Глава четвертая
СТРАНА ТУМАНОВ
«Пап, ты когда-нибудь видел фэйри?»
«Нет».
«А я видел один раз».
Это сказал Деннис, чья правдивость «доходила до болезненности»; он описал фэйри «бесстрастно, как если бы речь шла о персидском коте». Художник Ричард Дойл, дядя Артура, в последние месяцы своей жизни каждый день рисовал своих фэйри и умер, окруженный их дружелюбными лицами, – быть может, они казались ему приятнее, чем лица людей; двадцатилетний Артур написал тогда стихотворение, в котором маленькие феи плакали по своему Волшебнику. Предсмертные альбомы-дневники несчастного Чарлза Дойла заполнены рисунками фэйри и рассказами о наблюдениях за ними. Теперь и сам постаревший Артур Дойл знал точно, неопровержимо: фэйри – есть.
Фэйри из Коттингли, одна из самых знаменитых и самых прелестных мистификаций ХХ века! История сказочная и начинать ее надо так, как начинают все сказки: жили-были в графстве Йоркшир две девочки, шестнадцатилетняя Элси Райт и ее девятилетняя двоюродная сестра Фрэнсис Гриффитс.
Летом 1917 года девочки показали своим родителям фотоснимки, сделанные ими в парке Коттингли, на которых были отчетливо видны фигурки фей и эльфов (будем для простоты именно так называть фэйри женского и мужского пола), стоящих или танцующих. На одной из них Фрэнсис сидела в окружении четырех очаровательных фей, на другой рядом с юбкой Элси стоял крохотный эльф. Матери девочек значения снимкам не придали и рассказам дочерей не склонны были верить, но обе женщины увлекались теософией и посещали собрания теософского кружка в городе Брэдфорде; в 1919-м они показали фотографии Эдварду Гарднеру, известному теософскому деятелю, а тот, в свою очередь, показал их высококвалифицированному фотографу Снеллингу, который заявил, что фигурки фэйри не вырезаны из бумаги и не нарисованы, более того, их несколько размытые очертания говорят о том, что они во время съемки двигались. Элси занималась в студии фотографии и даже фальсифицировала фотоснимки на заказ, но этому обстоятельству почему-то никто не придал значения – или не захотел придать.
Гарднер стал показывать снимки и слайды с них на своих лекциях; присутствовавшая на них его родственница (и знакомая Дойла) миссис Бломфилд рассказала о фотографиях доктору, который как раз собирался написать для «Стрэнда» рождественскую историю о фэйри. В июне 1920-го Дойл и Гарднер встретились. Дойл написал о фотографиях небольшую статью в «Стрэнд» – просто как о забавном казусе. Гарднеру же он выразил сомнения в подлинности снимков. Еще бы он их не выразил – он сам не так давно, когда «Затерянный мир» готовился в печать, пытался устроить грандиозную мистификацию, основанную именно на фотомонтаже!
видел фэйри, и дядюшка Ричард, возможно, тоже; ведь Гарднер был уважаемый человек и джентльмен, Снеллинг – специалист своего дела, а девочки хорошо учились в школе и были образцами примерного поведения; ведь так хотелось поверить; да и для спиритического движения полезно. «После этого открытия мир уже не посчитает за такой труд воспринять то подкрепленное физическими фактами духовное послание, какое уже было ему предъявлено».
Спириты, однако, в признании существования «маленького народца» никакой выгоды для себя не видели, а наиболее образованные из них категорически отвергали мысль о подлинности снимков. Оливер Лодж, например, писал в том же «Стрэнде»: «Впечатлительная девушка, которая любила играть и изображать разные вещи, могла с вполне невинными намерениями попытаться разбудить фантазию своих подруг, показывая им сделанные ею фигурки, а потом их же сфотографировать». Доктор Дойл потом писал о позиции, занятой Лоджем, с горькой обидой и выражал свое сомнение в том, что Лодж говорит искренне, а не руководствуется какими-то сторонними соображениями. И доктора можно понять: рыцари всегда должны стоять друг за друга, сэр Артур сэра Оливера поддержал, а сэр Оливер зачем-то пытается сэра Артура образумить.
Дойл несколько раз писал о фотографиях Гудини, но тот в своих ответных письмах этот вопрос оставлял без комментариев: возможно, просто не мог заставить себя всерьез обсуждать подобные вещи. Сам Дойл все еще колебался. В том, что на фотографиях могут быть засняты призраки, он, кстати сказать, не сомневался никогда, сам фотографировался с духом Кингсли и верил всем фотографам, делающим подобные снимки; с одним из них, Уильямом Хоупом (не путать с Хоумом, который левитировал), будет в дальнейшем связан большой скандал. Но фэйри-то – не призраки! Это совершенно разные явления!
В марте 1921-го в «Стрэнде» появилась еще одна статья Дойла, в которой он объявлял, что склонен считать фотографии подлинными; однако в августе он дал девочкам новую камеру с двадцатью пластинками, которые пометил, опасаясь подмены. Вскоре из Коттингли пришла посылка с негативами: на новых снимках силуэты фэйри были почти неразличимы. Дойл показал их нескольким квалифицированным фотографам – они подтвердили, что негативы не подвергались никакому воздействию после съемки и что размытость контуров, несомненно, свидетельствует о движении изображенных на них фэйри. То, до чего бы в два счета догадался Холмс – что бумажные фигурки колебались от ветра, – специалистам не пришло в голову, а может, они предпочли не расстраивать доктора – он ведь за экспертизу платил.
Тем временем «дело фэйри» приобрело такую известность, что стали организовываться целые экскурсии в Коттингли. Привезли туда известного ясновидящего Джоффри Ходсона, который подтвердил, что видел фэйри «на астральном уровне», и написал об этом красочный отчет (впоследствии целиком включенный Дойлом в книгу о фэйри из Коттингли), где рассказывалось о десятках различных представителей «малого народца», которые играют, поют, принимают солнечные ванны и ездят верхом на прирученных насекомых; он также много общался с Элси и Фрэнсис и «смог убедиться в подлинности их дара ясновидения и совершенной честности».
«Стрэнде», а летом 1922-го вышла в свет довольно объемистая книга Конан Дойла – «Визит фей». Большая часть книги состоит из переписки Дойла с различными людьми касательно фотоснимков из Коттингли, пересказа старинных легенд и историй, поведанных очевидцами (Ходсоном, в частности), и мнений экспертов; собственных комментариев в тексте не очень много.
Для начала Дойл подводит под существование «малого народца» научную базу. Возражения людей, не желающих признавать существование фэйри, основаны на том, что они недоступны зрению. Но что такое зрение? «Иначе как через ощущения, мы ни о каких формах вещества и ни о каких формах движения ничего узнать не можем; ощущения вызываются действием движущейся материи на наши органы чувств. <...> Ощущение красного цвета отражает колебания эфира, происходящие приблизительно с быстротой 450 триллионов в секунду. Ощущение голубого цвета отражает колебания эфира с быстротой около 620 триллионов в секунду. <...> Наши ощущения света зависят от действия колебаний эфира на человеческий орган зрения». «Мы способны воспринимать объекты, расположенные в цветовом спектре от красного до голубого, но спектр излучений на самом деле простирается в обе стороны до бесконечности. Существа, созданные из такого вида материи, которая излучает более длинные или более короткие световые колебания, не могут быть видимы нашему глазу, если только мы не сумеем настроить наши органы зрения соответствующим образом». Читатель, которого миновала зубрежка марксизма-ленинизма, может и не заметить, что из книги доктора Дойла взята лишь вторая половина цитаты. Первая – из ленинского «Материализма и эмпириокритицизма».
Вокруг одной из фигурок на поздних фотографиях было видно что-то вроде кокона, свитого из тумана; Дойл пришел к выводу, что это – особого рода магнитное поле, генерируемое фэйри. Всё не сказки, всё вполне научно: существуют объекты и явления, которые мы не способны увидеть, как, например, рентгеновские лучи – и тем не менее они реальны. «Мир значительно более сложен, чем мы воображаем, и, возможно, в нем существуют удивительные и неизведанные явления, благодаря которым нашим потомкам откроются совершенно новые отрасли науки». Да-да, сэр Артур, вы совершенно правы, соглашается Владимир Ильич: «Сущность вещей или „субстанция“ тоже относительны; они выражают только углубление человеческого познания объектов, и если вчера это углубление не шло дальше атома, сегодня – дальше электрона и эфира, то диалектический материализм настаивает на временном, относительном, приблизительном характере всех этих вех познания природы прогрессирующей наукой человека. Электрон так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна, но она бесконечно существует».
Почему же, если невидимость фей имеет научное объяснение, дети и медиумы могут их видеть? Да просто потому, отвечает доктор Дойл, что у них более развитое восприятие. В будущем наука непременно изобретет приборы, «своего рода психические очки», которые сделают мир фэйри видимым для всех нас. И мы сможем тогда увидеть, например, маленького брауни: «Он спокоен при встрече с нами, не выказывает испуга и выглядит заинтересованным; он вглядывается в нас широко открытыми глазами с любопытным выражением, свидетельствующим об основах интеллекта» или «маленьких карликов, похожих на бесенят с виду, летящих по нисходящей линии к траве. Они образовали две линии, пересекающие друга друг. Одна линия вертикальная – головы направлены к ступням, а другая – горизонтальная, плечо к плечу. Достигнув земли, они все бегут в разные стороны, сохраняя серьезность, будто участвуют в важном». Это фрагмент из отчета Ходсона, которому полностью посвящена одна из глав «Визита фей». Ходсону простительно было не понять, что фэйри играют в некую разновидность регби, но Дойл-то наверняка догадался. Между прочим, в некоторых британских легендах говорится о том, что фэйри обожают играть в футбол и хоккей с мячом, а также заманивают к себе сильных и ловких людей для усиления своих команд (так вот откуда пошла мода на легионеров!) – и, будь доктор Дойл помоложе, быть может, его бы тоже похитили для этой благой цели.
«Мне трудно даже представить, каков может быть конечный результат того, что мы получили доказательства существования на нашей планете иной формы жизни, которая, быть может, столь же многочисленна, как и человеческая раса, жизнедеятельность которой поддерживается совершенно иным способом, чем наша; жизнь, скрытая от нашего непосредственного наблюдения благодаря различиям в колебании эфира и световых волн». И, как ни странно, подобная перспектива доктора не слишком радует. То есть, с одной стороны, он, конечно, рад любому научному открытию, но с другой... «Я смотрю в будущее со страхом. Может случиться так, что эти крошечные существа пострадают от контакта с нами! Если так – то был бы печальный день, когда мир узнал об их существовании...»
«Как, должно быть, крошечные хрупкие сильфиды страдают от загрязнения окружающей среды, от того, что мы безжалостно вырубаем леса, в которых они привыкли жить!» Именно этим и объясняется то недружелюбие, с которым фэйри издавна относятся к своим эгоистичным и грубым соседям по планете. Нет, пусть уж лучше наука развивается и открывает людям правду; обязанность людей – отнестись к маленьким существам с добротой и уважением, и тогда, быть может, удастся завоевать их расположение, и они поделятся с нами своими знаниями, которые, в свою очередь, послужат развитию науки. Мы должны полюбить их за их красоту и очарование, помочь им, не обижать их, как мы обижаем друг друга; должны понять, что они живут рядом с нами, что они не злые, что мы заставляем их страдать.
Лишь в 80-х годах прошлого века старушки Фрэнсис и Элси признались публично в своей мистификации. Еще чуть позднее компьютерные технологии позволили проанализировать фотоснимки и доказать, что фигурки фэйри были не трехмерными, а плоскими. Установили даже образец, с которого девочки скопировали своих эльфов и фей: иллюстрации из детского сборника «Подарки принцессы Марии», опубликованного в 1915 году. Как элегантно закольцевалась бы эта история, если бы оказалось, что автором иллюстраций был Ричард или Чарлз Дойл! К сожалению, то был другой художник, Клод Шепперсон. Правда, в этом сборнике есть приключенческий рассказ «Дебют Бимбаши Джойса» («The Debut of Bimbashi Joyce»). Его автор – Артур Конан Дойл.
«В Нью-Йорке вас ждет колоссальный успех. Ведь многие, сама знаю, дали бы 100 тысяч долларов за обыкновенного деда, а за семейное привидение – куда больше». Так в «Кентервильском привидении» говорила маленькая Вирджиния беспокойному духу. В апреле 1922 года – в самый разгар увлечения фэйри, но еще до написания «Визита фей», – Дойлы в том же составе, в каком ездили в Австралию, отправились в США.
«Я предвижу, какие опасности меня здесь ожидают и сколь они велики. У них острое чувство юмора, у этих американцев, а нет такого предмета, над которым им было бы легче посмеяться, чем этот. Они поглощены мирскими интересами, а это становится им поперек дороги. А главное то, что они находятся под влиянием прессы, и если пресса займет легкомысленную позицию, я не в силах буду до них докричаться».
Однако ж именно Америку называют (в том числе сам Дойл в «Истории спиритизма») родиной современных спиритуалистических учений – во всяком случае, именно там, на западе штата Нью-Йорк, в 50-х годах XIX века разрозненные попытки людей вызывать духов, сеансы фокусников и различные нетрадиционные интерпретации христианского вероучения стали рационалистически обобщаться и приобретать наукообразные формы. Пионерами – точнее, пионерками современного спиритизма обычно называют двух сестер – Кейт и Маргарет Фокс: их истории в книге Дойла посвящена отдельная глава, и мы к ней обратимся чуть далее.
«Нью-Йорк таймс» вышла статья, в которой приезжий мессия был жестоко высмеян. Это его ничуть не охладило. В Карнеги-холле состоялась его первая американская лекция: несмотря на удушающую жару, зал был набит битком. Лекция длилась около полутора часов: говорил доктор, как всегда, просто, живо и занимательно, и публика осталась довольна. Следующая статья, в «Нью-Йорк уорлд», была намного мягче и доброжелательнее: «Сэр Артур Конан Дойл произвел ошеломляющее впечатление прошлым вечером в Карнеги-холл, пытаясь доказать существование жизни после смерти и возможность общения с мертвыми. Эффект от его речей достигается благодаря тому, что, несмотря на странность его воззрений, он производит впечатление абсолютно искреннего человека».
Дойл провел в Нью-Йорке семь лекций; все они были восприняты публикой очень хорошо и на всех был аншлаг. Как и в Австралии, демонстрировались фотографии духов; но в Австралии эти фотографии не имели столь оглушительного успеха. (Снимки из Коттингли Дойл на своих лекциях никогда не показывал, так как они не имели отношения к спиритизму.) Наиболее впечатлительную часть слушателей эти демонстрации (сопровождавшиеся музыкой) привели в такое состояние, что они падали в обморок или начинали громко кричать, призывая своих умерших близких. Люди вставали и бегали по проходам, женщины рыдали. Когда очередная лекция, несмотря на все эксцессы, благополучно заканчивалась и лектор уходил в комнату отдыха, за ним тащились толпы слушателей, выражавших свою благодарность. Были, разумеется, и скептики и недоброжелатели, но даже они не уходили с лекций доктора Дойла зевая. «Эти толпы людей не имеют ко мне никакого отношения, – писал доктор, – ибо значение имеет предмет лекции, а не лектор». Вот уж ничего подобного. Личность лектора имеет громадное значение, и Дойл как лектор обладал – как сказали бы сейчас – мощной энергетикой. (А может, это и есть эктоплазма...) Газеты перепечатывали речи Дойла целиком. Их транслировали по радио. Доктор ошибся: американская публика не была ни легкомысленна, ни смешлива. Она, напротив, всё воспринимала с устрашающей серьезностью и буквальностью.
Некоторые из последствий лекторского успеха доктора были такого рода, что у нас возникает ужасный соблазн о них умолчать – все равно читатель на русском языке этого нигде не найдет, – но доктор сам завещал нам всем быть честными. Одна женщина, Моди Фанчер, услышав по радио выступление Дойла, написала ему благодарное письмо и потом отравилась лизолом вместе со своим ребенком: она хотела немедленно оказаться «на той стороне». Один мужчина, Фрэнк Алекси, вернувшись из Карнеги-холла, убил свою жену и объяснил это тем, что после лекции за ним увязался злой дух, вынудивший его на подобный поступок. Один бедный студент покончил с собой и написал в записке, что уходит в иной мир, потому что там не надо платить за отопление. В защиту доктора можно сказать, что разных теорий проповедуется очень много (особенно в Америке) и людей с неуравновешенной психикой тоже очень много (особенно в Америке); абсолютно у каждой религии, включая самые солидные и проверенные веками, находятся поклонники, которые во славу этой религии совершают неадекватные поступки; можно сказать также, что эти люди не были счастливы здесь, на нашей стороне. И все же, как ни крути, нехорошо получается.
неверно поняли суть его учения. Свои следующие лекции он уже начинал с предупреждений о том, что в другой мир ни в коем случае не нужно торопиться – сперва надо исполнить свой долг в этом. Но репутация его была подмочена изрядно.
Все американские медиумы зазывали Дойла на свои сеансы – и он старался посетить каждый. И снова получались такие вещи, о которых говорить неприятно. В сентябре на одном из сеансов, который устраивала чета профессиональных американских медиумов, Уильям и Ева Томпсон, над туманным саваном появилось лицо Мэри Дойл; доктор был растроган необычайно. Пастор спиритуалистской церкви Хартман написал восторженный отчет об этом событии. Два дня спустя Томпсоны проводили уже другой сеанс и были арестованы. При обыске у Томпсонов нашли множество париков и другого «спиритического» реквизита, в том числе – краски, фосфоресцирующие в темноте. В газете «Нью-Йорк санди америкэн» появилась издевательская статья. Но на автора «Собаки Баскервилей» это впечатления не произвело, и о Стэплтонах он даже не вспомнил. Он был счастлив и не сомневался, что видел свою мать. Однако его обвинили в пособничестве мошенникам.
«Амбассадор» в Атлантик-Сити, недалеко от пляжа. Вполне вероятно, что на этом настояла Джин: хотя достаточного количества эктоплазмы у нее и не было, но в людях она разбиралась неплохо и видела, что иллюзионист ей не доверяет. Но, может, просто не захотели стеснять. Сам Гудини был на одной из лекций Дойла и пригласил его в гости. В начале мая Дойл с женой посетили дом Гудини. Все было очень мило и светски. Потом хозяин отвез гостей в их отель на своей машине; по дороге он разъяснял Дойлу, как делаются некоторые медиумические трюки – например, как с помощью обыкновенного парафина и пары резиновых перчаток можно сотворить «призрачные» руки и даже с отпечатками пальцев. Но Дойл ничего не желал слушать. Пусть некоторые отдельные медиумы поступают так, как говорит Гудини, но из этого не следует, что призрачных рук не существует. Бедный Гудини все еще не понял, что невозможно раскрыть глаза тому, кто сам хочет обманываться.
Из Нью-Йорка доктор отправился с выступлениями по Новой Англии и Среднему Западу; он также посетил Торонто в Канаде. Участвовал в заседаниях всех спиритических кружков, какие ему попадались. Посещал памятные для спиритического движения места. В городе Рочестере ему показали дом семьи Фокс. Он отнесся к этому месту благоговейно, как паломник.
с утра до вечера, зарабатывали много денег. Завели массу знакомств, любили веселые компании. Стали алкоголичками. Дойл их жалел: «Представьте себе усталых молодых девушек, лишенных материнской заботы, измотанных нападками врагов, не способных сопротивляться все возрастающему искушению обратиться лишний раз к спиртному». В 1871 году Кейт Фокс приехала в Англию. На ее сеансы в Лондоне собирались известные европейские ученые. Наш великий Бутлеров, специально приехавший в Лондон на сеанс Кейт, писал в 1876-м: «Я пришел к заключению, что явления, вызываемые медиумом, имеют объективную и убедительную природу». Слава сестер Фокс росла до тех пор, пока в 1888-м Маргарет не объявила публично о своем обмане и не отреклась от прежних убеждений. Она стала ездить по всей Америке, выступая с разоблачениями, и на этом опять зарабатывала. Дойл был убежден, что именно это обстоятельство – несмотря на то, что раньше она зарабатывала и на спиритических сеансах, – доказывает ее неискренность. Потом обе сестры неоднократно то признавались в мистификациях, то брали свои слова обратно и окончательно всех запутали. Дойл считал, что все это – побочные издержки профессии: «Опасности подстерегают слабовольных, измотанных непрерывными сеансами медиумов. Многие из них пытались снять напряжение с помощью алкоголя или прибегнуть к мошенничеству, когда ослабевали собственные психические силы. <...> Способ борьбы с перечисленными опасностями заключается в определении истинных медиумов, выплате им заработной платы, сокращении количества сеансов». Медиумы должны создать профсоюз, получать твердый оклад (и, наверное, пенсию по выслуге лет) – тогда им не придется жульничать.
Печальная судьба сестер Фокс волновала и огорчала доктора Дойла. Он считал, что им не воздали должного, сравнивал бедняжек с первыми христианскими мученицами и даже ставил их выше: «Первые женщины-последовательницы заповедей христианства исполнили свой долг с истинным благородством; они жили как святые и умирали как мученицы, однако среди них не было проповедниц или миссионеров». Немедленно по приезде в Штаты он написал статью в газету «Прогрессив синкер», где предложил воздвигнуть монумент в память двух сестер. Идея была с энтузиазмом воспринята спиритической общественностью. Памятник, правда, так и не поставили, зато построили спиритическую церковь – Дойл оказал строительству солидную финансовую помощь.
В июне, объехав более двадцати городов, Дойлы вернулись в Нью-Йорк. Гудини пригласил чету Дойлов на ежегодный банкет Общества американских фокусников, где намеревался, в частности, демонстрировать и разоблачать некоторые медиумические фокусы. Доктор ответил отказом: он боялся, что на банкете будут издеваться над его вероучением. Возможно, этот отказ был написан опять-таки по инициативе Джин: сам доктор сроду ничего и никого не боялся, а возможность поспорить его привлекала. Гудини заверил его, что ничего подобного на банкете не произойдет. Тогда Дойлы дали согласие, но предварительно вооружились собственным фокусом. На банкете присутствовали самые известные иллюзионисты, которые демонстрировали захватывающие трюки. Когда пришла очередь доктора Дойла, по его просьбе на сцене установили кинопроектор. Дойл сказал, что покажет публике картины, полученные посредством экстрасенсорного восприятия, – и на экране появились динозавры. Они ходили, дрались, ели. Даже матерых иллюзионистов номер впечатлил. То была одна из первых кинолент, где использовались спецэффекты – снимаемая в тот год экранизация Уотерсоном Ротакером «Затерянного мира», безнадежно затерянная, в свою очередь, в 1925 году и вновь восстановленная в 2002-м. (Анимацией занимался Уиллис О'Брайен – тот самый, который позднее создаст первого Кинг-Конга.) На следующий день Дойл написал Гудини письмо, где раскрыл секрет своей иллюзии; посмеялись и вроде бы все было хорошо. Семья Дойлов и семья Гудини вместе провели уик-энд в Атлантик-Сити; Гудини учил Денниса и Адриана плавать и нырять, жена Гудини Бесс и Джин загорали, доктор читал, лежа в шезлонге. Однако уже через два дня произошел инцидент, способствовавший охлаждению отношений.
– неясно, как неясно и то, что на самом деле произошло во время этого сеанса: свидетелей-то не было, а участникам сеанса верить в данном вопросе затруднительно. Гудини впоследствии писал, что шел на этот сеанс «с благоговейным чувством» и всерьез надеялся поговорить со своей матерью. Что-то плохо верится.
и рисовала христианскую символику, хотя мать Гудини была правоверной еврейкой и женой раввина. Все это не выдерживало критики даже со спиритической точки зрения: приличный медиум обязан уметь писать на том языке, на котором надобно, или уж вовсе не браться за автоматическое письмо. Вдобавок у матери иллюзиониста накануне был день рождения – а явившаяся «мать» об этом не упомянула. Гудини все это тотчас высказал Джин. Доктор стал защищать жену: в ином мире все говорят на одном языке, у всех одна религия и т. д. (Можно было, кстати, насчет языка и найти аргумент потоньше: духи-де вообще не формулируют свои послания в словах, а передают их Джин непосредственно в виде мыслей.) Гудини был крайне разозлен, но доктора Дойла ему стало жалко и публичного разоблачения не последовало. Внешне отношения остались дружескими. Дойлы были приглашены на празднование очередной годовщины свадьбы Гудини с Бесс; Гудини провожал Дойлов, когда они отплывали в Англию.
Вернувшись домой, Дойл написал (помимо «Визита фей», над которым работал еще в Америке) за лето и начало осени несколько остросюжетных и исторических новелл: «Лифт» («The Lift»), «Центурион» («The Centurion»), «Соприкосновение» («A Point of Contact»), а также статью «Спиритуализм: вопросы и ответы». Работалось ему очень хорошо. Написал «Троих» – самый нежный и лиричный текст, который когда-либо выходил из-под его пера. Написал великолепный, яркий холмсовский рассказ «Человек на четвереньках» («The Adventure of the Creeping Man»). В этом же году издательство «Джон Мюррей» – так теперь назывался бывший «Элдер и Смит» – выпустило в свет сразу несколько сборников, составленных из рассказов Конан Дойла разных лет: «Истории о кольце и лагере» («Tales of the Ring and Camp»), «Пиратские истории» («Tales of Pirates and Blue Water»), «Страшные истории» («Tales of Terror and Mystery»), «Таинственные истории» («Tales of Twilight and the Unseen»), «Медицинские истории» («Tales of Adventure and Medical Life») и «Истории былых времен» («Tales of Long Ago»), а также большой сборник его стихотворений («The Poems of Arthur Conan Doyle»). Экранизации произведений Дойла приобрели уже массовый характер.
Деньги, заработанные литературным трудом, текли рекой. (Всю выручку за лекции Дойл передал американским спиритическим обществам.) Всё было благополучно. Только нападки со стороны общества на спиритов огорчали доктора: вскоре после его возвращения в Англию разразился очередной скандал, когда комиссия Общества психических исследований публично изобличила известного своими снимками призраков фотографа Уильяма Хоупа в фальсификации.
Суть «спиритической» фотографии заключалась в том, что при проявке на снимках оказывалось нечто такое, чего перед объективом камеры вроде бы не было, – туманные лица и фигуры выглядывали из-за плеча фотографирующегося или просто позировали на каком-либо реалистическом фоне. Фотографии духов пользовались необычайной популярностью: публика полагала, что обмануть камеру невозможно. В результате фотографирование привидений превратилось в весьма доходное предприятие. Фальсификации делались разными способами: либо готовые снимки ретушировали, либо на фотопластинку заранее наносилось изображение, либо при проявлении на ней искусственно затемняли нужные места, либо попросту фотографировали кукол, манекены переодетых ассистентов; впечатление присутствия на снимке чего-то непонятного также зачастую создавалось случайно – благодаря составляющим фон растительному покрову, листве, теням, текстуре панельной обшивки и фасадам. Дойл всегда очень интересовался спиритическими фотографиями; в 1924-м он писал о том, что на фотоснимках, сделанных у Военного мемориала в Лондоне, он видел лица Кингсли и других своих родственников и знакомых, погибших на войне.
фотографированием духов 20 лет; на сделанных им снимках насчитывалось более 2 500 «дополнительных» образов, как называли тогда образы призраков. Хоуп занимался духами не один: в местечке Кру, где он работал, собрался целый кружок его товарищей по ремеслу. (Дойл эти снимки демонстрировал в Штатах.) Кружку покровительствовал архиепископ Томас Колли – такое покровительство было очень важно, ибо изготовители спиритических снимков, как и прочие медиумы, рисковали быть привлеченными к уголовной ответственности – причем вовсе не за мошенничество.
В Англии в то время все еще действовал закон от 1735 года – Акт о юридическом преследовании и уголовном наказании за колдовство; медиумов также преследовали по закону от 1824 года – Акту о бродяжничестве. Законы эти – государственные, светские, но подоплека их принятия была, естественно, религиозная. Медиумы подвергались уголовному преследованию не за жульничество, а за то, что они были медиумами, то есть ведьмами и колдунами. Запрещено было всё: гадание, знахарство, предсказание судьбы, ясновидение, составление гороскопов. Дойла этот анахронизм приводил в отчаяние, и все последние годы своей жизни он посвятил, в частности, борьбе за его отмену. Медиум-мошенник, по его мнению, должен был быть судим именно за мошенничество, а не за «колдовство»; факт мошенничества должен был доказываться в каждом конкретном случае, а если он не доказан, то преследовать медиума не имеют права.
Итак, заручившись поддержкой архиепископа, Хоуп и его коллеги из Кру занимались бы своим делом и дальше, но в их жизнь вмешался один весьма незаурядный человек – журналист Гарри Прайс, с которым Дойл был в приятельских отношениях. В наши дни его считают первым охотником за привидениями. Прайс с юных лет интересовался спиритическими явлениями и полагал, что некоторые из них реальны; но свою деятельность он направил на то, чтобы разоблачать случаи фальсификаций и таким образом отделять зерна от плевел. Он был хорошим иллюзионистом (хотя никогда этим не зарабатывал; богатство жены позволяло ему вести жизнь независимого исследователя) и наряду с Гудини считался одним из наиболее квалифицированных экспертов в области медиумического мошенничества. Несть числа медиумам, которых разоблачил Прайс за свою жизнь; не было такой уловки, такого фокуса, который он бы не смог разгадать. Не поздоровилось и Хоупу.
Прайс в 1922-м только что вступил в Общество психических исследований, а Хоуп к тому времени уже переехал в Лондон и стал очень знаменит; когда общество решило расследовать деятельность фотографа, Прайс с энтузиазмом взялся за это дело. Ему без особого труда удалось доказать, что Хоуп подменял фотографические пластинки и что образы «духов» представляли собой заранее сфотографированные картинки из книг и семейных альбомов. Прайс немедленно опубликовал свои разоблачения.
«Факты в защиту спиритической фотографии», которую затем воспроизвел в отдельной главе «Истории спиритизма». Фактыто все были как раз против. Но доктор, несмотря на свою любовь к фактам, отрицал любые факты, если они ему были не по душе.
– все они были, разумеется, честнейшие люди, включая тех из них, кто признался в мошенничестве, – их просто насильно вынудили поступить так. А вот те люди, которые фотографам не верили, – либо невежды, либо сознательные фальсификаторы. Комиссия общества была против Хоупа «в заговоре». Дойл сам лично общался с Хоупом и с другим фотографом из Кру, миссис Дин; оба безусловно обладали медиумическими способностями. Однажды, правда, миссис Дин таки подменила коробку с пластинками, которую ей дали проверяющие, на другую, где на все пластинки были заранее нанесены изображения «призраков». Но кто виноват? Виноваты те, кто принуждал ее демонстрировать свои способности постоянно, а ведь медиум тоже человек и может устать. Подумаешь, один раз она сжульничала, это не значит, что она жульничает всегда; а хотя бы и всегда, из этого отнюдь не следует, что жульничают Хоуп и другие. Что же касается Хоупа, доктор лично давал ему пластинки, наблюдал за его работой, сам проявлял фотографии и ручается словом джентльмена, что подмены быть не могло.
доверять недобросовестным людям. Забавно, что его противник Гарри Прайс вышел из общества примерно по тем же причинам.
Доктор обычно гневался на тех людей, которые отвергали спиритизм априори, не пытаясь изучить явления, о которых шла речь; но он также гневался на тех, кто, изучив эти явления, пришел к противоположным, чем он, выводам. Спустя 11 лет Прайс, переживший Дойла, разыскал одну из помощниц Хоупа, которая дала ему дополнительные доказательства мошенничества знаменитого фотографа. Прайс сожалел о том, что у него не было этих доказательств тогда, в 1922-м; если бы он мог предъявить их Дойлу, дружба могла бы сохраниться. Однако доктор вполне мог остаться глух и к этим доказательствам: он умел быть глухим, когда хотел. Прайс говорил о Дойле с большой нежностью: «Среди всех известных людей, являющихся приверженцами спиритизма, он, вероятно, был самым некритичным. Его крайнее легковерие приводило в отчаяние его коллег, однако все они относились к нему с глубочайшим уважением благодаря его абсолютной честности. Бедный, дорогой, милый, доверчивый Дойл! В его огромном теле жила душа ребенка».
—1920 годов Ллойд Джордж одержал победу, но потом популярность правительства стала уменьшаться: бюджетные траты вызвали возмущение и критику консерваторов, строгие меры экономии – недовольство радикалов, плачевным оставалось положение в Ирландии. Неудачной оказалась и внешняя политика. В октябре 1922-го Ллойд Джордж вынужден был подать в отставку, а новым премьер-министром стал консерватор Бонар Лоу. Дойл никогда не питал к бывшему премьеру большой симпатии, но и Лоу ему не особенно нравился; он продолжал симпатизировать Черчиллю и предпочел бы видеть во главе правительства именно его. Но Черчилль, покинувший военное министерство после того, как Британия была вынуждена признать советское правительство, впервые с 1900 года потерпел поражение на выборах. Особая ирония судьбы заключалась в том, что удачливым соперником Черчилля на выборах стал... бывший друг доктора Дойла – Эдмунд Морель, баллотировавшийся от партии лейбористов.
Вряд ли доктор злился на Мореля, но неудача Черчилля его очень расстроила. Он не потерял интереса к политике. Но в конце года в его жизни произошло событие, которое затмило все земные дела: он познакомился с существом, чье мнение обо всем происходящем на нашей планете будет для него отныне гораздо более важным, чем чье-либо другое.
«10 декабря 1922 года.
Дж. К. Д. и А. К. Д.
– Я счастлива, мой милый сын. Все мы знаем и любим Вас. Спасибо за то, что Вы помните обо мне. (Мы в тот день собирались положить цветы на ее могилу.) Я не хотела часто беспокоить Вас и отвлекать от Ваших занятий. <...> Ваш духовный руководитель – очень высокоразвитый дух. Он будет помогать Вам и инструктировать Вас. Его имя – Финеас. Он умер тысячи лет тому назад на Востоке. Он хочет сказать Вам, мой дорогой, что Вы должны исполнить большую работу на Земле. <...> Он будет говорить с Вами.
– Мы – братья. Ваша жена оказывает нам неоценимую помощь.
– Скажите, должны ли мы снова ехать в Америку?
– Это – желание Бога. Вы должны ехать».
Это цитата из книги «Финеас говорит», в которой Дойл пятью годами позднее обобщит многочисленные разговоры с высокоразвитым духом Финеасом, которому его представила Мэри Дойл, а также с другим духом, Юлиусом, с которым Финеас, в свою очередь, его познакомил. Несмотря на то, что Финеас умер «тысячи лет тому назад на Востоке», он изъяснялся исключительно на современном английском – но это можно отнести на счет его разносторонней образованности.
Дойл отмечает, что все духи – все как один, включая высокопоставленного Финеаса, – каждый раз выражали глубочайшую признательность доброй леди Конан Дойл [41]за помощь в общении. Свекровь благодарна, пасынок благодарен, деверь благодарен; конечно же только злой человек объяснит редкость визитов Иннеса тем, что братьев связывало множество воспоминаний, о которых леди могла не знать и боялась попасть впросак. Вот только первая жена доктора почему-то ни разу на сеансы Джин не пришла – удивительный факт! И никогда не придет. Плохо звали?
Как бы то ни было, благородный Финеас и леди Конан Дойл помогли доктору выдержать удар, который сама же леди своим незнанием еврейской письменности и спровоцировала – полутора месяцами ранее Гудини опубликовал в газете «Нью-Йорк сан» большую статью, где высказывал все, что он думает по поводу спиритизма вообще и четы Дойлов в частности: «На подобных сеансах мне никогда не довелось видеть или слышать что-либо, что могло бы меня убедить в возможности общения с умершими». Другие американские издания перепечатывали статью. (Потому-то Дойл и спрашивал Финеаса, нужно ли ему снова ехать в Америку, где общественность настраивают против него и его жены.) Финеас успокоил доктора на этот счет. Но в перепалку с Гудини тот все же вступил: как публичную, так и частную. Он написал иллюзионисту: «Вы получили все необходимые доказательства; если Вы их не принимаете, я не намерен впредь обсуждать с Вами этот вопрос». И тем не менее продолжал обсуждать.
честное и открытое высказывание человеком своего личного мнения. В начале 1923-го Гудини стал членом Американского научного комитета по расследованию спиритических явлений, что вызвало очередной приступ ярости у Дойла: «Вы не можете заседать в этом комитете и быть беспристрастным. Позиция его предвзятая. Все эти комиссии – жалкий фарс». Комитет разоблачил очередную шарлатанку, выдававшую себя за медиума – Мину Крэндон; Дойл был в ужасном гневе. Он верил Мине. Он безоговорочно верил всем, кто ему не противоречил, – любому фокуснику, любому фотографу. Где была его логика, куда девалась дедукция? Почему то и другое не отказывало ему, когда он составлял очередную петицию по делу Слейтера или писал рассказы о Холмсе, по-прежнему блистающие ясностью? «Если бы не эти странные припадки, – говорит один из персонажей „Человека на четвереньках“, – я бы сказал, что он никогда еще не был так энергичен и бодр, а ум его так светел. И все же это не он, это не тот человек, которого мы знали». Не тот человек?
Необычайная доверчивость доктора, приводящая в изумление всех исследователей, наводит на одну гипотезу: может быть, он считал, что его – человека разумного, образованного, пожившего на свете и видавшего виды, человека, наделенного этой самой логикой, неоднократно помогавшей ему в реальной жизни и в книгах разгадывать тайны и устанавливать личность преступника, – невозможно обмануть. Да, Гудини раскрывал ему секреты некоторых своих фокусов; некоторых, но не всех! Оставались трюки, способов исполнения которых доктор своим развитым разумом постичь не мог. Если он с помощью наблюдательности и логики не сумел понять, каким образом Хоуп его обманывает, – значит, Хоуп не может обманывать. Вспомним фразу из «Старка Монро», которая нас так умиляла: «Если мой разум мне откажется помогать – что ж, я обойдусь без его помощи». Но пусть читатель, у которого наш герой к этому моменту вызывает одно лишь недоумение или раздражение, все-таки помнит, что доктор Дойл все это время продолжает вести переписку по делу Слейтера и добиваться для него свободы.
Раз Финеас велит ехать в Америку – значит, едем. В апреле 1923 года Дойлы с детьми отправились в новое путешествие по Штатам и Канаде. Маршрут их на сей раз был еще более напряженным и охватывал более тридцати городов. Всё повторялось: лекции, собиравшие полные залы, журналисты, доброжелательные интервью, недоброжелательные и издевательские статьи, знакомства, посещения спиритических сеансов. Правда, в Штатах публика на лекции рвалась уже меньше и репортеров тоже было меньше – всякая сенсация постепенно приедается. Зато больше было критики и острых вопросов – даже те, кто готов был разделить и принять этическую сторону учения доктора, желали, чтобы докладчик высказал негативное отношение к шарлатанству и жульничеству, процветающим в среде спиритов, в частности, к фотографиям «духов». Встань доктор с самого начала твердо и определенно на ту позицию, которую он в своих работах нехотя был вынужден высказывать – что жуликов полным-полно, но это не имеет к спиритизму как таковому ни малейшего отношения, – возможно, люди понимали бы его лучше. Но он всегда в подобных ситуациях вел себя как преступник на допросе: отпирался до тех пор, пока это было возможно, и когда было уже невозможно – все равно продолжал отпираться.
«Отрицают подлинность фотографий духов те люди, которые их никогда не видели», – заявлял он. (И ведь, откровенно говоря, был прав: 99 процентов из тех, кто считал снимки фальшивыми, на них даже не взглянули.) Это его больше всего злило в людях, презирающих спиритизм, – нежелание хотя бы попробовать. «Представьте себе дилетанта-астронома, не имеющего даже подзорной трубы, насмешливо и высокомерно оспаривающего выводы ученых, работающих с телескопом, – и вы поймете, кому подобны люди, не обладающие собственным опытом в области психических явлений, но тем не менее высказывающие критические суждения по этому вопросу». Дойл заклинал своих слушателей не относиться к спиритизму предвзято, не выносить априорных суждений, не верить никому на слово, а руководствоваться одной лишь практикой, одними лишь опытами, одним лишь собственным разумом. Как можно возражать против такого подхода?! Правда, тех людей, которые призыву доктора следовали – изучали спиритизм, наблюдали за деятельностью медиумов, накапливали опыт и, руководствуясь собственным разумом, приходили к выводам, отличным от тех, к каким пришел сам доктор, или даже не приходили вообще ни к каким определенным выводам, а оставались в недоумении, – он почему-то ругал и называл их злонамеренными шарлатанами.
«Этюде в багровых тонах» написал о мормонах, было трудно рассчитывать на хороший прием. Масла в огонь подлила гувернантка, мисс Френч: в поезде она рассказывала детям всяческие ужасы о нравах мормонов и высказывала опасения, что их всех из мести похитят и убьют. Дети всю дорогу тряслись от страха; маленькая Джин плакала. Отец, узнав о причине ее слез, пришел в ярость. Но некоторые жители Солт-Лейк-Сити и в самом деле были недовольны. Профессор Янг, изучавший историю мормонов, организовал прием в честь Дойла; ему было предоставлено помещение для лекций. Епископ Нибли, однако, высказался по отношение к гостю весьма ядовито: «Мы не проявили нетерпимости и позволили ему выступить, благодаря чему сэр Артур положил в свой карман несколько тысяч долларов. Приятно ли ему было принимать деньги от мормонов после того, как он вылил на них столько грязи в своей книге?»
мнения о прекрасных жителях штата Юта и благодарен им за проявленный либерализм; но слова епископа он расценивает как клевету, ибо ни разу не присвоил ни одного цента из денег, заработанных лекциями. Что же касается «Этюда» – он не отказывается ни от единого слова в этой книге, так как писал ее на основании исторических материалов, которые считал и считает достоверными. Дойл требовал извинений от Нибли; другой житель Солт-Лейк-Сити, Хиггинс, потребовал публичных извинений от Дойла за то, что тот опорочил мормонскую церковь. В итоге никто ни перед кем извиняться не стал, а Дойл в следующем интервью сказал, что предлагает всем отнестись к «Этюду» как к беллетристике, каковой она и является, и в дальнейшем не затрагивать эту тему. А гувернантку, запугавшую детей, он уволил.
Из Штатов – на север; канадцы, для которых (кроме жителей Виннипега и Торонто) все это было в первый раз, встречали Дойла с восторгом. Билетов на выступления невозможно было достать. Канадские газетчики были менее критичны, чем американские, и писали в самых доброжелательных тонах о деятельности. «любимого нами автора Шерлока Холмса». Дойл не обижался: в интервью он неоднократно признавал, что, не будь он благодаря Холмсу так знаменит, слушателей на лекциях было бы значительно меньше. В городе Калгари его спросили, будет ли он писать новые рассказы о Холмсе; Дойл ответил, что это вполне вероятно, но обещать он не может – очень устает, пропаганда спиритизма отнимает все его силы. Ему было тяжело подниматься по ступенькам. У него развилась одышка. Глаза его слабели: уже три года он был вынужден носить очки, которые его сильно раздражали и потому обычно находились не на носу, как положено, а в руке: он крутил и размахивал ими во время выступлений. «Он сказал, – писала местная газета, – что иногда у него возникает ощущение, что его физические силы уже изменили ему, но его поддерживает некая высшая сила, и поэтому по завершении утомительной поездки, в ходе которой ему удалось донести до людей свои убеждения, он порой чувствует себя даже лучше, чем до нее». Усталость, однако, не мешала доктору посещать спортивные состязания почти в каждом городе, который он проезжал. Гостеприимные хозяева пытались увлечь его бейсболом и той игрой, что американцы называют футболом; Дойл на матчи ходил, спортсменов хвалил, но признавался, что старый добрый крикет и нормальный европейский футбол намного милее его сердцу.
Промчавшись за два с половиной месяца через всю Канаду с запада на восток, в августе Дойлы вернулись в США. Хотя доктор немало пострадал от американских репортеров, тамошние газеты с удовольствием предоставляли место для его выступлений. Именно в «Нью-Йорк таймс» доктор 2 сентября опубликовал статью, где рассказывалось о нескольких появлениях в Англии духа Оскара Уайльда: сперва он продиктовал медиуму Эстер Доуден пьесу, затем – ей же – несколько прозаических отрывков. «Я блуждаю в вечных сумерках, но знаю, что в мире за алым закатом следует яблонево-зеленый рассвет». «Май всегда крадется, как белый туман, над лужайкой или изгородью, и каждый год ягоды боярышника наливаются кроваво-красным цветом после своей белой смерти в мае». Эти фразы, по мнению доктора, в точности воспроизводили стиль мышления и речи великого эстета. Ведь он так любил краски! Дойл, кажется, забыл, как сам в молодости пытался пародировать знаменитых литераторов.
«все они были вынуждены признать истинность своих ощущений». В Парижском метафизическом институте подлинность телекинеза и других спиритических явлений засвидетельствовали несколько издателей, несколько медиков, представитель префектуры полиции и трое ученых – Рише (французский физиолог и психолог, лауреат Нобелевской премии, способствовал тому, что автоматическое письмо стали использовать при исследованиях истерии), Фламмарион (французский астроном, исследователь планет Солнечной системы, автор книги «Множественность обитаемых миров») и сэр Оливер Лодж. Было, правда, в Европе еще множество ученых, не менее выдающихся, чем Рише и Лодж, которые спиритизм отрицали, но ведь они не ходили по спиритическим сеансам! Как можно отрицать то, чего не видел? Факты и только факты! Все по сей день удивляются: как все-таки Дойл мог быть таким легковерным? А что, если он легковерным вовсе не был? Если он, напротив, был предельно недоверчив? Не доверял никому и ничему, чего не видел лично (или – в крайнем случае – не видели лично несколько уважаемых джентльменов безупречного поведения); если не мог постичь сам какого-то секрета – не верил тому, кто якобы его постиг. Допустим, у доктора исчез бумажник – это факт. Доктор не смог догадаться, как это было сделано, – значит, произошло чудо. Пусть другие сколько угодно рассказывают о ловком карманнике – это домыслы, ведь его никто за руку не поймал, факта нет! Одни гипотезы!
– вот в чем его проблема; певец дедуктивного метода мышления, он полностью отрицал индуктивный, восходящий от общего к частному. Если доказано, что преступник убил 99 человек, – отсюда вовсе не следует автоматически, что именно он убил сотого: доказывать фактами необходимо каждоепреступление. Если медиума ловили на жульничестве 99 раз, но в сотый раз не сумели поймать, – значит, в этот сотый раз он был невиновен и творил чудо! Разве не осуждают у нас невинных?! Никому нельзя верить на слово – ни полицейским, обвинившим Слейтера, ни самому Слейтеру, а только фактам!
– а доктора Дойла на этом сеансе не было! Мало ли что Прайс один раз поймал Хоупа за руку – а еще десять раз поймать не смог! Мало ли кого какая-то там комиссия разоблачила – а доктор в этой комиссии не участвовал! Дело бедняги Идалджи тоже комиссия разбирала – и чего они там наворотили, покуда не пришел доктор Дойл и лично не изучил факты? Факты, факты! Видеть все улики своими глазами! «Отбросьте всё невозможное – и оставшееся, как бы оно ни было невероятно, и есть истина». Но большинство людей рассуждают иначе: «Отбросьте всё невероятное – и.» Утверждаем: не был доктор доверчив, не был! Совсем даже наоборот! Не верил ничему, чего не видел, не понял, не пощупал, не попробовал на зуб. Не верил церкви, потому что она пренебрегала фактами; при всем своем уважении к науке не верил и ученым, потому что они создавали теории на основании анализа ста тысяч фактов – а ведь осталось еще двести или триста тысяч, которые они не сочли нужным рассматривать! Кто докажет, что яблоко всегдабудет падать вниз, а не вверх? А если я сам видел, как оно один раз упало вверх?!
И тут, кстати сказать, его подход самым удивительным образом совпадает с позициями двух его идейных недругов. Бернард Шоу, «Святая Иоанна»: «В Средние века люди думали, что Земля плоская, и они располагали, по крайней мере, свидетельством собственных органов чувств. Мы же считаем ее круглой не потому, что среди нас хотя бы один из ста может дать физическое обоснование такому странному убеждению, а потому, что современная наука убедила нас в том, что всё очевидное не соответствует действительности, а всё фантастичное, неправдоподобное, необычайное, гигантское, микроскопическое, бездушное или чудовищное оправдано с точки зрения науки». Честертон, «Ортодоксия»: «Каким-то образом возникла странная идея, будто люди, не верящие в чудеса, рассматривают их честно и объективно, а вот верящие принимают их только из-за догмы. На самом деле все наоборот. Верящие в чудеса принимают их (правы они или нет), потому что за них говорят свидетели. Неверящие отрицают их (правы они или нет), потому что против них говорит доктрина».
настолько широко известны, что вполне возможно сознательное или бессознательное влияние знаний и представлений самих медиумов на содержание данных посланий. Двумя месяцами раньше, когда Дойл был в Канаде, местная женщина-медиум по фамилии Пул представила ему сообщения, полученные ею от покойного Стивенсона: некоторые фразы в них являлись прямыми цитатами из стивенсоновских книг, но доктор истолковал это в пользу медиума, так как миссис Пул, по ее словам, Стивенсона сроду не читала. Доверчивость? Но разве кто-то доказал, что эта дама хоть раз открыла книгу Стивенсона?! Доктор не верил, а изучал факты; и к каждому странному факту подходил с презумпцией невиновности. А странных фактов в мире так много – кто сумеет объяснить их все? Пользуясь дедуктивным методом – никто и никогда. Если бы наукой занимались следователи (или писатели), она по сей день не продвинулась бы дальше трех китов.
В Америке продолжилась публичная перебранка с Гудини. Когда Дойл в городе Денвере давал интервью местному репортеру, тот сказал ему, что Гудини предлагает награду в пять тысяч долларов любому так называемому медиуму, который осуществит трюк, какого Гудини не смог бы разгадать и повторить. Репортер написал, что Дойл ответил, что даст Гудини пять тысяч долларов, если тот «покажет мне мою мать». (В английском языке это выражение не имеет того несколько комичного оттенка, какой оно приобретает у нас.) Потом, правда, выяснилось, что репортер слова Дойла исказил. Тем не менее извинения пришлось приносить Дойлу, а не репортеру. Оно и поныне так бывает.
Там же, в Денвере, они встречались лично. Потом Гудини дал интервью лос-анджелесской газете «Окленд трибюн», где высказывал свое мнение о спиритизме; Дойл написал ему несколько писем: «Мне очень жаль, что между нами все рушится, мы чувствуем искреннее дружеское расположение к миссис Гудини и к Вам лично, но „друг тот, кто поступает по-дружески“, и мы не можем считать дружескими Ваши поступки, когда Вы высказываете вещи, в которых нет ни слова правды». После таких заявлений должна бы последовать дуэль – или как минимум полный разрыв. Но дружба иногда бывает иррациональной, как любовь: переписка продолжится.
Его лекции посетили 250 тысяч слушателей. Он получал более трехсот писем в день. Он потратил на пропаганду спиритизма в Британии и за границей около 150 тысяч фунтов стерлингов (что приблизительно составляет 4 миллиона 500 тысяч (!) современных фунтов). Ему было 64 года. Он очень устал и решил на год прервать поездки за границу. После этого он планировал поехать в Скандинавские страны.
«Стрэнда» великолепного и, как всегда, весьма материалистического «Вампира в Сассексе» («The Adventure of the Sussex Vampire»). «Реальная действительность – достаточно широкое поле для нашей деятельности, с привидениями к нам пусть не адресуются». Ребенок с ангельским личиком оказывается преступником – ход довольно необычный для литературы того времени, если не считать «Поворота винта», которым Дойл восхищался.
Почему Дойл так и не захотел свести Холмса с настоящими духами? Высказывать предположения можно до бесконечности. Одни исследователи полагают, что в какой-то части своей души (или разума) Дойл оставался рационалистом (по Лайсетту, у Дойла было что-то вроде раздвоения личности), другие говорят, что он просто относился к писанию рассказов о Холмсе очень формально и потому не желал излагать в них свои истинные взгляды. Часто высказывается мнение, что Дойл все-таки наделил позднего Холмса тягой к спиритизму; в поддержку этой точки зрения приводятся десятки цитат, в которых, на наш взгляд, увидеть сходство взглядов сыщика и автора можно, но только при очень большом – нет, поистине при гигантском желании. Например, в рассказе «История жилички под вуалью» Холмс удерживает от самоубийства несчастную изуродованную женщину, а когда она спрашивает его, кому нужна ее жизнь, отвечает: «Откуда вам знать? Пример терпеливого страдания сам по себе – драгоценнейший из уроков миру, не знающему терпения». В «Москательщике на покое» Холмс философствует: «Мы тянемся к чему-то. Мы что-то хватаем. А что остается у нас в руках под конец? Тень. Или того хуже: страдание». Ну и что? Если каждого человека, который время от времени разглагольствовал о смысле жизни (за трубочкой и рюмочкой) или попытался отговорить кого-нибудь от суицида, записывать в идейные единомышленники Конан Дойла, то туда следует зачислить полмира. Холмс не отрицает спиритизм, не ругает его: он просто им не интересуется. Дойл, скорее всего, просто следовал логике литературного образа: Холмс таков, каким он был сотворен, и не в воле автора ломать характер героя.
В 1924-м доктор написал о Холмсе и Уотсоне еще один маленький, не входящий в сборники рассказ – «Как Уотсон учился делать фокусы» («How Watson Learned the Trick»). Это было сделано для серии книг-миниатюр «Библиотека Королевского кукольного дома». Эта забавная вещица является своего рода продолжением «Благотворительной ярмарки», и в ней доктор Уотсон пытается блеснуть своими способностями к дедукции. Нетрудно догадаться, с какими результатами.
Дойл не только писал собственные работы по спиритизму, но и много занимался переводами. Леон Дени, французский патриарх спиритизма, автор десятков теоретических трудов, которые спиритуалисты изучали, как революционеры «Капитал», написал книгу о феномене Жанны д'Арк. Как нетрудно догадаться, в ней доказывалось, что Жанна была медиумом и в ее деятельности ею руководили духи – они в интерпретации Дени являют собой примерно то же самое, что святые в традиционной трактовке. Дойл озаглавил свой перевод «Тайна Жанны д'Арк» («The Mystery of Joan of Arc») и сопроводил ее предисловием: «Я настолько люблю эту книгу и ей восхищаюсь, что мне бы очень хотелось следовать ее тексту как можно ближе. Изложение темы в ней настолько полно и совершенно, что мне ничего не остается добавить от себя, кроме разве только того, что, на мой взгляд, – и я совершенно в этом убежден – непосредственно после Христа Жанна д'Арк является на этой Земле наиболее высоким духовным существом, о котором у нас имеются достоверные сведения. Перед ней чувствуешь потребность преклонить колена».
«Жизнь Жанны д'Арк») и Бернарда Шоу («Святая Иоанна») – сравнивал, естественно, не в пользу двоих последних: у Дени понимание Жанны «более здраво» и «более истинно». В трактовке Франса Жанна – миф, созданный церковниками; ее – психически неуравновешенного и подверженного галлюцинациям (но при этом – наделенного прекрасными душевными качествами) человека – использовали в своих интересах политические силы; ее «видения» инспирированы лицами духовного звания. У Шоу Жанна была «здравомыслящей и сообразительной крестьянской девушкой, наделенной необыкновенной силой духа и физической выносливостью», и при этом – подлинной духовидицей; она также – «жертва лицемерия сильных мира сего, которые, хотя и объявляют ее святой, снова позволили бы ее сжечь».
Понятно, почему Дойла приводила в бешенство книга Франса (хотя церковных мифов он и сам не любил), но Шоу-то чем ему на этот раз не угодил? Свою работу Шоу пишет как бы «в пику» Вольтеру и Франсу, защищая Жанну и отстаивая ее психическую нормальность; духовидения он не отрицает, напротив, защищает духовидцев, доказывая, что они вовсе не обманщики и не сумасшедшие. Вообще в тексте «Святой Иоанны» (имеется в виду не пьеса, а прозаический комментарий, предваряющий ее) обнаруживается множество мыслей и даже фраз, которые вполне могли бы принадлежать Конан Дойлу. «Церковь, в которой нет места для свободомыслящих, которая, более того, не воодушевляет и не награждает свободно мыслящих абсолютной верой в то, что мысль, когда она действительно свободна, сама, по своим законам, должна найти путь, ведущий в лоно Церкви, – такая церковь не имеет будущего в современной культуре». Ну и что здесь доктору не понравилось? Что не так?! Ах, разве вот это: «... бесстыдная подмена святых преуспевающими жуликами, негодяями и шарлатанами в качестве объектов поклонения». Доктор отнес эти слова на счет медиумов – и был прав.
Ни Шоу, ни даже Франс ничем Жанну как человека не оскорбили, не обидели. Франс писал, что она принципиальным образом отличается от других исторических персонажей, страдающих галлюцинациями: «Они настолько же неуклюжи, насколько она прекрасна, и неоспоримо то, что они терпели неудачи в то время, как она возвысилась благодаря своей внутренней силе и расцвела в легенде». Шоу наделял ее мощным интеллектом, великолепными организаторскими способностями, идеальным здравым смыслом (качество, так любимое Дойлом), ярчайшей индивидуальностью. Оба отнеслись к ней с уважением и нежной жалостью. Но они – какое кощунство! – отказывали ей в умении выделять в больших количествах эктоплазму..
Дойл вступил в возраст, когда люди обычно садятся за мемуары; он стал писать «Воспоминания и приключения» (частично они набрасывались еще в течение трех—пяти предыдущих лет). С октября 1923 года они будут публиковаться в «Стрэнде» небольшими отрывками. Эту книгу мы столько цитировали, что отдельно говорить о ней вряд ли требуется. Она написана прелестным языком, полна мягкого юмора и наивной важности. Она писалась так, как жилась жизнь, – последовательно: доктор не пытался переосмысливать свои ранние воспоминания в свете своих поздних убеждений. Читатель, по какой-либо причине оборвавший чтение этой книги на событиях Первой мировой, даже не заподозрит, что ее писал человек, считавший себя носителем необычайной миссии и каждый день разговаривавший с призраками. О некоторых фактах эта книга умолчала – но не существует таких мемуаров, автор которых не умолчал бы ни о чем. Это блестящий образец беллетристики и мемуаристики, который показывает, что религиозное «помешательство» доктора нисколько не отразилось на его умении рассказывать истории...
«Один из пока не осуществленных мною планов – собрать как можно больше работ и устроить в Лондоне выставку Чарлза Дойла – вот удивились бы критики, узнав, каким он был великолепным и самобытным художником! – по-моему, самым великим из всей семьи». В 1924-м он свой план осуществил. Выставка картин Чарлза была организована. Она была встречена критиками благожелательно, но ажиотажа не вызвала. Адриан Дойл в своей книге «Подлинный Конан Дойл», опубликованной в 1945 году, с гордостью заметил, что его семья является «единственной в Британской империи семьей, поставившей для Национального биографического словаря пятерых отдельных героев на протяжении всего трех поколений». Но бедный Чарлз Алтамонт Дойл в словарь так и не попал. А все-таки люди увидели его фантастические картины. Теперь любой может найти в Интернете репродукции с них и, не веря никому на слово, «собственным разумом» решить, был ли он великим художником.
«– Мы чувствуем, что вы необходимы более здесь, в Англии. Англия ведет мир за собой. Если Англия примет наши идеи, то мы таким образом проложим путь к любой другой стране. Вы ослабите нашу энергию, если уедете сейчас. Нужно быть здесь и ковать железо, пока горячо.
– Но зимой я и так буду читать лекции здесь.
– Мы хотим, чтобы вы остались, но мы не можем запретить вам ехать. Поверьте, что мы видим дальше, чем вы.
– Я приму ваш совет».
– быть может, несправедливое, – что леди Конан Дойл просто надоели бесконечные поездки. Так или иначе, но Дойлы остались дома.
В этом же году – так, во всяком случае, считает большинство биографов, – вновь возник вопрос о пэрстве. К доктору был прислан с деликатным поручением его дальний родственник, преподобный Ричард Барри-Дойл: он намекнул, что Дойла хотели бы пожаловать титулом, но с одним условием: перестать пропагандировать спиритуализм. Для доктора это было примерно то же самое, что перестать дышать. Так он и не попал в палату лордов...
«Три Гарридеба» («The Adventure of the Three Garridebs»), где Холмс отказывается от титула, и «Знатный клиент» («The Adventure of the Illustrious Client»), в котором у Холмса появляется новый помощник, как будто позаимствованный у Честертона – раскаявшийся преступник Джонсон, – а сам Холмс совершает кражу со взломом и ему даже грозит уголовное преследование. В финале «Знатного клиента» Холмс произносит краткую тираду о грехах и Божией каре. Все-таки уверовал? А с чего мы, собственно, взяли, что он когда-то был материалистом? Атеистом он уж точно не был: с самого начала саги он чуть не в каждом втором рассказе роняет пару общих слов о Провидении. Также никогда не говорилось, что он отрицает бессмертие. Нет, Холмс не изменился: он был и остался верующим рационалистом.
Но с Челленджером ситуация иная. Осенью Дойл приступил к новому роману «Страна туманов» («The Land of Mists»). Его у нас – как и «Долину ужаса» – долго не печатали, так что человек, не прочитавший роман в детстве, вполне может быть с ее текстом не знаком; взрослый же, узнав, что это роман о спиритизме, читать и не станет (хотя если заменить спиритизм на парапсихологию, прочтет непременно). Скажем так: это роман о паранормальных явлениях, и в нем профессор Челленджер и журналист Мелоун становятся убежденными спиритуалистами. Дойл не очень любил «впихивать» спиритизм в свою беллетристику. Но спиритизм стал частью его жизни, очень большой частью: об этой жизни он не мог хоть раз не написать всё, что знал, и человек, которому любопытен мир тогдашних спиритов, найдет в этой книге «всеобъемлющую картину» их деятельности, с разными организациями, с узнаваемыми прототипами и бытовыми подробностями.
Книгу много критиковали – в частности, за то, что превращение лондонского репортера и ученого-естественника в спиритов выглядит крайне неубедительно. Сейчас говорят, что эта вещь слабая, скучная, устаревшая. Что ж, давайте разбираться: убедительно или нет, устарела или не очень. И вообще, «Страна туманов» заслуживает подробного рассмотрения: ведь в ней Дойл отчасти описывает свой собственный путь к спиритизму, описывает занятнее, живее и искреннее, чем в теоретических трудах; может, если мы внимательно прочтем «Страну туманов», нам наконец станет понятно, как доктор «докатился» до своих теорий?
«Отравленном поясе» проповедовал жизнь после смерти; было бы вполне естественно, если бы его воззрения продолжали развиваться в заданном направлении. Кроме того, профессор уже не тот, что был: умерла его любимая. Благодаря своей дочери Энид он снова смог «включиться в жизнь», но любить жену не перестал: главные его помыслы отныне устремлены «туда». Так что его погружение в страну туманов с психологической точки зрения было бы вполне оправданно. Как знать, быть может, если бы доктор Уотсон умер, осиротевший Холмс понял бы вдруг, что лишился значительной части своей души, и тоже захотел бы хоть изредка поговорить с покойным другом?
– ведь прошли годы. «Юноша превратился в мужчину. Внешне он мало переменился, разве что усы стали погуще, округлилась талия, а лоб прорезали морщины – следы новых условий жизни в послевоенном мире». Мелоуну в «Затерянном мире» лет 25, во всяком случае, так его воспринимает читатель, следовательно, сейчас ему нет сорока; могло еще и не быть морщин. Как-то он быстро постарел и стал весьма похож на Артура Конан Дойла – больше, чем какой-либо другой из когда-либо придуманных доктором персонажей.
Итак, обстоятельства жизни Челленджера вроде бы таковы, что ему и провозглашать спиритизм, а Мелоуну, который никого не потерял и всегда был скептиком, следует с профессором спорить. Тем не менее Дойл принял совершенно иное решение: когда Мелоун в качестве репортера собирается идти в спиритическую церковь и робко замечает, что «есть же что-то такое непознанное», Челленджер его жестоко высмеивает.
«– И все же их поддерживают весьма достойные люди, – произнес Мелоун. – Что вы скажете о Лодже, Круксе и прочих уважаемых гражданах?
– Не стройте из себя дурака, Мелоун. И у великих есть слабые стороны. Своего рода оскомина на здравый смысл. Неожиданно впадаешь в идиотизм. Что и произошло с этими людьми. Нет, Энид, я не знаком с их доказательствами, да и не собираюсь знакомиться: существуют очевидные вещи».
– человек честный, и добросовестность ученого не позволяет ему умолчать об одном факте, который его мощнейший интеллект не в силах объяснить: однажды ему на краткий миг почудилось присутствие умершей жены.
Но и после этого признания Челленджер вовсе не склонен менять свою точку зрения. Мелоун с Энид отправляются к спиритам. Зал набит до отказа, публика – мелкие торговцы, администраторы магазинов, крепкие ремесленники, женщины, измученные повседневными заботами, и немногочисленные молодые люди, пришедшие любопытства ради. Дойл описал свою типичную аудиторию. «Все они имели между собой какое-то неуловимое сходство, оно крылось не в особом отпечатке изысканности или интеллекта, а в безусловной открытости, честности и здравом смысле. Да, эти люди были искренними. И не походили на умственно отсталых. И все же, глядя на них, Энид и Мелоун испытывали жалость. Грустно, когда тебя обманывают в деле столь личном, когда мошенники играют на самых святых струнах твоей души, используя в нечистых целях любовь к почившим дорогим тебе людям». Мелоун уверен: сейчас присутствующих начнут морочить мошенники. И в самом деле: при чтении описания спиритической службы возникает ощущение, что Конан Дойл задался целью высмеять и разоблачить спиритов. «Дух из Атлантиды оказался непроходимым тупицей. Он изрекал такие явные глупости, нес такой откровенный вздор, что Мелоун, не удержавшись, прошептал Энид, что если умственное развитие духа соответствовало стандарту того времени, то можно только приветствовать гибель Атлантиды». Затем на сцену выходят другие медиумы и все как один выглядят придурками и мелют комический вздор. Неужто доктор Дойл решил отречься от своих взглядов?
После службы Мелоун беседует с ученым Аткинсоном, который говорит о спиритизме следующее: «Не обходится без разных нелепостей, допускаю, что возможен и просто обман, но есть там и нечто поистине чудесное. <...> Все видят сначала комическую сторону. Думаю, и вы состряпаете что-нибудь презабавное. Я, правда, не понимаю, что такого смешного в общении, скажем, с духом покойной жены, но это уж вопрос вкуса и знаний». Мелоуна приглашают на частный спиритический сеанс – он отказывается, не желая тратить на это время. Но тут его предупреждают, что на сеансы ему лучше бы не ходить. Людей, которые плохо относятся к спиритам, потусторонние силы могут покарать: некоторые люди умерли странной смертью. «Среди них были судьи, которые выносили несправедливые приговоры, основываясь на предвзятом мнении; журналисты, писавшие, сенсации ради, лживые материалы, бросавшие тень на спиритическое движение; или их коллеги, бравшие интервью у медиумов с заведомой целью их высмеять; просто любопытствующие, которые при первом знакомстве с явлением пугались и отшатывались, осудив его, хотя в глубине души понимали, что столкнулись с чем-то серьезным». Тут нас оторопь взяла: неужели доктору Дойлу мечталось, чтобы духи в самом деле поступали так жестоко? Даже в отношении ни в чем не повинных «просто любопытствующих»?! Но, оказывается, о мести призраков говорится не по этой причине. Просто это был единственный способ заставить Мелоуна все-таки посетить спиритический сеанс. «Существует один безошибочный прием, позволяющий со стопроцентной точностью выяснить, есть ли в интересующем вас человеке ирландская кровь. Поставьте его перед вращающейся дверью, с одной стороны которой написано – к себе, а с другой – от себя. Англичанин – существо разумное – поступит, как ему подсказывают. Ирландец же, в котором чувство независимости всегда берет верх над здравым смыслом, обязательно сделает наоборот. То же самое случилось и с Мелоуном». То же самое, возможно, когда-то случилось и с ирландцем Дойлом. Чувство независимости, дух противоречия и желание быть там, где опасно.
Побывав на спиритическом сеансе и не составив никакого определенного мнения о спиритизме, Мелоун идет в свой клуб, где собираются литераторы и художники: они грубо издеваются над спиритами, особенно романист Полтер: «За этим неглупым человеком водилась одна странность: его абсолютно не волновало, на чьей стороне истина, и он всегда был готов употребить всю мощь своего интеллекта, чтобы отстаивать, забавы ради, заведомо ложные взгляды».
– это, конечно, образ выдуманный и собирательный, как подавляющее большинство литературных персонажей. Многие писатели того времени – да практически все! – к теориям доктора Дойла относились, мягко говоря, неодобрительно. Его друг Джером одним из первых пытался увещевать его – еще в июле 1921-го между ними развернулась дискуссия (очень вежливая) в журнале «Здравый смысл»; его друг Барри публично высказывал свое огорчение тем, что талантливый человек тратит свое время на глупости. Для Честертона спиритизм был – обман и зло, уводящее людей от Бога. Бернард Шоу постоянно издевался над спиритами: хаживал на их сеансы и однажды устроил ловкую мистификацию, которой присутствующие поверили, а он потом написал об этом в самом насмешливом тоне. Дойла это бесило, и он не мог понять, при чем тут спиритизм: если злодей-атеист продемонстрирует доверчивому христианину фальшивого ангела, а потом будет над ним потешаться, – разве это доказывает, что ангелов не бывает? В своей предпоследней книге «Наша африканская зима» (изданной в 1930-м) доктор писал: «Не приходится сомневаться, что я, в присутствии свидетелей, видел свою мать также и после ее кончины. Но, похоже, люди уже не верят моему слову, поскольку Бернард Шоу обманул своих друзей. Можно ли придумать софизм более бессовестный?»
«Неугасимый огонь» есть издевки даже в адрес несчастного Оливера Лоджа; в романе «Любовь и мистер Льюишем» герой говорит спиритам: «Это обман. <...> Даже если то, что вы делаете, и не обман, все равно это – заблуждение, то есть бессознательный обман. Даже если в этом есть хоть частица истины, все равно это плохо. Правда или нет – все равно плохо». Вот так вот: правда или нет – все равно плохо, плохо – и все тут! Дойла подобная позиция могла свести с ума. В те годы Уэллс и Дойл раздражали друг друга неописуемо, чем дальше – тем больше; мы безуспешно пытались сформулировать суть этого раздражения, пока не наткнулись на эссе Оруэлла, где тот пишет об Уэллсе: «Подобно Диккенсу, Уэллс происходит из среднего класса, которому чуждо все военное. Его оставляют абсолютно бесстрастным гром пушек, звяканье шпор и проносимое по улицам боевое знамя, при виде которого у других перехватывает дыхание. <...> С одной стороны – наука, порядок, прогресс, интернационализм, аэропланы, сталь, бетон, гигиена; с другой – война, националистические страсти, религия, монархия, крестьяне, профессора древнегреческого, поэты, лошади. История в понимании Уэллса – это победа за победой, которые ученый одерживает над романтиком». Конан Дойл, хотя его и приводили в трепет такие слова, как «боевое знамя», вовсе не был поклонником националистических страстей, монархий и религий. Он обожал прогресс и не считал, что лошади лучше аэропланов, а рыцари полезнее танков. И бетон в его системе ценностей занимал высокое место. Но все же не такое высокое, как поэты...
«Лучше увязать в грязи со здравомыслящими людьми, чем витать в облаках с психами, – сказал Полтер. – Я знаком с несколькими спиритуалистами и убежден, что половина из них дураки, а другая – плуты.
Сначала Мелоун прислушивался к разговору с интересом, но потом в нем стало нарастать раздражение. И вдруг он взорвался.
– Послушайте, Полтер, – сказал он, разворачивая стул в сторону спорщиков. – Именно такие, как вы, тупицы и олухи, тормозят прогресс. По вашим собственным словам, вы ничего об этом не читали и, могу поклясться, ничего не видели. Тем не менее вы, пользуясь своим положением и именем, заслуженным на совсем другом поприще, изо всех сил стараетесь дискредитировать людей, которые серьезно и обстоятельно исследуют эту проблему».
Беззащитных, неуклюжих спиритов ругают у них за спиной; их жестоко высмеивают – а за них некому заступиться! Мелоун же видел, что среди них есть приличные, образованные и доброжелательные люди, – а их называют дураками и плутами! Некому заступиться! Именно с этой минуты Мелоун невольно становится на сторону гонимых, а не гонителей, и, разругавшись с литературной братией, уходит из клуба. Он посещает новый сеанс с материализацией духов, где медиумами работают супруги Линдены. К ним приходят клиенты (гинея за сеанс, это немного, ведь любой труд должен оплачиваться): несчастную женщину, потерявшую мужа, утешают, бизнесмену, желающему получить биржевой совет, отказывают. Приходят две несчастные девушки, Линдены проникаются к ним жалостью, а те оказываются агентами полиции. Линдену грозят судом. Вид безобидной супружеской четы, охваченной ужасом, вызывает у Мелоуна желание защитить жертву – все равно, виновна она или нет. Мелоун находит Линдену хорошего адвоката, и тот на суде произносит речь: «В то время как полиция тратит время, посылая к медиумам своих агентов, проливающих крокодиловы слезы по якобы почившим родственникам, повсюду безнаказанно вершатся жестокие злодеяния». Но Линдена все же приговорили к нескольким месяцам заключения.
помним, вступив когда-то в Общество психических исследований, не пропускал ни одной возможности переночевать в доме с полтергейстом – не эта ли возможность так долго удерживала его в организации, взгляды большинства членов которой его раздражали? С Рокстоном беседуют Мелоун и священник англиканской церкви Мейсон, сочувственно относящийся к спиритизму. Тут нет ничего надуманного, теологов, сочувствовавших спиритическому движению, было немало: Филдинг Оулд, Артур Чамберс, Чарлз Твидейл; в «Истории спиритизма» Дойл писал о преподобном Бейкере и других представителях церкви (только не католической), которые много сделали для пропаганды спиритических учений; его другом и сподвижником по спиритизму был пресвитерианский священник Джон Ламонд, который, возможно, отчасти является прототипом Мейсона.
В ответ на вопрос Мелоуна Мейсон рассказывает, почему он стал придерживаться нетрадиционных взглядов: «В деревне был дом, где прочно обосновался полтергейст необычайной злобности и коварства. Я вызвался прогнать его. Как вам известно, у нас в церкви существует по этому поводу специальный обряд, и я чувствовал себя во всеоружии. Служба началась в гостиной, где особенно буйствовал призрак; все домашние стояли на коленях, внимая мне. И как вы думаете, что произошло? – Суровое лицо Мейсона расплылось в добродушной улыбке. – В тот момент, когда я произнес „аминь“, ожидая, что пристыженный злой дух не замедлит покинуть поле боя, медвежья шкура, лежавшая у камина, поднялась во весь рост и пошла на меня, пытаясь обхватить. Стыдно сказать, но я в два прыжка выскочил из дома. Тогда-то я и понял, что от чисто формальных религиозных обрядов проку мало.
– А что может помочь?
– Доброта в соединении с разумом».
Прогрессивный священник разъясняет Мелоуну, что такое привидения: «В том месте, где мы пережили сильное духовное потрясение, может остаться часть нашей ауры, автоматически повторяющая наш физический облик и психику». Некоторые из этих аур бывают очень злыми, и привидение, обитающее на вилле, которую намерен купить Рокстон, может оказаться чудовищем, коварным монстром, подобным осьминогу. Мелоун смотрит на собеседника в изумлении.
« – А как же мы?! – воскликнул он. – Мы что же, беззащитны?
– Почему? Думаю, защита есть. Иначе эти монстры опустошили бы землю. Ведь существуют не только темные, адские силы, но и светлые. Католики называют их ангелами-хранителями, можно назвать их наставниками или проводниками, ну, да как их ни именуй, главное – они существуют и хранят нас от зла».
Ну и какая же «Страна туманов» устарелая вещь? Скорее уж можно назвать доктора одним из пионеров жанра. Добрая половина современной остросюжетной литературы и кино на этом построена: Светлые колотят Темных и наоборот. А вот с учением самого Дойла теория, высказываемая Мейсоном, не очень сходится. Нам же объясняли, что все люди попадают в подобие рая, в худшем случае – на недолгий период в чистилище, похожее на больницу или школу. Все выглядело так по-доброму, так интеллигентно. И вдруг – чудовища, монстры, кошмары, ад, война. Изменились взгляды Дойла? Да вроде бы нет: в своих работах по спиритизму, написанных позднее «Страны туманов», он ничего подобного не говорит. Просто мы увлеклись и забыли, что доктор – высокопрофессиональный беллетрист и фантаст. Идеи идеями, но прежде всего он хотел, чтобы читателю было интересно. Мораль и этика, любовь к Христу – всё это очень мило; но чтобы читатель не захлопнул, позевывая, книгу, в ней должен присутствовать подобный осьминогу монстр.
Смелая троица ночует на вилле, купленной Рокстоном; видит ужасных призраков. Мейсон не читает формул; он «просто беседует» с духом, как беседует психолог с маньяком, захватившим заложника, и «добротой и разумом» убеждает его уйти. Священник без кафедры, священник без молитв, священник, который просто беседует, – а зачем тогда вообще нужен священник? Чем он отличается от квалифицированного психиатра? Неужели доктор все еще не понял, за что церковь его не любит?
Мелоун собирается жениться на Энид. В «Старке Монро» Дойл говорил, что люди не должны ломать своих близких и переделывать их убеждения. Мелоун, однако, не хочет оставить будущего тестя в покое. Он с утра до вечера изводит его разговорами о спиритизме; бедный старик, бранясь, наконец соглашается посетить спиритический сеанс. Мелоун и его новые друзья долго обдумывают, как сделать этот показательный сеанс максимально убедительным. Совещаются раз двадцать, какого медиума выбрать, чтобы он не подвел: один пьющий, другой слабонервный. Наконец всё готово. «Итак, капканы были расставлены, ловушки вырыты, и охотники готовились заполучить большую добычу, – вопрос заключался лишь в том, согласится ли зверь дать себя заманить». Опять жалко профессора: почему нельзя было оставить его при его убеждениях? Разве хорошо загонять людей в капканы? Кажется, спириты сами проповедовали свободу совести и отказ от принуждения – а теперь просто какую-то военную операцию готовят против одного пожилого человека. Пока Мелоун защищал слабое и гонимое меньшинство от сильного большинства, мы ему сочувствовали; но теперь он становится нам неприятен.
от двух умерших людей. Сообщение это таково, что ни один человек на свете не мог располагать содержащейся в нем информацией. Профессор вмиг пал на колени и уверовал: «Страстный и открытый по натуре, он теперь стал отстаивать спиритуализм с тем же рвением и, как ни удивительно, с той же непримиримостью, с какой прежде его отвергал». Признаем, правы были критики: обращение Челленджера выглядит на редкость неубедительно и по-дурацки. А вот процесс обращения Мелоуна очень даже убедителен и реалистичен. И то, что герой, начав с защиты инакомыслящих, в конце концов устраивает на инакомыслящего тестя жестокую охоту, – тоже, увы, вполне убедительно, – хотя сам автор этой жестокости и не заметил.
Примечания
41. Зачастую пишут «леди Джин», но это неверно: так следовало бы называть жену доктора, если бы она была леди по рождению.