Глава первая
Очень серьезный разговор
январе 1893 года Стивенсон заболел. Это не было обычной вспышкой туберкулеза, — врачи не умели определить, чем именно он болен: английский военный хирург — он же терапевт и зубной врач — утверждал, что у Стивенсона инфлуэнция, весьма опасная потому, что больной страдает туберкулезом. Местный колдун Ке-Лешили презрительно опроверг диагноз англичанина, заявив, что Тузитала просто устал и ему следует лежать в постели ровно двадцать дней — ногами на восток.
«Сент-Ив». Рано утром, как обычно, к нему пришла его падчерица, и он продиктовал ей экспозицию романа, которая на этот раз выглядела несколько странно: она была сумбурна, фразы вялы, и автор не пожелал трудиться над ними после того, как вся предварительная работа — до начала новой главы — была закончена.
— Наш Луи тяжело болен, — сказала Изабелла Стронг Фенни и Ллойду. — Вот взгляните, что он мне продиктовал.
Фенни вслух прочитала только что расшифрованную стенограмму:
«СЕНТ-ИВ — это время наполеоновских войн. Исторический фон в романе будет сужен, не в нем суть. Французские военнопленные заключены в эдинбургскую крепость. Один из них совершает побег. Много приключений, неожиданных встреч, сюжет обострен, герой романа вот-вот попадется, будет задержан, он в невероятно опасном положении, но — раз, два — и герой спасен…»
— В рукописи действительно «раз, два»? — недоверчиво спросил Ллойд, глядя на сестру.
— Я не виновата, — сказала Изабелла. — Я пишу то, что мне диктуют. Конечно, это «раз, два» очень странно, — наш Луи любит точность, подробности и никогда не продиктует такой приблизительной формулировки…
— Однако продиктовал, — печально произнесла Фенни и стала читать дальше:
«… Весь интерес повествования сосредоточен на Сент-Иве и его любви к англичанке Флоре Гилькрист. Эта английская мисс имеет в себе черты характера Катрионы, но более решительна, смела и… Воспоминания, воспоминания, дорогая моя, и, кроме того, я лишен необходимых материалов, я не знаю, какую одежду носили пленные, брили их или же они принуждены были отпускать бороду. Я должен припомнить кое-что из дней моей юности…»
— Он диктовал, вслух думал, и я всё записала, — словно оправдываясь в чем-то, заявила Изабелла. — Не знаю, мама, что именно должен он вспомнить из дней своей юности…
— А я знаю, — произнесла Фенни и, кинув тетрадь на стол, поспешно вышла из гостиной.
— Тайна? — улыбнулся Ллойд.
его знали азбуку глухонемых. Работа продолжалась: Стивенсон лежал в постели и диктовал на пальцах по системе, принятой не только в Англии. Падчерице Стивенсон продиктовал и письмо Бобу — своему двоюродному брату:
«Работа моя продвигается, но медленно. Мне кажется, что я дошел до какого-то перекрестка. Настоящая книга „Сент-Ив“ ничего особого собою не представляет. Она не имеет определенного стиля; это сплетение приключений. Главный герой сделан не очень хорошо, в содержании нет философского стержня, и, коротко говоря, если роман будут читать, это всё, чего мне хочется, а если не будут — черт их возьми!..»
В марте 1893 года работа приостановилась. Стивенсон ослаб, похудел столь сильно, что врачи удивлялись, как только может человек жить при таком положительно неправдоподобном исхудании.
— Меня поддерживает табак, — объяснял Стивенсон врачам. — Я выкуриваю в день сорок папирос.
— Попробуйте не курить, — советовали и настаивали врачи. — Вы немедленно почувствуете себя лучше.
— Попробую, — сказал Стивенсон и, выкурив с утра до обеда только одну папиросу, к вечеру настолько ослаб, что не мог пошевелить пальцами, чтобы разговаривать с падчерицей по системе глухонемых. Он решил закурить, а наутро следующего дня к нему пришел вождь самоанцев — король Матаафа, курильщик отчаянный, и Стивенсон забыл о своем «попробую». Матаафу сопровождала свита, вооруженная копьями и молотками с длинными тонкими рукоятками.
Матаафа был необычайно грузен и производил впечатление циркового борца, переодетого для роли людоеда в той же, цирковой, феерии. Большая круглая голова его, гладко обритая, мало чем отличалась от тыквы, к которой приделали массивный нос, толстые ярко-красные губы и наскоро сунули маленькие, по мышьи бегающие глазки. На короткие ноги посадили длинное, широкое в плечах туловище, прикрытое шелковым халатом. Какой-либо другой одежды на Матаафе не было. Человек в достаточной степени культурный, проницательный и умный, он являлся подлинным вождем «диких» — так называл он туземное население архипелага Самоа, вкладывая в это слово добродушный, отеческий смысл и тон.
Европейское население островов называло его чудаком и оригиналом. Матаафа никогда не надевал сапог на ноги, не стриг ногтей на руках, обламывая их в том случае, когда они превращались в когти; обходился без помощи ножа и вилки, употребляя только одну ложку; свято чтил веру своих предков, хотя, в случае надобности, перешел бы и в католичество. Стивенсон называл Матаафу цивилизованным каннибалом, любил и уважал его за то, что он вполне соответствовал образу классического вождя, способного поднять восстание своих подданных против белых — фактических хозяев острова. «Вполне соответствует образцу классического вождя» — так сказал однажды Стивенсон Ллойду, и пасынок отозвался на эту безусловно искреннюю и не менее точную аттестацию весьма сдержанно. «Допустим», — сказал Ллойд. Отчим укоризненно взглянул на пасынка и пожал плечами. Немного позже Ллойд, передавая эту сцену своей матери, доверительно сообщил ей, что пожатие плечами «моего дорогого Льюиса» представляло собою «умилительно-романтический жест», что же касается аттестации Матаафы, то она «насквозь пропитана романтикой».
— Почему? — спросила Фенни, полагавшая, что внешнее поведение человека и проводимая им политика всегда совпадают, как ладонь одной руки, положенная на другую.
— Матаафа — ставленник английского правительства, — объяснил Ллойд. — Он ненавидит немцев и американцев. Он намерен поднять восстание против всех белых, хозяйничающих на нашем острове. Это, конечно, безумие, мама!
— На Матаафу это не похоже, — заметила Фенни. — Такой умный, образованный варвар, — как он не понимает, что у белых есть корабли, пушки!
Ллойд усмехнулся:
— Если бы он понимал, мама, он не дружил бы с твоим мужем. Перед нами два романтика, и один из них — держу пари — поднимет восстание, а другой слепо поддержит его.
— Луи? Поддержит? — хватаясь за голову, произнесла Фенни.
— Да, мама, — вздохнул Ллойд. — Это в его характере. Он встанет на защиту кого и где угодно, если только противная сторона опирается на оружие и прессу.
Ллойд добавил, что не так давно, всего какой-то месяц назад, английское правительство опубликовало закон, грозивший штрафом и длительным тюремным заключением тем британским подданным, которые окажутся виновными в подстрекательстве против властей на Самоа.
— Закон направлен персонально на моего дорогого Льюиса, — сказал Ллойд. — Он не догадывается, что, потворствуя стремлениям Матаафы, тем самым идет против английского правительства. Я понимаю, моим дорогим Льюисом руководят соображения этического характера, это так, но всё то, что происходит на острове, есть грязнейшей воды политика.
— Что же будет, Ллойд? Это ужасно!
— Будет резня; твоего мужа могут арестовать и заточить в тюрьму. Там он, кстати, получит недостающие ему материалы для своего романа о французе, который совершил побег из эдинбургской тюрьмы.
— Кажется, мы напрасно поселились здесь, — упавшим голосом проговорила Фенни.
— Моему дорогому Льюису весь мир чужбина. Его отечество — Шотландия.
… Матаафа пожал Стивенсону руку и без приглашения опустился в кресло. Слуги и вождя и владельца Вайлимы почтительно опустили руки, головы и взгляд, что-то пробормотали на своем родном языке и, пятясь задом, вышли из кабинета.
Стивенсон предложил гостю папиросу. Матаафа закурил, ожидая вопросов: вековая традиция и обычай запрещали вождям спрашивать о чем-либо белых.
— Как дела? — начал беседу Стивенсон. — Мой друг Матаафа выглядит грустным, невеселым. Может быть, он хочет вина?
— Матаафа счастлив видеть Тузиталу, — ответил вождь густой, рокочущей октавой. — Его бог и мой бог послали Тузиталу на утешение и радость людям. Сердце Матаафы принадлежит Тузитале. Дела идут хорошо.
— вступление к беседе сделано, от обращения в третьем лице можно переходить на обыкновенный человеческий разговор.
— Вам известно, мой друг, — Стивенсон поднял с подушки голову, взглянул в окно, сел на постели, — что я готов поддержать все ваши действия, направленные на то, чтобы коренному населению Самоа жилось лучше, чем сейчас.
— Тузитала сделал очень много хорошего для моего народа, — отозвался Матаафа и по-европейски приложил руку к сердцу. — Мой народ в рабстве у белых, — продолжал Матаафа. — На Самоа три консула, один из них хороший человек, два других — плохие люди. Я долго думал, Тузитала, о том, что моему народу нужно напугать консулов.
— Напугать консулов? — удивился Стивенсон. — Для чего?
— Они представляют собою власть, — ответил Матаафа. — За их спинами стоят правительства. Но правительство — это очень большая сила, а консул — очень маленькая. Свергнуть эту силу, и тогда…
— Тогда?.. — насторожился Стивенсон и тотчас же протестующе поднял правую руку, одновременно требуя этим жестом полного внимания к тому, что сейчас будет сказано. — Свергнуть эту силу невозможно, мой друг.
— Возможно, — упрямо мотая головой, произнес Матаафа. — Нужно перетянуть на свою сторону экипажи всех трех крейсеров — английского, немецкого и американского.
— Это невозможно? — спросил Стивенсон.
— Это невозможно, — ответил Матаафа. — А потому следует прибегнуть к мерам крайним. Я уже говорил о них: нужно испугать консулов. Они начнут метаться. Белые из-за океана пойдут на уступки. Моему народу сразу станет легче, Тузитала.
— Глупости, — сердито проговорил Стивенсон, — Матаафа плохой политик, он забыл о военных кораблях, хорошо вооруженных и готовых в любую минуту закидать остров снарядами.
— Не посмеют, — вздохнув, произнес Матаафа и вздохнул еще раз.
Стивенсон улыбнулся; он хорошо понимал, что означают эти вздохи.
— Все три крейсера откроют огонь и перестреляют восставших, — сказал Стивенсон. — «Не посмеют!» Какая наивность! Туземцы будут убивать белых, а музыка на кораблях тем временем исполнит английский, американский и немецкий гимны! А потом матросы будут плясать.
— Я обязан начать, Тузитала, — тихо, доверительно проговорил Матаафа, прикрывая рот рукой. — Восстание должно начаться, Тузитала! Терпеть нет сил.
— Вы проиграете, мой друг, — твердо и строго произнес Стивенсон.
— Возможно, но с нами Тузитала, и этого достаточно, чтобы верить и надеяться, — тоном не менее твердым и строгим сказал Матаафа. — Может быть, мы и проиграем, но те, которые восстанут после нас, наверное победят. Мы…
— Оружие у вас есть? — перебил Стивенсон.
Матаафа ответил, что все повстанцы снабжены карабинами, пистолетами и своим национальным оружием. Число воинов приблизительно около тысячи человек. Основной принцип восстания — внезапность. Связать белых — не всех, но наиболее вредных и опасных, уйти в землянки, и пусть стреляют все корабли на свете! Что они сделают?
— Они высадят десант и расстреляют туземцев, — сказал Стивенсон. — Не всех, но наиболее вредных и опасных. — Он посмотрел Матаафе в глаза и улыбнулся. — Зачинщика восстания повесят, меня прогонят отсюда.
— Тузитала не пострадает, о Тузитале мы уже подумали, — погрозив Стивенсону пальцем, проговорил Матаафа. — Меня не повесят, — какой смысл делать из меня мученика?
— Всё это так, мой друг, но не слишком ли всё это рискованно?
— Очень рискованно, Тузитала, — оживился Матаафа, — но отступать уже поздно. План готов, остается действовать.
Начало восстания — полночь. Ракета.
— Ракеты не надо, — поморщился Стивенсон. Он хотел еще раз сказать, что не надо и восстания, но решил выслушать до конца Матаафу. Следовало, может быть, только корректировать его, побивать фактами, иронией, а там…
— Ракета не одна, а две, — уточнил Матаафа. — Зеленая для начала, красная для крови.
— Крови?! — крикнул Стивенсон, хватаясь руками за грудь. — Крови?
— Наши враги, возможно, окажут сопротивление, — опуская взгляд, пояснил Матаафа. — Гладить по голове в таком случае нельзя, Тузитала.
— Если бы без крови… — задумчиво проговорил Стивенсон. — Тогда восстание явилось бы своеобразной демонстрацией… Тогда… тогда мне всё было бы понятно…
— Тузитала боится крови? — осторожно полюбопытствовал Матаафа.
— Кровь за кровь — вот чего я боюсь, — ответил Стивенсон. — За кровь европейца…
— Понимаю, — кивнул головой Матаафа. — Среди моих воинов есть такие, которым нечего терять. Они не боятся смерти, Тузитала. Они неизлечимо больны, им всё равно умирать. Но умереть за правое дело!
Матаафа поднялся, подошел к Стивенсону и, склонясь над его койкой, шепотом спросил:
— Тузитала с нами?. Душой и сердцем? Тузитала скажет нам: с богом?
— Скажу всегда, — с предельной сердечностью проговорил Стивенсон и поцеловал Матаафу в лоб. — И моя жизнь — ваша, мой друг. Я всё сказал. Я предупредил. Я за вас, за вашу свободу. Дай бог вам удачи!
— Завтрак, — приказал Стивенсон.
занял свое место и весь как-то насторожился.
Ллойд не любил его и не скрывал этого. Матаафа догадывался о неприязненных к нему чувствах пасынка своего друга, но, видимо, это нисколько не волновало его. Не волновало, впрочем, только внешне. Матаафа даже стал напевать что-то, какой-то популярный английский мотив; его подхватил и Стивенсон. Ллойд укоризненно покачал головой.
— Мой дорогой Льюис хочет убить себя, — глухо и хмуро сказал он, косясь на Матаафу. — Вы должны лежать и не разговаривать, — продолжал он более глухо и недовольно. — Вы забыли, что сказал доктор. Я должен напомнить вам о том, что…
— Мой дорогой Ллойд, у меня прекрасная память, — отозвался Стивенсон, откидываясь на подушку и подкладывая под голову руки. — Мой друг Матаафа вылечил меня.
— Хотел бы я знать, чем именно, — раздраженно буркнул Ллойд и, сняв очки, принялся протирать стекла папиросной бумагой.
— Осторожнее, ты раздавишь их, — заметил Стивенсон. — Мой друг Матаафа заговорил мою болезнь. Чем и как? Тебе, человеку здоровому, этого не понять.
— О, не понять! — поддакнул Матаафа и снова забубнил ту же песенку.
— Я всё понимаю, — сказал Ллойд и надел очки.
— Ллойд! — строго произнес Стивенсон. Взгляд его потемнел. — Слева от тебя сидит вождь племени Самоа — король Матаафа. Он побольше всех других королей и их супруг. В его присутствии люди стоят, запомни это, очень прошу! Если лежу я, то только потому, что у меня нет сил на то, чтобы стоять.