Берковский Н.: Лекции по зарубежной литературе.
Лекция 14. Байрон

ЛЕКЦИЯ 14.

Байрон

21 сентября 1971

Байрон. 1788—1824 — даты его жизни. Бай­рон — это совсем иная ветвь романтизма, нежели «озерная школа»; даже не сразу можно найти что-то общее между лейкистами и Байроном. Байрон почти во всем им противопо­ложен. К тому же Байрон с ними постоянно враждовал. Он не упускал случая, чтобы отхлестать их по тому или другому поводу. И только к Кольриджу он относился хорошо. Осо­бенно Байрон был в напряженных отношениях с Саути, ко­торого он именовал Боб Саути. В «Дон Жуане» о нем много раз говорится. И понятно, что между Байроном и лейкистами могла быть только вражда.

­тизма, которые как раз представлены в лейкистах и Байроне.

Мне очень нравится у Герцена одно замечание, одно из мно­гих хороших его замечаний. У него в романе «Кто виноват?» один из главных героев — поклонник Жуковского. И рассуж­дая об этом герое, Герцен говорит об идеале довольства. Проти­воположность ему — идеал развития. Эти два идеала спорят друг с другом. Жуковский — это поэзия довольства.

Что значит поэзия довольства? Поэзия благополучного сведения концов с концами. Довольство: вы имеете все в ру­ках, все вам дано. Пусть это будет небогатый мир, но это мир, которым вы владеете, вы им вполне управляете. Он вас не подвергнет никакой случайности. Это мир блаженства, успокоения.

Довольство — это гармонизация. Вот тип такой поэ­зии — это наш Василий Андреевич Жуковский. Особенно поэзия зрелого Жуковского, скажем стихотворение «Теон и Эсхин». Это поэт душевных, духовных балансов, равнове­сий. Поэт округленностей. Все упорядочено в поэзии и в ми­ре зрелого Жуковского. Кстати, Жуковский по-своему был очень близок лейкистам. Он недаром ими интересовался, Саути переводил.

И вообще... вот сходные явления европейского романтиз­ма... У немцев так называемая швабская школа. Я о ней не гово­рил, так как не люблю ее и забываю. Швабская школа во главе с Уландом. Жуковский обильно переводил Уланда. Уланд — поэт значительный, а остальные — страшная поэтическая ме­люзга. Но они очень держались за фалды Уланда... Со швабски­ми поэтами впоследствии враждовал Гейне (как Байрон с лейкистами... это очень похоже). Так вот, у немцев — швабы, у анг­личан — лейкисты, у нас — Жуковский... это все более или менее однотипный романтизм. Это романтизм довольства, и он имел обыкновенно определенную социальную ориентацию.

­полнение своих идеалов? В патриархальном строе жизни, в сельской, провинциальной жизни, в которой нет порывов, резких перемен... Это жизнь, в которой есть устойчивость, баланс. Романтики довольства стремились к идиллии — к социальной идиллии, а через нее и к эстетической. Это на­правление романтизма, как правило, было очень враждебно современности. А иначе и быть не могло. Эти романтики бы­ли современниками Великой французской революции, Напо­леона... Эпоха меньше всего сулила спокойствия и доволь­ства, которых они искали. Лейкисты, швабы, наш Василий Андреевич, они были людьми антисовременных настроений. Менее других — Кольридж. Благодаря этому он и стал са­мым известным из лейкистов.

Но существовал и другой романтизм, более существен­ный. Это романтизм, который искал для себя утверждения, аргументации, вспомогательной силы в современности, как таковой, в том творческом порыве, которым жила Европа по­сле Французской революции. Это романтизм, который ото­ждествлял романтику с новизной, или с развитием.

Что такое романтизм развития? Это романтизм, исполнен­ный пафоса новых явлений жизни — явлений творимой жиз­ни. Это и есть подлинный романтизм. А романтизм довольст­ва нужно рассматривать как явление боковое, не основное. Хотя обыкновенно историки романтизма поступают наоборот.

Так вот Байрон — великая фигура в этом романтизме, который искал для себя оправдания в современной жизни. И Байрон выразил непримиримость романтизма развития с романтизмом довольства. Романтизм довольства — он иногда и у Байрона себя обнаруживает, но как нечто частное, ми­моидущее. Никогда он основным у Байрона не являлся. Бай­рон понимал, что такое идиллия, поэзия покоя и равновесия. У него есть замечательная поэма «Остров» — это романти­ческая идиллия, такая выровненность жизни, выровненность переживаний. Великолепный покой, пребывание в созерца­тельности. Это было Байрону не чуждо, но не могло у него получить решающего значения... Возьмите, скажем, остров Гайде в «Дон Жуане». Это тоже идиллия. Вся эта жизнь вместе с Гайде — это романтизм довольства. Но у Байрона это нечто мимоидущее, то, на чем Байрон не собирался на­стаивать. А главный источник его поэзии — это, разумеется, вся буря современной жизни, весь ее натиск.

Несколько слов о самом Байроне. Я не считаю необходи­мым по поводу всякого поэта углубляться в вопрос о его личности. Это зависит от того, каков характер его поэзии. Есть великие поэты, которые, однако, личного отпечатка на свое творчество не наложили. Несомненно великий поэт был Расин. Замечательный, благородный и утонченный поэт. Но вы можете читать «Федру», «Андромаху» и «Ифигению» Ра­сина, совершенно не думая о человеке, который это писал. Его там нет. Автор создал произведение и ушел из него. Ко­гда вы смотрите на какое-то прекрасное архитектурное про­изведение, вам скажут: это создал Кваренги, Растрелли... Но жадности узнать: а кто был Кваренги, Растрелли, — у вас нет. Это архитектурное произведение говорит само за себя, и оно включает автора, исключая его.

­ет. И личность его далеко видна. И это не зависит даже от того или другого стиля. Лев Николаевич Толстой не был никогда романтиком, писал произведения, в которых воссоздавал на ди­во объективный, реальный мир, а тем не менее Толстой в этом мире пребывает. Нет «Анны Карениной» без Толстого. Во всем, что Толстой писал, сохраняются следы его присутствия.

Вот Байрон тоже был таким поэтом. Байрон присутствует во всех своих писаниях. Нет поэм Байрона, нет его стихов без него самого.

Когда вы читаете «Гяура», «Корсара» или «Дон Жуана», то это чтение всегда есть общение с автором. Вы переговаривае­тесь с автором. Вы его имеете перед собой, даже в себе.

И как раз романтическое творчество обыкновенно отли­чается (хотя с этим тоже нужно быть осторожным) живым наличием автора в произведении. В романтическом творче­стве автор остается в произведении, уже написанном. И все равно — читаете ли вы Байрона или Шелли — вы имеете дело с их личностью, от которой вам не дано отвлечься, если бы вы даже этого хотели. Даже если вы почти ничего не знаете о Байроне, прочтя две-три поэмы, вы скажете, что это был за человек. Он виден, ощутим. Какой-то темперамент, особенный склад личности ощутимы.

Байрон — и это тоже романтическая черта — стремился к тому, чтобы быть не только поэтом. Он считал, что насто­ящий поэт — это не только тот, кто существует в письменном или печатном слове. У него была идея, что поэт все, что он пишет, берет на личную свою ответственность. Это общеромантическая идея, чуждая классицизму. Классицист счита­ет, что то, что он может сказать, что может сделать в жизни,— все это вложено в его произведения. Он вам оставил свое произведение, а сам может пребывать как хочет и где хочет.

— и не знаю примера лучше — повесть Гофмана «Дон Жуан». Там Гофман превыше всех музы­кальных произведений ставит оперу Моцарта «Дон Жуан». Он рассказывает о том, как замечательная певица пела Донну Анну. И пела с такой патетичностью, с такой силой жизни, что сконча­лась... во время спектакля. Ей эта партия Донны Анны стоила жизни. Вот для Гофмана это и есть настоящий художник — тот, кто поет, играет, сочиняет под залог собственной жизни.

Эта мысль, что собственная личность художника должна стоять наравне с его творчеством, — эта мысль для Байрона чрезвычайно важна.

Пушкин писал:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

Он малодушно погружен

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он... —

­мантик Байрон сказал бы: не имеет права. Его стихи только тогда чего-нибудь стоят, если они — под залог его личности, его жизни, как вот пение той певицы у Гофмана.

Жизнь Байрона много раз пересказывалась. У него вели­колепная биография. Мало у какого поэта была такая редкая и красочная биография. Есть великое множество книг, рас­сказывающих о нем. И на русском языке можно почитать кое-что о Байроне. У нас довольно недурная книга Анатолия Виноградова. Интересная книга Моруа.

— аристо­крат. Он принадлежал к самой высокой аристократии. Его предки играли большую роль в истории Англии. Сам он был наследный пэр Англии. Он был член палаты лордов. Правда, из этого своего происхождения он сделал употребление не­обычное. В палате лордов он выступал только два раза, со скандальными речами. Лорд Байрон выступил с речью в за­щиту луддитов — разрушителей машин, которых безжалост­но вешали за эти их действия. А в другой раз он выступил в защиту шотландцев. И больше никогда в палате лордов не бывал. Произнес две скандальные речи, и этим его деятель­ность в палате лордов исчерпалась.

Богат Байрон не был. Он был очень знатен и совсем не богат. У него было довольно потрепанное имение. Отец его, кутила и игрок, проиграл все, что получил от предков. И Бай­рону осталось только кое-что.

Байрон, который, несомненно, был по своему мировоз­зрению революционер, очень дорожил своим дворянством и очень не любил, когда окружающие придавали этому малое значение. Главным образом это было важно для него по той причине, что, как лорд, он мог подчеркнуть, что к революци­онной оппозиции примкнул вполне добровольно. Он сам вы­брал себе это место в оппозиции, несмотря на то что его происхождение совсем к этому не располагало. Ему нужно было подчеркнуть свободный выбор, который он совершил. А лордство это как раз и подчеркивало. Ему надо было под­черкнуть, что он пошел в оппозицию не из зависти к тем, кто выше, как это бывает часто. Что не буржуйская и плебейская зависть толкнула его в эту оппозицию. Да, его оппозиция была вполне свободным выбором. То, что над его жизнью царит свободный выбор, — это было для Байрона очень важно.

к тому, что­бы свою биографическую личность подать в свете своей по­литической личности. Поэтому он не любил, когда окружаю­щие забывали, что он лорд Байрон, не кто-нибудь. И Байрон не отказывался от аристократических замашек. Он почти не пользовался литературным гонораром... он не принимал бу­мажек. (Потом он стал это делать, когда они ему понадоби­лись для революционных целей.) Он считал, что лорду Бай­рону не подобает жить писательством. Лорду Байрону не по­добает быть работником литературы. Это слишком низменно: быть работником, наемником каких-то издателей.

­тя очень любил театр. Он был поклонником знаменитого Кина... Он, по-видимому, считал, что быть автором пьесы — это вдвойне унизительно. Идет ваша пьеса, партер и галерка су­дят вас. Вы висите на их аплодисментах. Вот партер и галерка не принимают вашу пьесу. Молчат или, чего доброго, осви­щут. А Байрон не мог вынести, чтоб кто-то его судил. Чтобы люди, сидящие в партере, оказались его судьями. Я убежден, что поэтому он своих пьес и не ставил.

Как известно, Байрон очень заботился о своей красоте. Он даже стал в конце концов жертвой ее. Он был велико­лепный спортсмен, замечательный пловец. Он переплывал Геллеспонт. То самое путешествие, которое проделал, по ми­фу, Леандр, когда он стремился к своей Геро. Он проплыл дорогою Леандра к Геро. Был замечательный наездник. Все эти спортивные упражнения отчасти были борьбой с некото­рыми неблагоприятными природными данными. Байрон был хром, что его чрезвычайно удручало. И вот как пловец, в море, он мог забыть о своей хромоте. Когда труп его еще не остыл, всякие некрасивые людишки побежали разворачивать его одежды и осматривать его ногу, эту хромую ногу.

У него была наследственная склонность к тучности. Его матушка была необычайно тучна. И он боялся, что это грозит и ему. Чтобы сохранить свой прекрасный вид, он, собственно говоря, всю жизнь ничего не ел. Он сидел на пирах, которые сам устраивал, и перед ним стоял графин... никто не знал, что в нем. В этом графине был уксус, который он заедал бисквитами. И на такой диете он провел всю жизнь.

Она катастрофически разрушила его. В тридцать шесть лет Бай­рон оказался совсем развалиной. Бисквиты и уксус сделали свое дело. В последние годы жизни Байрон уже потерял эти свои прекрасные очертания. Наступило все то, чего он так боялся.

­ные стихи, но и быть прекрасным. Для Байрона поэзия су­ществовала во всех отношениях под залог жизни. И Байрон ценой всяких лишений добивался своего.

Байрон хотел быть всюду и во всем победителем. Его биография — это история бесчисленных любовных похожде­ний. Основной интерес Байрона был в победе, как таковой. Он часто впутывался в очень рискованные авантюры. В Ита­лии у него был роман с какой-то девушкой, к которой он ездил в горы на свидание, зная, что его подстерегает ее быв­ший возлюбленный с друзьями, с кинжалами. По всей види­мости, весь интерес этого романа для Байрона состоял в том, что он рисковал. Самое важное в жизни Байрона — его ак­тивное участие в революционной борьбе своего времени. Вот где, по существу, как-то уравнялась его доля поэта с челове­ческой долей.

Расцвет поэзии Байрона — десятые годы. И особенно два­дцатые годы. Что такое двадцатые годы? Это Европа приходит в себя... Европа размораживается после Венского конгресса и всех его постановлений. Венский конгресс имел своей целью задушить революционное движение во всех странах Европы. А в двадцатые годы началось оживление национально-осво­бодительного движения. На Балканах, в Италии. В 1816 году Байрон навсегда покидает Англию. По многим причинам жизнь в Англии для него становится невыносимой, и он ак­тивнейшим образом примыкает к борьбе Греции за нацио­нальную независимость от турок. Байрон продает свое имение и строит для Греции военный флот. Он собирается сам этим флотом командовать, принять самое непосредственное учас­тие в войне. И вот в греческой крепости Миссолунги, которую осадили турки, Байрон, который там оказался, скончался... до­вольно неожиданно для окружающих. Так что, видите, для Байрона слово не расходилось с делом. Он хотел не только в стихах отстоять независимость народов, но и прямо участво­вать в этой борьбе. И вероятно, живи он дольше, он сыграл бы значительную роль в освободительном движении греков.

До этого он был активным другом итальянского движе­ния, другом карбонариев, итальянских революционеров. Вся эта революционная Европа после Венского конгресса — карбонарская Европа, Европа греческого восстания — это и есть настоящий фон поэзии Байрона, активный фон его поэзии, с которым он желал слиться и слился. И недаром Байрон был любимым поэтом наших декабристов. Декабрьское вос­стание, рассматриваемое с европейской точки зрения, тоже было частью брожения в Европе после Венского конгресса, брожения, стремившегося разрушить охранительную и кон­сервирующую работу Венского конгресса.

— это действенный романтизм, роман­тизм действия. Романтизм, который стремился соединить слово и дело. Сделать слово делом. Навести мосты от слова в жи­вую жизнь, в политическую жизнь, гражданскую жизнь свое­го времени. Байрон — это явление героического романтизма, самое замечательное явление героического романтизма. Че­ловек, который сошел в могилу не только в качестве велико­го поэта, но и в качестве героя, героя освободительной вой­ны. Человек, который готов был положить свою жизнь ради чужого народа, ради освобождения Европы.

Байрон прежде всего замечательный лирический поэт. Не так много он написал чистой лирики, но то, что написал, — драгоценно и имело огромное значение для европейской ли­тературы. Наш Лермонтов совершенно немыслим без лирики Байрона. Далее, Байрон — автор поэм. Тут надо выделить так называемые восточные поэмы Байрона. Это очень при­близительное заглавие, потому что далеко не все посвящено восточным темам. Это «Гяур», «Корсар», «Абидосская не­веста», «Осада Коринфа», «Мазепа» (совсем не восточная), «Лара», «Паризина» («Паризина» — это по своей тематике итальянский Ренессанс). И все эти небольшие поэмы, ко­торые следовали одна за другой, появились в 1810-х годах. Их так и именуют — восточные поэмы. Это самые прослав­ленные прозведения Байрона. Далеко не лучшие. Слава и поэтическое достоинство не всегда совпадают. Пушкина до конца жизни именовали «певцом Людмилы и Руслана», а Гете уже глубоким старцем был для современников автором «Вертера».

Так вот, у Байрона его слава — это восточные поэмы. И вли­яние Байрона шло через восточные поэмы. Наши русские поэты в большинстве все были подвержены влиянию восточных поэм: Пушкин, Лермонтов и другие поэты того времени.

«Странствия Чайльд Гарольда», тоже имевшая очень большое влияние в Европе. Это ранняя поэма. Две первые песни написаны в 1812 году, а последние две — в 1816 году.

Наконец, очень важны его мистерии. А среди мистерий — две: «Манфред» и «Каин».

­рое он не успел закончить, писал очень долго (начал писать в 1819 году), — это его роман в стихах «Дон Жуан». Это подлинная вершина всего написанного Байроном — «Дон Жуан», который существует в хорошем переводе Гнедич.

Что такое восточные поэмы? Это очень особенные поэмы. Байрон создал особого рода поэмы. До него существовали больше классицистические поэмы... эпические, со сложным, громоздким сюжетом, с очень громоздкими описаниями. Поэ­мы на крупные национально-исторические темы. У Вольте­ра — «Генриада». Это о короле Генрихе IV. Она была образ­чиком эпической поэмы. У нас в России — «Россияда» Херас­кова, где трактуется взятие Казани Иваном Грозным.

­тов нет. Это поэмы небольшие, короткие, из которых по­чти выброшены всякие грузные описания. Они обыкновенно строятся на личности героя. Они посвящены какому-то одно­му герою. Будь это Лара, Корсар или кто-нибудь еще. Их герой — выдающаяся личность. Выдающаяся не в том смыс­ле, что он сыграл историческую роль. Все эти герои никакой исторической роли не сыграли, а были просто очень сильные люди. В каждой такой поэме бушуют одинокие, себе самим предоставленные, сильные личности. Это люди, которые ищут для себя в жизни простора, настоящего выхода для своих сил. Все равно — будь это Гяур или Корсар, Конрад или Лара.

В основе этих поэм лежит пафос энергично прожитой жизни. Они строятся на ощущении энергии, которой не дано распространиться и которая добивается для себя распростра­нения и подлинной свободы.

Большая часть этих поэм вдохновлена Ближним Восто­ком, Балканами. Эти Балканские государства, их народы, на­ходились под влиянием турок. Байрон очень хорошо знал Балканы.

­ду) — это путешествие на Балканы. Балканы были тогда глу­хой областью Европы. Мало кто знал, что там происходит. Балканы были довольно скудно заселены. Это были разва­лины бывших больших городов и государств, среди которых бродили разбойники. На Балканах всюду чувствовалась дес­потическая рука турок, под которой все эти народы пребы­вали. И тогда, в начале века, редко кто рисковал посетить Балканы. Но тем более они прельстили Байрона. Трудности и опасности Байрон любил. И в эти самые разбойничьи стра­ны он, заручившись хорошими пистолетами, саблями и не­сколькими провожатыми, отправился.

Герои его поэм — это большей частью мятежники, боров­шиеся против турецкой деспотии. «Гяур». Гяур на Востоке — это христианин; турки так называли христиан. И вот Гяур — это юноша, который любит одну из пленниц турецкого гаре­ма. Его возлюбленная тяжко платит за этот роман. Паша велит ее зашить в тюфяк и бросить изменницу в море. Гяур остается один и потом жестоко мстит паше.

«Корсар» — это пиратская повесть. Описаны пираты на Средиземном море. Христианские пираты, которые ведут от­чаянную войну с турками, с турецким флотом. Герой этой повести Конрад — беззаветно храбрый человек, он совершает очень рискованные нападения на турецкий флот.

Все эти герои восточных поэм — одинокие люди. Все, что они творят, они творят на свой страх и риск. Их единствен­ная ставка — собственная сила. Они опираются на собствен­ную силу и на немногих пособников, которых им удалось набрать. Герои байроновских поэм очень напоминают драма­тических героев раннего Шиллера. Они похожи на Карла Моора с его разбойниками. И вот что любопытно. Шиллер писал о разбойниках в восьмидесятых годах XVIII века, еще до Французской революции. «Разбойники» — это отражение примитивных, ранних, почти инфантильных форм борьбы с неволей. Карл Моор набирает каких-то полубандитов и идет с ними собственно против мировой несправедливости. Это наивные, предреволюционные формы борьбы.

­зобновлялась только под флагом национально-освободитель­ной войны — флагом все-таки тусклым в сравнении с тем, чем была Французская революция.

И мы наблюдаем очень интересное явление: начала и концы похожи. Шиллер, ко­торый писал в предреволюционную эпоху, совпадает с Бай­роном, который был послереволюционным поэтом. Шиллер писал свои драмы, когда еще не сложилась революционная массовая борьба. А Байрон пишет, когда массовая борьба, как таковая, претерпела великий кризис. Так что тут полу­чается своего рода симметрия начала и конца.