Глава пятая
Напрасный подвиг
На остров Джалут Стивенсон прибыл один, без слуг. Когда «Зенит» давал последний гудок в порту Уполо, Стивенсон сказал Сосиме и Семели: «Можете идти домой, друзья мои; каюта на одного, а у вас нет билетов». Слуги попросили дать им записку, которую они покажут жене Тузиталы, — без записки никак нельзя. Стивенсон написал на листке из записной книжки: «Сосима и Семели понадобятся дома, как слуги и охранители Фенни. Мне это пришло в голову в последний момент — за пять минут до отплытия. Буду сообщать о себе. Луи».
На нем был легкий плащ, на голове шляпа, в руках трость и саквояж с бельем и деньгами. Из порта в Джалуте он сразу же направился к английскому консулу; тот выслушал его и посоветовал обратиться в американское консульство. Начальник канцелярии — мистер Хэккей — оказался поклонником Стивенсона и на свой страх и риск выхлопотал ему получасовое свидание с Матаафой и ранеными повстанцами, лежащими в госпитале.
— Надеюсь, сэр, вы не поднимете у нас восстания, — пошутил мистер Хэккей. — Наши газеты, сэр, в своих сообщениях о восстании пишут, что вы явились зачинщиком и поощрителем туземцев. Простите, сэр, но к чести наших газет следует сказать, что сообщения эти перепечатаны из газет немецких. Одна небольшая статья подписана каким-то Шнейдером.
— Совершенно верно — Шнейдер именно какой-то, — кивнул головой Стивенсон. — А что в английских газетах?
— Англичане набрали в рот воды, сэр, — ответил начальник канцелярии. — Они заговорят после обнародования амнистии, не раньше. Бритты, сэр, — улыбнулся он, — предусмотрительны, хитры и…
— Осторожны, — договорил Стивенсон. — Амнистия, по-вашему, будет? Это не слухи?
— Это слухи, сэр, но из тех, которые оправдываются. Счастлив познакомиться с вами, сэр. За бриттов простите, — вырвалось…
— Я шотландец, — сказал Стивенсон. — Тюрьма далеко отсюда? Так… Могу я принести в тюрьму мясо, рыбу, фрукты?
— Заключенных кормят, сэр, но… дайте немного смотрителю тюрьмы, и он разрешит всё что угодно.
— Смотритель пьяница?
— Как все, на кого возложена ответственность, сэр. Дайте ему пять долларов, не больше. Не развращайте наших людей, сэр.
Сперва Стивенсон посетил раненых в госпитале — одноэтажном каменном доме в европейской части острова. Входные двери госпиталя были на ключе, ключ хранился у начальника охраны — сержанта американской армии. Стивенсон подумал: «Ему надо давать?» — и сунул в руку сержанта доллар. Произошел фокус: моментально в другой руке появился ключ, которым и была отперта дверь. Раненые, они же и подследственные, лежали на полу, укрытые лохмотьями. Воздух в помещении был настолько тяжел и испорчен, что Стивенсон в первые минуты едва не потерял сознания. Еще один доллар распахнул окна, забранные решетками, а обещание «не забыть и всегда помнить» немедленно привело каких-то людей с мисками, в которых дымилась похлебка. Раненые подняли головы, привстали, увидели Стивенсона.
— Тузитала! — произнес один, протягивая к нему руки.
— Тузитала пришел! — громко сказал другой; голова у него была забинтована и отнята левая рука. Он вскочил с пола; за ним поднялись и другие, не обращая внимания на еду. Спустя минуту Стивенсон был окружен ранеными воинами Матаафы; они смотрели ему в глаза, и в этих больших, широко раскрытых восторгом и радостью глазах набухали слезы; они катились по щекам, и никто не утирал их, никто их не стыдился, и вот не выдержал и Стивенсон.
— Друзья! — всхлипнув, произнес он. — Мои храбрые друзья! — и замолчал. К нему протянулись руки; он пожимал каждую и что-то говорил, что — и сам не знал и вспомнить не мог; какие-то хорошие, нежные слова, продиктованные сердцем. Только спустя несколько минут он успокоился и сказал, что все они скоро будут на свободе, их выпустят из этой тюрьмы, лицемерно называемой госпиталем.
— Я буду говорить с большими начальниками, — заявил Стивенсон. — Я буду писать моему правительству и требовать справедливости и мщения. Да, — подумав немного, сказал он, — и мщения. До свидания, друзья! Сегодня вечером вам выдадут чистое белье и хорошую еду. Я приду еще раз и проверю.
При этом он взглянул на сержанта. Американец смотрел на него и улыбался. Стивенсону очень хотелось сказать ему что-нибудь обидное, грубое, оскорбить его только за одну эту улыбку, но он сдержался, понимая силу сержанта и тех, кто стоял за ним, и полнейшее свое бессилие в данную минуту. Но он не мог не пообещать своим друзьям того, что уже обещал, и теперь, выходя из госпиталя, размышлял о дальнейших шагах своих: куда идти, с кем говорить, что делать?
тюрьмы серьезно ответил:
— По силам одного человека, сэр.
Стивенсон направился к представителю редакции английской газеты, но принят не был — по той причине, что фамилия нежданного гостя внушила представителю неподдельный ужас: Стивенсон, тот самый Стивенсон, о котором уже пишут во Франции и Австралии, чей портрет раскупается всюду нарасхват, Стивенсон, относительно которого представитель еще не имел точных инструкций от своего начальства. Бог с ним, еще наживешь неприятностей, потеряешь место, скомпрометируешь себя в глазах цивилизованного общества! О этот Стивенсон! Написал несколько превосходных романов, а потом женился на взбалмошной американке, принесшей ему целый выводок детей от первого брака, и вдруг записался в бунтовщики! О нем уже пишут в еженедельниках; карикатура на него помещена в одной бойкой лондонской газете: восклицательный знак, на нем пробковый шлем, позади кокосовые пальмы. Подле восклицательного знака угодливо изогнулся знак вопросительный — коричневого цвета… Глупо, но смешно и полно смысла. Великолепна подпись: «Стивенсон на своем острове сокровищ». Бог с ним, с этим Стивенсоном! Романтики ненадежны. Гюго, например…
Остров Джалут отличался от Уполо тем, что он почти начисто утерял свои природные и туземные, как тогда выражались, черты, — много каменных домов, парков, церквей; широкие улицы и магазины и даже рекламы, о чем позаботились американцы, себе самим напоминая о том, что каждому с детства хорошо известно. Туземное население было оттеснено к берегу океана и представляло собою своеобразную «людскую» в огромной барской квартире. Стивенсон одиноко бродил по острову, не чувствуя усталости и голода, — он весь был как натянутая струна, как тетива лука, как… подобные сравнения приходили ему в голову по привычке, он всегда и всё сравнивал, всему искал точное определение и любил наблюдать за собою, не делая себе никаких послаблений и скидок.
«Приехал — и действуй, — говорил он себе, направляясь к тюрьме, где сидел Матаафа. — Не надейся на амнистию, выручай тех, кто любит тебя и кого любишь сам. У тебя есть деньги — страшнейшее оружие в руках умелого человека. Ты уже проделал первый опыт в госпитале — умей повторить его в тюрьме!»
— большие деньги. Тьфу, какая гадость! Но так уж устроено, организовано, принято. Матаафа в тюрьме, а Шнейдер и его коллеги на свободе. Следует подумать об этом сюжете, — его можно вставить в роман о судье и его сыне. Судья и сын… Гм… Простейшие фигуры становятся символами, сама жизнь заботится об этом. Не тот судья, кто судит, а тот, кто сидит на скамье подсудимых. Он еще молчит, он стоя слушает смертный приговор и покорно сует голову в намыленную петлю. Но…
Что «но»? А то, что обвиняемых много, судья один.
… Корзина с мясом, рыбой и кокосовыми орехами уже заказана и должна быть доставлена в тюрьму не позже пяти вечера. Сейчас пятый в начале. Стивенсон одиноко бредет по улице. По каким улицам он только не ходил! В каких городах только не побывал! И где ему еще доведется побывать!..
— Довольно, устал, — вслух произнес он и остановился.
Кажется, это здание с круглой башенкой в углу и есть тюрьма. Да, это тюрьма; и (забавно и невероятно) в квадрате из прутьев решетки в круглом окне первого этажа башенки показывается голова Матаафы. Стивенсон закрыл глаза, отступил на несколько шагов, чтобы лучше видеть то, что могло оказаться привидением, снова открыл глаза, взглянул на башенку: Матаафа обеими руками держится за прутья решетки и смотрит на Тузиталу. Если он скажет хоть одно слово — он не привидение, и то, что абсолютно невероятно в романе, естественно и обычно в действительности…
— Матаафа! — крикнул Стивенсон и, сняв шляпу, помахал ею.
— Тузитала! — ответил заключенный. — Это не сон?
Да, это Матаафа, он даже нарушил традицию: задал вопрос и ждет ответа.
— Это не сон, друг мой, — сказал Стивенсон. — Корзину получили?
Голова Матаафы вдруг скрылась. Секунд пять видны были руки, но и они исчезли. «Привидение, если не ошибаюсь, — подумал Стивенсон, — по частям не исчезает. Да и что, в самом деле, удивительного! Ведь я не в Англии, — здесь всё проще…»
за ним дверь на замок. Матаафа кинулся на шею Тузитале.
Они разговаривали ровно полчаса. Стивенсон сразу же предложил свой план побега Матаафы из тюрьмы. Матаафа отклонил его, сославшись на хорошо проверенные слухи об амнистии: Англия не желает ссориться с общественным мнением внутри своего государства и дразнить Германию. Кроме того, она не желает превращать заключенных в мучеников. С нее довольно и того, что островитяне убедились в бессмысленности своих намерений: малые дети должны жить под присмотром разумных взрослых.
Матаафа намекнул на то, что Тузитале нужно дать что-нибудь тюремщику, и тогда в камеру к Матаафе придут все другие заключенные. Что дать тюремщику? Конечно, не книгу с автографом, а хотя бы стоимость книги без автографа.
— В стане врага надо действовать его методами, — сказал Матаафа.
Стивенсон шутя заявил на это, что он не догадался взять с собою пушку с крейсера.
— Деньги сильнее пушек, — убежденно произнес Матаафа. — Мне горько и противно говорить об этом, но это так, Тузитала!
— А если это так, надо бежать, — сказал Стивенсон. — Ради этого я и приехал. Со мною много денег, Матаафа! Бежим!
Он взял его за руку и потянул к двери. Рассудительный, спокойный вождь своего племени и порывистый, нервный и легко возбудимый европеец — пришлый человек из другого, всегда враждебного Матаафе мира, долго состязались в благородстве: один умолял, требовал, настаивал, другой здраво рассуждал, стараясь уберечь своего друга от беды. Матаафа говорил о риске, которому подвергает себя Тузитала, о бесполезности и нелепости его затеи, но всё было напрасно.
— Я здесь не ради того, чтобы только увидеть моего друга, — упрямо твердил Стивенсон. — Я пренебрег всем — именем своим, здоровьем, состоянием! Надо бежать, пока законники не соорудили эшафота или виселицы! Завтра будет поздно, Матаафа!
— Тузитала романтик, — с мягкой укоризной проговорил Матаафа. — Романтика может быть матерью наших поступков на свободе, но в тюрьме нет места романтике, Тузитала! И я и мои сородичи — мы преклоняемся перед Тузиталой; его имя священно для нас отныне и навсегда. Тузитала мой брат — брат мой и моего народа. Тузитала должен ехать домой. Тузитала сделал очень много для нас. Довольно, следует подумать и о себе. Тузитала должен жить и сочинять свои удивительные истории…
«Океан» и немедленно лег в постель. Наутро он тяжело заболел и попросил врача. Вечером хозяин гостиницы забил тревогу: его постоялец умирает, необходимо дать знать его родным. Капитан быстроходного судна «Стремительный» доставил Фенни письмо, подписанное врачом и американским консулом.
Фенни за большие деньги уговорила капитана прервать рейс и на полном ходу плыть обратно. Тем временем заключенные в госпитале и Матаафа были освобождены по амнистии. «Стремительный» доставил супругов Стивенсон на Уполо. Большая толпа встречала Тузиталу в порту. На носилках его внесли в дом в Вайлиме. Миссис Стивенсон и слуги плакали от радости, а Ллойд, здороваясь с отчимом, не удержался, чтобы не упрекнуть его в бессердечном поступке по отношению к родным.
— Я предпочел тех, кто ближе сердцу моей мечты, — отозвался на упрек Стивенсон.
И эти слова навсегда остались для Ллойда загадкой.