Глава третья
Пушки и кровь
Восстание началось.
Оно было продумано (без особой тщательности) в хижинах работников плантаций, в тайных землянках, вырытых на побережье океана, в бакалейной лавке Хозе Катурра — испанца из Мадрида, поселившегося на острове сорок лет назад и полюбившего умных, благородных жителей Уполо. Кое-чему научил мичман Дэккиль с английского крейсера, долго искавший случая отомстить капитану — человеку жестокому, тупому и внешне похожему на дога. Стивенсон помог деньгами, на которые было куплено в Сиднее оружие, тайно доставленное на остров.
Стивенсон чувствовал свой скорый конец и хотел уйти из жизни не в постели, а в бою. Врагом его была действительность, которую он не принимал и даже поссорился с нею, оставив родину и поселившись на Самоа. Все думают, что он здесь ради своего здоровья. Так думал года два-три назад и он сам, но, пожив среди туземцев и белых, ясно и четко увидел смысл своего романтического пути. От книг к жизни. Так суждено, так, а не иначе получается: к этому толкают бытие и сознание. Борьба нелепа? Бессмысленна? Безнадежна? Это не довод к тому, чтобы отказаться от действия.
Стивенсон вышел на площадку перед своим домом. Ему хотелось разбудить Бакстера, чтобы и его друг видел всё то, что уже началось и к утру должно закончиться, но, подумав, он решил не беспокоить его: придется объяснять, рассказывать, а как тут объяснишь и расскажешь?.. Вот, например, эти факелы, эта толпа, эти воины, что идут следом за Тузиталой, охраняя его. Одна группа, видимо, уже действует в колонии, где живут европейцы; оттуда доносятся крики, выстрелы, стоны. В небо взлетела еще одна зеленая ракета и секунду спустя вторая — красная. К восточному берегу пристало много лодок — это воины с соседнего острова явились на помощь.
И вдруг произошло нечто неожиданное — прежде всего для воинов: с немецкого крейсера пустили сразу три ракеты — две белые и красную, а когда они потухли, ударила пушка. Она разбудила всех, кто спал в Вайлиме. Бакстер наскоро оделся и выбежал в сад. Воины окружили его, и ему показалось, что он среди актеров, играющих в волшебной феерии: полуголые люди, среди них женщины и даже подростки; они окружили Бакстера и подняли свои пики. С немецкого крейсера ударил второй залп из пушки. Он был трескуч, и Бакстер готов был дать клятву в том, что он уже видел и слышал нечто подобное в лондонском цирке в прошлом году.
Заговорили пушки и на английском крейсере.
Что же происходило на острове?
Большая группа воинов Матаафы двинулась к дому американского и английского консулов. Представитель Германии, чуя опасность, заблаговременно перебрался на борт крейсера. В полночь восставшими был занят телеграф и арестованы капитаны и машинисты трех торговых судов в порту. Матаафа с группой приближенных находился на борту парусника «Надежда», — сюда должны были доставить консулов и весь гарнизон острова в составе одного взвода стрелков.
Всё шло как было задумано. Задумана была победа, переворот, но всё случилось иначе: у белых имелся свой план; выработать его было очень легко благодаря тому, что в группе приближенных Матаафы нашлись предатели, подкупленные Шнейдером. Матаафа сидел в каюте парусника и ждал прибытия пленных, чтобы немедленно увезти их на соседний остров. Но вместо пленных на парусник поднялись вооруженные матросы с немецкого крейсера — двадцать рядовых и один офицер. Они быстро и без пролития крови связали по рукам и ногам приближенных вождя и, управившись с ними, заковали в кандалы Матаафу. Тем временем пушки крейсера обстреливали резиденцию Матаафы. Часть экипажа с английского крейсера вступила в бой с воинами, которые явились в колонию консулов. Бой длился не долее получаса. Потеряв половину своих людей, группа туземцев принуждена была сдаться. Экипаж американского крейсера расстреливал береговую охрану: отличные мишени, — они даже не пытались бежать…
Стивенсон ничего не знал о том, что происходит на острове. Он увидел Бакстера, окруженного воинами, и подошел к нему, поздравляя и его и своих друзей-островитян. Они восторженно приветствовали его, размахивая своими пиками.
— Что здесь происходит? — спросил Бакстер. — Борьба тори с вигами? Или наоборот? Революция?
Пушечные залпы становились всё чаще. Глухо доносилась трескучая перебранка ружейных выстрелов.
— Да отвечайте же, Луи, что тут у вас такое! — нетерпеливо воскликнул Бакстер, нервно набивая табаком свою трубку. — Похоже на то, что я присутствую на репетиции пьесы, которую вы давно собирались писать…
— Гм… Отчасти вы угадали, но только отчасти, не совсем так, — ответил Стивенсон. Он был в плаще, накинутом на плечи, в белом английском кепи. Глаза его сверкали. Бакстер встревоженно смотрел на своего друга, ничего не понимая. «Да он и сам ничего не знает и не понимает», — подумал Бакстер.
— Ночь на исходе, — сказал Стивенсон, закуривая папиросу. — Я жду вестей от моего друга Матаафы.
— Идите домой, Луи, — необязательно стоять здесь. Вы простудитесь. Ветер свежий, совсем как у нас, в Англии.
— Я жду вестей от Матаафы, — повторил Стивенсон. — Мне нечего делать дома. Я должен стоять здесь. О эти пушки, будь они прокляты!
— Пушки — это очень серьезно, — заметил Бакстер. — Против пушек нужны тоже пушки, Луи. Они есть у вашего Матаафы?
Ружейная перестрелка прекратилась. Пушечные залпы следовали один за другим через равные промежутки времени.
— Я жду вестей от Матаафы, — еще раз произнес Стивенсон. — Странно, что нет вестей от Матаафы…
Бакстер взял своего друга под руку и насильно повел к дому. Стивенсон повиновался не сразу; Бакстеру пришлось уговаривать его, как ребенка. Стивенсон, подобно безумному, твердил о вестях от Матаафы…
— Не будет вестей — поеду, — сказал он, когда Бакстер уложил его в постель и сам сел у изголовья.
— Куда? — спросил Бакстер.
— Куда угодно, хоть в преисподнюю, к дьяволу на рога. Господи, почему же нет вестей от Матаафы?!
Фенни и Ллойд вызвали Бакстера в гостиную, где они сидели в полной темноте, и попросили его строго и неукоснительно следить за Стивенсоном. Он обезумел. С ним что-то происходит. Он может умереть. Он ввязался в опасную игру. Он болен чужой болью. Он…
— Ах вот оно что! — произнес Бакстер. — Наконец-то я всё понял! Как это похоже на моего Луи!
— Совсем не похоже, — недовольно отозвалась Фенни. — Писатель в роли анархиста! Его увлекли, навязали ему бог знает что!
Бакстер заговорил о том, что такова судьба романтизма в наши дни, — она была прервана в середине века, и вот Луи восстанавливает ее. Вспомните лорда Байрона. Ллойд недовольно поморщился. Бакстер назвал Гюго — вот вам романтик чистейшей воды, и вот вам личное поведение этого человека. Даже детали совпадают: у Гюго остров Гернсей, у Стивенсона — Уполо в архипелаге Самоа.
— Мой дорогой Льюис прибыл сюда добровольно, — внес поправку Ллойд.
Бакстер отозвался на это весьма загадочно:
— Это вы доброволец, а Луи…
«потревоженные в своем зловонии».
В четыре часа утра разошлись и воины, охранявшие Тузиталу и его усадьбу. Засевшие в помещении телеграфа были перебиты пьяными матросами. Английский консул уже передавал шифрованное донесение в Лондон, одновременно посылая туда курьера с подробным изложением событий на острове.
Имя Стивенсона в этом письме названо не было.
В шесть утра в кабинет Тузиталы постучал Сосима; он принес письмо от Матаафы: несколько строк, написанных накануне восстания:
«Мы можем быть разбиты. Меня арестуют и отправят в тюрьму — на Маршальские острова. С моим братом поступят так же, хотя соседний остров ни в чем не виноват. Мой бог и все другие добрые и мудрые боги да хранят Тузиталу! Я буду нем на допросе. Я прошу Тузиталу писать книги и никогда не брать в руки оружия. Матаафа — друг и брат великого Тузиталы.
Прощай!»
— Сосима, что ты знаешь о событиях истекшей ночи? — спросил Стивенсон слугу.
Сосима рассказал о том, что ему было известно: восстание подавлено, Матаафа отправлен в тюрьму, человек сорок островитян убито и ранено. Раненых сегодня отправляют в госпиталь на Маршальские острова.
— Я буду всем говорить, что Тузитала куда-то ушел, — сказал Сосима. — Тузитала должен жить в доме Ллойда, там Тузиталу не будут искать.
— А меня будут искать, Сосима?
Слуга кивнул головой. Стивенсон попросил его оседлать Бальфура и Пирата. Сосима пытался возражать, но Стивенсон с деликатной настойчивостью повторил свою просьбу, звучавшую уже как приказание, хотя он и не умел приказывать.
Всадники посетили ту часть острова, которая ночью обстреливалась немецким крейсером. Половина пальмовой рощи была уничтожена, воронки от снарядов и поваленные деревья испортили дорогу и завалили все тропинки. Живые подобрали убитых и свалили их в кучу подле своего идола Ту-Теки.
— Миссионерам теперь очень долго нечего будет делать, — заметил Бакстер, поднося к глазам бинокль и рассматривая живое и цветущее — то, ради чего он здесь.
— Пусть сунутся, — сквозь зубы проговорил Стивенсон. — Как видно, зла без добра не бывает.
— Родные сестры, — сказал Бакстер. — Забыл, чьи это слова.
— Неверные слова, — возразил Стивенсон, останавливая Бальфура на тропинке, ведущей в деревню. — Добро и зло даже не родственники, это…
— Это становится понятием, умозаключением, — заметил Бакстер. — Это тоже чьи-то чужие, не мои слова, Луи, — поспешил он добавить.
— Европа тешится афоризмами, — усмехнулся Стивенсон. — Так ей и надо!
— Луи! Я не узнаю вас, — укоризненно произнес Бакстер. — Когда-то вы были совсем другим.
— три кола, накрытые десятком листьев банановых деревьев, глиняная печь. И ни души вокруг. Бакстер сфотографировал левую часть бывшей деревни, навел объектив аппарата на правую. Стивенсон угрюмо, но беззлобно посоветовал Бакстеру предложить снимки редакции какого-нибудь английского журнала и сделать под ними подпись: «Европейцы в роли охранителей древней культуры».
— Что с вами, Луи? — удивленно спросил Бакстер, щелкая затвором фотоаппарата.
— А что с вами? — раздраженно вырвалось у Стивенсона. — Почему вас так поражает мое сердце и мой мозг? Они вручены человеку, Бакстер, вы это видите. Разве раньше я был животным? Или, наоборот, — животным были вы? Простите, Бакстер, но вы не имеете права удивляться! Если угодно, вы можете восхищаться!
Помолчал и добавил:
— У меня большое горе… Когда не задается роман, откладываешь его в сторону и пережидаешь или же принимаешься за другой. Но когда не задается жизнь, когда она идет не так, как хотел бы, тогда… Смирно, Бальфур! — прикрикнул он на коня и ударил его стеком. — Никому не говорите, мой друг, — печально и ласково обратился он к Бакстеру, — но я напрасно стал писателем… Мне нужно было родиться…
— Плохой политик вышел бы из вас, Луи…
— А вот состязание с этим — посмотрите, — Стивенсон стеком указал на стоявший неподалеку от берега немецкий крейсер, — вы тоже назовете политикой? А когда бешеная собака нападает на вас и вы пытаетесь ее убить — это тоже, по-вашему, политика? А защищать всех угнетенных, несчастных, убогих, бедных — это что? Нет, вы только взгляните, Бакстер!
— А спасти бедного Матаафу и вместо романа писать гневные статьи, памфлеты, фельетоны — это, по-вашему, политика? Если это действительно политика, то…
— Ради бога, Луи, не вздумайте пускаться в авантюру! — испуганно произнес Бакстер, издали фотографируя работающих на плантации. — Я, кажется, прибыл кстати. Я пожалуюсь вашей жене, предупрежу Ллойда, я, наконец, увезу вас отсюда!
— Матаафа должен быть спасен, — сказал Стивенсон и поскакал в сторону порта. — Йоо-хо-хо, Бакстер! — озорно и громко воскликнул он, с улыбкой наблюдая за тем, как Бакстер подскакивает в седле и всем телом своим пригибается к голове Пирата. — Матаафа должен быть спасен! Сделайте милость, объявите об этом Фенни, Ллойду и всему свету! Вы плохой наездник, Бакстер! Берите пример с умирающего, погибающего Стивенсона!..