Берковский Н.: Лекции по зарубежной литературе.
Новеллы Сервантеса

НОВЕЛЛЫ СЕРВАНТЕСА

Мигель де Сервантес Сааведра (1547—1616) — один из деятелей зрелого Возрождения в Испании. В эпоху Возрождения между отдельными странами существовал весь­ма оживленный культурный обмен, — так, Италия, раньше других стран пережившая свой Ренессанс, во многих отно­шениях была учителем для Испании времен Сервантеса, сам Сервантес как писатель был многим обязан итальянской ли­тературе. Тем не менее Ренессанс в каждой из европейских стран отличался значительной национальной самобытнос­тью, и опытом чужой национальной культуры обыкновенно пользовались не во вред собственному своеобразию, но ради укрепления его.

Сервантес был писателем, испробовавшим почти все ро­ды литературы: драматургию — трагедия «Нумансия», ин­термедии, хорошо известные у нас по переводам А. Н. Ост­ровского, пасторальный роман — «Галатея» (1585), роман авантюрный и по стилю своему условный, возвышенно-иде­альный — «Персилес и Сихизмунда» (1617), новеллу — «На­зидательные новеллы» (1613). Размах и разнообразие твор­чества Сервантеса воспроизводят общие качества и свойства, присущие этой эпохе испанской литературы, отличавшей­ся удивительным богатством и разнообразием литературных форм. Что же касается его главного творения — романа «Дон Кихот» (часть I — 1605, часть II — 1615), то в нем слились в одно самые разнородные течения испанской повествова­тельной прозы, не говоря уже о лирической поэзии, тоже получившей место в романе, и о косвенном воздействии на него театра¹.

«Назидательные новеллы», несомненно, самое значитель­ное из произведений Сервантеса после «Дон Кихота». По художественной зрелости они не уступают знаменитому роману, и недаром они создавались в промежутке между напи­санием первой и второй его частей.

­ка, отзвуки их мы находим во множестве произведений бо­лее поздней европейской литературы. «Назидательные но­веллы» — восполнение к «Дон Кихоту». Вместе взятые, они тоже составляют некий единый эпос эпохи, в котором отра­зились борющиеся в ней силы, ее величие и убожество, кра­сота и страдание, высокие надежды и скептические мысли.

Весьма замечательно, что сюжеты «Новелл» крайне редко сходят с национальной, испанской почвы; даже в новеллах с местом действия в чужих странах («Сеньора Корнелия», «Английская испанка») испанцам принадлежит виднейшая, если не решающая роль.

Подобно «Дон Кихоту», новеллы охватывают жизнь на­ции в целом. Разумеется, они не исчерпывают всех явлений этой жизни полностью. В них изображена испанская дейст­вительность в ее контрастах: в одних новеллах дана жизнь знатных и богатых, жизнь испанского дворянства, со всем своим внешне изысканным и блестящим обиходом, в дру­гих — жизнь бездомных бродяг, быт трактиров и притонов, со всей их грязью и грубостью.

­ся, представляется нам по дороге от одной крайности к дру­гой. Контрастные стороны, противоречия, противоположнос­ти особенно выделяются писателем.

«Назидательные новеллы» — одна из крупнейших побед испанского художественного реализма, широкого, пытливого, умеющего воссоздать национальную жизнь Испании и затро­нуть главнейшие вопросы ее. Возрождение было повсюду в Европе великим временем для художественного реализма, а Сервантес был самым одаренным и проницательным из пи­сателей-реалистов Возрождения на испанской почве.

­сам национальной жизни объясняется тем, что в Испании в XVII веке начался кризис и заколебалось положение ее как великой державы. Могущественная европейская страна, гос­подствовавшая в Нидерландах, имевшая владения в Италии, располагавшая огромным влиянием в ходе европейских дел, Испания обладала богатейшими колониями в Америке, от­крытой для нее Колумбом, из которых она черпала, как из кошелька Фортуната, сколько вздумается, с убежденностью, что конца богатству не предвидится.

Однако ей приходилось иметь дело с сильными соперниками — с Францией и с Анг­лией, которые оспаривали у нее европейскую и мировую роль. Былой солдат Сервантес, в 1571 году участвовавший в морской битве с турками при Лепанто и вышедший оттуда с изувеченной левой рукой, имел косвенное отношение к под­готовлявшейся большой войне между Испанией и Англией. В качестве агента правительства Сервантес производил за­купки для испанского флота, для той Непобедимой армады, которая не оправдала своего пышного имени и в 1588 году была разгромлена англичанами. Гибель Непобедимой армады явилась симптомом начинавшегося упадка Испании. Хотя испанское оружие в различных войнах, которые велись и по­сле того, еще добивалось для себя успехов, однако испано-английская война означала, что в судьбе Испании наступил поворотный момент. Важнее же всего, что поражение Испа­нии указывало на внутреннее неблагополучие страны.

­летия необыкновенных успехов Испания со второй полови­ны XVII века переходит на положение страны нищей и за­худалой и с тех пор не может вернуться к своему былому великолепию.

XVI — XVII века в Европе — период первоначального на­копления, создающего предпосылки для развития капиталис­тического общества. У Маркса в «Капитале» мы находим заме­чание, чрезвычайно важное для понимания этого историческо­го периода: «Различные моменты первоначального накопления распределяются между различными странами в известной ис­торической последовательности, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией»². Согласно Марксу, не всякая страна, вовлеченная в первоначальное на­копление, представляет сполна все стороны этого историческо­го процесса, не во всякой стране были выработаны все условия, подготовляющие переход к капиталистическому строю, хозяй­ственному и общественному. Некоторые страны выработали эти условия только частично, и другие страны, где развитие бы­ло полнее, воспользовались в своих собственных целях тем, че­го частично достигли их соперники. Страной, где первоначаль­ное накопление происходило в наиболее полных, классических своих формах, была Англия, и в этом основная причина, почему Испания не могла выдержать соперничества с ней.

­фактур, предпочитая ввозить готовые товары, главным обра­зом предметы потребления и роскоши, из-за границы. В Испании первоначальное накопление по преимуществу своди­лось к одному лишь безудержному грабежу колоний. Сами испанцы, свидетели того, как величие Испании переходило в упадок, правильно угадывали причину деградации своей страны. Так, Санчо де Монкада назвал одно из своих произведений «Нищета Испании — следствие открытия Амери­ки»³­ла, блекла, истощалась. В последнее десятилетие XVIвека на ее долю приходилось шестьдесят процентов мировой до­бычи золота и девяносто процентов добычи серебра, но эти цифры находятся в весьма красноречивом контрасте с по­ложением вещей внутри страны. В Испании первоначальное накопление совершалось таким образом, что оно не выдви­нуло, как это было в Англии, класса буржуазии, не укрепило его, не дало ему господствующего положения в экономичес­кой жизни. Колониальное золото поступало в руки аристо­кратии и дворянства.

В новеллах Сервантеса мы всюду ощущаем нравы и быт накопления, всюду видна власть денег, и, странным образом, мы нигде не замечаем господства буржуазии. Перед нами иное: люди живут денежными интересами, порабощенные си­лою денег, но над всеми ними стоит старая аристократия — с ее жизненными навыками, с ее моралью и праздным обра­зом жизни. Показанное Сервантесом точно соответствует ис­панской действительности. Золото не изменило в Испании соотношения социальных сил, оно только позволило с не­обыкновенной широтой и пышностью распуститься старин­ному традиционному паразитизму испанского дворянства. Оно, разумеется, не остановило разложения дворянства, оно сделало его упадок необыкновенно торжественным.

Абсолютная монархия в Европе XVI — XVII столетий по-своему содействовала успехам национального хозяйства. Испанская монархия, напротив того, сделала все, чтобы в Испании разрушились те начатки мануфактурного производ­ства, которые уже имелись налицо, — не поддержав их, не оградив от иностранной конкуренции.

В Испании свертыва­лась промышленность городов, вымирала деревня, так как правящие классы пренебрегали интересами национальной экономики, не усматривали в ней полезного для них источ­ника средств. Ее конкистадоры поддерживали иллюзию, буд­то колониальный источник неиссякаем и будто он всегда останется в монопольном обладании у испанского государст­ва. Испания Сервантеса — это блеск и нищета, и чем осле­пительнее был блеск, тем больше разрасталась нищета.

­чального накопления; конец Ренессанса совпадает с концом первоначального накопления, с переходом в таких странах, как Англия, к достаточно прочному буржуазному порядку. Сравнивая пути развития Англии и Испании, мы отнюдь не хотим сказать, что Англия, с ее переходом от первоначального накопления к более законченным формам буржуазного обще­ства, оказалась страной благоприятной для Ренессанса. Сер­вантес в Испании и Шекспир в Англии — современники. Оба они — и высшее выражение национального Ренессанса, и сви­детели начинающегося его кризиса. Суть дела в том, что для Ренессанса в конечных его итогах одинаково губительными были и испанские, и английские условия. В Англии Ренессанс нашел предел и неодолимое препятствие для своего дальней­шего развития в окрепнувшем буржуазном обществе, в его практическом и духовном укладе, в его прозаизме. Шекспир хорошо видел перед собой своего главного врага — пуритани­на, жестокого и скаредного буржуа, аскетически взирающего на мир, на жизнь, в которой все есть средство к новому и но­вому накоплению. Но Шекспир иногда еще допускал иллю­зию, будто в аристократическом образе жизни можно найти спасение от буржуазного прозаизма. В трагикомедии Шекспи­ра «Венецианский купец» перед нами как бы две партии: пар­тия Риальто, венецианского рынка, над которым господствует мрачный пуританин Шейлок, аскет, собиратель сокровищ, и партия Бельмонта, веселого загородного замка, где царит Пор­ция с ее друзьями, беззаботными аристократами-эпикурейца­ми. Шейлок — с его религией денег, с его культом богатства ради богатства, с его беспощадной деловитостью денежного человека — проза; праздные гуляки и расточители, собрав­шиеся вокруг Порции, — поэзия. Опыт Сервантеса, опыт Ис­пании, стоявшей за ним, объективно свидетельствовали, что дворянская праздность — не меньшее зло, чем буржуазная де­ловитость, что Бельмонт нисколько не лучше Риальто.

В «Новеллах» Сервантеса изображена Испания, в кото­рой неограниченная власть дворянства, не встречающая себе противодействия, ведет к общественному разложению, к на­циональному кризису, к упадку тех начал, из которых исхо­дила культура Возрождения.

Из новелл Сервантеса, хотя и косвенным путем, но все же вполне осязаемо, можно узнать, что было подлинной пи­тательной почвой культуры Ренессанса, в чем заключались ее норма и ее идеалы. Сервантес — художник бесконечно де­мократический, причем демократизм у Сервантеса инстинк­тивный, не отделимый от внутренней природы его художест­венного творчества.

Этот демократизм мог быть подсказан некоторыми опре­деленными явлениями недавнего прошлого Испании. Подоб­но другим странам, Испания вступила в новую эпоху, развя­зав в деревне и в городе трудовые силы. В деревне хозяйст­вовал свободный крестьянин, в городах процветало ремесло.

­ный труд народа и народное довольство отходили в область воспоминаний, и крестьянское свободное хозяйство и город­ское ремесло гибли в экономическом хаосе, который вызван был притоком в Испанию заморского золота. Однако же пси­хология, мораль, художественные вкусы, связанные с воль­ным трудовым народом Испании, сохранялись и обладали созидательной силой. Сервантес едва ли мог указать вокруг себя на живые образцы народного процветания, и все же осмысленная жизнь в свободном труде, в творчестве на благо себе и на благо другим оставалась для него нормой, способом судить и оценивать распад испанского общества.

­варский, хотя пышный и раззолоченный, с самой культурой Ренессанса, с ее духовным складом, с ее гуманизмом, с ее де­мократической моралью, с ее эстетикой, тонкой и благородно-человечной. Мораль и эстетика Сервантеса занимают крити­ческую позицию в отношении того, что господствующие клас­сы его времени считали правильным и прекрасным.

В сборнике Сервантеса основные, самые богатые содер­жанием и художественно выразительные новеллы посвяще­ны быту и нравам общественных низов Испании. Здесь Сер­вантес особо наблюдателен и зорок — каждая подробность прочувствована и обдумана им со всех сторон. Сервантес угадал, что здесь лежат главные источники жизни нации.

Ка­кой бы неприглядной ни была жизнь общественных низов, она для Сервантеса внутренне значительна. Жизнь общест­венных верхов Сервантес воспринимает как рассеянный со­зерцатель, в жизнь низов он вслушивается, стараясь уловить ее внутренний смысл. Немалую роль сыграл собственный жизненный опыт Сервантеса. Сын бедного лекаря, Сервантес до конца своих дней вынужден был беспокоиться о куске хлеба для себя и для своих близких. Он учился наукам, и хорошо учился,— и все же ему пришлось наняться в солдаты. Он узнал войну, захваченный на море пиратами, изведал го­речь плена в Алжире; он перебывал на множестве должнос­тей, хлопотных и малодоходных, был торговым агентом, за­купал провиант для военно-морского флота, участвовал в сборе налогов, из-за своей доверчивости в делах дважды отсидел в тюрьме. Говоря словами народной пословицы, Сер­вантес был из тех, кому не приходится отрекаться ни от су­мы, ни от тюрьмы, — и сума и тюрьма были ему знакомы. Опыт собственной биографии раскрыл перед Сервантесом жизнь Испании с ее непоказной стороны, хорошо ведомой народным массам.

«Высокородная судомойка», быть может, лучше других поясняет, в чем состояли основные темы Сервантеса. В Толедо, в трактире севильянца, находится в услужении де­вушка необыкновенной красоты, Костанса. Молодой Авенданьо, юноша из знатного семейства, нанимается к севильянцу отпускать и записывать овес, надеясь приблизиться к девуш­ке. Костанса изумляет всех чистотой и строгостью нрава, без­укоризненностью поведения. Простая судомойка, она царст­венно неприступна.

Новелла Сервантеса имеет довольно условную и, каза­лось бы, банальную развязку: героиня оказывается незакон­ной дочерью знатной дамы и знатного кавалера. Мать оста­вила ее на воспитание севильянцу, и в ее происхождении будто бы коренится моральное благородство этой девушки, отсюда будто бы необыкновенный свет ее красоты. Тем не менее истинный смысл всего рассказанного о Костансе со­всем иной.

­тер человека из геральдических данных, из сведений о его предках. Костанса росла без своих отца и матери, не зная, кто они. К тому же своим появлением на свет она была обя­зана тому, что ее отец-аристократ попросту был завзятым негодяем и изнасиловал беззащитную женщину. Вот и все моральное наследство, которое мог бы передать Костансе этот высокородный отец.

Костанса, как она описана у Сервантеса, вовсе не создает впечатления знатности, переодетой в простое платье. Это са­мая доподлинная народная красота, строгая красота челове­ка, занятого делом, воспитанного трудом и его обязанностя­ми. Она постоянно появляется с огромной связкой ключей, прикрепленной к поясу, — ключей, доверенных ей для рабо­ты по дому. Облик ее прост и деловит.

­вия в трактире севильянца. Костанса не знает, кто она такая, но хозяин о Костансе все знает отлично. Мать Костансы оста­вила севильянцу золотую цепь и четыреста эскудо золотом. Севильянец — жадный человек, выжимающий из своих слуг что может, но с Костансой он добр и осторожен. Сервантес хорошо освещает положение Костансы в доме севильянца, и оно-то и объясняет характер этой девушки, а вовсе не ее дво­рянское происхождение. Костанса — усердная работница в этом доме, к тому же искусная кружевница. Над ней не тяго­теет хозяйская эксплуатация, она трудится, как если бы тру­дилась на себя. Она не знает хозяйской грубости, она защи­щена от грубости постояльцев, — севильянец за нее отвечает. Рядом с нею служат севильянцу две девушки из Галисии — те вполне изведали, что такое служба в трактирном заведении. Обе они огрубелые, озлобленные, не слишком разборчивые в речах и в вопросах личной морали, — все это плод их реаль­ного, неприкрашенного положения женщин, задешево прода­ющих свою рабочую силу. Галисийки — реальность трудовой жизни, Костанса — утопия. Костанса — это труд без эксплуа­тации, без той грязи, в которую заталкивает трудящегося на­ниматель. Костанса существует в заведении севильянца на ус­ловиях необычайных: не он платит своей служанке, но ему за нее уплатили, и он ждет еще наградных, когда срок службы Костансы кончится, — наградных за то, что был добрым хозя­ином. Таким образом, вся жестокая и неприглядная проза от­ношений между хозяином и работником в данном случае устраняется. Костанса расцветает в своих скромных трудах на Удивление окружающим. Костанса у Сервантеса — образец того, какая красота может развернуться в простой трудовой Жизни, если эта жизнь, этот быт обставлены человечески.

Замечательно, что дворянин Авенданьо навсегда очаро­вался судомойкой, о высокородности которой он ничего не знал. Когда Авенданьо отсыпает лошадям овес, а Костанса со своими ключами ходит по делам хозяйства через двор и по дому, то это нечто большее, чем маскарад, на котором благородные вырядились работниками, — это картина трудовой повседневности, которая по сути своей, по возможностям своим способна быть и благородной, и скромно-красивой.

Историю прекрасной судомойки можно рассматривать как своеобразную идиллию или как пастораль. Это был род литературы, чрезвычайно распространенной тогда, но Сер­вантес вступает в спор с традиционной пасторалью. Пасту­шеские истории его современников изображали счастливую жизнь без труда, в которой люди предаются лишь любви и наслаждению природой. Над этими пасторалями Сервантес смеется в новелле о собаке Бергансе. Собственная пастораль Сервантеса — пастораль реалиста: красота и счастье создают­ся не устранением основных условий жизни людей, но их изменением.

­гать роль Авенданьо — этого дворянина, пленившегося ра­ботницей, а через нее и работой. Настоящая природа дворян­ства проявляется не в Авенданьо, но в друге его, в молодом Карриасо. Тот одержим совсем иной страстью. Его друзья, его влечение — это бродяги, люмпенский элемент общества, воровская братия — те, кто звался в Испании именем пикаро (pícaro). Карриасо уже однажды побывал в их среде, на тун­цовых промыслах Саары. Он задумал снова отправиться туда же, но вместе с Авенданьо застрял в Толедо.

Честный труд — не его призвание. Рассказанная затем история с ослиным хвостом — настоящая «воровская» история. Карриасо оты­грывает своего осла, пользуясь приемами и софистикой на­стоящего пикаро. Замечательно, что эпизод с ослиным хвос­том звучит до самой последней строки новеллы: все события уже получили свою условную, красивую развязку, а Карриасо все еще слышится, будто уличные мальчишки по-прежне­му дразнят его ослиным хвостом, поминают его плутовство, ставшее знаменитым в городе. В этой новелле о двух юных кавалерах главная история не о том из них, кто кончил мир­ной идиллией. Главная история та, что повествует о юном Карриасо, который как был, так и остался нераскаянным пи­каро.

Блестящий, изысканно воспитанный, родовитый дворя­нин по своим убеждениям, по моральным инстинктам тот же бродяга, люмпен, который подвизается на большой дороге и на городских базарах. Есть люмпен в лохмотьях и есть раз­золоченный люмпен — таково социальное открытие, сделан­ное Сервантесом.

В новеллах «Цыганочка», «Ринконете и Кортадильо», «Ли­ценциат Видриера», «Обманная свадьба», в «Разговоре двух собак», в «Подставной тетке», относительно которой автор­ство Сервантеса не вполне доказано, перед читателем возни­кает картина сомнительных промыслов, уголовных или полу­уголовных дел, мир воров, попрошаек, героев ножа и взло­мов, картежников и шулеров, дешевых и дорогих куртизанок, нищих студентов, солдат и офицеров невысокого чина, гото­вых наняться в любую армию, ученых людей с дипломом, но без места и без денег. Притоны, рыночная площадь, тюрьма, госпиталь придают особый колорит этим новеллам. В них царит пикаро, притом взятый безо всяких иносказаний, пи­каро, каков он есть в своем прямом смысле и в своем нату­ральном виде.

Pícaro — плут, вор, авантюрист, человек нечистой жиз­ни и нечистых источников дохода — ко времени Сервантеса стал популярным героем романов особого рода, столь харак­терных для Испании XVI — XVII веков, — так называемых плутовских, или «воровских», романов, novelapicaresca. Тип пикаро был заметнейшим явлением тогдашнего испанского быта. Его породил хозяйственный, социальный распад Испа­нии. Пикаро — вечный бродяга, оторванный от честного тру­да. Бродяжничество ко времени Сервантеса было уже давним несчастьем Испании, разраставшимся колоссально и устра­шавшим правительство. Политические меры были бессильны против этого явления, ибо оно имело глубокие экономичес­кие источники. Разложение национального хозяйства Испа­нии, разорение и бегство крестьян от поборов и налогов, оскудение городов, падение ремесла и торговли под натиском иноземной конкуренции — таковы причины, вызвавшие к жизни фигуру пикаро. Тут есть немало совпадений с «фальстафовским фоном» исторических хроник Шекспира, но есть и существенные отличия.

«Генрихе IV») принц Гарри до поры до времени водится с Фальстафом и со всеми его пьяными и озорными сподвижниками. Но когда принц становится коро­лем Генрихом V, он отвергает Фальстафа. Тем самым в драме Шекспира со стороны власти, со стороны правящих классов всему этому развалу, героем которого является Фальстаф, выносится категорическое осуждение. Разумеется, справед­ливый и мудрый король Генрих V всего лишь шекспиров­ская иллюзия. Положение в Испании не могло породить ни­каких иллюзий, за периодом распада не рисовался какой-то новый период порядка и права — буржуазного, как в Анг­лии, — который всех и вся умиротворит. Поэтому образ пикаро, главного героя распада, у Сервантеса — образ, притязающий на самое широкое, мы бы сказали, безудержное зна­чение. Поэтому у Сервантеса нет никакого заградительного, ограничивающего движения против пикаро со стороны обще­ственных верхов. У Сервантеса перед пикаро дороги откры­ты, по Сервантесу, принц Гарри должен бы остаться вечным приятелем и собутыльником Фальстафа.

Дворянин Карриасо у Сервантеса только в плутовской и во­ровской стихии чувствует себя самим собою. И Карриасо не единственный. Другой, правда более лирический, вариант той же темы — в новелле «Цыганочка»: родовитый юноша, наслед­ник майората, влюбленный в Пресьосу, уходит к цыганам, ее соплеменникам, и бродяжничает с ними. Даже в героях «дво­рянских» новелл, в кавалерах, до конца жизни не покидающих свой круг, тем не менее просвечивает тот же пикаро, и обык­новенно это худшая разновидность его, самая озлобленная и жестокая. Тут и дворянский, и одновременно люмпенский анархизм, тут и дворянская и люмпенская бесцеремонность в отношении прав ближнего, тут и дворянская и люмпенская го­товность все решать силой и насилием. Завязка новеллы «Сила крови» в том, что молодой толедский дворянин Родольфо с толпою прихлебателей и угодников слоняется по городу, хвата­ет на улице девушку, тащит к себе в дом и насилует ее... Даже в прекрасном герцоге Феррарском (новелла «Сеньора Корне­лия»), который женился на прекрасной сеньоре Корнелии, сквозит нечто воровское, и в этой красиво рассказанной исто­рии не все в намерениях герцога было чисто. Вообще в типе Дон Жуана — а осколки этого типа все время мелькают в геро­ях «галантных», «дворянских» новелл Сервантеса — несомнен­но присутствуют черты пикаро, черты пикаро-аристократа.

Пикаро у Сервантеса — образ, выражающий националь­ный кризис Испании. Широта и смелость обобщения выдают и здесь великого реалистического художника, создавшего об­разы Дон Кихота и Санчо Пансы, в каждом из которых скры­вается обобщающая мысль необычайного масштаба. Но, имея дело с пикаро, Сервантес не мог и не хотел свести его к одному-единственному лицу, к одному всепоглощающему об­разу. И знатные молодые люди Карриасо и Родольфо ― пи­каро, и двое оборванных мальчишек Ринконете и Кортадильо — тоже пикаро. В образе пикаро выражен один из су­щественных моментов национальной истории, однако же для Сервантеса чрезвычайно важны социальные различия. На верхах общества — добровольные пикаро, нисколько не воз­ражающие против своего положения. В низах — пикаро по принуждению, пикаро, которые пытались когда-то сами (или же их отцы пытались) жить добропорядочно и честно и должны были волею обстоятельств изменить свой образ жизни. В ни­зах — «бывшие люди» в точном смысле: здесь каждый пика­ро был или мог быть человеком настоящим, действительным; на верхах человека никогда не было. Социальное чутье не позволило Сервантесу смешивать пикаро этих двух родов, — он мог их сближать, так как сама национальная история их сближала; по той же причине он мог улавливать, как они взаимно отражаются друг в друге, и все же существенные различия сохранялись.

Пикаро, взятые из низов, выводятся в новелле «Ринконе­те и Кортадильо», полной тончайшего юмора и по внутрен­нему своему смыслу скорбной. Воровской притон сеньо­ра Мониподьо — парадоксальное учреждение. В нем все по­строено на строгой товарищеской морали, но всякая мораль кончается, едва лишь это братство вступает в сношения с внешним миром. Каждый здесь точно выполняет свой урок, действует в меру сил своих и способностей, приносит выруч­ку, какую может, и ничего из нее не утаивает; все доходы здесь по-братски делятся. Но источник доходов — кражи и разбой. Во всех эпизодах этой новеллы честность между сво­ими и преступность в отношении всего остального мира уди­вительным образом переплетаются — маленькая честность и большая преступность, честность внутри маленькой корпора­ции и преступность за порогом ее, в большом общественном мире. На этом строятся юмор и ирония Сервантеса. Сеньор Мониподьо принимает и раздает заказы. Они записаны у не­го в особой книге, и там же указаны исполнители.

таким маленьким, что стежки не могли уместиться, и исполнителю пришлось ранить не купца, но купеческого слугу. После новых переговоров и некоторой доплаты кавалеру обещают, что неточность будет исправлена и купец получит свое. Этот эпизод трагикомический: вещам ужасного содержания придана строгая деловая форма. Се­ньор Мониподьо и его сподручные работают удивительно ак­куратно, и заказчики остаются довольны. Сеньор Мониподьо и его молодчики время от времени напоминают добросовест­ных ремесленников — мастера и его подмастерьев, и в этом ирония их быта, их нравов.

­раль, своя деловитость, но она — только забавное и зловещее противоречие, только парадокс, ибо маленький мир может себе добывать средства к жизни не иначе как из большого мира, а этот ни морали, ни честности нисколько не поощряет. Ведь из большого мира приходит этот человек в пестром плаще, и спрос, который он предъявляет, — спрос на убийст­во, на разбой. Большой мир Испании отвечает за то, что мирок Мониподьо живет своей извращенной жизнью. Сер­вантес изображает этих пикаро как невинно виноватых, как страшных и преступных детей; недаром в центре картины — двое подростков, Ринконете и Кортадильо, почти по-отрочес­ки простодушных и неразборчивых в средствах. Наивность пикаро в вопросах морали ни с чем не сравнима. Пикаро даже набожны. Старуха, занимающаяся кражей белья, поку­пает свечи и усердна в молитве. Не о прощении грехов она молится, но о Божьем покровительстве дурным делам, кото­рые она только еще собирается совершить вместе со своими товарищами. Пикаро не сомневаются, что они угодны хрис­тианскому Богу. Для них есть нечто бесспорное, обсуждению не подлежащее, — их право на жизнь. Они должны пить и есть, а способ добывания вина и хлеба от них не зависит. Поэтому они и остаются безмятежными христианами. Де­ла морали они предоставляют решать другим — обществу и власти, о поведении которых хорошо известно из остальных новелл Сервантеса. Впрочем, в этой же новелле власть в лице севильской полиции отлично договаривается с сеньором Мо­ниподьо.

Крайне знаменательно, что ребята сеньора Монипо­дьо, с одной стороны, уподобляются подмастерьям в хорошо налаженной мастерской, а с другой — они тянутся быть похожими на рыцарский орден с его церемониями посвящения, любят выражаться высокопарно и стараются усвоить жесты и замашки настоящих кавалеров. Им придаются сразу и чер­ты их социального прошлого, и черты их настоящего; в на­стоящем для них образец — дворянский паразитизм, со всей его роскошью и со всем его парадным ритуалом.

Паразитизм и праздность как великие бедствия Испании изобличаются у Сервантеса весьма широко, в самых разно­образных областях национальной жизни. Праздность подта­чивает культуру Испании, ее интеллектуальную жизнь. В этом смысл знаменитой новеллы о стеклянном лиценциате. Идеа­листическая критика, очень расположенная к этой новелле, хотела видеть в ней похвалу безумию, в котором будто бы, по Сервантесу, и заключается высшая мудрость. На самом же деле эта новелла защищает не безумие, но трезвость, ре­алистическое направление ума и полна грусти, так как дель­ный ум в Испании не ценится и никому не нужен. Лиценциат Видриера по происхождению крестьянский мальчик. Прекрас­ные способности и упорный труд позволили ему пройти весь курс наук в Саламанке, в ее прославленном университете, и достигнуть ученой степени лиценциата. История Видриеры — история плебея, который добился прав на участие в культурной жизни и хочет внести в нее простое, здоровое, реалистическое содержание. Видриера бедствовал, скитался, но добился успеха и внимания к себе самым неожиданным образом. Он заболел душевной болезнью, вообразил себя стеклянным; безумие его было односторонним, — во всем остальном, что не относилось к его навязчивой идее, лиценциат оставался, как всегда, силен и судил о вещах с прежними остроумием и основательностью. Босой и одетый в странное одеяние безумца, он появлялся на улицах Вальядолида и со­бирал зевак, перед которыми философствовал. Он дивил слушателей стройностью своих речей, меткими и сатирическими ответами на вопросы, которые ему задавали из толпы. Одна­ко же лиценциат выздоровел, разум вернулся к нему полнос­тью. Тут начались для него разочарования, так как в городе сразу же забыли о нем. Он хотел заняться своим делом — профессией стряпчего, и никто не шел к нему за советом, хотя ученость его и рассудительность были хорошо засвиде­тельствованы перед всеми еще во время болезни.

­ходится отказаться от карьеры юриста и уехать воевать во Фландрию простым солдатом. Ум и ученость без приправы шутовства не имеют спроса. Тогда, на улицах Вальядолида, он был шутом, — люди ловили его слова, потому что они были забавны, странны, причудливы в устах одержимого. Бо­лезнь приносила успех, и успех кончился, едва прекратилась болезнь. Больной Видриера невольно оказался развлекате­лем, шарлатаном, тем же пикаро; когда же он, здоровый, пред­лагает людям настоящие ценности, то за них ничего не дают.

Дополнением к истории Видриеры может служить один эпизод из новеллы о собаках. Берганса рассказывает, что в вальядолидском госпитале лежали четверо, и все это бы­ли ученые люди. Один из них — поэт, безнадежный педант, увлеченный архаическими сюжетами и тонкостями стихо­сложения; двое других, алхимик и математик, занятый квад­ратурой круга, — фантасты; четвертый — прожектер и, если судить по его проекту улучшения государственных финан­сов, педант и фантаст вместе. Рассказывая об этих людях, Сервантес издали указал на иррационализм, на идеализм и фантастику, овладевавшие отдельными течениями испанской культуры. На смену высокой культуре Ренессанса шла отме­нявшая его гармонию и цельность культура барокко, и Сер­вантес улавливал признаки этих новых форм духовной жиз­ни, враждебных ему. Как это раскрыто у Сервантеса, лю­ди, считающие себя призванными к духовному труду, тоже могут оказаться разновидностью пикаро. В духовной жизни они держатся той же стези, что и обыкновенные искатели приключений, пикаро, — в жизни практической. Их породила та же нездоровая атмосфера золотой лихорадки, искания чу­дес и успехов, дающихся без подлинных усилий. В новеллах Сервантеса нет нигде прямой речи об этой ослепленности золотом, и однако же с великим множеством оттенков у Сер­вантеса представлены характеры, представлены человеческие типы, которые не могут быть поняты вне этих настроений эпохи. Золото, доставшееся Испании за морем без больших трудов, создавало эту психологию авантюризма, практичес­кого и духовного, расшатывало трезвое, реалистическое ми­ропонимание, толкало духовную жизнь в сторону мистики и фантастики.

­пал из этого направления. Но четыре кровати в вальядо­лидском госпитале служат убежищем тоже для неудачников.

Знакомцы собаки Бергансы были по-своему добросовестные люди, они искренне верили в алхимию и в квадратуру круга. Наивные шарлатаны, они хотели найти правду в неправде, — они бескорыстны там, где другие корыстны.

­брод, распад, жажда унести свой кусок, и так, чтобы он был побольше, — без чувства ответственности перед другими, без заботы о том, что станется с обществом и с государством. Новелла о беседе собак, пожалуй, самая скептическая, но на­писанная с великой добротой сердца и ума и с великой го­речью.

Сервантесу очень удалась художественная задача — оче­ловечить своих беседующих собак. Его новелла — не басня, не аллегория, но легкий, незаметный, хотя и шутливый, юмо­ристический переход от мира животного к миру человечес­кому. Берганса и Сипион — две индивидуальности, два ха­рактера. Для внимательного взгляда животный мир — это не только царство рода и вида, в нем существуют и свои инди­видуальности. Сервантес выводит в качестве хорошо очер­ченных индивидуальностей и своего Сипиона, и своего Бергансу. Тем самым Сервантес, не покидая животного мира, все больше приближается к миру человеческому: еще один и еще один штрих индивидуальной характеристики, и животный образ колеблется, переходит в человеческий или получелове­ческий. Сипион — законченный филистер, собака, знающая свое место и довольная им. Берганса — энтузиаст, горячая душа, с живейшим участием к тому, как живут и действуют другие, с сильнейшей склонностью к критической мысли, и опять-таки из того же энтузиазма, ибо горячее отношение к окружающим заставляет Бергансу вмешиваться в их дела и со всей решительностью судить о них. Драгоценны по ав­торскому юмору тирады и реплики осмотрительного Сипио­на: он поправляет Бергансу, как редактор-педант — чужую рукопись, не позволяет ему отклоняться от сухих фактов, не позволяет распространяться за положенные рамки, боясь лирической публицистики Бергансы, боясь его обобщений, так как, по мнению Сипиона, обобщение есть уже сатира, злословие и непристойность, нечто чересчур отважное, во всяком случае.

Биография Бергансы по общему своему ходу характер­нейшая история пикаро, с обычной для этих историй пестротой занятий и профессий, сменяющих друг друга, с описани­ем кочевий и великого множества лиц, повстречавшихся в пути. Сначала Берганса служит при бойнях в Севилье, потом у пастухов, при стаде овец и баранов, потом снова в Севилье, в богатом купеческом доме; после этого появляются все но­вые занятия — служба ученого пса, танцующего под барабан, жизнь в цыганском таборе, знакомство с актерами и участие в их интермедиях и, наконец, должность в госпитале. Таким образом, в опыт Бергансы вошла почти вся Испания: господа и слуги, буржуазия и народ, город и деревня, сельское хозяй­ство, торговля и изящные искусства, государственная власть — с ней Берганса познакомился через альгвазила, у которого тоже служил одно время.

люди бывают гораздо откровеннее, чем это у них принято между собой. Поэтому «плутовская» Испания представлена в этой новелле несрав­ненно резче, чем в истории Ринконете и Кортадильо, напри­мер. Но это не все. Берганса наделен удивительным чутьем правды. Сервантес начинает с собачьей честности Бергансы и развивает ее в великолепнейшую человеческую честность, и это самый смелый его художественный переход от живот­ного мира к человеческому. Ирония биографии Бергансы та, что Берганса — пикаро, каких не бывает, честный пикаро, бунтующий против своего положения, против всего, что он видит и наблюдает. Обыкновенный пикаро ищет, где лучше и веселее. Берганса ищет, где честнее. Он нигде не уживается, так как не может принять за должное людскую злобу, воров­ство и вероломство. Бергансе ничто не препятствует добить­ся полного процветания: люди ласкают его, ценят за талант и смышленость. Не собственные обиды заставляют его воз­мущаться, но обиды, чинимые другим, нарушения долга, за­кона, обязанностей. Он приобрел лютых врагов из-за своего правдолюбия и уже не однажды рисковал жизнью.

— условный образ, однако же подсказанный ре­альной жизнью Испании. Уменье видеть вещи в их настоя­щем свете, здравый смысл, чувство правды — все это, конеч­но, не умерло в испанском государстве. Правду в Испании знают, но сказать ее не смеют. И лишь однажды в вымыш­ленном, условном разговоре псу Бергансе перед псом Сипионом было дано все выложить начистоту. Правда в Испании бессловесна. Когда правда обретает дар речи, то это фантас­тика, «разговор собак».

Горький смысл имеет и конец истории Бергансы. Берган­са устроился на службу при госпитале и ходит с монахами собирать милостыню. Такой конец похож на преждевремен­ную отставку. И дружба с филистером Сипионом — вынуж­денная дружба, означающая полное одиночество Бергансы.

Стоит внимания и то обстоятельство, что разговор собак и речи Бергансы, произнесенные в этом разговоре, подслу­шал, а вернее, сочинил поручик Кампусано, неудачник и бед­няк, однако вороватый бедняк, обманутый женщиной, кото­рая была ловчее и которая довела его до дурной болезни и больницы. Итак, вот кому примечтались эти жаркие речи о правде — человеку малодушному, который сам грешен про­тив правды и образ жизни которого чрезвычайно сомнителен. Быть может, он и любит правду и уж наверное бессилен держаться ее.

Новеллы низкого быта, где прямо и непосредственно дей­ствует пикаро, далеко не исчерпывают сборника Сервантеса. Они чередуются с новеллами другого стиля и направления, в которых господство над жизнью принадлежит возвышен­ной морали. Условно можно было бы делить новеллы Сер­вантеса таким образом: новеллы с победой зла и новеллы с победой добра. К новеллам с оптимистической развязкой от­носятся: «Великодушный поклонник», «Английская испан­ка», «Сила крови», «Ревнивый эстремадурец», «Две девицы», «Сеньора Корнелия». Новеллы эти отличаются еще и дру­гими свойствами: действие их происходит в верхах общест­ва, их герои — люди знатные и богатые, молодые кабальеро, принцы с окружением, которое им подобает. Такие новеллы, как «Цыганочка» и «Высокородная судомойка», занимают переходное положение. В них тоже торжествуют высокие чувства — энтузиазм любви, преданности, великодушия, но действие их лишь частично приурочено к аристократичес­кому миру, и состав героев здесь смешанный: аристократы снисходят до низкого быта, к которому принадлежат их из­бранницы, с тем чтобы возвысить их над этим бытом. Такое деление новелл нисколько не означает, что Сервантес дер­жался старого сословного миропонимания, учившего, будто низость рождения неотделима от низости души и помыслов, а благородство крови влечет за собой благородство нравственное.

«дворянских» новеллах Сервантеса — назовем их так — добрые силы побеждают вовсе не по той простой при­чине, что Сервантес приписал своим дворянам волю к добру и видел в добродетели неотъемлемый признак господству­ющих сословий. Конечно, Сервантесу были свойственны некоторые черты идеализации дворянства. Идеология эпохи то­же все еще продолжала настаивать на каких-то особых высо­ких добродетелях, составляющих если не свойство, то долг и призвание рыцарства. И все же влияние сословных мотивов на Сервантеса было незначительным. Писатель, разоблачав­ший испанского дворянина в качестве пикаро, не обольщал­ся, рисуя быт и нравы аристократии. Дворянский мир в воз­вышенных новеллах Сервантеса изображается без настоящей бытовой полноты. Он является здесь только материалом гу­манистической утопии. Сервантес стремился выразить гума­нистический идеал в действии, в характерах героев новелл. Сервантесу отлично было известно, что добрые устремления свойственны отнюдь не правящим классам. Он знал, что это богатство народной души. Но у Сервантеса мы встречаем замечательные суждения о том, насколько стеснено обстоя­тельствами моральное сознание народа, насколько ограниче­ны для народа практические возможности поступать, как то­го требует высокая человеческая нравственность. Цыганочка Пресьоса говорит о своих друзьях, цыганах: «Учитель их и наставник — дьявол и сама жизнь», а приставшему к их та­бору молодому кабальеро цыгане объясняют, что им, цыга­нам, нельзя быть сострадательными, ибо не так устроен их быт. По Сервантесу, простые люди расположены к добру, но реальная жизнь им не позволяет быть добрыми. Высшие клас­сы не хотят добра, но по положению своему могли бы посту­пать, как велит человечность. У них есть свобода выбора, их поведение могло бы быть великодушным. Поэтому Серван­тес и строит свою гуманистическую утопию с расчетом на высокие, образцовые поступки людей из высших классов.

Весьма знаменательно, что в центре всех возвышенных новелл Сервантеса стоит женщина обиженная, брошенная либо женщина, которой так или иначе грозит, что с ней обой­дутся дурно. В своих новеллах Сервантес — защитник прав женщины как существа слабого, к которому принято отно­ситься хищнически. Возвышенные новеллы Сервантеса, соб­ственно, и написаны в защиту этих прав женщины, а утопия этих новелл в том, что либо обид нет, хотя до них и было близко, либо же — и это более обыкновенный случай — обидчики вовремя успели передумать, и женщинам возвра­щаются их законные права.

Многие новеллы можно бы на­звать по внутренней их теме новеллами о раскаявшемся Дон Жуане, таковы «Сила крови», «Две девицы», «Сеньора Кор­нелия», история дона Диего в «Высокородной судомойке». Тип Дон Жуана, по Сервантесу, очевидно, только тогда и хорош, когда этот знатный кабальеро, поступив с женщиной как настоящий пикаро, как вор и обманщик, располагает возможностью потом исправить свое дурное дело и утешить об­манутую им. Высокое гуманистическое настроение господ­ствует в новелле «Великодушный поклонник»: человек за­воевал право распоряжаться женщиной как ее спаситель и благодетель и, не уверенный в ее любви к нему, предоставляет решение их общей судьбы ей самой. В новелле «Английская испанка» прекрасная Исабела потеряла свою красоту — ее сгубили недруги и завистники, но Рикардо любит Исабелу как любил, и к Исабеле ее красота возвращается. Серван­тес углубляет эстетику до гуманистической этики: красота не столько случайная щедрость природы, сколько заслуга чело­века, красоту нужно выслужить, выстрадать, в красоте заклю­чена биография людей, их внутренняя история.

­лись сами восстановить свои права и как это было безнадеж­но. Несчастная Леокадия хотела было преследовать своего обидчика, негодяя Родольфо, а потом отказалась, когда ей представили, к каким уверткам тот станет прибегать (новел­ла «Сила крови»). Немногого добились и «две девицы», пус­тившиеся по следам бежавшего от них обольстителя. Зло в новеллах Сервантеса всегда располагает вполне пригодным для его целей оружием; что же касается добра, то оно дейст­вует голыми руками.

­шении в пользу добра. Мечта гуманистов Ренессанса — внут­ренне свободный человек, поступающий по совести, делаю­щий доброе дело, потому что он сам того хочет. Это же есть и вопрос красоты. Для Ренессанса нет красоты без свободы. Вынужденный, хотя и добрый, поступок не есть прекрасный поступок.

пусть жертвы и бессильны, но сами обидчики добровольно делают то, чего хотели бы от них пострадавшие, делают неожиданно, делают, вдруг сами согласившись на возвышенное деяние, которое еще незадолго до того казалось для них невозмож­ным. И это вносит внутреннюю красоту в новеллы Серван­теса.

­дельно господствующего в его искусстве. Мечты Сервантеса — это мечты писателя-реалиста. Он так недоверчив к добрым по­рывам своих кабальеро, что их моральные перерождения про­исходят только при исключительных обстоятельствах. Марк Антонио, герой «Двух девиц», поступает как должно лишь по­тому, что, тяжело раненный в случайной битве, считает себя умирающим и хочет перед лицом смерти уравнять свой счет. То же самое в новелле «Ревнивый эстремадурец». Древний старик женится на молоденькой девушке, — собственно, поку­пает ее у родителей за большие деньги и держит ее взаперти; природа берет свое, и Леонора едва не изменяет своему эстремадурцу с прекрасным юношей. Как это ни удивительно, ста­рик обходится с Леонорой на редкость милосердно и самоот­верженно: он чувствует приближение смерти и тут решается на поступок, каких не было за всю его долгую жизнь⁴.

В новеллах Сервантеса торжество справедливости и прав­ды обставлено как чудо. Прекращается действие правил, в силу вступает случай, и случай нужен не однажды, нужна целая система случайностей, чтобы могла совершиться счаст­ливая развязка, — так происходит в новеллах «Сила крови», «Сеньора Корнелия», «Английская испанка», «Высокородная судомойка». Новеллы возвышенного стиля приближаются у Сервантеса к художественному типу сказки, и, если вдумать­ся в условия эпохи, в этом опять-таки проявляется реализм Сервантеса. Если правила эпохи содержались в таких новел­лах, как «Ринконете и Кортадильо» или «Разговор собак», то Сервантес мог писать о победе красоты и морали в среде своих современников, лишь всячески ограничивая условия этой победы, отходя от правил, господствовавших в жизни эпохи, давая волю случайностям, «чудесам».

­веллы-утопии, для чего он сочинял эти истории, завязка ко­торых лежит в условиях тогдашней испанской действитель­ности, а развязка далеко выходит за их пределы?

личности, потерпев­шие столь великий урон в повседневной жизни Испании, где пикаро — хозяин положения. Прекрасный мир новелл Сер­вантеса существует в поступках людей, не в одних толь­ко внутренних помыслах и чувствах. Идеалы Сервантеса — идеалы реалиста, наделенные практической силой. Сервантес требовал, чтобы все великие цели человечества переходили в дела, в реальные отношения, становились законом общест­венной жизни. Что должно бы превратиться в закон, то в новеллах Сервантеса покамест, при господствующих обстоя­тельствах, представлено как всего лишь эпизод, счастливый и волшебный.

¹См.:   «Дон Кихот» на фоне испанской лите­ратуры XVI - XVII столетий // Сервантес. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Л., 1935. Т. 1. С. LVIII-LXXII.

² Соч. М., 1937. Т. 17. С. 821.

³ См.:

⁴ См. разбор этой и других новелл Сервантеса в статье: ­тов М. В. Сервантес и Веласкес («Назидательные новеллы» и про­блемы испанской живописи XVII в.) // Культура Испании. М., 1940. С. 222-247.

1955