Приглашаем посетить сайт

Борисов Л. : Под флагом Катрионы.
Часть девятая. Прощай, Тузитала! Глава пятая

Глава пятая

Последняя

С утра третьего декабря Стивенсону казалось, что он живет последний день на земле. Чтобы разбить эту мысль, отогнать ее от себя и думать о будущем, он встал с постели, собрал все свои силы и без посторонней помощи дошел, держась за стены и спинки кресел, до столовой.

— Здравствуй, мама, — сказал он миссис Стивенсон, читавшей газету подле окна. — Сегодня, кажется, сильный ветер?..

— Сильный ветер, Луи, — покорно отозвалась миссис Стивенсон. Ее испугали худоба и бледность сына. — Сядь, мой мальчик!

— Я давно не сидел в кресле дедушки, — с трудом проговорил Стивенсон, держась за подлокотник высокого и вместительного, как трон, кресла. Ему насчитывалось чуть меньше ста лет. Оно было знаменито тем, что в нем сидели за обеденным столом Вальтер Скотт и сэр Роберт — дед Стивенсона. Два года назад в кресле поселился какой-то жучок, он прорыл в спинке и ножках глубокие ходы, оставив для выхода крохотные круглые отверстия. Их замазывали воском и смолой, но очень скоро подле них появились новые, едва заметные отверстия. Ллойд говорил, что он видел их, когда кресло стояло у Стивенсонов в Эдинбурге, но миссис Стивенсон опровергала это, настаивая на том, что здесь, на острове, портится вся мебель и даже картины и фарфор. Все вещи трещат, рассыхаются, приходят в негодность.

— Завелся жучок и во мне, — сказал Стивенсон, вспоминая разговоры по поводу порчи мебели. — Он точит мою грудь, потрескивает в спине и бегает в ногах. Где Фенни, мама?

— Пошла в порт, Лу. Получена посылка от Бакстера, — кажется, третий том твоих сочинений.

— Моих сочинений… — задумчиво повторил Стивенсон, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла. — Странно, у меня сочинения… Скажи, мама, ты в состоянии считать их чем-то стоящим, интересным?

Миссис Стивенсон недоуменно посмотрела на сына. Шутит? Хороший признак, — Лу давно не шутил, не рассказывал анекдотов, не читал стихов — ни своих, ни чужих.

— Интересные, хорошие книги, Луи, — сказала миссис Стивенсон и, взяв со стола ножницы, принялась остригать ими засыхающие листья у цветов, что стояли в горшках на подоконниках и вились по трельяжу. — Твои книги, Лу, бессмертны.

— Ты хочешь сказать, что они переживут меня? Что ж, это возможно. Издатель печатает их на плотной, хорошей бумаге…

Он рассмеялся, уронил голову на грудь и долго не мог поднять ее: не было сил. Миссис Стивенсон оставила свое занятие, позвала Сосиму, жестом указала на своего сына.

— Тузитала спит; это хорошо, — сказал слуга и взглядом любящим, обожающим окинул Стивенсона. — К Тузитале приходил мистер Шнейдер, я не пустил; мистер Шнейдер ругался и поднимал руки. Я не пустил. Мистер Шнейдер сказал, что убьет меня, если я не впущу его к Тузитале. А я не пустил…

— Спасибо, Сосима, друг мой, — едва слышно произнес Стивенсон и медленно, с усилием поднял голову. Глаза его были закрыты. — Принеси мне вина, Сосима. Нет, не этого, сходи в погреб…

— Бургундского, — шепнула миссис Стивенсон Сосиме.

— Тузитале можно давать вина? — недоверчиво спросил Сосима, оправляя на голом теле своем белоснежной чистоты передник, похожий на халат, закрывавший всю его богатырскую фигуру.

Сосима несколько юмористически относился к матери Тузиталы и приказания ее выполнял только после контроля Фенни или Ллойда. Мать Тузиталы, по мнению всех слуг в Вайлиме, была умной, почтенной женщиной, но именно потому, что она являлась матерью обожаемого самоанцами человека, то есть лицом, которое руководилось только одним чувством и тем самым всегда рисковало и, возможно, вредило здоровью своего сына, — ей не особенно-то можно было доверять. Она ездила верхом на лошади и метко стреляла в цель из винчестера, громко смеялась, когда все в доме спали, кидала в окно своему сыну цветы, забывая о том, что он непременно поднимет их, а этого ему нельзя делать, — опасно для здоровья, утомительно для его слабых сил. Она любит задавать ему праздные, по-женски нелепые вопросы, когда достаточно одного взгляда, который очень часто и заменяет вопрос. Она и сейчас хочет, чтобы сыну принесли бутылку бургундского вина, а бургундское, кажется, очень крепкое, хмельное. Очень может быть, что Тузитале вообще нельзя пить вино…

— Бургундское всё вышло, — подумав, произнес Сосима.

— Принеси, мой друг; невероятно, чтобы оно всё вышло, — сказал Стивенсон, стараясь улыбнуться. — Мне это можно, мой друг.

Сосима вышел и в кухне посоветовался с Семели, можно ли давать Тузитале бургундское, — больной выглядит очень плохо, глаза у него тусклые, как запотевшее стекло, щеки ввалились, руки желтого цвета и пальцы дрожат на подлокотнике кресла.

— Поди к Ллойду и спроси, не нужно ли и ему вина, — сказал Семели. — А он спросит: а кому же еще? Ллойд знает, что можно Тузитале и чего нельзя.

— Ллойд куда-то уехал верхом, — сообщил Сосима. — В доме только мать Тузиталы.

— Тогда скажи, что бургундского нет.

— Я уже врал, — сокрушенно качая головой, признался Сосима.

— Тогда вот что… не надо вина. Тузитала забудет. Он, наверное, уже спит.

— Пузатый доктор вчера сказал, что вино можно давать, — вспомнил Сосима.

— Они все врут, они ничего не понимают, — пренебрежительно усмехнулся Семели. — Иди и развешивай на веревочке белье.

В этот день — последний в жизни Стивенсона — к нему пришел Матаафа. Все сидели за столом и завтракали. Матаафа за руку поздоровался со Стивенсоном и, ни слова не произнося, сел на стул несколько поодаль от Фенни. Стивенсон пил разбавленное водой вино — «роман с предисловием», как он называл такое питье, и, чувствуя себя лучше, чем три часа назад, задавал своему другу вопросы. Для туземного населения английское консульство открыло две лавки в центральной части острова. В этих лавках можно было покупать товары в долг без надбавки, но с одним условием: следовало оплатить ранее приобретенные вещи в момент очередной покупки. Это условие сильно затрудняло покупателей, и Матаафа решил просить Стивенсона написать по этому поводу в английские газеты. Но, побеседовав с ним минут десять, Матаафа убедился, что Стивенсон не в состоянии писать что-либо, и отложил разговор до следующего визита.

— Я приду к Тузитале завтра, — сказал Матаафа. — Прошу извинить меня.

Матаафа поклонился сидевшим за столом и, сопровождаемый своими слугами, стоявшими у дверей, удалился.

— Он сказал: завтра… — произнес Стивенсон, разрезая апельсин. — А почему он не захотел говорить со мною сегодня? Я так плохо выгляжу?

Он посмотрел на свою мать, отложил разрезанный надвое апельсин и потянулся к вазе с бананами.

— Матаафе некогда, он торопится, — сказала миссис Стивенсон, трудясь над крылышком цыпленка. — Матаафа всегда такой.

— Очень деликатен и мнителен, — добавил Ллойд, обращаясь к отчиму. — Ему показалось, что он помешал.

— Может быть, — вздохнув, уронил Стивенсон и ничего не взял из вазы с бананами.

В окно заглянул, встав на скамью, старый Галлету, — он жил в Вайлиме на положении почетного пенсионера и абсолютно ничего не делал. Он увидел Стивенсона, его четкий профиль, глубоко запавшие глаза и сказал себе: «Вайлима скоро осиротеет…»

— Что мы будем делать, когда Тузитала умрет? — спросила жена Сосимы одного из приближенных Матаафы. Тот ответил, что всем будет плохо, что все деревья засохнут, а небо потемнеет. Может случиться, что и звезды потухнут и солнце перестанет светить и греть. Жена Сосимы всему верила потому, что говоривший с нею верил в это. Всё же он не допускал, что Тузитала умрет. Во всяком случае, сегодня этого не случится. Тузитала сам знает, когда ему умереть. Тузитала не хочет умирать, ему надо работать, писать и заботиться о людях. Какая глупость — Тузитала и смерть!..

— Почему вы все так странно смотрите на меня? — спросил Стивенсон, взглядом останавливаясь на каждом, кто сидел за круглым столом. — Раньше вы иначе смотрели на меня…

— На кого же нам и смотреть? — ответила его мать, пожимая плечами.

Фенни повторила ее жест и улыбнулась. Изабелла и ее муж (он ненадолго приехал вчера) переглянулись и опустили глаза. Ллойд сказал:

— Мой дорогой Льюис становится мнительным, и совершенно напрасно.

— Ответы неудовлетворительные, — заметил Стивенсон и пожаловался на головную боль.

Его немедленно уложили в постель; он попросил Изабеллу прочесть ему что-нибудь из «Книги джунглей» Киплинга, — автор месяц назад прислал ее «самоанскому отшельнику», как писал о том на титульном листе. Стивенсон слушал внимательно, несколько раз просил дважды и трижды прочесть те страницы, которые ему особенно чем-либо нравились. В начале пятого он продиктовал письмо Хэнли и, по просьбе Фенни, просмотрел счета и расходы за ноябрь. Потом он ненадолго забылся в неспокойном, болезненном сне. В пять ему захотелось пить.

— Мне очень хочется домой, — сказал он падчерице. — Так сильно хочется!.. Что-то там, в Эдинбурге, делается сейчас…

— Снег на крыше… роса на вереске… «Бель-Рок»… птицы…

И вдруг четко и внятно крикнул:

— Кэт Драммонд!

Изабелла боялась этого имени. Она никогда не видела Кэт и не знала, хороша она или дурна, но частое повторение короткого, как выстрел, имени пугало ее и щемило сердце. Она хотела уйти из кабинета, но отчим спросил:

— Какое сегодня число?

— Третье, — ответила Изабелла. — Третье декабря.

— Третье декабря… — повторил Стивенсон. — В Эдинбурге снег… На море шторм… Смотрителям маяков работа… Позови, пожалуйста, Ллойда. Впрочем, не надо. Кажется, мы так и не закончим нашего романа…

— Не будем торопиться, — неуверенно произнесла Изабелла. — Времени достаточно.

Стивенсон усмехнулся.

— Времени всегда много, — сказал он. — Жизнь коротка, но в ней очень много дней, часов, минут… Когда подходишь к двери небытия, яснее видишь, мой друг, сколько времени ты потерял напрасно. А его было так много!.. Посмотри на меня, не уходи.

Изабелла посмотрела в глаза отчиму, улыбнулась и под благовидным предлогом вышла из кабинета.

Так проходил последний день Тузиталы.

В семь вечера он сам, без посторонней помощи, пришел в столовую и сел на стул. Беседа началась незамедлительно — говорили о последних новостях в Европе, о Парижском салоне, о выставке Родена, о том, что через два года исполняется сто лет со дня смерти Роберта Бёрнса. Стивенсон просил напомнить ему о статье, которую он непременно напишет по поводу предстоящей даты. «А то, возможно, они там забудут», — сказал он, вкладывая в слова «они там» насмешливо-иронический оттенок.

— А завтра утром я намерен отправиться в гости, — заявил он и протянул руку к ящичку с папиросами. Фенни покачала головой, глядя на мужа, прикуривающего от уже выкуренной, но еще тлеющей папиросы. — Давно не был у коменданта порта, — сказал он, глубоко и шумно затягиваясь дымом. — Давно не был у мистера Моорза. Не сыграть ли нам в карты? — обратился он к Ллойду.

Стали играть в карты. Стивенсон выигрывал. В восемь, когда стенные часы гулко, по-башенному, начали бить, Стивенсон вдруг порывисто поднялся со стула, качнулся, ладонью потер лоб и, пятясь, дошел до кресла своих предков. Часы пробили последний, восьмой раз. Стивенсон опустился в кресло и сию же секунду сполз на пол. Миссис Стивенсон склонилась над ним с вопросом:

— Что с тобой, Лу?

Сын не ответил. Ллойд выбежал из дому, оседлал Бальфура и поскакал за врачом. Но и без него Фенни и Изабелла омраченно, с томящей болью и ужасом установили, что их Луи мертв. Прибывшему вскоре врачу оставалось только официально засвидетельствовать смерть Стивенсона, последовавшую, по его мнению, от кровоизлияния в мозг.

Остановилось сердце Тузиталы.

площади перед домом всю ночь шумела, переговаривалась и боялась произносить имя покойного, который теперь уже совещается с душами всех хороших людей и ждет, когда ему дадут другое, новое имя: старое, земное он уже забыл, а потому нельзя живым и вспоминать его до тех пор, пока тело Друга и Брата не опустят в землю.

Его накрыли знаменами самоанских вождей, и каждый, кто приходил попрощаться с ним, как только поднялось солнце, концами пальцев касался головы усопшего, а затем подносил их к своим глазам и мысленно произносил свое имя, чтобы усопший простил его, продолжающего жить.

— Горе, горе! — восклицал Матаафа и не отводил взгляда от дорогого, неподвижного лица Друга и Брата.

Пришли консулы со своими семьями, матросы с крейсеров, служащие порта, миссионеры, купцы, хозяин гостиницы и случайные постояльцы. Хэри Моорз шепотом спросил Ллойда о похоронах.

— Матаафа сказал: он наш, — ответил Ллойд. — Матаафа сказал: он жил для нас, а теперь он навсегда с нами. Похоронами распоряжается Сосима.

— Надо дать телеграммы, дорогой сэр. Я это сделаю сейчас же, дайте только адреса.

И спустя несколько минут заторопился на телеграф. Вечерние газеты в Лондоне, Эдинбурге, Глазго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Париже сообщили о смерти Стивенсона. Его друзья — Бакстер, Кольвин, Роден, Хэнли, Марсель Швоб, Киплинг, Марк Твен — надели траурные нарукавные повязки. На всех судах английского флота были приспущены флаги.

А здесь, на острове, сотни самоанцев острыми кирками, топорами и ломами высекали ступени на неприступной горе Веа, на вершину которой еще никто никогда не поднимался. К вечеру четвертого декабря было выбито восемьдесят ступенек шириной в три метра и высотой в десять сантиметров. На плоской вершине горы расчистили площадку, вырыли глубокую могилу. Мастера-каменотесы отвалили у подножия Веа огромный кусок каменной породы, обтесали его в виде саркофага и на одной стороне выбили надпись:

МОГИЛА ТУЗИТАЛЫ

«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, где ты будешь жить, там и я буду жить. Народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом, и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду».

Справа и слева этой надписи добрые мастера-каменотесы выбили изображение цветка чертополоха — национальной эмблемы Шотландии — и мальвы. На той стороне саркофага, что должна быть обращена к океану, на английском языке выбили эпитафию, сочиненную (много черновиков было потрачено на сочинение эпитафии) самим Стивенсоном:

1850 Роберт Льюис Стивенсон 1894

ПОД НЕБОМ ПРОСТОРНЫМ И ЗВЕЗДНЫМ ВЫРОЙТЕ МОГИЛУ И ПОЛОЖИТЕ МЕНЯ. Я РАДУЯСЬ ЖИЛ И РАДОСТНЫМ УМЕР, ЗДЕСЬ МНЕ БУДЕТ СПОКОЙНО ЛЕЖАТЬ, И ПУСТЬ НА ПЛИТЕ НАПИШУТ СТИХИ: «ВОТ ЛЕЖИТ ОН ЗДЕСЬ, ГДЕ ЕМУ ЛЕЖАТЬ ХОТЕЛОСЬ. МОРЯК ВОЗВРАТИЛСЯ С МОРЯ, ОХОТНИК ВЕРНУЛСЯ С ХОЛМОВ».

крейсеров. Ружейная трескотня на острове не умолкала до конца похорон. Матаафа произнес короткую речь; в конце ее он сказал:

— Мы осиротели. Тузитала ушел от нас. Мы должны беречь его вечный сон. Мы запрещаем охоту в лесу на всем пространстве от Вайлимы до Веа, чтобы птицы могли спокойно жить и петь свои песни, которые любил наш Друг и Брат — Тузитала. Отправимся домой и предадимся скорби…

— Мне страшно возвращаться к себе, — сказала Фенни сыну, опираясь на его руку. — Пусто, Ллойд… Только сейчас я почувствовала, как сильно любила моего Луи. На что мне теперь дом, сад, богатство?..

— Я начну писать о жизни моего дорогого Льюиса, — пробормотал Ллойд, поражаясь тому, как странно звучит теперь такое обычное «мой дорогой Льюис»…

— Я уеду отсюда, — коротко произнесла миссис Стивенсон. — Я как под водой, ничего не вижу, ничего не слышу.

журналов и газет, издательств и частные лица — читатели Роберта Льюиса Стивенсона.

«Плачу вместе с вами» — такова была телеграмма от Хэнли.

— Вот еще один добрый, хороший, свой человек, — сказала миссис Стивенсон, плача над телеграммой и без конца перечитывая ее немногословный текст. — С Хэнли мне будет хорошо в Эдинбурге…

Ллойд изумленно посмотрел на исхудавшую, состарившуюся на десять лет за эти дни мать своего отчима.

— В Эдинбург? — вопросительно проговорил он. — К себе в Эдинбург? Вы хотите сказать, что…

— Я уже сказала, — печально отозвалась миссис Стивенсон. — Здесь мне не жить; здесь самый воздух отравлен для меня; здесь, куда ни ступи, всюду мой сын.

— Вы не покинете нас, — сказал Ллойд твердо и строго.

— Орел улетел из гнезда, — ответила миссис Стивенсон и поднесла к глазам очень маленький кружевной платок. — Здесь всё для меня пусто. Здесь всё напоминает моего Лу. Поеду в Эдинбург к сестре…

В Вайлиме стало пусто для всех. Сосима и Семели ежедневно по утрам прибирали кабинет Тузиталы, ставили цветы в вазы, взбивали подушки на койке, следили за тем, чтобы всё было так, как при жизни их друга. Приходил Матаафа. Он садился на ступеньку входа на террасу и молча глядел на пустынную площадку перед домом. Проходил час, Матаафу приглашали к столу, но он с печальной улыбкой отказывался и медленно брел к себе домой Дорогой Любящего Сердца.

Летом 1895 года миссис Стивенсон уехала на родину, где и умерла в апреле 1897 года.

в американских и английских журналах.

Кольвин в 1902 году опубликовал солидную биографию своего друга и его письма.

Годом раньше в Лондоне вышла биография Стивенсона, написанная его дядей — Бальфуром.

Вакстер приступил к публикации писем своего друга.

В 1903 году Фенни и Ллойд щедро наградили слуг Вайлимы и начали готовиться к отъезду на родину. Вайлиму со всеми службами, садом, домашним скотом и огородами купил с торгов Аким Седых — купец из Владивостока. Он поселился в доме Стивенсона, а в коттедже Ллойда устроил склад и канцелярию. Сосиме, Семели и другим слугам он предложил остаться у него.

— Нельзя, — сказал Сосима. — Совсем нельзя. Нехорошо даже и говорить об этом, сэр!

— Почему? — удивился Аким Седых — грузный, бородатый человек лет пятидесяти. — Я буду платить вам столько же, сколько и покойный хозяин.

— Совсем нехорошо говорить о деньгах, — укоризненно произнес Семели и покачал головой. — Тузитала никогда не говорил о деньгах, он…

— Что же, он вам не платил жалованья?

— Он был нашим другом и давал нам всё, что нам было нужно, сэр.

— Ничего не понимаю, — пожал плечами Аким Седых. — Выходит, что он никогда не давал вам денег!

— Никогда не давал, — ответил Семели.

— Хорош хозяин! — воскликнул Аким Седых.

— Мы сами брали, сколько нам нужно, — сказал Сосима. — У Тузиталы в столе был такой ящик, а в нем деньги. Мы брали, когда было нужно.

— Мы были как дети у Тузиталы, — пояснил Семели. — Зачем детям деньги? Он нас кормил, поил, одевал — и нас и детей наших.

— Мы уйдем к себе в деревню, сэр, — окончательно заявили слуги. — Позвольте нам пройти туда, где всегда лежал и спал Тузитала. Не надо занимать эту комнату, сэр!

Слуги прошли в кабинет Стивенсона. Здесь уже стояли новые вещи: комод, никелированная кровать, венские стулья, висели картины, портреты родных и знакомых Акима Седых. Сосима остановился подле кровати, на которой горкой лежали подушки, что-то пошептал, покачал головой и, закрыв глаза, удалился. То же сделали и другие слуги.

В Вайлиме их никто уже никогда не видел.

Фенни умерла в 1914 году в Калифорнии. Тело ее было сожжено в крематориуме. Изабелла перенесла пепел на остров Уполо и похоронила его на вершине Веа — рядом с могилой Стивенсона.

Дольше всех жил Ллойд Осборн: он умер в 1947 году, оставив после себя несколько книг — повестей и рассказов.

Здесь были Киплинг, Марк Твен, Кольвин, Хэнли, Бакстер, Конан-Дойль, Ллойд Осборн.

Ожидали Матаафу, — его заранее пригласили на торжественное собрание кружка: исполнилось десять лет со дня смерти Стивенсона.

Матаафа был болен, — годы и тяжелые испытания преждевременно состарили его. Он не мог приехать и поэтому прислал приветствие тем людям, которые знали и любили Тузиталу:

«Я стар и немощен, дорогие братья мои, — писал Матаафа, — и не в состоянии быть с вами. Но в то время, когда вы будете отмечать этот памятный день в Америке, мы делаем то же и у нас, на острове. Я, как и вы, чту память Тузиталы. И хотя рука смерти и похитила его, однако воспоминания о его добрых поступках, о его великом сердце будут жить вечно. Имя его — Тузитала — так же благозвучно для нашего уха, как другое его имя — Стивенсон — приятно для слуха его европейских друзей и почитателей. Тузитала родился героем, и таким он жил среди нас. Когда я в первый раз увидел Тузиталу, он сказал мне: „Самоа — красивая страна. Мне нравится ее климат, я уже полюбил ее людей и непременно напишу о них в моих книгах“. — „Тогда останься здесь со мною, — сказал я, — и пусть Самоа будет твоим родным домом“. — „Я останусь с вами и буду здесь даже и тогда, когда господь позовет меня“, — ответил Тузитала. Он сказал правду, — он и теперь со мною и теми, кого любил.

«Если вы хотите, чтобы с вами поступали справедливо и от всего сердца, — так же поступайте и вы». Мой бог — его бог, который его позвал к себе, и когда призовут и меня, я буду счастлив встретиться с моим дорогим Тузиталои и уже никогда, никогда с ним не расстанусь…»

1957 г.