Берковский Н.: Лекции по зарубежной литературе.
Лекция 16. Байрон (окончание). - Шелли

ЛЕКЦИЯ 16.

Байрон (окончание). - Шелли

5 октября 1971

­на. Путь Дон Жуана. Итак, этот прекрасный остров Гайде, с ее ужасным родителем, этим торговцем и разбойником, ко­торый сбывает за сходную цену Дон Жуана в Константино­поль, на рынок рабов. И там начинаются забавные, странные похождения Дон Жуана. Дон Жуан ни больше ни меньше как попадает в султанский гарем в качестве одной из жен.

­зоды. Дон Жуан попадает под осажденный русскими войска­ми Измаил. Это отличнейшие эпизоды, отличнейшие стро­фы... осада Измаила. В «Дон Жуане» очень много русских эпизодов. И вот что замечательно. В русских эпизодах нет никаких ошибок. Байрон очень точно знал русские материа­лы. Екатерининская Россия к тому времени в Европе была хорошо известна. Существовало множество мемуаров о ека­терининской России, о екатерининском дворе. Байрон все это внимательно изучил. И отнюдь не мозолил глаза читате­лям своей осведомленностью, как это иногда бывает у плохих авторов, которые все, что они прочитали, хотят пересказать. Байрон исходил из своей отличной осведомленности о рус­ских делах. Чрезвычайно остро изображен Суворов. Помни­те, как ранним утром к русской армии, осаждающей Измаил, прибывают два всадника. Суворов, к седлу которого прикру­чен какой-то узел — все, что он захватил с собой, — а с ним дежурный казак. Суворов изображен Байроном очень недру­желюбно. И это вовсе не потому, что у Байрона были какие-то антирусские чувства. Байрон последовательно отрицал вой­ны. Он отрицал те войны, которые мы называем захватни­ческими. А Суворова он считал богом агрессивной войны. Поэтому он его и не мог изобразить в сколько-нибудь сим­патичном свете. Ну и затем идут описания взятия Измаила. Превосходные описания. И всюду вы чувствуете, что это пи­шет человек, ненавидящий войну. Эти уличные схватки, эта борьба между защитниками Измаила и ворвавшимися вой­сками — они изображены в самом мрачном, жестоком свете.

После Измаила Дон Жуан по воле Байрона становится почти историческим лицом. Его посылают в Петербург с до­несением о том, что взят Измаил. И дальше идут и идут эти русские главы. Для нас они очень интересны. В смысле знания того, что происходило в России, в смысле знания того, что такое был екатерининский двор, сама Екатерина, — они совершенно безупречны.

Примечания, комментарии, которые Байрон дает к поэме, показывают, как основательно он изучил все относящееся к России вообще и к екатерининской России в частности. Его роман питается эссенцией этих познаний. Царское Село, цар­скосельская жизнь Екатерины описаны очень точно. И опять-таки Дон Жуан сохраняет свое положение как бы историчес­кого лица. Байрон делает его фаворитом Екатерины. Одна из тех бесчисленных женщин, которые польстились на Дон Жу­ана, — это Екатерина. Он существует, Дон Жуан, в Царском Селе, при Екатерине, в качестве любимца.

­болел. Врачи посылают его в Англию. Очень удобный для Байрона адрес, потому что Англия не была родиной Дон Жу­ана — она была родиной Байрона. И Дон Жуан оказался в месте, хорошо известном самому Байрону. Идут превосход­ные фрагменты лондонской жизни. Особенно интересные для нас, потому что многое из лондонской жизни Дон Жуана откликнулось в «Евгении Онегине». Ну вот, въезд Татьяны Лариной в Москву и въезд Дон Жуана в Лондон. Это очень похоже по фактуре, по стилю. Вообще это очень плодотвор­ная параллель. Я говорю не о каком-нибудь элементарном, пошлом подражании в данном случае. Но сопоставить «Оне­гина» с «Дон Жуаном» — это очень благодарная задача. Очень многое в «Онегине» может проясниться через эти сопостав­ления, которые по-настоящему до сих пор еще не сделаны, хотя о Байроне и Пушкине написаны горы сочинений.

Байрон не собирался заканчивать свой роман в Лондоне. Мы знаем о том, что Байрон планировал перебросить Дон Жуана в Париж, в революционный Париж... в Париж, охваченный революцией. Но эти куски — Париж, Франция — так и не были написаны. «Дон Жуан» остался грандиозным не­оконченным произведением.

«Дон Жуану» Байрона двойное чтение. Как видите из обзора, «Дон Жуан» — это путевая книга по-своему. Путевая книга, как и «Чайльд Гарольд». Книга, в которую в качестве впечатлений о пути и опытов пути вошла вся современная Европа. Началось с Пиренеев, через Балка­ны, с Балкан через Царское Село. Закончилось в Лондоне. А должно было закончиться в Париже. Вот путь Дон Жуана.

Перед нами некая композиция в пространстве. Странствие Дон Жуана.

­ем в «Дон Жуане», есть также и другое продвижение: про­движение во времени. Сквозь путешествие в пространстве, явственное, происходящее перед нашими глазами, — скрыт­но, тайно происходит другое продвижение: во времени. В ис­торическом времени. В самом деле, где завязка романа? На Пиренеях. Детство Дон Жуана — это некая предыстория. То, что немцы называют Vorgeschichte. История раньше самой истории. Настоящая история начинается с Гайде. Вот эти эпизоды с Гайде и чудесный остров, где протекает любовь Гайде и Дон Жуана, — что это такое, Гайде и ее остров? Это Золотой век. То, с чего, по легендам, начинается история человечества. Золотой век, век такого бескрайнего счастья. Счастья без оговорок. Или давайте будем пользоваться теми терминами, которые я упоминал по поводу Байрона, — это век довольства... Это первая и самая ранняя стадия в истории человечества...

Теперь. Помните, куда попадает Дон Жуан? В Стамбул с его рынком рабов. В Стамбул, в котором людей продают, как скот, с веревкой на шее. И Дон Жуан один из продан­ных. Что это такое? После Золотого века что приходит? Вар­варство. Турция, Стамбул, жизнь в гареме — это варварство. Эпоха грубого насилия, грубого принуждения. С веревкой на шее вас отводят в неволю. В неволе с вами творят что хотят. Мужчин выдают за женщин даже, если это кому-нибудь по­чему-либо удобно, как это случилось с Дон Жуаном. Варвар­ство. Эпоха полного безличия. Минус свобода. Самый яростный, грубый деспотизм. Вот этот турецкий деспотизм.

Теперь дальше. Идет Россия. Что такое Россия, екатери­нинская Россия, Россия Суворова и Екатерины, Петербурга и Царского Села? По Байрону, это — полуварварство, полуцивилизация. Варварские начала особенно предстают в этой завоевательной стихии взятия Измаила. Вот эти истреби­тельные битвы на улицах Измаила. Деспотический режим Екатерины, который довольно явственно рисуется здесь у Байрона. Произвол. Сама судьба Дон Жуана какова? В Кон­стантинополе его купили в жены, а в Царском Селе его на­значили в мужья. Значит, разница есть, но разница очень условная для Байрона.

­вилизация. Петербург — это подступы к цивилизации. Пе­тербург лежит между варварством и цивилизацией. А Лон­дон — это цивилизация, как таковая, раскрытая во всех своих подробностях. Если нам и обидно читать этот приговор Бай­рона, что Россия — это полуварварство, то нас может не­сколько успокоить, что Байрон очень невысоко ставит циви­лизацию. С его точки зрения, быть цивилизацией — это не многого стоит. Вы помните, с чего начинается въезд Дон Жу­ана в Лондон? Да, он видит великолепный город, с его фонарями, «стритами». Но это лишь обрамление. Первая дань, которую платит Дон Жуан цивилизации, — кошелек. Воры набросились на Дон Жуана. И цивилизация показана у Бай­рона во всей своей двусмысленной лжи, без всякого интереса к ней.

— в Лондон и Париж. Это путь в пространстве. Из Золо­того века, через варварство, полуцивилизацию, из нее в ци­вилизацию — это путешествие во времени. Вот какое я пред­лагаю двойное чтение «Дон Жуана». Первое — как путевой книги. Второе чтение — как своего рода философии истории. Тут есть и то и другое. Только не поймите меня так, что история Дон Жуана — это некая аллегория. Что вот он жи­вет на острове и любит Гайде, а это все аллегория. Никаких аллегорий здесь нет. Вообще, там, где аллегория, там почти всегда плохое искусство. Байрон был прекрасный поэт, и од­но это устраняет всякое подозрение в аллегоризме. Не надо так понимать, что вот, мол, нам дается путешествие в пространстве, а оно — иносказание чего-то другого. Никаких иносказаний здесь нет. Путешествие в пространстве есть пу­тешествие в пространстве. Это никакое не иносказание. Но одновременно есть и второй смысл. В первом смысле гнез­дится и второй смысл — исторический смысл, смысл движе­ния во времени. Одно из великих качеств этого романа Бай­рона — именно такое совмещение.

Я очень на этом настаиваю, что никаких аллегоризмов здесь нет. Большинство читателей, читая «Дон Жуана», даже не подозревают о путешествии во времени. А если бы это была аллегория, это бы сразу бросалось в глаза. И портило бы роман. А вот то, что второе чтение существует закулисно, неявственно, ненавязанно, — это относится к великим досто­инствам романа Байрона.

Роман этот есть некая оценка современного мира. Байрон идет через весь современный мир, и получается оценка самых высших достижений современного мира, того, к чему совре­менный мир пришел. Лондон с его цивилизацией никаких отрад не сулит. Вот оно — это последнее заключительное слово развития... Лондон... Англия... Мы еще не знаем, как бы Байрон изобразил Французскую революцию. Трудно ска­зать, как он в конце жизни стал бы ее оценивать. Итак, я говорю, что эта цивилизация получает очень скептическую оценку, она изображена без какой-либо восторженности.

Теперь я возвращаюсь к теме самого Дон Жуана. Я гово­рил вам, что это произведение антитрадиционно. Это не ве­ликолепный Дон Жуан Моцарта. В сущности, это ничтож­ный мальчик. Разве он — герой?

— они как бы прошиты Дон Жуаном, не правда ли? Дон Жуан — это пронизываю­щая тема. Все здесь у Байрона полно скепсиса и иронии. Весь мир во времени и пространстве применен как средство рассказать историю одного более чем посредственного молодого человека. Дон Жуан — это нитка, идущая через все. А качество-то нитки невысокое.

Здесь как-то сказалась усталость взгляда на современный мир. Холодность ко всякого рода иллюзиям романтического порядка. Авторская холодность.

«Дон Жуана» романом. Байрон так его не называл. Для Байрона это тоже была поэма. Но я думаю, что это роман. Я так его называю, помня о том, как Пушкин называл своего «Онегина». Так вот, что у Байро­на перед нами, если говорить по-пушкински? Поэма или ро­ман в стихах? Я думаю, что роман в стихах. Поэма требует какой-то эмоциональной слитности, какого-то неослабеваю­щего единого, общего эмоционального напора, под которым она написана. Поэма — это царство иллюзии, если хотите. Роман — это разбор действительности, толкование ее, спо­койное толкование. Обсуждение. Анализ. Скепсис. В романе могут также существовать элементы поэмы (они и у Байрона, и у Пушкина присутствуют). Конечно, есть какое-то единое эмоциональное движение, есть какая-то лирическая увлечен­ность у автора. Но это все дано сквозь прохладно ведущий­ся роман. Роман, где стихия разбора жизни преобладает над чувством слитности с нею, как это бывало в романтических поэмах.

Я бы сказал так, что и в «Онегине», ив «Дон Жуане» где-то в глубине еще мерцает романтическая поэма. Но на видимой поверхности перед нами роман. Роман в стихах. Это очень осмысленное определение. Я бы сказал так: по суще­ству — роман, по форме — стихи. Роман в стихах. Когда сти­хи не до конца мотивированы изнутри. А писать стихами естественно, конечно, только когда вы воспринимаете мир в свете единого, общего, большого эмоционального подъема. А такого подъема нет ни в «Онегине», ни в «Дон Жуане».

«Дон Жуан» — последнее произведение Байрона. Это и конец романтизма. Английского, а вместе с тем и европей­ского. Потому что Байрон — один из величайших романти­ков, которых знала Европа.

— это поэты, а не прозаики. Хо­тя существовала замечательная романтическая проза. Но не она была характерна в первую голову. Романтизм — это пора стиха и поэтов. А после романтизма что настало в Европе? Настал век прозы. XIXвек, начиная с двадцатых-тридцатых его годов, — это век прозы и прозаиков. Литература XIXвека в Европе и у нас в России сделана по преимуществу ро­манами, романистами. И стих куда-то очень далеко отсту­пил. В России на первых планах всюду прозаики и романы. А поэты уже являются каким-то воспоминанием. Вот Гонча­ров, Тургенев. А где-то сбоку, как воспоминание, — Фет, Майков, Тютчев. Воспоминание, собственно говоря, о какой-то другой эпохе. А в романтическую эпоху поэты были хозя­евами положения. В XIXвеке поэты — это гости, бедные родственники. Распоряжаются всем, за столом заседают про­заики. «Дон Жуан» Байрона является предвестием наступа­ющего века прозаиков. Он еще написан стихами, блестящими стихами, но по духу и по складу он уже как-то прозаичен, его «Дон Жуан». По обличью своему он поэма, а по внутрен­нему строю, по духу своему «Дон Жуан» Байрона — тот са­мый роман, который идет в жизнь.

Байрон в «Дон Жуане» завершил романтизм и предуведо­мил нас, что идет совсем другая эпоха: эпоха прозы и романа. Эпоха реализма. Это преобладание прозы и романа, конеч­но, признак реалистической литературы, которая заполнила XIX век и в той же Англии, и повсюду в Европе. Вот в чем значение этого произведения, произведения очень важного, к которому я предлагаю отнестись со всяческим вниманием.

О других английских поэтах-романтиках я буду говорить только вскользь, дам только общий взгляд на этих поэтов.

­там он помог войти в литературу, совершить свое дело.

Его близким соратником был поэт Шелли. —1822). У Байрона была короткая жизнь, у Шел­ли и того короче. Шелли — это тоже великий поэт, которого всегда ставят рядом с Байроном. У Шелли очень много об­щего с Байроном даже биографически. Он тоже выходец из аристократии. У него была очень богатая, очень знатная се­мья. Правда, он поссорился со своей семьей и только гораздо позднее помирился. Он тоже был человеком радикальных взглядов. И по части радикальности убеждений даже превос­ходил Байрона. Шелли с годами доработался даже до соци­алистических идей. Это вообще поэт-социалист.

Он был очень восприимчив к социальной мысли своего времени, которая в Англии уже получила достаточное раз­витие. И он был, я бы сказал, в родственных отношениях, в фамильных отношениях с социализмом. Потому что его вторая жена — Мэри Шелли, автор превосходного романа «Франкенштейн», — была дочерью Годвина. Годвин — это знаменитый английский социалист, тоже замечательный пи­сатель, автор превосходного романа «Калеб Вильяме», фило­соф, публицист, проповедник идей социализма с анархичес­ким оттенком. И вот от Годвина — своего тестя — он очень многое воспринял. Ну иот других социалистов-англичан. Он был довольно убежденным социалистом, Шелли. Байрон — тот никогда не был социалистом.

­кого рода несвободой, Шелли указывал на социализм как на дальний идеал. Социализм у него имел свой, так' сказать, художественный шифр. Шелли был убежденный поклонник античности, прекрасно знал греческую поэзию и греческую философию. В 1822 году Шелли утонул в Неаполитанском заливе. Он выехал в море на шлюпке. Разыгралась буря, и только через десять дней в Ливорно на берег выбросило его тело. В кармане у него нашли томик Эсхила по-гречески.

­ставлял себе в античных подобиях, в каких-то сходствах с Грецией времен расцвета, с Грецией времен Эсхила и Софокла. Шелли — замечательный лирический поэт. Его главная сила — в лирике. К сожалению, он до сих пор мало доступен русскому читателю. Есть один очень хороший перевод Шел­ли, но перевод весьма дискуссионный, и сейчас (что, по-мо­ему, глубоко несправедливо) он почти не перепечатывается. Это перевод нашего замечательного поэта Бальмонта. Пе­ревод этот подвергался критике. Чуковский особенно без­жалостно разнес переводы Шелли. Сам Чуковский себя счи­тал знатоком английской поэзии и по поводу переводов из английской поэзии выступал очень решительно. Он уличал Бальмонта в неточностях перевода. Ну, у Бальмонта точнос­ти и не стоит искать. Бальмонт всегда переводил очень по-своему. Он не всегда соблюдал размер подлинника, часто де­лал из стихотворения в восемь строк стихотворение в шест­надцать строк и т. д. Современные наши переводчики куда аккуратней Бальмонта, но из этого не следует, что они пере­водят лучше Бальмонта. У Бальмонта точности текста нет, но дух поэзии Шелли он схватил и передал. Сама его неточ­ность есть какая-то более глубокая точность. И я очень вам советую с Шелли знакомиться по переводам Бальмонта. Пере­воды последних лет, по-моему, очень плохи. В них есть точ­ность и глубокая неправдоподобность по сути. Когда Баль­монт берет лирическое стихотворение, то в его переводе по­лучается из лирики лирика. У наших же переводчиков из хорошего стихотворения получаются плохие стихи. А дело в том, чтобы передавать поэзию, а не стихи. Стихи — это толь­ко орудие поэзии, а не сама поэзия.

Есть прекрасный перевод из Шелли у Пастернака. Это «Ода западному ветру».

Но вообще надо читать всякие переводы, даже плохие. Потому что перевод может очень многое дать, даже если вы знаете язык подлинника. Перевод есть в своем роде толкова­ние. Как игра актера есть толкование. Вот я бы сравнил это с переводом.

Лирика — это далеко не все у Шелли. Шелли был очень своеобразным драматургом, автором поэм. У него есть дра­мы — наполовину поэмы, наполовину драмы. Этот жанр был в ту эпоху распространен. Это и у Байрона было. Что такое «Манфред», «Каин»? Это драматические поэмы.

­цу, — «Освобожденный Прометей».

Мы знаем, что у Эсхила было три «Прометея». Эсхил написал трилогию о Прометее. Первая часть называлась «По­хищение огня», вторая — «Прометей прикованный», третья — «Прометей освобожденный». Дошел до нас только средний Прометей Эсхила, «Прометей прикованный». Один немец­кий ученый, знаток античности, очень остроумно говорил, что в новой Европе, Европе XVIII, XIX века, трагедия Эсхи­ла «Прометей» и сама тема Прометея, сам образ Прометея — похитителя огня, спорщика с богами, — только потому полу­чили такую популярность, что до нас дошла лишь одна часть трилогии. В средней части там как раз самый разгар спора Прометея с Зевсом. Там изображается Прометей в полном разгаре бунта. И вот этого мятежника Зевс приковал к Кав­казским скалам.

Так вот, мятежник Прометей, Прометей, который не при­знавал никаких авторитетов, — этот Прометей и приобрел та­кую широкую славу в литературе Нового времени. Мы зна­ем, что было в третьей части трилогии. В ней изображалось примирение Прометея с богами. Прометей признает над со­бой власть Зевса, и Зевс его расковывает. Совсем непопуляр­ная развязка. И если бы она была известна, то Прометей вряд ли достиг бы в новейшей литературе своей славы.

Для Шелли характерно, что он дает Прометея по третьей части Эсхила, Прометея освобожденного. Но вовсе не для того, чтобы рассказать, как Прометей примирился с богами, а чтобы рассказать о том, как Прометей победил. Он празд­нует свою победу над всеми этими небесными авторитетами, над боговой монархией, над боговым деспотизмом, деспотиз­мом Зевса. И в развязке трагедии, правда в очень смутной форме, в очень смутных очертаниях, выступает то далекое будущее, которому пробил дорогу для человечества Проме­тей. Прометей, этот похититель огня богов, видит со своей скалы далекие огни будущих веков — огни будущей инду­стрии. Он предчувствует освобождение народа. Его собствен­ная раскованность — это только пролог к освобождению че­ловечества.

— как социалиста. И поэтому Байрона ставили ниже Шелли.

Это чрезвычайно примитивная интерпретация. Хотя Байрон не был социалистом, но в освобождении человечест­ва он сыграл большую роль, чем Шелли. Социалистические идеи в известном смысле связывали Шелли. Идейно связы­вали. Не забудьте, что Шелли примыкал к утопическому со­циализму. Его учитель, Годвин, был утопическим социалис­том. А утопические социалисты, я думаю, вам это известно, отрицали политическую борьбу. Они считали, что полити­ческая борьба сама по себе не может быть самоцелью. На первый план выдвигались вопросы общественного устрой­ства; и они совершенно отняли всякое значение у полити­ческой борьбы. Они считали, что политическая борьба себя изжила. В политическом отношении они были пацифиста­ми. Нужна мирная проповедь высоких политических идей, и этим надо ограничиться. И очень долгое время это была по­зиция Шелли. Вот человечество идет к высокому будущему, которое провидит Прометей со своей скалы. А всякого рода политическая борьба для Шелли значения не имела.

Байрон же был настоящий политический боец. Именно Байрон воспитал многих мятежников двадцатых—тридцатых годов. Байрон проповедовал политическую активность.

«Ченчи», Шелли написал в раздумье о пацифизме. Отрицая его. Признавая путь борьбы — борьбы со злом, на­силием и т. д., вместо спокойного ожидания, пока зло само отпадет, как надеялись утопические социалисты. В «Ченчи» проблематика зла и борьбы со злом разработана чрезвычайно глубоко и поэтично.