Глава первая
Тетя, ее племянник и двое гостей
В окружающем его мире всё было не так, как раньше, как ему хотелось, чтобы этот мир можно было любить и уважать. Сын сэра Томаса (ему исполнилось пятнадцать лет, и в его имени одной буквой стало больше) с увлечением читал книги о прошлом Шотландии, сравнивал то, что было, с тем, что есть, и во всех случаях отдавал предпочтение вчерашнему дню.
Гражданский суд в Эдинбурге в 1865 году ежемесячно платил жалованье сорока семи служащим. Пятьдесят лет назад штаты суда включали судью, его помощника, прокурора, истопника и курьера. Сто лет назад все эти должности совмещал один человек — судья. В каком-то случае он обвинял, в каком-то защищал, в холодные дни он топил одну печь, а в дни судебных заседаний — две. Он сам разносил повестки — вызовы в суд. Иногда эту обязанность выполнял его сын.
— Наказания в прошлом были суровее нынешних, — сказал как-то сэр Томас сыну и спросил: — Откуда ты добываешь все эти вздорные сведения? Всё было не так, Луи! Не верь романам, мой друг! Лучше всего загляни в архивы, если тебя так интересует особа судьи.
Луи не хотел заглядывать в архивы. Он беседовал с управляющим делами суда, а этому управляющему было ровно восемьдесят лет. Сэр Томас нередко называл сына шалопаем, лентяем и (в минуты предельного раздражения) человеком без будущего, но этот шалопай и лентяй в пятнадцать лет умел зорко подмечать плохое и хорошее в жизни своего родного города.
— Для наблюдений требуется досуг, папа, — говорил Луи, — и общение с теми людьми, которых ты называешь отребьями.
Эдинбург кишмя кишит контрабандистами, дезертирами, на улицах много нищих. Заметно увеличилось количество полицейских. Когда-то контрабандист не прятался, — прятать приходилось товар, что было значительно легче. Сегодня прячется контрабандист, а товар открыто продается в магазинах. Кстати: не потому ли так хорошо, нарядно одегы судья, его жена, семья прокурора, полицейское начальство?.. В старину меньше было дезертиров. Почему?
Понятно, почему так много нищих. Когда много нищих, — значит, больше и воров. Одни просят, другие берут. И очень часто при этом убивают. Убивали и раньше, и, возможно, в прошлом крови лилось больше, по по другим поводам, более благородным, лишенным корысти или, что чаще, чувства голода. Раньше дрались и в драке убивали. Теперь убивают из-за угла. Не стало поединков. В Эдинбурге становится скучно, в нем всё меньше и меньше живых примеров вежливости, деликатности, такта. Эдинбург — крохотная часть мира. Очевидно, что не лучше и в других городах.
та же семья проживет только один день, Камми говорит, что еще лет сорок назад незнакомые люди в Англии и Шотландии при встрече кланялись друг другу. Вальтер Скотт всюду и везде принимался как самый высокий, самый желанный гость. «Ему не надо было иметь при себе деньги, — добавляла Камми, — все его угощали, делали ему подарки, а в харчевнях и гостиницах почитали за честь отвести ему лучшее место за столом, поселить в лучшей комнате. О деньгах и помину не было. Одно присутствие Вальтера Скотта расценивалось на чистое золото. А теперь…» — Камми усердно махала рукой и кривила губы.
В прошлом, по мнению Луи, была поэзия как живая, видимая глазом реальность. Сегодня ее нет, — она стала синонимом воспоминания, занятием немногих — стариков или избранных, получивших при рождении способность наблюдать невидимое и видеть только воображаемое…
— Что из тебя получится, кем ты будешь? — спросил однажды сэр Томас. — Ты ничего не делаешь, с утра до вечера тебя нет дома. Я серьезно боюсь за твое будущее.
— И я боюсь, папа, — отозвался Луи, и, судя по тону, он не шутил. — Но — ничего! Я делаю то, что мне нравится. Значит, будущее уже складывается. Где граница между настоящим и будущим, папа? Спустя десять лет — это будущее? Ну, а через полгода? А завтра — это будущее?
— Будущее, Луи, — подумав и вздохнув не один раз, ответил сэр Томас, — это человек с положением в обществе. Твое рассуждение умозрительно, мое — конкретно.
— У тебя есть будущее, папа? Или находишь, что уже всё кончилось: завтра как сегодня, спустя десять лет как…
— Если это не грубость, а честное рассуждение, — сказал сэр Томас и пристально оглядел сына с ног до головы, — то я отвечу так: да, я человек, сделавший себе будущее. Терпением, трудом…
— А мечта, папа! — воскликнул Луи и вскочил с места, на котором сидел. — Неужели у тебя нет никаких желаний, мечтаний, надежд, иллюзий, наконец!
— Иллюзии есть, — опустив голову, отозвался сэр Томас. — Твой дедушка говорил, что иллюзии — это мечты в параличе. Избави тебя бог…
— Молодец дедушка! Избави меня бог отказываться от иллюзий. В одной книге, папа, я прочел и запомнил такую фразу, слушай: «В этой жизни не отказывайся и от иллюзий, ибо они возникают, а не преподносятся нам».
— Парадокс, Луи, — сердито поморщился сэр Томас. — Мне не нравится, что ты живешь в прошлом. Рано, Луи! Тебе только пятнадцать лет, мой друг! Только пятнадцать, а не шестьдесят.
— Ошибка, папа, и очень грубая, — серьезно, по-взрослому и даже несколько озабоченно и печально возразил Луи. — Я не живу в прошлом, — нет! Я только хотел бы, чтобы сегодня всё было так же, как много лет назад.
— Твой тезис, Луи; давай тезис, тогда я пойму тебя.
— Мой тезис? Изволь, папа. В прошлом обычный человек жил в необычных условиях. Сегодня человек необычный принужден жить в условиях самых обычных. То, что я сказал, папа, только черновик. Подожди, я его исправлю и скажу лучше.
— Тогда, — развел руками сэр Томас, — сочиняй романы.
— Может быть, я буду делать это. Только сегодня я еще не знаю, как приняться за это.
Луи жил в прошлом легко и непринужденно, а в часы прилива какого-то особенного чувства, похожего на то, которое возникает, когда слушаешь музыку, писал стихи. В пригородной усадьбе Сваястон (сэр Томас купил ее специально для сына) Луи, по его собственному выражению, чувствовал себя, как восклицательный знак в четверостишии Роберта Бёрнса. Щедро раскидистый бук и вязы в саду, говорливая речка, маленькие квадратные окна со ставнями, простор для глаза вокруг целительно действовали на здоровье Луи, — целительно в том смысле, что он забывал о своем недуге и недуг забывал о нем.
Луи с утра уходил на пастбище к другу своему — Джону Тодду. Бородатый, высокого роста пастух издали приветствовал Луи поднятым над головой своей посохом. Огромные лохматые овчарки кидались под ноги юноше, заливисто лаяли и в порыве бескорыстного усердия, подскакивая, целовали его в лоб, нос и щеки. Луи называл одну из собак по имени, и она, обрадованно подняв хвост трубой, бежала к Тодду, чтобы сообщить о приходе гостя. Луи обращался по имени к другой, третьей, четвертой и к другу своему подходил с той, которая сегодня оказывалась последней в поименном изустном списке.
— Твой отец, наверное, не подаст на меня в суд за то, что овцы бедных шотландских поселян едят его траву, — сказал Тодд, пожимая руку Луи. — Думаю, что не подаст, — добавил он. — На общественных пастбищах трава как мясо на скелете. Садись, поговорим.
— А где же Злюка, Карабас, Орел, Барон, Колдун и Сэр? — спросил Луи, оглядывая пастбище и не находя ни одной собаки.
— Мои четвероногие друзья понравились Дугласу Блэндли, — ответил пастух, вытягивая свои длинные ноги и удобнее устраиваясь на плоском придорожном камне. — Овцы на одну минуту сунулись на его пастбище, — они даже и рта не успели раскрыть, как вдруг появился сам мистер Блэндли! Он вежливо поздоровался со мною, затем показал собакам огромный кусок мяса и увел их в свои владения. Он знает мое слабое место, Луи. Он арестовал моих собак.
— За потраву? — спросил Луи.
— За потраву, — подтвердил пастух. — Собаки доверчиво бежали за мистером Блэндли, и только Колдун — самый недоверчивый, потому что самый старый, — посмотрел на меня и спросил, что ему делать. Я сказал: «Куси его, Колдун!» Колдун чуточку пощекотал этому мистеру левую ногу. Мистер присел и заорал от боли. «Собаки кусаются, сэр, — сказал я. — Разве вы этого не знали?»
Луи рассмеялся. Пастух погрозил пальцем.
— Не смейся! — печально сказал он. — За Колдуна в ответе Джон Тодд. Завтра я получу повестку от судьи, дней через пять-шесть мне откажут от места.
— Я очень хочу этого, Луи. Я давно мечтаю о пешем путешествии по нашей милой Шотландии. Через год мне шестьдесят пять. Двух лет мне хватит на то, чтобы облазать все горы, исходить все леса, напиться из всех ручьев и речек. Вместе со мною — хочешь?
— О Джон! — мечтательно произнес Луи и обнял Джона. — Только тебе не откажут, собак выпустят, и ты…
Джон Тодд покачал головой и, сдерживая улыбку, в самое ухо Луи прошептал:
— Я подговорил моих собак так искусать этого Блэндли, чтобы он сразу же поверил и в рай и в чистилище!! Злюка великая мастерица прокусывать ляжки, а Барон мастак по другой части: он всегда хватает за пальцы. Ну, а Сэр — этот любит мягкие места…
— Они съедят Блэндли! — победно воскликнул Луи, хлопая себя по коленям. — А ты не в ответе, Джон!
— Если съедят — не в ответе, — согласился пастух. — Но если хоть что-нибудь оставят, тогда… Будь что будет, — он махнул рукой, — а сейчас поговорим. Обернись, Луи, и посмотри, какой флаг на башне у мистера Блэндли.
Луи обернулся. Ему нравилась эта игра.
— Белый, Джон, а на нем герб — белка и перед нею золотая свеча.
— Так… Когда поднимут черный без белки и свечи, тогда толкни меня в бок. Тогда я должен бежать. А пока…
— Вчера ты остановился на том, что в хижину вошел неизвестный, — сказал Луи. — Он вошел. Закрыл за собою дверь и…
— И крепко выругался, — продолжил пастух. — Хижина была пуста. Неизвестный вынул из кармана куртки трут и огниво, растопил очаг и сел погреться. «Плохи мои дела», — сказал неизвестный. Он не ошибся, дела его были не лучше моих, только у меня — собаки, у него — его друзья. Ну, погрелся он, отдохнул и решил идти дальше. И только открыл дверь, как вдруг слышит, что кто-то негромко называет его по имени…
— А имя у него Роб Рой, — прервал Луи. — Я еще вчера догадался.
— Помалкивай о своих догадках, — обиженно произнес Джон. — Если ты такой догадливый, — значит, я плохой рассказчик…
— Я совсем не догадливый, Джон, — вздохнул Луи и, закрыв глаза, растянулся на траве. — А ты очень хороший рассказчик. Ах, Джон, Джон, я не догадался убежать из дома…
— От себя не убежишь, — заметил Джон, к чему-то прислушиваясь.
— Я не догадался остаться в Париже два года назад, — продолжал Луи тоном кающегося.
— Нищих много и в Париже, — за Луи поставил запятую Джон Тодд.
— Я не догадался уйти с капитаном Дюком в море, — сказал Луи и на секунду открыл глаза, чтобы взглянуть на своего друга. Сентенция по поводу капитана Дюка последовала не сразу, — Джон поднял голову, настороженно к чему-то прислушиваясь, затем посмотрел на Луи и сказал:
— В море не лучше, чем на суше. Что еще, Луи?
— А еще я не догадался сделаться пиратом. Подожди, не перебивай! Мы знаем друг друга три года. Ты, Джон, мой исторический факультет Эдинбургского университета.
— Тогда что же Камми? — улыбнулся пастух.
— Камми… Камми — это Камми. Быть пиратом — самое интересное занятие на свете, Джон! Режь, кого хочешь и кого надо, грабь того, кто сам награбил, раздавай деньги тем, кому они очень нужны. А самое главное, — Луи приподнялся, опираясь на локоть и глядя на пастуха, — а самое главное в том, что вся твоя жизнь окутана тайной!
— Тайна и подле нас, — неспокойно отозвался Джон и поднялся во весь свой богатырский рост. — Ты слышишь, Луи? Мне кажется, — лает Колдун и все остальные леди и джентльмены…
— По-моему, — сказал он, — только что дважды тявкнул Сэр. Да, да! А вот скулит Барон! Смотри, овцы подняли головы и тоже слушают!
Джон Тодд бросил свой посошок на землю и стремительно растянулся на траве — кверху спиной. «Переворачивайся!» — приказал он Луи, и тот, смеясь на себя и Джона, ловко перевернулся, прижимаясь к теплой, жирной земле. Непонятно, зачем это, но если так надо — пожалуйста! Молено встать и на голову. Где-то неподалеку лают собаки, отрывисто и зло.
— Наши! — говорит Джон. — Сейчас я их позову!
— не так, как все, а по-особенному — булькающим, прерывистым звуком, и тотчас заблеяла одна овца, за нею сразу две или три, через секунду все овцы заговорили разом, и было в этом что то осмысленное, хорошее, милое.
— В два пальца! — приказал Джон.
Но не успел он вложить в рот циркулем расставленные пальцы, не успел Луи сделать то же, как через чугунную ограду усадьбы Дугласа Блэндли перепрыгнула рыжая собака и с ликующим, счастливым визгом помчалась по пастбищу.
Джон вскочил, выпрямился и крикнул:
— Колдун! Сюда!
ругнулся вполне по-собачьи и, хромая, пустился по следам своих товарищей. Карабас и Орел выбежали откуда-то справа; они перегнали Колдуна и первыми прибежали к своему хозяину, захлебываясь от лая, торопясь рассказать о том, что с ними было в усадьбе мистера Блэндли…
— А теперь — храни бог от этого мистера! — сказал Джон, озираясь по сторонам. — Сейчас все его придворные явятся сюда.
— Прикажи собакам сковать стадо, а мы пойдем обедать, — предложил Луи. — Моя тетушка открыла окна в столовой, — значит, миска с бульоном на столе. Вечером приедет отец. Он любит тебя и спасет от беды.
— Когда говорят «спасет», значит, случилось что-то посильнее простой беды, — сказал Джон, раздумывая над тем, что ему предпринять. — А когда говорят «беда», значит, надейся на свои силы. Сэр, Колдун, держать стадо на месте! Злюка, Барон, Карабас, помогайте Сэру и Колдуну! Орел, я иду вон туда, видишь? Сиди здесь, и, если что-нибудь случится, беги за мною! Я обедаю у мистера Стивенсона. Так, Луи?
— Так. — Луи рассмеялся, наблюдая за собаками: Колдун и Сэр, опустив хвосты и подняв головы, побежали слева от стада, грозно глядя на овец, а Злюка, Барон и Карабас пошли направо, тявкая на тех овец, которые отбегали от стада; Орел растянулся подле камня.
— Кажется, в Шотландии это единственный дом, где пастух сидит в столовой вместе с господами, — сказал Джон за обедом, восседая на самом почетном месте — напротив тетки Луи, под портретом Роберта Стивенсона. — И никто не скажет, что от пастуха дурно пахнет.
— Что он сказал? — спросила тугая на ухо тетка.
— Он сказал, что белое очень молодит вас, тетя!
— И никто брезгливо не отодвинется в сторону, никто не обнесет сладким блюдом, — продолжал Джон, с аппетитом поедая рисовый пудинг с изюмом.
— Что он сказал? — спросила тетка.
— Он сказал, что вы, тетя, самая интересная женщина, какую он только видел!
— И никто не спросит меня, что было в этом доме пятьдесят лет назад. А я знаю, и это очень интересно. Рассказать? Только, Луи, сперва дай мне вон тот кусок хлеба. И если тетя спросит, что я сказал, — передай ей, что старый Джон всем кушаньям предпочитает хлеб, а что сама она святая женщина, — об этом я крикну ей в оба уха!
— Не надо, Джон! — рассмеялся Луи, а тетка спросила:
— Что он сказал?
Стук в дверь. «Странно», — подумал Луи и произнес:
— Войдите!
На нем был коричневый сюртук и высокие кожаные сапоги с отворотами. Он снял шляпу, сделал несколько шагов и низко поклонился сперва даме, потом Луи. Джон сидел спиной к вошедшему.
— Красиво! — сказал гость, и всем показалось, что во рту у него каша. — Почтенное семейство сидит за одним столом с предводителем овечьего стада! Фантастично! Собаки этого уважаемого джентльмена искусали моих слуг, нагадили — я прошу прощения — на самых видных местах и час назад улпзпули из-под ареста! Красиво! Фантастично! Тысяча чертей в душу и сердце, джентльмены!
— Что он сказал? — спросила тетка, трясясь всем телом.
— Мистер Блэндли сказал, тетя, что вы сдаете в своем сердце помещение для чертей! — крикнул Луи. — Садитесь, сэр, — обратился он к гостю. — Моя тетя плохо слышит, но я слышу превосходно. Не угодно ли пудинга?
видом улыбалась племяннику и гостю, полагая, что они говорят о ней и только для нее.
— Я буду жаловаться сэру Томасу! — проревел Блэндли, размахивая руками. — Неслыханный демократизм! Пастух за столом почтенного семейства! Я иду в суд! И пришел сюда только для того, чтобы предупредить друзей этого мошенника Джона Тодда!
— Что он говорит? — спросила тетка, кокетливо улыбаясь Блэндли.
— Он просит меня, дорогая тетя, показать ему выход из нашей столовой, а заодно помочь слегка поразмять ноги! — громко ответил Луи и после этого схватил мистера Блэндли за шиворот, повернул лицом к двери и, не принимая в расчет свои слабые силы и медвежью хватку гостя, легко, как младенца, двумя пинками в спину вытолкнул его из столовой, закрыл дверь на ключ и только после этого изнеможенно опустился на диван. Тетка стала хлопать в ладоши.
— Я всё видела, мой мальчик! — сказала она. — Ты герой! Этот мистер Блэндли невоспитанный человек, грубиян и озорник! Ты силен, как Голиаф, мой дорогой!
— Тетя, — неччл он глухим, прерывающимся голосом, близко подойдя к молодящейся, глухой и лишеннной возможности похвастать умом и сообразительностью сестре своей матери. — Тетя! Джон Годд с сегодняшнего вечера будет жить в нашем доне, спать в моей комнате и есть вместе с нами за одним столом! Тетя! Да слышите ли вы меня, тетя?!
— Я всё сделаю для тебя, Луи, все! — сказала тетка и опять захлопала в ладоши. — живи, спи и ешь сколько хочешь, ты здесь хозяин, а я гостья! Я только не понимаю, за что ты разгневался на этого глупого Джона Тодда!..