Приглашаем посетить сайт

Берковский Н.: Лекции по зарубежной литературе.
Лекция 12. Английский романтизм. ― «Озерная школа». ― Кольридж

ЛЕКЦИЯ 12.

Английский романтизм.

― «Озерная школа». ―

На последней лекции я читал вам о преромантизме. Сегодня будем говорить непосредственно о романтиз­ме. Английский романтизм был романтизмом своеобразным. В нем было много групп и течений, отличных друг от друга.

И вообще, эти понятия — «романтизм», «классицизм» — очень приблизительны. Не относитесь к ним фетишистски. Все сколько-нибудь реальные понятия всегда сохраняют не­определенность, а когда нет никакой неопределенности, зна­чит, это ложное понятие.

— понятие приблизительное, требующее многих оговорок,— и чем их больше, тем он становится живее. У англи­чан тоже были романтические школы, как у немцев. А вот у французов их не было. У немцев было несколько школ: иенская, гейдельбергская, швабская и так называемая берлинская.

У англичан самая значительная — так называемая озер­ная школа. С нее-то и начнем.

«школа», в каком смысле мы говорим о школе в романтизме и литературе вообще? Отнюдь не в букваль­ном. Это по примеру живописцев. В живописи существуют школы. В эпоху итальянского Ренессанса — болонская, рим­ская, флорентийская. Венецианская школа — что это такое? Это школа Тициана, его мастерская и его ученики.

В литературе никаких мастерских и никаких «маэстро», вокруг которых с кистями бегают ученики.

­форическое понятие. Школами называют писателей, более или менее близких друг другу, держащихся одного и того же кредо, одного символа веры.

У англичан такая школа — лейкисты (от lake — — Вордсворта. Он жил в английской провинции, в так называе­мой Стране озер, и оттуда как бы правил своей школой. А шко­ла тяготела к Вордсворту, к его поэтической догме. В России Вордсворт едва известен. А англичане его чрезвычайно вы­соко ценят. Историки английской литературы, английские критики называют эту эпоху веком Вордсворта. Иностранцы редко разделяют этот восторг перед Вордсвортом.

­ливый из лейкистов — Кольридж; 1772—1830 — даты его жиз­ни. Собственно говоря, это и есть самые главные силы шко­лы — Вордсворт и Кольридж, но был еще один поэт, который имел некоторую известность в России, — Саути. Его охотно и довольно много переводил Жуковский. Вы его знаете, не подозревая об этом. Помните, «Суд Божий над епископом» — вот это его стихи. Я назвал только троих. Но их было гораздо больше. У них была общая программа. Кольридж был самым талантливым. Я начну с Кольриджа, а потом перейду к шко­ле в ее программных, общих очертаниях.

Кольридж был поэт, очень мало написавший. Собственно говоря, вся его слава строится на двух поэмах — «Старый моряк» — 1798 год — и «Кристабель» — 1798—1799 годы. Первая поэма переведена знаменитым поэтом Гумилевым. Если вы окажетесь собственниками этой книжечки, берегите ее как зеницу ока, она большая редкость. «Кристабель» су­ществует в хорошем переводе Георгия Иванова. Она была издана в Берлине. Был такой период советской власти, — то­гда часть книг печаталась за границей.

Итак, Кольридж — автор двух поэм, и они очень много говорят об английском романтизме. Можно сказать, что эти две поэмы создали английский романтизм. Через эти две поэ­мы он и утвердился.

«Кристабель» Кольридж не закончил, написал только две песни, и друзья уговорили его не кончать, боясь, что он со­рвется с этого высокого уровня.

­зом в превосходного, первоклассного критика.

Он выступал с публичными лекциями — о Шекспире, о елизаветинской эпохе. Он был, несомненно, одним из лучших английских критиков и теоретиков. Был приблизительно равен братьям Шлегелям, тем более что он находился под их влиянием. Он бывал в Германии, знал хорошо немецкий язык, немецкую мысль и немецкую поэзию. У него есть, особенно в ранних вещах, несомненные аналогии с немецкой поэзией — с Ти­ком, хотя оба ничего друг о друге не знали. (Я много раз говорил, что это-то и есть самое значительное и поучитель­ное сходство.) Потом, уже позже, они узнали друг друга, встречались, общались. Так что Кольридж — приблизитель­ная аналогия Тику.

Что такое его поэма «Старый моряк»? Стилистически это очень богатое произведение.

Краткая фабула такова: поэма начинается с того, что ста­рый матрос, седой, с блуждающим взглядом, показывается среди людей, хватает первого попавшегося за руку и начинает ему рассказывать. Что? Да все одно и то же. Как он сел на ко­рабль. Как они плыли к экватору. Как в час отплытия над ко­раблем показался черный альбатрос — а старый моряк был то­гда молод,— и сам не поняв почему и как, он выстрелил в аль­батроса, а тот всем телом рухнул вниз. И путешествие прошло очень плохо. Корабль стал в экваториальных водах как вко­панный, без всякого движения. Это была месть за альбатроса, как вы понимаете, месть неба. Кольридж пользуется здесь фольклором старых моряков. Есть такое поверье, что альбат­рос — птица счастья. А моряк эту птицу счастья застрелил — и тем самым совершил тяжкое преступление. Этот морской штиль у экватора, матросы, которых мучит жажда, безжалост­ное солнце — это все наказание за грех против доброй птицы, которая вилась над кораблем с доброй вестью — и однако же была убита. В поэме необыкновенно выразительно рассказы­вается, как на этом корабле воцарилась смерть, как матросы падали на палубу мертвыми, не выдерживая пытки жаждой; очень хорошо описано это безжалостное медное солнце. Поэма Кольриджа хороша описаниями — именно романтическими описаниями, которые являются не просто каким-то набором подробностей, — они очень эмотивны, сосредоточены вокруг эмоций, которые они должны питать собой. Выразительно описывается медное солнце, недоброе солнце...

— как сквозь решетку тюрьмы. Солнце, как если бы оно было арес­товано, смотрит в это решетчатое окно.

— образность, картинность, романтическая картинность, то есть такая изобразительность, которая рабо­тает на сгущение эмоций, изобразительность, которая все со­бирает вокруг одной-двух эмоций. Изобразительность — ма­териал, который как бы кормит эмоцию.

Пустынное солнце, смерть — эта сухая смерть от безвет­рия, жажды, это солнце сквозь черные снасти — они как раз об этом и говорят. Матросы падают один за другим на палу­бу. Старому моряку, как преступнику, они надели на шею мертвого альбатроса. Это самые сильные места поэмы — опи­сание мучений жажды, мучений безветрия. Описан человек, от которого отказалась природа. Человек, которого природа не поощряет, к которому она не благоволит, а, напротив, на­казывает его. Так сказать, человек, выпавший из природы, — и мучения этого человека.

— в этом сказывается роман­тизм, — все адресовано нашему воображению. И написано так, чтобы было нами почувствовано, увидено. Классические реалисты, описывая, — дают знать. Их описание — это ин­формация. А романтическое описание — не информация, а «инфекция», его задача — заразить нас описанием, заставить его прочувствовать. Поэма так написана, чтобы вы почувст­вовали жажду, почувствовали страшное томление. Скажем, классицисты никогда не ставили себе целью, чтобы читатель испытывал то, что они описывают, — не ставили целью зара­жать... Они о действующих лицах, о состоянии героя докла­дывали... А у романтиков цель — внутреннее отождествле­ние, и они прилагают все свое искусство к этому отождест­влению. Не информация, а вчувствование — вот цель поэта.

— одни трупы и труп альбатроса... И старый моряк созерцает морское дно. Он видит жизнь морского дна, которая его задевает. Вот эти гады морские — как они там копошатся. И поворот наступа­ет оттого, что в нем, убийце альбатроса, проступает сочувст­вие к этой другой жизни, к морскому населению. Он отклик­нулся жизни — и за это ему была ниспослана помощь: пошел Дождь, ветер вошел в паруса — и корабль двинулся. Кораб­лем правят неведомые силы, и он прибывает к родному берегу.

С тех пор старый моряк безумен, он ходит и всем рас­сказывает свою историю. Поэма началась со свадьбы — он хватает за руку жениха, который идет к церкви, и рассказы­вает ему свою историю, настаивая, чтобы тот выслушал ее до конца. Вот такова поэма Кольриджа «Старый моряк». Это программное произведение. В нем есть все, чем романтизм мог начать свою жизнь в литературе.

­тики Кольриджа. (Берковский показывает книгу. — В. Г.) — текст на полях... Такая поэма в двух текс­тах... (Предлагает студентке прочесть. — По этим кусоч­кам вы догадываетесь, какую роль играют вынесенные на по­ля фразы. Видите, в сущности, фабулы и нет. События в основном тексте не затронуты, и вся фабула дается на по­лях — в маргиналиях. И вся фабула — через маргиналии. Это так написано, что вы бы не понимали, что происходит в поэме, если бы не маргиналии. Стиховой текст разгружен от фабулы. Кольридж считает, что всякого рода пояснительные фразы связывают текст, прозаизируют поэму — вносят в поэ­му прозу, а поэма прямо обращена к вашим эмоциям, к вашему видению событий. Поэт хочет, чтобы через текст вы прочувствовали события. А эта вся часть — комментирую­щая и связывающая, — по мнению Кольриджа, ослабила бы поэтический эффект. И в самом деле, если бы вам говорили, что было так, а потом — так, это было бы прозаично. И по­этому всякие комментарии, всякие связывающие моменты — на полях. У Байрона вы увидите нечто в этом роде. К каж­дой песне «Чайльд Гарольда» — примечания, и к «Дон Жуа­ну» тоже. Этому примеру следовал Пушкин («Кавказский пленник», «Евгений Онегин»). И тут тот же художественный смысл. Байрон выносит примечания за пределы поэмы для того, чтобы, когда глава идет, она как-нибудь не охлаждалась. А Кольридж делает их на полях. Это более радикальный поступок, чем затекстовые примечания. С чем бы я это срав­нил... Я бы сказал: вот вы приходите в Филармонию, на ва­шем кресле лежит листок — программа исполняемых сим­фоний. Без комментария нельзя, но нельзя же остановить исполнение симфонии ради комментария. Самые отвлечен­ные симфонии имеют свою фабулу. Или в опере — либрет­то... Так вот, я бы сказал, что у Кольриджа в этих маргина­лиях — либретто к собственной поэме, а текст остается мак­симально чувственным и эмоциональным, без губительных для него прозаических пояснений.

­дробность романтической поэтики. Классицисты — до ро­мантиков — те, не задумываясь, всякие такие комментарии от себя вставляли в текст поэмы.

­ния? А они очень интересны. Ведь к «Кавказскому пленни­ку» — замечательные комментарии. И это остаток романти­ческой манеры — комментировать поэму вне поэмы, чтобы ее не комментировать изнутри... Теперь я хочу напомнить то, о чем я говорил раньше: что преромантизм — это романтизм до романтизма. Я повторяю главную мысль: я называл преромантизмом такое состояние романтизма, когда отдельные моменты будущего романтизма появлялись, но не сошлись в одно целое. Ну, например, я рассказывал вам о готическом романе. Но эти ужасы — они как-то еще не имели контекста. Отдельные элементы романтизма не имели романтического контекста. А контекст выработался потом и поглотил все эти элементы.

Вот Кольридж — откуда возникла его поэма? Из того осо­бого философско-социального воззрения, которое было в ходу в кружке Кольриджа. Они называли это явление пантисократией. Это, как видите, соединение двух греческих слов. Пант — пантеизм — философская концепция, по которой весь мир напоен божественной жизнью, бог находится внутри ми­ра, все божественно, все связано, все священно. Это такое уче­ние, которое спорит с религией, но не начисто от нее освобождается. Нет того бога, который в обычной религии — вне мира. А бог стоит внутри мироздания и все мироздание собой про­никает. Это учение сыграло очень большую роль. Нетрудно догадаться, что к этому мировоззрению потянулись поэты, ху­дожники. Гете был законченным пантеистом. Исократия — это слово, которое друзья Кольриджа изобрели. Исос — рав­ный, кратос — власть. По учению исократии — все существа в мире равны. Это равноправие всех существ в мире.

В духе пантисократии еще до романтиков писал Р. Бернс («К маргаритке», «К полевой мыши» — это пантисократические стихи), хотя Бернс романтиком не был. И у Кольриджа были такие демонстративные стихи, в которых демонстриро­вался этот идеал пантисократии. У него было, например, сти­хотворение об осле, привязанном к дереву. Кольридж описы­вает, как он съел всю траву — и привязь мешает. Нарочно взят такой смешной герой — осел, герой басен.

­рез семьдесят лет князь Мышкин говорит: «Осел — добрый человек...» Стихотворение «О вороне» — здесь то, что, как можно предугадать, появится в «Старом моряке», — ворон с воронятами устроил гнездо на дубе. Люди его разорили. Ов­довевший ворон улетает. Потом люди построили корабли из этого дуба. Ворон кружится над кораблем, каркает — и ко­рабль гибнет. Видите, что такое пантисократия? Все существа хороши, равны человеку: и осел, и воронята — достойные существа. Это нарочно делается на границе со смешным... Еще чуть-чуть — и станет смешным. «Ну и смейтесь себе, а я так считаю... не боюсь смешного!» Демонстрация в этом и состоит. Я попробую пантисократию объяснить вам попро­ще. Это, собственно говоря, чувство единства жизни. Есть единая жизнь... Все живет сообща — одно с другим. Как раз вся поэма Кольриджа насквозь проникнута этим чувством: все — единая жизнь; и корабль с его обшивкой и палубой, и морские воды, и солнце, и альбатрос — все это единая жизнь. «Есть единая жизнь» — один из основных тезисов романтизма. Теперь вы понимаете, против кого согрешил старый моряк? Он совершил преступление против единой жизни... Потому такое возмездие. Откуда взял Кольридж историю с альбат­росом? Из моряцкого фольклора. И этот моряцкий фольклор, это сказание об альбатросе у Кольриджа приобретает огром­ную значительность. Романтическая идея, романтическое на­строение — они подчинили себе фольклор. Это и есть роман­тизм. Когда фольклорные предания попадают в контекст большого, общего миропонимания — это уже романтизм.