Глава третья
На острове прокаженных
Спустя три недели Стивенсон уже гулял по улицам Гонолулу — столицы Гавайских островов, наблюдательно вглядываясь «в лица домов, людей, животных и растений», так он писал далекому другу своему Кольвину. По одну сторону города тянулся лес; в глубине его, среди кокосовых пальм, белели крохотные виллы, которые здесь назывались бунгало. В садах возле домов росли огромные кактусы и папоротники. Весело и даже назойливо позванивали быстро мчавшиеся краем улиц синие вагоны трамвая, с гортанным выкриком «дорогу» (на английском языке) бежали впряженные в повозку китайцы и туземцы в белых кофтах и коротких, до колен, штанах.
Диковинные цветы продают и в магазинах и на улицах, а полуголые мальчишки предлагают почистить ботинки, и Стивенсон удивляется: мальчишек со щетками в руках очень много, а людей в ботинках очень мало, — почти все прохожие в сандалиях, а то и просто босые. Американского типа рекламы останавливают человека на каждом шагу, предлагая коньяк, шелковые платья, граммофонные пластинки и всевозможные медицинские снадобья от всех болезней. Стивенсон заглянул в книжный магазин и на прилавке увидел свою «Черную стрелу» рядом с пособием по кулинарному искусству и учебником физики «для домашнего обучения». Стивенсон спросил, покупает ли кто-нибудь вот эту книгу, — он указал на свой роман; и ему ответили: «Да, покупают, и очень часто; книга эта имеет такой же успех, как романы Жюля Верна и Александра Дюма».
— разве здесь, в Гонолулу, плохо? Очень хорошо, но только очень хорошо, и даже каждый день хорошо, и рядом совсем плохо: тоска, печаль, воспоминания… Милейший капитан Отис повернул «Каско» в обратную сторону и после традиционного салюта из ружей покинул порт. Счастливый человек этот капитан, счастливые люди все эти матросы на борту «Каско», — они плывут на свою родину, они ее увидят. «А я?..» — шепчет Стивенсон и, утомленный прогулкой, входит в свое временное жилище — маленький домик у подножия древнего вулкана. В саду бегают ящерицы, зеленые мохнатые пауки, скорпионы. Над красными, синими и белыми цветами летают исполинские бабочки, величиной с ласточку, и птицы чуть больше тех бабочек, что летают в пригородах Эдинбурга и Глазго. Здесь, в Гонолулу, всё необычно, странно и удивительно: молнии как сабли, и они достают до земли, а слуги — туаемцы и китайцы — смотрят вам в глаза и ежатся, когда вы улыбаетесь, отдавая мелкие приказания: всегда с улыбкой на лице бьет их хозяин за малейшее ослушание, а как не перепутать, не сделать ошибки, если побоев больше, чем приказаний! Стивенсон никогда никого не бил, и слуги его не понимали этого, боялись и дрожали, ожидая побоев усиленных, думая, что хозяин копит их, подсчитывает, намереваясь рассчитаться сразу за все провинности…
Здесь все очень странно. В девять вечера светло, а спустя пять минут становится темно и всё небо напоминает иллюминацию: так много звёзд, и они такие большие. Бешено низвергается ливень и прыгают молнии, и вдруг всё прекращается, лужи мгновенно просыхают, птицы поют на все голоса и во всех домах играют на скрипках и флейтах. В Гонолулу есть представители Англии, Америки, Германии и имеется трон, на котором восседает гавайский король Калакауа — пьяница, картежник, хитрый человек. Стивенсон уже имел честь познакомиться с ним — сперва на приеме во дворце, а потом был у него в гостях, играл с ним в шахматы и трик-трак, беседовал о политике, читал свои стихи.
— Я тебя люблю, — ты мой брат, — сказал король Стивенсону. — И жену твою люблю, — она моя сестра.
— Я счастлив, ваше величество, — ответил на это Стивенсон. — Примите мои…
— К черту церемонии! — сказал король. — Пойдем покатаемся на лошадках, а потом ты поиграешь на флейте.
— К тебе придут и что-нибудь попросят, — инструктировал король Стивенсона, — ты говори «да», а потом закрой глаза и сложи на животе руки, — никто тебя не потревожит, мой брат! Гораздо хуже, когда я дома и предоставлен самому себе: совершенно нечего делать!
Стивенсон минут десять посидел на троне, а Фенни его фотографировала. Пришел король и пожелал сняться вместо со Стивенсоном.
— Я умный, — говорил он ему, — мне всё равно, на чем сидеть, лишь бы подольше жить и быть королем. В этом тоже есть немало хорошего, мой брат! Живи в Гонолулу подольше, мы что-нибудь придумаем!
Всё странно, непонятно, дико. Хорошо, что еще не закончен «Владетель Баллантрэ», — такое счастье сидеть за столом и работать! Как жаль, что нет капитана Отиса, двух матрасов-шотландцев. «С кем я буду петь родные песни?» — шептал Стивенсон.
— много денег и из Англии и от двух издателей из Нью-Йорка.
— Мы богаты, Фенни, — сказал он жене. — Не отправиться ли нам в путешествие по Европе?
Фенни была обрадована этим, предложением, но Ллойд посоветовав подумать о чем-нибудь другом. Путешествие, да, но не по Европе, а…
— На остров Мадеру! — прервал его Стивенсон. — Поближе к острову, который называется Великобританией!
— В Австралию, — сказала Фенни.
— Домой, — робко произнесла старая миссис Стивенсон. — Ненадолго… На полгода, Лу!..
— И мне хочется домой, — признался Стивенсон, взглянув на жену и пасынка и улыбнувшись матери. — Будем думать, что выбрать, — сказал он, — а пока я покину вас недели на две, не больше. Я узнал, что на острове Молокаи томятся прокаженные; их там не менее пятисот человек. Так вот…
— Ты хочешь ехать к прокаженным! — в ужасе воскликнула миссис Стивенсон, закрывая лицо руками, — Ты шутишь!
— Он шутит, — поддакнула Фенни.
— Мой дорогой Льюис любит приключения, — сказал Ллойд.
— Я люблю человека, друзья мои, — отозвался на все эти реплики Стивенсон. — И я ненавижу страдания. Если вы внимательно читали мои книги, то, наверное, обратили внимание на одно обстоятельство, а именно — герои моих книг все люди здоровые; они страстно любят жизнь, они мужественны, они… Короче говоря, мне необходимо своими глазами видеть прокаженных. Может быть, я в состоянии помочь им.
— Послать им деньги можно и отсюда, — сказала Фенни.
Стивенсон укоризненно посмотрел на жену; она не заметила этого взгляда.
— Деньги тут бессильны, — Стивенсон произнес это для себя. — Не так давно в лепрозории на острове Молокаи умер бельгийский миссионер — отец Дэмиэн. Пять лет назад он заразился проказой. Благодари этому человеку больные не чувствовали себя окончательно несчастными, — он умел… я не знаю, что он умел и что именно сделал, но его подвиг беспримерен. Об этом человеке ходят всевозможные слухи и легенды. Слухи, как и всякая сплетня, отвратительны, и я им не верю. Легенды прекрасны. Мне хочется побывать на этом острове Подвига — так я назвал бы его. Кстати, его нет на карте.
На следующий же день Стизепсон уехал на остров. Он произвел на него мрачное впечатление: высокие скалы, потухший вулкан, чахлая, бедная растительность, и в глубине острова среди бесформенных нагромождений из застывшей лавы — деревянные бараки, огороженные колючей проволокой, две часовни, человек с ружьем у входа. В тот самый час, когда прибыл Стивенсон, на остров была доставлена большая партия прокаженных, сопровождаемая сестрами милосердия в белых, поверх коричневых платьев, пелеринах и косынках на голове. Прокаженные шли воинским строем по четыре человека в ряд. Стивенсон посторонился. Он опустил руки и, будучи на в силах справиться с чувством глубочайшего сострадания, исподлобья смотрел на медленно двигавшуюся мимо него печальную процессию.
к смерти, — не такой, что милостиво последует через две-три минуты, но, всего вероятнее, спустя два или три года, когда всё тело его сгниет, но разум будет жить, мозг работать, воображение страдать сильнее тела…
Вот прошла молодая женщина; глаза ее слезятся, лицо цвета яичного желтка, волосы на голове наполовину вылезли. Она на секунду взглянула на Стивенсона, и он глухо вскрикнул, припомнив слова своей жены относительно денег, которые «можно послать и отсюда», и продолжал смотреть на несчастных, бредущих на место своего постоянного, последнего жительства.
Прошел последний прокаженный, за ним сестра милосердия и миссионер. Дверь в железных воротах захлопнулась. Солнце бесстрастно жгло и светило, как и миллионы лет назад. Стивенсон шагнул к воротам, не раздумывая об отступлении, протянул часовому свои документы на право посещения лепрозория и спустя минуту уже шел к тому непомерно длинному, одноэтажному бараку, на крыше которого сидел полуголый мальчик и перебрасывался мячом со своим товарищем, бегавшим по каменистой, выжженной солнцем площадке двора. Стивенсон провел в лепрозории восемь дней. Он играл с детьми прокаженных в крокет и не надевал при этом на руки перчаток, считая это и излишним и бестактным.
— Не прикасайтесь к детям, — предупреждала его сестра милосердия, а с нею и миссионер. — Не вздумайте обнимать их, сэр!
— А что же делаете вы? — недоуменно спросил Стивенсон одну из сестер — золотоволосую мисс Марианну. — Смешно и подумать, что вы всё время рассчитываете, на каком расстоянии от больных сидеть или стоять вам на дворе или в бараке! Не ближе пяти метров от детей и десяти от взрослых! Ха!
— То я, а то вы, сэр, — возразила мисс Марианна. — Я здесь на службе и навсегда, а вы побудете и уедете. Вы должны беречься.
— Совершенно верно, — горячо подхватил Стивенсон, — должен беречься, чтобы не оскорбить несчастных, в особенности детей!
— Ваша воля, сэр, — пожала плечами мисс Марианна.
— Воля моей совести, — с присущей ему прямотой добавил Стивенсон и обратился к своим партнерам по крокету: — Итак, мы продолжаем! Мой шар должен пройти мышеловку. Черт! Не вышло!
— Это вы нарочно, сэр, — сказала девочка лет двенадцати.
— Вы думаете, что мы маленькие, а вы чемпион, — укоризненно произнес миловидный синеглазый мальчик, еще здоровый, видимо, — так подумалось Стивенсону, и ему стало страшно при мысли о том, что здоровые дети неминуемо заразятся или от своих родителей, или от непосредственного общения с больными. Когда этот мальчик проводил свой шар через боковые ворота — изогнутую проволоку, вбитую в землю, — Стивенсон обратил внимание на то, что мизинец на его левой руке согнут (ему полагалось бы быть вытянутым и плотно прижатым к ручке молотка), а между пальцами правой руки уже расположились предательские темно-желтые пятна. Стивенсон вздрогнул всем телом. Мальчик, нацелившись, ударил молотком по шару и запрыгал от радости: шар прошел ворота и остановился подле того места, с которого следовало начинать очередной ход.
— Ему всегда счастье! — воскликнула девочка, завистливо поглядывая на ловкого игрока и его шар.
— Да, ему везет, ничего не скажешь, — пробормотал Стивенсон и с силой ударил по своему шару, который прошел мимо ворот и закатился в гущу сожженных солнцем растений. — А вот мне не везет, — сказал он, — я нервничаю, боюсь проиграть! Да уже и проиграл!
— Проиграли, сэр, — важно проговорила девочка, искусно действуя своим шаром. — Сейчас вас будут крокировать!
— Еще одну партию, сэр, — предложил мальчик. — Позовем Роберта; ему давно хотелось сразиться с настоящим игроком. Роберт! — крикнул он.
на три в сторону. Стивенсон шагнул к нему. Мальчик попятился.
— Ты боишься меня? — спросил Стивенсон, и в голосе его зазвенели слезы,
— Вы должны бояться меня, сэр, — тихо, опустив голову, ответил мальчик. — Преподобный отец Дуглас приказал, чтобы…
— К черту всех Дугласов! — гневно проговорил Стивенсон и обнял мальчика, привлек его к себе, ласково заглянул ему в глаза. — Я чемпион, друг мой, и приехал сюда только за тем, чтобы сразиться с вами в крокет, футбол и… какие еще игры есть у вас?
… Стивенсон переписал всех больных, точно установив их имена, возраст, профессию и время, когда человека, попавшего на остров Молокаи, настигло несчастье. Стивенсон не знал, для чего он это делает, но не делать не мог. «Пригодится», — говорил он себе. Он собрал отзывы больных о покойном отце Дэмиэне; по словам одних, человек этот был упрям, примитивен, жесток, хитер и нечистоплотен во всех отношениях. Другие (и таких отзывов оказалось больше) вспоминали миссионера с любовью, называли его святым, героем, великодушным, смелым и добрым человеком.
договориться с капитаном маленькой шхуны «Экватор»; двадцатитрехлетний капитан мистер Рейд, земляк Стивенсона, за очень скромное вознаграждение взялся доставить его на острова Жильбер. Двадцать четвертого июня 1889 года Стивенсон и его родные поднялись на борт шхуны. За час до отплытия прибыл король Калакауа с музыкантами.
— Напрасно едешь, мой брат, — сказал король Стивенсону. — Что я буду делать без твоих мудрых советов, без светлого сияния твоих добрых глаз? Мне всё надоело, мой брат! Ну что ж, счастливый путь! Капельмейстер, гавайский марш!
Зарокотали трубы, забил барабан, тонко запели флейта и альпийский рожок. С английских судов, стоявших на рейде, матросы кричали «ура». Корреспондент лондонской газеты стоял на берегу и наскоро записывал свои впечатления от проводов «прославленного Роберта Льюиса Стивенсона, плывущего навстречу своей судьбе». Несколько дней спустя впечатления эти были напечатаны в газете.
«… Писатель стоял, на борту шхуны „Экватор“, — заканчивалась корреспонденция, — и со слезами на глазах раскланивался с провожающими его — королем Гавайских островов Калакауа и многочисленными поклонниками. Стивенсон был в белой рубашке с открытым воротом, узких черных брюках; ветер играл его длинными волосами. Он очень худ, прям и выглядит значительно старше своих лет. Пожелаем талантливому мистеру Стивенсону долгих лет жизни, плодотворного труда и большого счастья — всюду, где только ему прядется ступать по земле…»