Глава вторая
Лу на маяке «Скерри-Вор»
Скала была похожа на гигантского кита, чуть скрытого водой, и в том месте, где воображение рисовало его голову, стояла башня маяка высотою в сорок два метра. Шлюпка, в которой сидели сэр Томас, Лу и матрос, работавший веслами, царапая килем скалу, пристала к основанию башни. Входная дверь находилась на высоте не менее пяти метров; для того чтобы попасть внутрь маяка, нужно было подняться по трапу — своеобразной металлической стремянке, состоявшей из бронзовых скоб, вделанных в кладку.
— Первым полезу я! — сказал Лу, когда металлическая дверь наверху приоткрылась и на пороге показалась высокая, тощая фигура смотрителя маяка.
— Ну-с, мистер Стивенсон-младший, милости прошу!
— Я сейчас! — крикнул Лу и весело заработал руками и ногами. «Начинается настоящая тайна», — подумал он, попадая в объятия смотрителя маяка. — Здравствуйте! Пустите меня, я хочу посмотреть, как будет подниматься папа!
Сэр Томас поднимался на маяк не одну сотню раз, он с ловкостью и быстротой обезьяны буквально взбежал по скобам и задержался у самого входа, протягивая руку смотрителю:
— Добрый вечер, мистер Диксон!
— Папа, поднимайся скорей! — крикнул Лу.
— Отойди в сторону, сынок, — сказал сэр Томас. — Раз, два. Гоп-ля! — И он легко коснулся ногами гранитного пола возле поручней металлической винтовой лестницы.
Лу всегда и всюду ожидал тайн, острых и эффектных неожиданностей, событий наперекор логике. На языке взрослых всё это можно было бы назвать одним словом: сюрприз. Этих сюрпризов, неожиданных подарков, раздаваемых судьбой всем и каждому, очень много было на маяке. Смотритель его, мистер Диксон, осведомленный о любознательности единственного сына инженера Томаса Стивенсона, заготовил маленькую лекцию и немедленно приступил к ней, как только Лу положил правую руку свою на поручни лестницы. Дверь закрыли, и в полумраке необычного помещения так странно и таинственно прозвучали слова мистера Диксона:
— Мой дорогой гость, — на плечо Лу легла тяжелая, с широкой ладонью рука, — ты, наверное, не догадываешься о том, что под нашими ногами, в сплошном каменном фундаменте, находится цистерна с пресной водой и кладовая, где хранится сурепное масло.
Лу вздохнул. «Начинается», — подумал он.
— В нашей цистерне сейчас не меньше тысячи ведер воды, а в кладовой девятьсот ведер масла. Этого запаса хватает на девять месяцев работы маяка.
— А воды? — спросил Лу, чувствуя себя, как в склепе.
— Тысячи ведер воды достаточно на один месяц. Слышишь, как шумит океан?
Странно, шум океана проникал сквозь стены толщиной в три метра и, концентрируясь внутри башни, создавал впечатление ровного, слитного стона на самом нижнем «до»; этот стон порою смолкал, и тогда одну-две секунды длилась такая давящая, страшная в своем предельном безмолвии тишина, что Лу инстинктивно шагнул к отцу, прижался к его боку и столь же инстинктивно произнес то, о чем думал:
— Здесь хорошо, есть тайны…
— О, тут столько тайн! — серьезно отозвался смотритель. — Ну-с, будем подниматься. Сэр Томас, милости прошу!
За отцом, каждый шаг которого будил короткое, острое эхо, поднимался Лу, и на расстоянии пяти-шести ступенек от него тяжело ступал мистер Диксон.
— Жилые помещения для прислуги, — сказал он, когда слева и справа от Лу показались площадки и в глубине их металлические двери. — Кухню мы уже прошли.
— Становится светлее, — заметил Лу, задерживаясь на ступеньке. — Еще долго подниматься, сэр?
— Всего без малого сорок два метра. Мы прошли одну треть. Слышишь, как шумит океан? Фонарь уже зажжен.
— А вокруг маяка, сэр, есть тайны?
— Очень много, дружок, и одну я намерен подарить тебе.
— Спасибо, сэр! А какая тайна?
— А вот я намекну, а ты постарайся догадаться!
— Шахматное платье, сэр?
— Ты что-нибудь слыхал о перелете птиц? — спросил он.
— Знаю, сэр!
— Хорошо. Сейчас налево от нас мастерская для мелкого ремонта. Еще двадцать ступенек — и мы достигнем склада маячных принадлежностей. Сразу же под фонарем находится дежурная комната вахтенного.
— Спасибо, сэр, всё это очень интересно, — сказал Лу, раздумывая над тем, какое отношение к тайнам может иметь осенний перелет птиц. — Позвольте спросить, сэр, а где же вы тут гуляете? Папа говорил, что вас сменяют раз в месяц. Надо же где-нибудь гулять, пройтись, размять ноги! Вы ходите по лестнице — вниз и вверх?
— Прогулка на маяке — наружная галерея фонаря, — ответил смотритель. — Уф!.. Еще тридцать ступенек — и мы пришли. Сэр Томас! — крикнул он, поднимая голову. — Вы уже достигли?
— Я уже достиг! — донесся сверху рокочущий, веселый голос. — Мне не терпится заняться моим фонарем.
— Присядем здесь, Лу, — устало произнес смотритель, опускаясь на каменную скамью в нише подле площадки, на которую вступил и Лу. Однако он не захотел садиться, его неудержимо тянуло наверх, к фонарю, к наружной галерее, по которой можно пройтись, если правда, что сам смотритель гуляет по ней…
— Устал, — тяжело вздохнул мистер Диксон. — Еще год — и я кандидат на пенсию. Тридцать лет служу я на маяках. Возле самого моего носа корабли превращались в щепки, я и мои подчиненные спасли за эти годы семь тысяч человек. На наших глазах утонуло столько же. Тяжелая работа, препротивная служба, мальчик!..
— Вы говорили о перелетных птицах, сэр, — напомнил Лу, облокачиваясь о поручни и чувствуя себя пленником некоей башни в тюрьме, о котором он читал в романе Дюма. — У вас больное сердце, сэр? Печально, — протянул он, подражая интонации Камми. — А у меня что-то с легкими, сэр. Вот и сейчас, — они хрипят, как кузнечные мехи.
— Плохо сказано. — Смотритель махнул рукой и опустил седую голову. — Про сердце говорят, что оно бьется, как птица. Какое глупое сравнение, мальчик!
— Я написал пятнадцать стихотворений, сзр, — кстати заметил Лу, вовсе не желая хвастать. — Сравнения трудная вещь, сэр. Однажды я сказал, что ночь — это когда день загораживают непроницаемыми ширмами.
— Та-ак, — протянул смотритель. — Кто же их убирает?
Лу пожал плечами. Он не сказал бы, что вопрос нелеп или глуп. Но подобные вопросы приходят в голову людям непоэтичным, лишенным выдумки, воображения, — тем людям, о которых Камми говорит: «Бог с ними!» Лу решил не распространяться о своих занятиях поэзией. Его томила тайна, связанная с перелетными птицами. Старый смотритель загородил их непроницаемыми ширмами.
— Что за шум там, наверху, сэр? — Лу поднял голову и прислушался, закрыв глаза. Фонарь как будто не шумит, свет его безмолвен. Шум этот не был слитным и ритмичным, он то нарастал, то вдруг на мгновение прекращался, а затем становился похожим на ливень, бьющий в стекла в ботаническом саду.
— Сэр, что это там? — чего-то пугаясь, спросил Лу.
— Птицы, — ответил смотритель и, обеими руками держась за поясницу, медленно поднялся со скамьи. — Пойдем, мальчик, посмотрим на бедных перелетных птиц.
То, что запросто называлось фонарем, представляло собою внушительную, сложную и любопытную конструкцию. Самый фонарь помещался наверху этой изумившей и восхитившей Лу машины — иначе ее и не назовешь. Внизу, подле каменного пьедестала, на котором покоились металлические круги, в свою очередь державшие на себе стальные высокие листы с окошечками, забранными сеткой, сидел на высоком табурете усатый человек в очках и синей шапочке с козырьком. Он крутил какое-то колесо и что-то говорил стоявшему рядом с ним сэру Томасу; он вежливо поклонился смотрителю и Лу, жестом указывая на массивную, переплетенную медными листами дверь. «Куда может эта дверь вести?» — подумал Лу. Ведь восхождение на вершину закончилось, — вот он, фонарь, дающий проблесковый свет каждые две секунды после одной секунды мрака. Не наружная ли галерея за этой дверью? Если это так (а так оно и должно быть, Лу давно знал об этом от отца и дяди Аллана), можно, следовательно, выяснить причину шума, который здесь уже не просто шум, а крик, стон и рыдания, словно души всех погибших в океане поднялись из своих подводных могил и вот сейчас требуют справедливого суда над виновниками их смерти.
К Лу подошел отец, надел на него прорезиненный плащ с капюшоном, который накинул на голову подобием башлыка, застегнул плащ на все пуговицы. Такой же смешной, неудобный костюм надел на себя и смотритель.
— Ну, мальчик, идем на улицу, — сказал он, повышая свой старческий голос. — Взглянем на окрестности, мальчик!
Лу коротко вскрикнул, — не от страха, а от неожиданности; ему показалось, что он выброшен на воздух, на великий простор, подброшен на огромную высоту и теперь висит между небом и землей. Он схватил руками поручни галереи, заглянул вниз и резко попятился, прижавшись к стенке. Лу поднял голову, и сердце его заколотилось в груди с той же силой, с какой темная туча птиц билась о толстые, забранные бронзовой решеткой стекла фонаря. Лу обеими руками схватился за поручни и с чувством восхищения, страха и еще с каким-то новым, ранее не испытанным чувством смотрел на плотную, плещущую крыльями массу птиц. Они на лету ударялись о решетку, жалобно вскрикивали, а на них налетали их спутники по далекому, тяжелому пути на юг, в теплые страны. Птиц было так много, что они порою совершенно закрывали своими телами свет фонаря. Маяк казался потухшим.
— Хороша тайна? — спросил смотритель. — Видишь, птицы падают вниз, на скалу? А скала вся в воде, птицы тонут.
Шум, производимый птицами, смешивался с гулом океана; волны, рыча и шипя, ползком подбирались к башне маяка и, налетая на нее, с грохотом разбивались. Лу попеременно поднимал и опускал голову, глядя то на птиц, то на толчею волн у основания башни. И оттого, что он ежесекундно менял направление взгляда и находился очень высоко над водой, у него закружилась голова, он прижался к стенке башни, закрыл глаза.
— Они летят на свет фонаря, бедняжки, — сказал смотритель, прохаживаясь по галерее. — Странно, мальчик, — у них богатейший опыт, и собственный и переданный по наследству, они должны бы, кажется, знать, что ничего хорошего маяк им не даст… Однако опыт ничему не учит.
— У вас бывают кораблекрушения? — спросил Лу, на несколько секунд открывая глаза и чувствуя озноб и страх высоты.
шахматного платья, птицы — это не тайна, это всего лишь редкое зрелище, не больше. Тайна… А что такое тайна? Выдумка, оказавшаяся потом реальностью? Совпадение фантазии с действительностью? Камми говорит, что тайна — это то, чего человек не знает. Например: что происходит с нами после смерти? Где именно находится бог? Где ты был, когда тебя еще не было? Вот это — самые главные тайны.
Всё остальное не тайны: сегодня нечто тебе неизвестно, а завтра становится известным.
— Зачем птицы летят на свет маяка? — громко спросил Лу.
— Это тайна, — ответил смотритель. — Эге, да тебя трясет, мальчик! А ты ко мне с вопросами! Что скажет сэр Томас!.. Идем скорее!
— Мне нехорошо… — пробормотал Лу. — Только, пожалуйста, не говорите папе. Уведите меня к себе, дайте мне кофе, я хочу в постель, побудьте около меня, чтобы я не уснул.
Смотритель склонился над своим гостем, испуганно слушая его и кивая головой.
— Если папа узнает, что мне нехорошо, он увезет меня домой, — продолжал Лу. — А так хочется на «Бель-Рок»! Дайте руку, сэр! — едва слышно произнес Лу. — Я отлежусь, я к этому привык, сэр. Вы не пугайтесь. У меня неладно с легкими…
Спустя минуту Лу лежит в постели под каменными сводами вахтенной и, превозмогая сонливость, думает. Смешное слово «легкие». Есть слова колючие, например «сэр». Имя отца — Томас — круглое, оно скачет, как мяч. Неподалеку от кровати громко тикают часы; звук у них такой, словно солдат по каменной мостовой шагает. В этом помещении для вахтенного темно, пахнет пылью, камнем, морем, звездами, проклятьем благородного отца, дочь которого покинула родной замок… Для всезнаек взрослых проклятье — это только грозное, страшное слово, но тысячи тысяч детей не старше тринадцати лет от роду, а с ними и Лу, знают, что каждое слово имеет свой запах. Проклятье… Оно пахнет тушью, что стоит на рабочем столе отца: запах горький, печальный… Запахи разговаривают, перешептываются, свистят, пищат, поют. Поет запах вереска, дикой груши, книги. Чудесно пахнут нюрнбергские оловянные солдатики, и этот кисловатый, веселый запах не только поет, но и играет марши. Ой как тяжело и больно дышать! Кажется, путешествие кончилось. Папа немедленно соберется домой.
— Почему я такой несчастный? — вслух произносит Лу и поворачивается на другой бок. Это резкое, угловатое движение вызывает острую боль в груди. — Попался, заболел, — сказал Лу и помянул черта.
— Очень хорошо! — громко расхохотался смотритель. Он только что закрыл бронзовые ставни и зажег две свечи на столе. — Ты здоров, мальчик! Больные не ругаются, если только они не умирают.
— А я умираю, сэр?
— Тьфу! — сплюнул смотритель. — Вытри губы и прикуси язык! Ты будешь жить долго.
— Что делает папа?
— Папа занят оптикой, мальчик.
— Оптикой?
Какое смешное слово… Пахнет от него лекарством. Птица — вот хорошее слово… Мальчик — похоже на вытянутый указательный палец. Мальчик — слово бледное, без единой кровинки. Как хочется спать!..
— Сэр!
— Что, мальчик?
Лу уже спит. Смотритель потушил свечи. Он должен идти наверх, исполнять свои обязанности, быть ежеминутно начеку: ночь — это рабочий день смотрителя маяка. Необходимо доложить сэру Томасу о состоянии его сына: мальчик болен, надо что-то делать, дать ему какое-нибудь лекарство — порошки, микстуру, питье. Кроме того, нельзя превращать маяк в больницу, — на этот счет имеются определенные инструкции, указания, хотя… Кроме того, завтра смотрителя сменяют — его месячная вахта кончается; а что будет с больным мальчиком? Отец, конечно, увезет его домой, иначе никак нельзя, но это очень опасно: несколько часов на шлюпке, потом на пароходе, снова на шлюпке или баркасе, от Глазго до Эдинбурга в поезде… Сколько беспокойства, тревог, суматохи! Черт!
— Черт! — крикнул во сне Лу. — Птицы! Фонарь!
— отец легкомысленно поступил, взяв с собою на «Скерри-Вор» малолетнего больного сына, смотритель добавил к этому преступному легкомыслию нечто от праздной, вздорной романтики. Наружная галерея, перелетные птицы, разговор всерьез, когда нужно было немедленно уложить мальчика в постель и посоветовать почтенному сэру Томасу прервать свою командировку или же поручить сына заботам смотрителя, а самому отправляться хоть на Огненную Землю.
— Пробковый шлем! — внятно произнес во сне Лу. — Сэр!..
— Ты меня? — Смотритель подошел к спящему, склонился над ним, прислушался к дыханию: хрип, бульканье, потом свист. Черт! Смотритель где-то читал о таком дыхании и только сейчас отдал должное наблюдательности автора книги: хрип, бульканье и уж только потом свист. Как жаль, что на маяке нет женщины: она знала бы, что делать. Мужчина…
«Мужчина должен всегда оставаться мужчиной, — вздохнув, подумал смотритель. — Мальчик просил меня не говорить его отцу о том, что…»
— Я ничего не скажу сэру Томасу, — вслух произнес мистер Диксон. — Мальчик просил приготовить ему кофе… Идиот, старый идиот! Я совсем забыл об этом! Мальчик просил уложить его в постель и сесть подле него, чтобы он не уснул… Черт! — продолжал он очень громко, настолько громко, что Лу проснулся и, задержав дыхание, прислушался. — Старая бесхвостая обезьяна! — продолжал смотритель, гневно стуча кулаком о каменную стену вахтенной. — У самого трое детей, а ведет себя, как юнга под проливным дождем на Темзе! Мальчик! Проснись! Тебе нельзя спать!
— Я не сплю, сэр! Что тут было, пока я дрался с Бобом?
— И ты ему надавал оплеух? — обрадованно залопотал смотритель, зажигая свечи. — Так его, так, мальчик! Ты не спи, сейчас я принесу горячий кофе, а потом мы поговорим!
— Благодарю вас, сэр! — сказал Лу. — У меня тоже есть кое-что для вас. Только ни слова папе!
— А как вот здесь? — смотритель похлопал себя по груди. — Свистит?
— Кто свистит? — спросил сэр Томас.
Да, сэр Томас, именно он, собственной своей персоной. Он и не думал прятаться или входить тайком, в этом не было нужды, но вот сейчас появилась необходимость выяснить, почему Лу в постели и какой-такой секрет нужно утаить от папы. Сэр Томас, спускаясь по лестнице, слышал почти всё, что неминуемо вызывает беспокойство и родительскую тревогу. Неясно только в отношении свиста. Сэр Томас повторил свой вопрос:
— Кто свистит?
— Ветер, папа, — с предельной беспечностью ответил Лу.
— Сильный ветер, мистер Стивенсон, — подтвердил смотритель. — Хрип и бульканье. Птицы, фонарь и черт. Сейчас я принесу кофе.
— худой, бледный, впалощекий, с длинными, закрывающими уши волосами, разделенными прямым пробором. Сын глядел на отца — на его бакенбарды, на высокий, красивый лоб, стараясь угадать, что последует спустя несколько секунд. «Папа завтра же соберется домой», — подумал Лу. «Медицина беспомощна, врачи лгут», — подумал сэр Томас. «Оттого, что я прерву командировку и вернусь домой, Лу легче не станет», — продолжал сэр Томас свои размышления, отлично понимая, что сын читает его думы и проникает в замыслы.
— Подождем до утра, — вслух произнес сэр Томас и приложил ко лбу сына свою ладонь.
— Мне просто захотелось спать, — сказал Лу. — Мильон впечатлений, папа!
— У тебя жар, мой дорогой!
— Как всегда, папа. Ничего особенного. Я уже освоился с маяком, на «Бель-Рок» я поднимусь, как на любое дерево в нашем саду.
— Покашляй, Лу, — сказал отец.
— Ага! — сказал отец.
— Ничего нового, папа! Новое в том, что нет тайн. И птицы и фонарь — это… Я еще не видел кораблекрушения, — может быть, тогда…
— Покашляй, Лу! Еще, еще!
— Странно, папа, — сказал он и прижался щекой к руке отца. — Мы на маяке, кругом нас океан, птицы летят на юг, а ты такой же, как дома, и со мною то же, что и дома. Где-нибудь должно же быть иначе, папа!
— Жизнь хороша везде, Лу, — поторопился произнести сэр Томас. — Важно быть здоровым, мой родной!
Он вдруг охватил руками влажную от пота голову сына, припал к ней губами и, сдерживая слезы, коротко простонал.
— Папа! Дорогой! Мой папа, — хрипло пробасил Лу. — Я здоров! Здоров, как силач из цирка! Просто — мильон впечатлений, папа!
«Ночь на 21 сентября 1863 года. Ветер NW — слабый. Никаких происшествий, — писал он в вахтенном журнале. — На маяке инженер Томас Стивенсон со своим сыном. Продовольствия, свечей, табаку и аптекарских пособий по списку № 733 израсходовано в норме, имеется экономия. Акт о состоянии фонаря, составленный инженером Томасом Стивенсоном, при сем подклеивается…»
Сэр Томас натер спину и грудь сына уксусом, сменил ему белье. Лу выпил стакан горячего кофе, поцеловал отца в щеку.
— Доброй ночи, родной мой, — растроганно проговорил сэр Томас. — Дай мне честное слово, маленький, что ты не чувствуешь себя больным.
— Уже не чувствую себя больным, папа, честное слово, — глядя отцу в глаза, произнес Лу. — Дома я, наверное, расхворался бы как следует. Хотя бы ради сказок, которых у Камми целый мильон!
— Мы мужчины, Лу, — сказал сэр Томас, накрывая сына грубым матросским одеялом. — Мы должны не лгать друг другу. Ложь — это отсутствие уважения, понимаешь? Так вот, если в восемь утра ты скажешь мне, что у тебя нигде не болит, мы направимся на остров Скей, а оттуда…
— «Бель-Рок»! — весело и звонко произнес Лу.
— «Бель-Рок», Лу, это недели через две, не раньше. Мы еще побудем на семи маяках. Один из них знаменит тем, что на нем сорок лет назад десять дней жил Вальтер Скотт. И смотритель маяка — ему что-то около семидесяти — расскажет тебе о…
— Папа! Папа! Какое счастье, что я твой сын! — воскликнул Лу. — Уходи, папа! Не то я начну расспрашивать тебя о Роб Рое и Айвенго! Доброй ночи, папа! Если бы ты только знал, как я не люблю спать!
— Но ты на маяке, Лу, — сам восхищаясь этим, с жаром произнес сэр Томас. — Ты только представь!
— Как можно, папа, представить, если я уже на маяке! Я лучше буду представлять, что я на «Бель-Рок»!
Утром Jly дал отцу честное слово, что он чувствует себя отлично, — ночного нота не было, снов не видел, нигде ничего не болит. В полдень отец и сын распростились с мистером Диксоном. Длинноногий, тощий старик, похожий, по определению Лу, на очинённый коричневый карандаш, долго стоял у раскрытой двери и, размахивая руками, кричал вслед баркасу:
— Эй, матросы! Передайте мистеру Кросби, чтобы сменная вахта доставила ром и мыльный порошок для бритья! Эй, матросы! Зарубите себе на носу!
— Есть зарубить себе на носу, сэр! — отозвался Лу. — Я им напомню! Две бочки рому и три ящика порошка!
— Побольше книг мистера Диккенса! — продолжал кричать смотритель. — Бумаги, перьев и чернил!
— Есть бочку чернил и тысячу перьев! — в шутку отозвался один из матросов и добавил, обращаясь к сэру Томасу: — Смешной старик! Завтра будет дома, а сам о других хлопочет!
И налегли на весла. Лу сказал:
— Так держать!
том же. Он знает, кем он не будет: ни капитаном корабля, ни строителем маяков. Он уже видел капитана корабля, он уже побывал на маяке. И еще не раз увидит капитанов и еще не раз побывает на маяках. Вероятно, разницы между ними никакой, за исключением внешнего вида и фамилии смотрителей. Кем же хотелось быть Лу?
Создателем и разоблачителем тайн. Кем-то, подобным Вальтеру Скотту, человеком, хранителем тайн, чарователем — неустанным и странным: чем чаще читаешь и перечитываешь его книги, тем драгоценнее заключенная в них тайна. Сколько раз будешь перечитывать книги? Иными словами — сколько лет проживешь?
— Я буду жить долго, — вслух произносит Лу и — неожиданно и для себя и для спутников своих — начинает читать, сосредоточенно и негромко, четкие, легко запоминающиеся стихи:
Высокий, из камня, маяк «Скерри-Вор».
Смотритель зажег и уснул.
— Кто там в океане сейчас утонул? —
Спросил Атлантический царь.
И трубит, и трубит в свой каменный рог,
«Бель-Рок».
— Хорошо? — спрашивает он, обращаясь к матросам. Глаза его блестят, он вскидывает голову и победно смотрит на отца. — Хорошо, папа?
— Когда? — отрывисто спрашивает отец. — Сейчас? На маяке?
— Сейчас, папа. Вдруг кто-то нашептал, а я повторил! Только бы не забыть!.. Прочту еще раз. А вы все запоминайте, хорошо? Пристанем к берегу — запишу. Почему вы молчите?! — кричит Лу морякам. — Вам не нравится? Ну-ка, посушите весла! А теперь отвечайте: нравится? По-вашему, плохо?
— Хорошие стихи хочется петь, — отвечает один из матросов, продолжая грести, как и его товарищ.
— Пойте мои стихи, — пожимает плечами Лу.
Пожимает плечами и матрос:
— Трудно подобрать мотив, не выходит! Ведь стихи — это то же, что и песня, не правда ли?
Лу с полминуты думает о чем-то, сдвигая брови и хмурясь. Сэр Томас с нежнейшей улыбкой смотрит на сына.
— То, что я читал, не для пения, — говорит Лу. — О тайнах не поют…