Глава вторая
Очень серьезные дела
Вдруг ни с того ни с сего перестали посещать Стивенсона консулы, а Фенни — их жёны. Слуги в Вайлиме подтянулись, в них появилось что-то военное, не рассуждающее, точное. Рано утром и вечером все слуги куда-то уходили на два часа и возвращались усталые и неразговорчивые. По ночам с южной стороны острова доносились выстрелы — одиночные и пачками.
— Что это? — спросила Фенни своего сына.
— Где вы бываете утром и вечером? — спросила Фенни слуг.
Ответил за всех Сосима:
— Уходим и приходим, Тузитала разрешил.
Фенни обратилась к мужу:
— Мистер Тузитала! На острове происходят непонятные вещи: по ночам стрельба, утром и вечером у нас нет слуг. Третью неделю мы не видим у себя гостей…
— Это очень хорошо, — ответил Стивенсон. — Гости мешают мне работать, — ведь я, Фенни, работаю главным образом не тогда, когда диктую, а когда накапливаю слова для диктовки. Ночная стрельба… это, должно быть, действие вулканов. Надо ждать извержения лавы, моя дорогая. Слуги… это их частное дело. Они влюблены, Фенни. Они ходят на Свидания.
— Сосима женат, — возразила Фенни.
— Значит, он изменяет своей жене, — нашелся Стивенсон.
Фенни перестала расспрашивать. «Упрям, как все бритты», — подумала она. Ллойд всё чего-то ждал и подозрительно косился на отчима. Однажды он, гуляя в банановой роще, случайно увидел такую картину: на круглой площадке, заросшей гигантскими папоротниками, с луками и колчанами, со стрелами в руках ползали по земле туземцы и что-то говорили друг другу на своем языке. Три всадника с карабинами за спиной отдавали приказания ползающим, и те вскакивали, строились, бежали, ложились, натягивали тетиву своих луков и метко пускали стрелы в ствол кокосовой пальмы.
«Черт их знает, куда они еще пустят свои стрелы!» — подумал Ллойд и ползком выбрался из рощи, вздрагивая и ежась, когда несколько стрел, пущенных искусными руками, со свистом неслись неподалеку от него. «Дьяволы! — ругался Ллойд. — Они тут, чего доброго, Конвент организуют и всех аристократов на пальмах повесят!»
По вечерам верхом на Бальфуре уезжал куда-то и Стивенсон. Ллойд не раз видел его в компании с Матаафой и его приближенными. Ллойд говорил Фенни:
— Если мой дорогой Льюис умрет раньше меня, я буду обязан писать его биографию. Она пестра до поездки на Самоа и весьма основательно припахивает сумасшествием с января нынешнего года.
— Луи романтик, — ухватилась за свой любимый довод Фенни. — Он хочет жить так же, как и герои его книг. Он вообразил себя корсаром. Он смелый человек, Ллойд. Надеюсь, ты не будешь спорить.
— Не спорю, мама, нет, всё так, — согласился Ллойд. — Он романтик, и потому-то я люблю его. Но мне кажется, что он начинает любить грубую реальность. Она погубит его. Да неужели ты не понимаешь, что происходит?
— Всё понимаю, — сказала Фенни. — Луи вскоре будет выслан отсюда, да и мы все уедем в Америку или Европу. Я умру здесь, и очень скоро, Ллойд. Мне очень нехорошо, тоскливо…
«Чрезвычайно худощав. Черные глаза. Начинает седеть. Работоспособная прирученная знаменитость. Курит без антрактов. Много пьет кофе и вина. Пробовал пить воду из океана. Пресная.
Характер неустойчивый. Склонен к объяснению устройства вселенной. Романтик — потому, что намерен воздействовать на своего читателя, на его развинтившуюся нравственность.
Близок к смерти. Не удовлетворен тем, что сделал в жизни, и в этом обвиняет весь земной шар, глупо организованный королями, царями, президентами и министрами» —
так Стивенсон ответил Бакстеру на его просьбу прислать ему свой автопортрет для журнала, в котором сейчас печатаются его рассказы, объединенные общим названием «Беседы на острове». Ввиду их мрачного тона Бакстер советует для отдельного издания назвать их «Вечерними рассказами на острове». Стивенсон ответил: «Поступайте, как Вам угодно. Немедленно сообщите, в каком положении дела с собранием моих сочинений. Деньги на исходе, предстоят большие расходы…»
стихи и статьи, во втором — «Остров сокровищ» и «Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда». Деньги уже переведены.
Очень многих жителей острова поразило одно странное, загадочное обстоятельство: немецкий крейсер снялся с якоря и, обогнув остров, занял новое место — на северо-восточной его стороне. Крейсеры английский и американский подошли почти вплотную к берегу. Мистер Моорз взволнованно, трагическим тоном сообщил об этом Фенни и Ллойду, не пустившим его в кабинет Стивенсона.
— Кроме того, — понизив голос до едва разборчивого шепота, продолжал Моорз, — стволы орудий немецкого крейсера направлены на Вайлиму.
— Так уж и направлены! — усмехнулся Ллойд.
— Я кое-что смыслю в этом деле, — сказал Моорз. — Можете верить мне. Прямо на ваш дом!
— Но ведь до нас шесть километров, — с умилительной серьезностью произнесла Фенни. — А роща! А наш сад! А…
— Мама, пушки бьют на десять километров, — сказал Ллойд.
— На пятнадцать, сэр, — поправил Моорз. — И они не будут бить прямой наводкой, а вот этак, — он пальцем изобразил полукруг и при этом тоненько свистнул.
— Не будут? — испугалась Фенни. — Вы, мистер Моорз, сказали…
— Ничего не знаю, ничего не знаю, — заторопился Моорз. — Бегу! Что видел, о том и сообщаю. Мой долг, как друга, предупредить вас. Я здесь давно, всё знаю и всё вижу. Английский крейсер, имейте в виду, дымит!..
И ушел, небрежно попрощавшись. Мать Стивенсона встревоженно осведомилась о цели визита мистера Моорза. Миссис Стивенсон не любила Матаафу, считала его злым гением их дома.
— Луи писатель, а его втягивают в политику, — сказала она, изучающе посматривая на Фенни и Ллойда. — Я видела сон: на террасу забралась акула и стала петь, как птица.
— А я видел во сне какаду, который хрюкал, как акула, — раздраженно проговорил Ллойд. — Глупости, леди и джентльмены, мы говорим не то, что надо. Моего отчима необходимо увезти отсюда.
— Луи надо увезти в Сидней, — сказала миссис Стивенсон. — На месяц. Там он встретится с Бакстером, своим другом, а Бакстер — человек рассудительный, он любит Шекспира и ненавидит всякие бредни и заговоры.
— Восстание заставит европейцев призадуматься, — убежденно твердил Матаафа. — Европа призадумается!
— Романтика! Глупости! — рассмеялся Стивенсон. — Европейцы, возможно, призадумаются, но вот Европа… Матаафа наделен пылким воображением сверх меры. Матаафа благородный человек, но он…
— А если он благородный человек, — перебил Матаафа, — то он потребует, чтобы Тузитала куда-нибудь на время уехал. Например, в Сидней. Недели на три. Не меньше.
— Никуда, — отрывисто произнес Стивенсон. — Остаюсь здесь, с вами. Я отговаривал, но ничего не вышло. Я должен остаться здесь, — повторил он. — Мне сорок три года, я болен, я ненавижу нашу современную колониальную политику, я воспитан как романтик, и я действительно романтик, мечтающий переделать людей средством литературы. Но здесь, на острове, я понял, что мне уже пора изменить романтизму. Я становлюсь политиком, мой дорогой вождь! Да, вы и мой вождь. Я никуда не уеду, остаюсь здесь!
— Тузитала рискует, — в самое ухо Стивенсону шепнул Матаафа, вытягивая толстые красные губы. — Тузиталу арестуют. Есть закон, Тузитала знает его.
— Этот закон — моя гордость, — громко произнес Стивенсон, выпрямляясь. — Он направлен не против Тузиталы, а имеет в виду английского подданного Роберта Льюиса Стивенсона. Там уже поняли, и даже раньше меня, что с моим романтизмом всё покончено. Английское правительство романтиков не боится, Матаафа. Значит…
— Тузитала прав, — уставая от спора, махнул рукой Матаафа. — Но это значит, что необходимо спасти Роберта Льюиса Стивенсона. Он еще пригодится — и себе и нам.
— Я фаталист, — тихо молвил Стивенсон, опускаясь на постель. — Как видите, романтик еще огрызается во мне. Но мы с ним справимся!
— Справимся, Тузитала! — горячо подхватил Матаафа. — В девять вечера к Веа подойдет катер. Тузитала сядет в каюту. Мои люди доставят Тузиталу в Тангу, оттуда на пароходе — в Сидней. Через месяц Тузитала может возвратиться домой, на остров.
— Да, мой дом здесь, на острове, и отсюда никуда. — Стивенсон интонацией подчеркнул последней слово, глядя Матаафе в глаза. — Никуда отсюда!
Вождь опустился на колени.
— Делайте ваше дело, — оно и мое дело.
Ветер перелистывал черновики романа «Вир из Гермистона». Роману о судье, приговорившем к смертной казни своего сына, суждено было стать лебединой песней Стивенсона, прекрасно начатой и недопетой. Но «Восемь лет смуты на Самоа» — реалистическое описание всех событий, которые Стивенсон тщательно изучил и видел своими глазами, было издано в Англии и воспрещено к распространению в Германии. Книга эта лежала на столе рядом с черновиками «Вир из Гермиетона». Стивенсон, пытаясь поднять грузного Матаафу, взглянул на свой рабочий стол и, светло улыбнувшись, сказал:
— Встаньте, мой друг! Тузитала — автор вот этой книги, взгляните. Но Тузитала не только повествователь, он еще и борец!
Матаафа поднялся и тяжело опустился в кресло.
— Тузитала написал «Остров сокровищ», — сказал он, отдуваясь. — Тузитала написал…
— Для юнцов и мисс, — возразил Стивенсон. И вдруг — с тоской и мукой в голосе — произнес: — Боже! Как поздно! Мне осталось так немного жить!..
— Тузитала бессмертен, — сказал Матаафа.
— Тузиталу украдут сегодня вечером, — добавил Матаафа.
— Благодарю за предупреждение, мой друг.
— Тузитала для нас самый дорогой человек в мире, и мы не позволим ему рисковать своей жизнью!
— Тузитала оказался в кратере вулкана, — скорбным тоном проговорил Стивенсон, покачивая головой. — Тузитала стал картой, и она уже на зеленом сукне. Ах, мой друг, мой дорогой, бесценный друг, как жаль, как больно и грустно, что мы только карты, а крупье где-то далеко, и он плутует — откровенно и нагло.
— Тузитала, я вижу, сомневается в успехе восстания, — вкрадчиво произнес Матаафа, и Стивенсон еще раз сказал, что восстание — дело напрасное, но…
— Я не имею права убегать, — добавил он и ребром ладони ударил по краю стола. — Точка, мой друг. Будем обедать. Я проголодался, да и вы тоже.
Матаафа отрицательно покачал головой, подошел к Стивенсону, поцеловал его в лоб и степенно удалился.
Фенни, миссис Стивенсон и Ллойд опустили головы, когда он проходил мимо них. Матаафа невозмутимо, как и обычно, поклонился им издали. Огромный английский пистолет многозначительно покачивался на левом боку вождя.
Тишина. Зной. Безоблачное небо.
— Леди и джентльмены, я прибыл!
Стивенсон вскочил:
— Бакстер!
И побежал в холл. Бакстер стоял с двумя саквояжами в руках. Он выпустил их и кинулся к другу.
— Луи! Знаменитый Луи! Разрешите заплакать!..
Стивенсон уже плакал и смеялся, как мальчик, который после долгой разлуки встретился с отцом. Бакстер наскоро открыл один саквояж и дрожащими руками достал оттуда две книги.
— Том первый и том второй, — сказал он, протягивая их Стивенсону. — В Эдинбурге и Лондоне уже всё распродано. Я привез условие на второе издание. Боже мой, Луи, а вы похудели!
«Слава богу, — подумала Фенни, — Бакстер прибыл вовремя; Луи теперь обо всем забудет».
— Идемте ко мне, идемте, — тянул Стивенсон гостя за руку. — Только вас и не хватало, дорогой мой друг! Вы тут такое увидите!.. Хотите обедать?., Тогда — в ванну, немедленно в ванну! Что с Кольвином? Видели Киплинга? Он мне прислал свою книгу, — человек весьма талантливый и кровожадный. Сейчас сколько — пять? О друг мой, вы прибыли в самый раз!
— Луи, что случилось? Да говорите же! Мистер Осборн чем-то расстроен, я это успел заметить. Вы похожи на студента, сдавшего государственные экзамены. Но как вы исхудали, как исхудали!..
Спустя час хозяева и гость сидели за столом и продолжали прерванный обед. Бакстер неторопливо рассказывал об успехе книг Стивенсона в Англии, Америке, Франции и России. После обеда перешли в гостиную, завели граммофон, слушали пластинки — подарок Бакстера. В восемь вечера Стивенсон прилег, приказав разбудить его в десять. Бакстер в сопровождении Фенни отправился осматривать сад и огород своего друга.
Ровно в одиннадцать над островом взвилась зеленая ракета. Стивенсон вышел на террасу. Спустя минуту вся Вайлима была окружена туземными воинами, посланными Матаафой для охраны Тузиталы. Со всех сторон гремели выстрелы, в чаще банановой рощи было светло от множества факелов.