Басистова В. А.: Пророк. Жизнь Перси Биш Шелли.
Часть 2. Становление

Часть II

СТАНОВЛЕНИЕ

«Богачи втаптывают бедняков в грязь, а потом презирают их за это. Обрекают их на голод, а потом вешают, когда те украдут кусок хлеба».
П. Б. Шелли
(из письма Э. Хитчинер от 10. 03. 1812 г.)

«Ветер веет,
Искры летят,
Весь город скоро тревогой наполнят...
Делай, Енох, свое дело!..»

«Енох» в данном случае - не библейский персонаж: этим именем луддиты нарекли своего верного помощника - большой молот, которым они громили усовершенствованные ткацкие станки.

Революции бывают разные.

Великая социальная революция конца XVIII века во Франции напоминала взрыв вулкана. Мгновенное высвобождение колоссальной энергии: восстания, митинги, страстные речи, «храмы разума» в закрытых церквах, песни, кокарды, патетика, кровь...

Развернувшаяся в тот же период великая английская промышленная революция выглядела иначе - она была растянутой во времени и гораздо менее шумной: без патетических речей, без песен, без крови...

Без крови? Если бы так!..

Голос из прошлого:

«Ваши овцы, обычно такие кроткие, довольные очень немногим, теперь, говорят, стали такими прожорливыми и неукротимыми, что пожирают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и города». Это - Томас Мор. XVI век. Эпоха становления английской шерстяной мануфактуры - эпоха «огораживания», когда пашни в массовом порядке превращались в пастбища; страшная трагедия миллионов крестьян, согнанных с земли, на которой трудились их деды и прадеды. Катастрофический рост нищенства - и, как следствие, чудовищные законы против бродяг.

Виселицы вдоль дорог, на них - просмоленные, в кандалах, трупы. Предел отчаяния...

Прошло триста лет. И вновь Его Величество Технический Прогресс собирает горькую дань. Пока еще не кровью - слезами и стонами голодных. Однако и до виселиц уже недалеко...

Теперь не овцы пожирают людей - их перемалывают новые, высокопроизводительные ткацкие станки. И жертва другая - не крестьянство, а мануфактурный пролетариат. Но трагедия от этого не меньше: девять ткачей из десяти теряют работу и с ней - все средства к жизни. Трагедия безысходности.

«Делай, Енох, свое дело!» Безработные собираются группами, врываются в цеха, ломают станки, громят все, что ни попадется под руку, часто потом поджигают здания фабрик. Любопытная деталь, свидетельствующая о знаменитой английской любви к традициям: штаб-квартира Неда Лудда, легендарного бунтаря, первым разбившего ткацкий станок, находилась, по некоторым данным, не где-нибудь, а в Шервудском лесу, некогда укрывавшем дружину Робин Гуда. Но в отличие от Робина и его друзей, последователи Неда - «луддиты» - определенной местностью не ограничивались, они действовали по всей стране. Осенью 1811 года особенно мощные их выступления имели место в Ноттингемшире.

Ветер веет... Искры летят... Искры сожженных фабрик...

Правительство не осталось в долгу. Против отчаявшихся была брошена регулярная армия.

Шелли - мисс Хитчинер:

«Мои размышления заставляют меня все сильнее ненавидеть весь существующий порядок. Я задыхаюсь, стоит мне только подумать о золотой посуде и балах, о титулах и королях. Я повидал нищету. - Рабочие голодают. Мой друг, в Ноттингем посланы войска. - Да будут они прокляты, если убьют хотя бы одного истощенного голодом жителя. Однако, будь я другом убитого и сам на краю голодной смерти, я, пожалуй, поблагодарил бы их за то, что они избавили друга от оскорбительной комедии суда... Пусть объедаются, распутничают и грешат до последнего часа. Стоны бедняков могут оставаться неслышными до конца этого постыдного пиршества - пока не грянет гром и яростная месть угнетенных не постигнет угнетателей.»

1.

Кэмберленд. Край озер и поэтов.

Здесь еще в девяностые годы жили первые корифеи английского романтизма - Кольридж, Вордсворт, Саути. Тогда, на заре французской свободы, все трое с жаром приветствовали революцию. Позднее, напуганные якобинским террором и самим размахом социальной ломки, они резко поправели, перешли в правительственный лагерь. Последнего Шелли никак не мог одобрить. Однако познакомиться со знаменитыми поэтами ему хотелось, и когда, после бегства от Хогга, наш герой направился в Кэмберленд, то не последнюю роль в выборе маршрута сыграло то обстоятельство, что там, в местечке Кесвик, все еще жил Роберт Саути.

Не менее важно, что в этих краях находилось поместье герцога Норфолка, чьей поддержкой следовало бы заручиться для будущих переговоров с мистером Тимоти.

Итак, Шелли с семьей в первых числах ноября прибыл в Кесвик. Снял - в кредит - небольшой коттедж с видом на два озера и гряду высоких гор (что весьма важно, ибо пейзаж за окнами интересовал его не меньше, чем удобства внутри) и немедленно сообщил о своем приезде герцогу. Его светлость, видя в молодом бунтовщике наследника крупного состояния и будущего члена парламента, считал нужным принимать участие в его судьбе - он ответил на письмо весьма любезным приглашением провести week-end в его поместье. На последнюю гинею Шелли, Харриет и Элиза отправились в Грейсток.

Результатом поездки было два послания мистеру Тимоти - ходатайство самого герцога, и почтительное, но полное достоинства письмо сына: он сожалеет о причиненных семье огорчениях и просит его за них простить, но в то же время сообщает, что его взгляды в области политики и религии остались прежними и скрывать их он не считает возможным. Вряд ли такая позиция полностью удовлетворила Шелли-отца, но герцогу Норфолку он и на этот раз не смог отказать - преступник если и не получил полного прощения, то, по крайней мере, пресловутые двести фунтов годового содержания были ему возвращены.

Харриет тоже поспешила написать старому Вестбруку о поездке в Грейсток. Бывший трактирщик, не смевший и мечтать о том, что его дочери попадут в высший свет, расчувствовался и расщедрился - тоже назначил Харриет содержание и тоже - двести фунтов в год. Угроза нищеты, как темная туча, висевшая над молодой семьей, наконец-то рассеялась.

Прием в Грейстоке продолжал занимать мысли обеих сестер. Старый герцог был так мил, герцогиня - так любезна! О, если бы их пригласили еще раз!

- Вот было бы замечательно, правда, милый? - мечтала вслух Харриет. - Лучше всего, если бы - на бал! Я так люблю танцевать и так хорошо танцую...

Шелли пожимал плечами:

- Наверное, тебе предоставится такая возможность. Но - хочу предупредить, чтобы не обижалась: ты поедешь вдвоем с Элизой.

- А ты?

- С меня довольно.

- Почему, дорогой? Герцог так добр и благороден...

- Да, он неплохой человек, и был бы совсем прекрасным, если бы... не был герцогом. Но этот его титул, это чванство, эта свита - толпа пустоголовых ничтожеств... Эта наглая роскошь - видеть ее не могу!

- Почему же? Красивые вещи приятно иметь - что в них дурного?

фабричные работницы - ты думаешь, от хорошей жизни? И рабочие бунтуют - по-твоему, от нее же? Они ломают станки - да, это варварство! - но если для них слово «машина» означает «безработица», то есть - голодная смерть?

- Ты прав, - устало соглашалась Харриет, привыкшая к подобным тирадам, и спешила перевести разговор на более приятную тему, например: - Ты не забыл, что сегодня мы приглашены на ужин к мистеру Калверту?

Вильям Калверт был самым интересным для Шелли приобретением за последнее время. Сын бывшего управляющего герцога, человек достаточно образованный - с ним есть о чем говорить. Калверт также проникся симпатией к юной чете и помог решить некоторые хозяйственные вопросы - добился снижения несообразной платы за коттедж, одолжил постельное белье. Но главное - он был близок с Робертом Саути и обещал представить ему новых знакомых, как только знаменитый поэт, бывший в отъезде, вернется в Кесвик.

Этой встречи Шелли ждал с нетерпением. Роберт Саути, тот самый, который восемнадцать лет назад, с жаром приветствуя Французскую революцию, написал яркую поэму «Уот Тайлер», направленную против феодальной знати: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, нигде про трутней-лордов не слыхали!» Который вместе со своим другом Кольриджем собирался организовать в Америке общину тружеников под названием «Пантисократия», то есть «Власть всех»... Который публиковал такие горькие и честные стихи о тяжкой доле бедняков... Тот самый Саути... Правда, в последние годы он отрекся от идеалов юности и в качестве верного слуги короны приложил немало усилий, чтобы заставить читающую публику забыть былого Саути-демократа, но Шелли его помнил и горячо надеялся, что тот, прежний Саути все-таки не совсем исчез и до него, быть может, удастся еще достучаться.

Калверт сдержал слово. Именно в его доме Шелли встретил однажды знаменитого барда. Лет сорока, темноволосый, с ястребиным носом и черными, очень впечатляющими бровями: лицо умное и значительное, способное вызвать если не симпатию, то интерес. Беседа подтвердила первое впечатление. При всем своем неприятии его новых взглядов Шелли все же нашел, что Саути и сегодня - большой человек, наделенный пылким воображением, красноречием и упорством. Саути тоже заинтересовался юношей, в котором он как бы увидел свою собственную молодость - горячее сердце, высокие идеалы, безрассудный энтузиазм... Желая поддержать знакомство, корифей пригласил Шелли на обед.

Мужчины за столом говорили, в основном, о поэзии и политике, даже больше о политике: Саути утверждал, что она, в отличие от морали, должна основываться на принципе целесообразности; Шелли возражал: «Нет более роковой ошибки, чем разделение политики и этики, ибо то, что правильно в поведении личностей, должно быть правильным и для общества, представляющего сумму личностей; политика - та же нравственность, только более обязательная». Саути в ответ лишь качал головой: «Ах, поживите с мое - и вы будете думать, как я...»

Жена Саути ни поэзией, ни политикой не интересовалась, зато была образцовой хозяйкой, и Харриет быстро завоевала ее симпатию, рассыпавшись в похвалах искусству, с которым она содержит дом.

После обеда Саути пригласил новых друзей к себе в кабинет. Первое, что увидел там гость и что сразу приковало к себе его внимание - большой портрет на стене, портрет молодой обаятельной женщины с темными глазами и золотистыми волосами.

- О! Кто это? - невольно вырвалось у Шелли. - Харриет, смотри, какое лицо - оно так и сияет духовностью... Готов поспорить - это личность незаурядная.

- Вы правы, - подтвердил Саути. - Здесь изображена... - он продекламировал с чувством:

«... та, которой равных не было средь женщин.
При мысли, что сей светлый ум
До времени угас в могиле -
Душат слезы...»

- Мэри Уолстонкрафт? - догадался Шелли, вспомнив эти стихи Саути, посвященные знаменитой феминистке. - Неужели? Я, когда читал ее книги, совсем не так ее себе представлял. Женщина-трибун, воительница, для которой мечом служило перо - и этот прелестный нежный облик...

- Да, она и в действительности была необычайно обаятельна, - сказал Саути. - Помню, в середине девяностых годов, когда она только вернулась из Франции - мы были тогда друзьями и виделись довольно часто. Как я восхищался ею! И не только восхищался, но был влюблен без памяти... За давностью лет миссис Саути простит мне это признание, тем более, что любовь моя была безответной. Я был тогда примерно в вашем возрасте, мистер Шелли, а она - лет на пятнадцать старше, но это не мешало мне обожать... Правда, она всегда очень молодо выглядела; вот здесь, на портрете, ей около тридцати восьми - а разве можно этому поверить?

Шелли - с жаром:

- О, конечно, нет!

- Портрет был написан в 97-м году, - продолжал Саути, - за несколько месяцев до ее смерти. Она умерла внезапно, от родов.

- Разве она была замужем? - удивился Шелли. - Как странно...

- Я думаю, она не могла бы связать свою судьбу с мужчиной, который по развитию ниже ее. А найти равного вряд ли было возможно... Кто же стал счастливым избранником?

- Некто Годвин, небезызвестный автор «Политической справедливости», - ответил Саути.

- Союз двух гениев! Да, это достойный выбор. Представляю, как муж должен был оплакивать безвременную кончину такой женщины...

Саути усмехнулся не без иронии:

- Может быть, и оплакивал, да недолго. Говорят, он женился вторично на какой-то вдове и теперь вынужден содержать огромную семью - пять или шесть детей от разных браков.

- Он разве жив? Я числил его среди великих усопших.

- Нет, бедняге не повезло. Нет худшей участи, чем пережить свою славу... Если не ошибаюсь, бывший знаменитый писатель, публицист и революционер Годвин мирно живет в Лондоне, кажется, на Скиннер-стрит, и занимается книжной торговлей - никому теперь не опасный и всеми забытый...

Шелли:

- О нет, не всеми! Как я благодарен вам, мистер Саути, за эти сведения - теперь я постараюсь разыскать его адрес и непременно ему напишу...

По губам Саути вновь пробежала улыбка:

- Мой юный друг, боюсь, вы будете разочарованы. Однако, оставим Годвина...

- Да, вернемся к Мэри Уолстонкрафт, - Шелли вновь перевел глаза на портрет. - Как вы считаете, мистер Саути, что больше всего поражало в ней? Интеллект? Смелость?

- И то, и другое, но главное - независимость суждений. Она умела мыслить совершенно самостоятельно, никогда не считаясь с установившимся мнением, с каким бы то ни было авторитетом. Такая внутренняя свобода - редкость даже среди мужчин... Вот пример - маленький, но характерный. Помню, я как-то спросил ее... она ведь лично знала многих великих людей, и у нас, и во Франции - Томаса Пейна, госпожу Роллан, Бриссо, Кондорсе... Так вот, я спросил, кого из своих знакомых она считает самым выдающимся человеком. Пари держу, вы никогда не угадаете, какое имя она назвала: Гракх Бабеф!

Шелли:

- Борец за равенство...

- Да, вождь плебеев, неимущих работников - опаснейший из опасных. Французская революция произвела на свет много чудовищ, но этот человек и его идея - самое страшное ее порождение...

- Я с вами совершенно не согласен, - горячо возразил Шелли. - Прежде всего - Французская революция есть величайшее событие нашей эпохи...

- Она есть величайшее несчастье нашей эпохи, - перебил Саути, - и, быть может, всей истории человечества! Она утопила в крови все надежды, все идеалы, рожденные веком Просвещения; мечта о свободе погибла, чтобы никогда уже не воскреснуть!

Шелли - страстно:

рабства, и ветер будущего ворвался в наш затхлый Европейский дом! Пусть Республика задушена Наполеоном, пусть этот ничтожный пигмей творит свои преступления - пусть так, но мир сегодня уже не тот, каким он был до 89-го года, и он уже никогда не станет прежним! Я напишу об этом книгу, я уже начал ее... - он, спохватившись, умолк.

Долгая пауза.

- Вижу, вы говорите искренне, - произнес, наконец, Саути. - Тем хуже. Боюсь, молодой человек, что вы - на опасном пути...

2.

Январь 1812 года. Лондон.

Серое небо. Холод и слякоть. Снег пополам с дождем.

Мокрые мостовые. Мокрые дома. Мокрые лошади и кареты.

В одной из последних - лорд Байрон и его новый друг, господин лет тридцати трех, с лицом приятным, но не особо примечательным. Это Томас Мур - известный английский поэт, ирландец по происхождению.

- Мой дорогой Байрон, тайны лондонских злачных мест вы начали постигать, если не ошибаюсь, с моей помощью, но должен признать, - оставили меня далеко позади.

- Утешьтесь, милый Мур, вечной мудростью древних: воспитай ученика, чтобы было у кого учиться.

- Куда едем сейчас?

- К Стивенсу.

- По какому случаю кутеж?

Байрон вздохнул:

- Повод самый печальный: сегодня день моего рождения.

- И сколько исполнилось, если не секрет?

- Двадцать четыре года.

- Счастливец! Только двадцать четыре!

- Уже двадцать четыре. Молодость позади, а ничего путного еще не сделано.

- Как так! А две песни «Чайльд-Гарольда»? Клянусь честью, ваша поэма превосходна, она будет иметь шумный успех!

Байрон - почти с презрением:

душа. Если уж для военной карьеры я из-за своей хромоты не пригоден, то придется заняться хотя бы политикой.

- Что ж, для этого у вас есть все возможности - вы член Палаты лордов.

- Да - и, между прочим, от Ноттингема, - с ударением произнес Байрон. - Вы слышали, что творится сейчас в этом графстве?

- Вроде какие-то волнения...

- Не просто волнения - открытый бунт. Безработные ломают машины, жгут фабрики - по-видимому, эти несчастные доведены до последней крайности. А против них, как будто, готовится новый драконовский билль, карающий за разбитый станок чуть ли не смертью! Вся кровь во мне закипает, когда я думаю об этом. Конечно, прогресс промышленности надо приветствовать, но нельзя же приносить человечество в жертву усовершенствованию машин!

- А я все же думаю, что поэзия выше политики, - заметил Мур. - И тот, кто взыскан самим Аполлоном, не должен тратить время на сей недостойный предмет.

- Однако в юности, в Ирландии, вы, как я слышал, живо интересовались «сим недостойным предметом» и даже были другом Роберта Эммета.

- Мы, ирландцы - особое дело. У нас быть вне политики - значит быть вне общества. А с Эмметом я одно время учился в Дублинском университете и, разумеется, был в курсе всех его дел.

- Мне бы тоже хотелось быть в курсе. Расскажите немного о нем и об этой его организации... как бишь она называлась?

- «Объединенные ирландцы». Правда, создал ее не Эммет, а Уолф Тон еще в 91-м году. Собственно, это была первая политическая партия ирландских патриотов, хотя волнения и восстания на нашем несчастном ограбленном острове не прекращались, как вы знаете, никогда.

- А Уолф Тон - это что за фигура?

- Исключительная личность - республиканец, демократ, фанатически преданный идее независимости Ирландии.

Ради нее он готов был пожертвовать всем на свете: не только своей жизнью, но и семьей - женой и ребенком, которых безумно любил... В 95-м году общество «Объединенных ирландцев» было запрещено, и Тону пришлось эмигрировать. Он уехал во Францию и начал переговоры с Директорией о том, какую помощь революционная Французская республика может оказать ирландским повстанцам. Ну, об ирландском восстании 98-го года и о попытке высадки французского десанта вы, наверное, слышали?

- Да.

- Уолф Тон участвовал в этой операции: он находился на французском военном корабле «Гош», захваченном англичанами. Сражался, был взят в плен и опознан. Тона привезли в Дублин и приговорили к повешению, но накануне казни он покончил с собой.

Байрон - мрачно:

- Хоть в этом ему повезло... А Эммет?

- Роберт Эммет, действительно, был моим другом, особенно в 96-м - 97-м годах. Он и его брат уже тогда активно участвовали в деятельности «Объединенных ирландцев»; я в организацию не вступал, но публиковал в их газете патриотические стихи и даже напечатал анонимно «Письмо студентам», от которого моя родня пришла в неописуемый ужас...

- А потом?

- В апреле 98-го года наши пути разошлись: выбор между поэзией и политикой я решил в пользу поэзии, а Эммет покинул университет и целиком ушел в подготовку восстания. Оно началось в мае и привело к полному разгрому патриотов, к гибели тридцати тысяч человек. Уолф Тон перерезал себе артерию в тюрьме, а Эммету удалось бежать за границу. Через четыре года он вернулся в Дублин и приступил к подготовке нового восстания. Вторая попытка была сделана летом восемьсот третьего - и тоже закончилась трагедией. Эммет был казнен. Перед смертью он сказал, что просит об одном - о даре забвения. Что никто не должен сочинять ему эпитафию до тех пор, пока Ирландия не станет свободной... Тогда же я посвятил ему одну из своих песен...

«О, не шепчи его имя»? - тихо произнес Байрон.

- Да.

- Прекрасные строки.

- Благодарю, - так же тихо ответил Мур. - Но вот что интересно: Эммета оплакивали не только ирландцы. Кое-кто из ваших соотечественников тоже отдал ему дань. Недавно мне попала в руки книжонка стихов; большая их часть не стоит внимания - они явно незрелы - но там было несколько стихотворений, посвященных Ирландии, а одно меня прямо поразило. Оно называлось «Могила Роберта Эммета». Не читали?

- Нет.

- Собственно, там всего два четверостишия... Как же начиналось, дай бог памяти... - Мур замолчал, напряженно припоминая, и обрадовался - вспомнил: - А, вот:

«Молчат герольды. Твой спокоен сон.
Хвала врага не осквернит твой прах.
Ты будешь солнцем славы вознесен,
Враги померкнут в солнечных лучах.

О солнце славы! Свет его лучей
Пробьется к людям, тучи разогнав,
Осушит слезы родины твоей,
Когда она поднимется, восстав!»³

- Ого! - удивился Байрон. - Крепко... И кто же автор?

- Он предпочел остаться неизвестным. И по-моему, правильно сделал: за такое могли быть и неприятности.

Байрон, помолчав:

- Сколько лет было Эммету, когда его казнили?

- Мы с ним почти ровесники - стало быть, года двадцать четыре или двадцать пять.

- Мне тоже исполнилось двадцать четыре. И - никаких подвигов за плечами. Кроме, разве, одного - я переплыл Геллеспонт. Но этого для славы слишком мало.

- Будущее - коварная штука: оно может и не наступить. В нашей семье все умирают молодыми... Поэтому благоразумнее довольствоваться настоящим.

- А в настоящем у нас тоже есть кое-что приятное.

- Да, ужин у Стивенса... Там подают отличное вино. Утешимся хотя бы этим...

3.

Шелли с семьей прожил в Кесвике около трех месяцев. В январе истекал срок аренды коттеджа, и возобновить контракт можно было лишь на гораздо менее выгодных условиях - хозяин предупредил, что повысит арендную плату. Шелли это не очень-то улыбалось; притом в Саути он окончательно разочаровался, и в самом Кесвике - тоже. Природа здесь, конечно, хороша, но люди - за небольшим исключением - оставляют желать много лучшего. Фабрики, заполонившие приозерную долину, превратили мирную деревушку в подобие лондонского пригорода. Уж если выбирать себе место для постоянного жительства, то лучше что-то другое - скажем, Южный Уэльс. Там наш герой и предполагал поселиться с Харриет и Элизой, а также со своей духовной сестрой - мисс Хитчинер, с Хоггом, если тот исправится, и с другими единомышленниками, которых еще предстоит найти. Они все вместе поселятся под общим кровом и будут дружно трудиться на общее благо: он сам будет заниматься философией, химией и поэзией, писать трактаты по атеизму и другие сочинения, которые откроют человечеству много светлых гуманных истин; Харриет будет ему помогать, Элиза - вести хозяйство, мисс Хитчинер - воспитывать в правильном духе детей, в том числе и его с Харриет (их пока нет и в проекте, но он надеется, что - будут, и много). Что до Хогга и остальных, то им тоже найдется дело... Но прежде чем реализовать этот чудесный план, он должен привести в исполнение еще один: внести свою лепту в святое дело - дело освобождения Ирландии.

Эта идея родилась у него не случайно: судьба несчастного Зеленого острова занимала Шелли давно, с отрочества, когда он впервые узнал о преступлениях своих соотечественников против ирландского народа. Его сочувствие никогда не было праздным: он участвовал в сборе средств для преследуемых ирландских патриотов, воспевал в стихах Роберта Эммета и его товарищей-республиканцев. Но всего этого Перси казалось мало, он жаждал непосредственно участвовать в освободительной борьбе. Теперь, когда сам он был свободен от власти отца и материально обеспечен, он мог осуществить это намерение. Харриет его вполне поддерживала; Элиза, правда, была не в восторге, но открыто выступать против зятя она пока не решалась.

Ехать - так не с пустыми руками. В январе, еще в Кесвике, Шелли написал и отпечатал небольшую брошюру под названием «Обращение к Ирландскому народу». Она была посвящена, главным образом, религиозному вопросу - эмансипации ирландских католиков; Шелли был горячим ее сторонником, но прежде всего он призывал к полной веротерпимости: только объединившись, ирландцы - католики и протестанты - смогут добиться своей главной цели, национальной независимости; только объединившись, труженики Ирландии и Англии - католики и протестанты - смогут противостоять диктатуре богатых в борьбе за демократию и достойную человека жизнь.

Девятнадцатилетний мыслитель оказался прозорливее многих современных ему более зрелых и опытных политиков. Его программа была разумна и справедлива, для ее осуществления не доставало, казалось, лишь одного - чтобы ирландцы поняли ее и поверили... Шелли не сомневался, что сумеет их убедить. Он сам будет распространять свою брошюру, станет политическим агитатором, организует демократические клубы, хорошо бы - издание новой газеты; он... впрочем, там, на месте, виднее будет, в каких формах лучше вести работу.

Харриет и Элиза получили распоряжение собираться в путь.

-... Я давно поняла, что твой муж - сумасшедший, ну да это еще полбеды; а вот что ты ему во всем потакаешь - совсем никуда не годится. Да, Харриет, наплачешься ты с ним, попомни мое слово!

Поздний вечер. Сестры заняты сборами. Харриет связывает пачками книги и брошюры, Элиза складывает одежду, не переставая при этом ворчать:

- Надо же, что надумали! Ехать в Ирландию! Освобождать этих грязных пьяниц, этих католиков! Твой дружок совсем спятил, коли затеял такое! Это же так опасно и так... дорого!

- Ничего, Элиза, не беспокойся - у нас пока есть деньги. Едем мы не надолго - месяца на два, наверное. Распространим наше «Обращение» - Перси так хорошо в нем растолковал, что ирландцам надо делать, чтобы стать свободными - просветим этих несчастных и вернемся в Англию. А если ты не хочешь ехать с нами - оставайся в Лондоне.

- То есть - отпустить вас вдвоем? Ну нет, дорогая, и не проси: я слишком люблю тебя, чтобы покинуть в беде. Когда твоего красавчика арестуют, без меня ты совсем пропадешь...

- Как - арестуют? - испугалась Харриет.

- Ну конечно, он же сознательно этого добивается! Что он говорит, что пишет - уму непостижимо! Даже эта его подруга, полоумная мисс Хитчинер - и та испугалась: в каждом письме твердит, что его посадят в тюрьму. Небось, в душе он и хотел бы этого - стать мучеником идеи! Я уверена, вокруг нашего дома бродят шпионы, и...

Она умолкла на полуслове: в комнату вбежал Шелли, радостно возбужденный, со стопой брошюр под мышкой - она была так велика, что он едва удерживал ее одной рукой.

- Вот остатки тиража. Харриет, прошу тебя сложить все вместе и пересчитать - всего должно быть полторы тысячи экземпляров. «Обращение» надо упаковать как можно тщательнее - чтобы не подмокло при переезде.

- Мне кажется, это лучше отложить до утра, - заметила Элиза. - Время - за полночь, все устали.

- Я - ничуть, - возразила Харриет.

- Как знаешь. Лично я пойду спать.

- Она права, - сказал Шелли, когда свояченица вышла из комнаты. - Я совсем вас замучил. Ты тоже устала, бедная девочка; иди к себе, ляг.

- А ты?

- Мне надо еще кое-что сделать.

- Но, милый, ты не спал уже двое суток, а переутомляться тебе нельзя. Сам знаешь, что будет, если...

- Знаю, не тревожься. Я только напишу одно письмо - угадай, кому?

- Как же я могу угадать?

Шелли улыбнулся - таинственной и счастливой улыбкой:

- Годвину! Я узнал-таки его точный адрес... Тут всей работы - на полчаса.

- Ну так и я с тобой посижу.

Харриет придвинула к себе стопку брошюрок, начала пересчитывать их, складывать аккуратными пачками. Шелли сел к столу, взял перо и лист бумаги, углубился в работу.

«... Вас удивит это письмо от незнакомца. Имя Годвина всегда вызывало во мне уважение и восхищение, я привык видеть в вас светоч... Мои чувства и мысли - те же, что и ваши. Мой путь был краток, но я уже немало пережил, немало страдал от преследований, но из-за этого не перестал желать обновления мира. Я молод - я горячо предан делу человеколюбия и истины; не подумайте, что во мне говорит тщеславие. Мое здоровье не позволяет мне рассчитывать на долгую жизнь, поэтому я должен бережно расходовать свои силы, и в то же время спешить, чтобы успеть как можно больше. Я молод - вы выступили прежде меня. Что ж странного, если я, отбросив предрассудки, нарушив обычаи, хочу принести пользу и для этого ищу дружбы с Вильямом Годвиным? Прошу Вас ответить на это письмо. Как ни ограниченны мои способности, желание мое горячо и твердо...»

- Перси, я все хочу тебя спросить...

- О чем, дорогая? - не отрываясь от письма, отозвался Шелли.

- То, что мы делаем - это, должно быть, опасно... Тебя могут арестовать.

- Не думаю. Я справляюсь по юридическому справочнику, какие пункты подсудны, а какие нет, и бессмысленного риска не допускаю. Так что не бойся, меня не посадят в тюрьму.

- Но могут подослать убийцу!

- Ну что ты, моя девочка! В наше время правительству не так просто покончить с неугодным человеком. Иначе разве Годвин или, скажем, Томас Пейн могли бы избежать расправы? Но Пейн умер в своей постели, а Годвин жив до сих пор. Стало быть, и мне ничто не грозит.

Харриет - помолчав:

- Наши соотечественники причинили им слишком много зла. Отняли их землю, их родной язык, четыреста лет топчут их веру, достоинство, национальную гордость, убивают их лучших сынов, их вождей - как убили Тона и Эммета... А с какой чудовищной жестокостью было подавлено ирландское восстание восемь лет назад! Откровенный грабеж, национальная и религиозная дискриминация - как тут не возникнуть ненависти... Вот я и хочу сделать так, чтобы эта ненависть не принесла плодов, гибельных для общего дела - не привела к новой резне, не обрушилась без разбора на головы всех протестантов-англичан только за то, что они - протестанты и англичане. Эмансипация католиков необходима, и как можно скорее, но она должна осуществляться без насилия, мирным путем. Никогда нельзя творить зло во имя добра. Я им это докажу...

- А захотят ли они тебя слушать? И вообще - почему именно Ирландия?

- Потому что моя задача - помогать обездоленным, а самые обездоленные - там, - просто и серьезно ответил Шелли.

Харриет вздохнула, помолчала немного; потом попыталась подступиться к проблеме с другой стороны:

- Все наши друзья так решительно против твоей затеи - и твой дядя, и мистер Калверт, и мистер Саути...

Шелли нахмурился:

- Саути ненавидит ирландцев. И вообще... Ты знаешь, как он пал в моих глазах. Он развращен светом, он подчинился обычаю; мое сердце разрывается, когда думаю, кем он мог стать - и кем стал... - он вдруг насторожился. - Харриет, ты слышишь?

- Что?

- Какой-то шум внизу, в гостиной. Если Элиза легла, то кто там может ходить? Вот опять... Слышишь?

- Да... - с испугом прошептала Харриет.

Шелли встал:

- Пойду посмотрю.

- И я с тобой!

- Ни в коем случае!

- Тогда - вот, возьми! - Харриет подала мужу пистолет.

Шелли взял его, вышел. Жена осталась стоять в дверях, напряженно прислушиваясь. Через несколько секунд внизу раздался выстрел и грохот, как от падения чего-то тяжелого.

- Боже! - вскрикнула Харриет и со всех ног ринулась на помощь.

На лестнице было темно, внизу, в гостиной - тоже. На сплошном черном фоне стен выделялись только освещенные луною окна. Одно из них было распахнуто настежь, холодный ветер трепал оборванную и нелепо свисавшую штору. На полу, в прямоугольнике лунного света - распростертое ничком безжизненное тело.

- Перси!.. - Харриет в ужасе бросилась к нему.

Харриет - стоя перед ним на коленях:

- О господи... Перси... ты ранен?

- Кажется, нет...

Шелли с помощью жены принял сидячее положение и тут же, невольно охнув, схватился за голову.

- Что там? Пуля? - дрожащим голосом спросила жена.

- Нет... Наверное, шишка... Он ударил меня чем-то по голове...

- А кто стрелял?

- Я...

- Попал в него?

- Нет... Надеюсь, что нет... Я хотел только припугнуть...

- А как он выглядел? Ты успел рассмотреть?

- Нет - в такой темноте... и потом... все произошло слишком быстро.

Теперь, когда страшное позади, нервы Харриет не выдержали - она разрыдалась.

- Ну, что ты, девочка, не надо... Все же кончилось хорошо.

- Кончилось? Это еще только начало! Я уверена - это был подосланный убийца! Или - шпион, который хотел похитить твои бумаги!

Шелли через силу улыбнулся в темноте:

- Да нет, все гораздо проще. Думаю, какой-нибудь несчастный голодный бедняга - только и всего. Самая банальная попытка грабежа.

Харриет продолжала всхлипывать:

- Все равно - это ужасно! Я так испугалась, если бы ты знал! Но ты действительно не ранен? И сможешь сам идти?

Харриет вытерла слезы, высморкалась, закрыла окно, уселась на полу рядом с мужем.

- Перси, послушайся меня: бог с ней, с Ирландией! Ну что ты один там в силах сделать? Небось католики и без нас во всем разберутся. Давай лучше спалим опасные бумаги, уедем в Лондон и будем жить как все нормальные люди!

Шелли покачал головой:

- Ну, нет - я не предам своих идеалов. А быть верным им - значит действовать! Даже если весь мир будет против меня - я не отступлю!

Годвин ответил на послание Шелли. Между учителем и учеником завязалась оживленная переписка.

В первых числах февраля 1812 года Шелли, Харриет и Элиза отбыли в Ирландию.

4.

Путешествие по суше и по морю - от острова Мэн к берегам Ирландии - было очень утомительным. Судно настиг шторм, его изрядно потрепало и отнесло к северу много дальше, чем следовало. Двадцать восемь часов качки! Харриет и Элиза крайне измучились; практически все это время они провели на койках в каюте.

- О господи, когда все это кончится... - стонала младшая сестра.

- Ты лучше о другом помолись - чтобы мы вообще пристали к берегу! - злобно шипела старшая. - Не удивлюсь, если из-за твоего безбожника все отправимся на дно...

Ее мрачное пророчество, однако, не оправдалось. На рассвете второго дня плавания Шелли, в течение всего шторма почти не уходивший с палубы, увидел полоску ирландской земли.

----------

Дублин поразил нашего героя. С нищетой английской и шотландской он уже был знаком, но ирландская ее разновидность... о! это был кошмар, почти не воспринимавшийся рассудком.

Шелли бродил по узким кривым улочкам старого города, набирался впечатлений.

... Убогие, жалкие дома. Бедно одетые, изможденные, грязные, часто пьяные люди. Возле маленькой церкви - толпа нищих; Шелли выворачивает карманы - того, что в них есть, на всю эту орду, конечно, не хватит. Едва вырвавшись из рук попрошаек, он вновь углубляется в лабиринт улиц. И опять навстречу - худые тени в отрепьях, землистые лица, голодные глаза. Вот маленькие оборванные дети играют в сточной канаве... Вот старик роется в куче мусора, ищет объедки... Вот пьяница храпит прямо на снегу - этому все нипочем... В ужасе от увиденного Шелли писал в те дни:

«До сих пор я не представлял себе, в какой нищете живут люди. Дублинская беднота, несомненно, самая жалкая из всех. В узких улочках гнездятся тысячи - сплошная масса копошащейся грязи! Пьянство и тяжкий труд превращают людей в машины. Каким огнем зажигают меня подобные зрелища! И сколько уверенности придают они моим стараниям научить добру тех, кто низводит своих ближних до такого состояния, худшего, чем смерть... Богачи втаптывают бедняков в грязь, а потом презирают их за это. Обрекают их на голод, а потом вешают, когда они украдут кусок хлеба... Я содрогаюсь при мысли, что даже кровлей, под которой я укрываюсь, и ложем, на котором я сплю, я обязан людскому бессердечию. Надо же когда-нибудь начать исправлять все это...»

Он пытался помочь этим несчастным. Раздавал милостыню - больше, чем позволял его скромный бюджет; взял из грязной трущобы изголодавшегося мальчика-подростка, хотел сам воспитать его, научить грамоте - но через несколько дней беднягу арестовали под предлогом, будто он был дерзок с каким-то чиновником, и насильно отдали в солдаты; Шелли, возмущенный этим диким произволом, пытался освободить своего подопечного, но - безуспешно... Другая попытка заступничества оказалась более удачной. Однажды на глазах у Шелли два констебля арестовали вдову с тремя маленькими детьми; вся вина бедной женщины состояла в краже булки ценою в пенни. Благородный рыцарь бросился спасать: он обратился к полицейским с горячей речью о гуманности и милосердии, увещевал, доказывал, просил; вокруг собралась толпа, привлеченная необыкновенным зрелищем: рыдающая оборванная нищенка, визжащие малыши, растерянные блюстители порядка - и красивый молодой джентльмен, страстно жестикулирующий, взволнованный чуть не до слез... В конце концов констебли тоже расчувствовались и отпустили несчастную; Шелли дал ей немного денег. Но она была явной алкоголичкой, и какое будущее уготовано ей - сомневаться не приходилось. Констебль, отпустивший воровку, сказал, что по таким делам его посылают по двадцать раз за вечер... Еще одно подтверждение печальной истины: частная благотворительность - не лекарство от узаконенной нищеты. Даже если бы Шелли мог отдать обездоленным всю свою кровь, превратив каждую каплю ее в золотую монету, он и тогда не накормил бы всех голодающих. «Подачки милосердия бесплодны». Единственный путь спасения - радикальные перемены в общественной жизни, глубокая реформа - или, может быть, революция... Что ж - он ради того сюда и приехал, чтобы ускорить приближение той или другой. С чего начать? - Конечно, с распространения своей брошюры.

«Поздравьте меня, мой друг, ибо все идет хорошо. Более быстрого успеха я не мог ожидать... Я распространил уже 400 экземпляров своего памфлета, и они произвели в Дублине большую сенсацию. Осталось распространить еще 1100. - Экземпляры разосланы уже в 60 таверн; никто еще не пытался привлечь меня к ответственности - и сделать это им, по-видимому, не удастся...» - Шелли пишет очередное письмо мисс Хитчинер. Время от времени он отрывается от листа, чтобы бросить взгляд на приоткрытую стеклянную дверь балкона, за которой виден солнечный день и фигурка Харриет - и вновь возвращается к работе: «Люди, с которыми я познакомился, одобряют мои принципы и считают неопровержимыми идею равенства, необходимость реформы и вероятность революции. Однако они расходятся со мной относительно методов, которыми я осуществляю эти идеи, и считают, что в политике надо использовать все средства, ведущие к цели, как это делают противники нового. Я надеюсь убедить их в обратном. Ожидать, что от зла может произойти добро, а ложь способна породить правду, - не более разумно, чем вообразить короля-патриота или камергера, который был бы честным человеком... Здесь все полно напряженного ожидания. В понедельник выйдет из печати другая моя брошюра; эта адресована иным слоям общества и призывает объединиться в ассоциации. - Я задумал обращать в свою веру студентов дублинского колледжа. Тех, кто не погрузился окончательно в распутство, удастся, может быть, спасти. Мне очень мешает моя молодость. Странно, что об истине не судят по ее собственной ценности, не взирая на то, кто ее изрекает! Думая усилить выгодное впечатление, слуга сообщил, что мне всего 15 лет. Этому, раумеется, не поверили... Не бойтесь того, о чем вы говорите в своих письмах. Я решился.»

- Перси! Иди сюда! - окликнула мужа Харриет.

Шелли вышел на балкон.

Речь идет о прохожем, только что появившемся на их улице.

- Да, - согласился Шелли, - у него умное лицо.

- Рискнем?

- Рискнем.

Как только обладатель умного лица оказался под их балконом, к его ногам упала брошюра. Человек наклонился, поднял ее, потом посмотрел вверх, увидел две взволнованные юные физиономии, спросил:

- Это - мне, что ли?

Две головы дружно кивнули в ответ. Прохожий положил памфлет в карман, приветливо махнул рукой и зашагал дальше. Харриет от радости хлопает в ладоши. С другой стороны улицы появился второй прохожий.

- Перси, а этот как?

- Мне кажется, физиономия честная.

Повторяется тот же маневр: едва неизвестный, авансом получивший столь лестную характеристику, поравнялся с их домом, Шелли бросил ему памфлет... Однако на сей раз произошла осечка: по-видимому, «честная физиономия» оказалась лишь маской, под которой скрывался некий твердолобый консерватор, враг политической свободы и религиозной терпимости, или же просто верноподданный обыватель, не терпящий никаких нарушений установленного порядка - он разразился потоком брани и угроз:

- Это что еще здесь такое? Мятежники? Гнездо якобинцев? Последышей Тона и Эммета? А вот я сейчас полицию позову!..

Юная пара мгновенно исчезла с балкона.

- Вот так штука... - пробормотал Шелли, вернувшись вслед за женой в комнату и плотно прикрыв балконную дверь. - Не думаю, чтобы он в самом деле пошел за констеблем, но если вдруг приведет его - учти: ты, как жена, ни за что не отвечаешь. Вся вина только на мне. Ты и памфлет не читала... и на балконе тебя не было...

- Перси! Стучат! - испуганно вскрикнула Харриет.

Действительно - издалека донесся стук в дверь квартиры.

- Не волнуйся, - сказал Шелли. - Возьми книгу.

Он сам сел за стол, обмакнул перо в чернила.

- Элиза, конечно, им сразу откроет... - тоскливо промолвила Харриет. - О!.. Идут!

И в самом деле, из коридора донеслись приближающиеся звуки шагов; вот дверь отворяется...

- Даниель!

Вошедший человек никакого отношения к полиции, по счастью, не имеет. Это Даниель Гилл - ирландский патриот, доверенный слуга Шелли.

- Ну вот, мистер Шелли, все сделал, как вы приказали. Обошел десяток таверн, в каждой оставил по три экземпляра. Дайте-ка мне еще брошюр: пойду теперь прогуляюсь по северным кварталам.

- А вы не устали? - спросил Шелли. - С утра на ногах...

- Ничего, я привычный.

-... и, скажите откровенно - не боитесь? Доля риска, пусть минимальная, в этом все-таки есть.

- Б-ба! Уж коли вы, англичанин, собой рискуете за мою родину, то мне, ирландцу, сам бог велел. Давайте памфлеты.

Шелли открыл стоявший в углу комнаты сундучок, достал большую пачку брошюр.

- Вот это нам на сегодня. Поделим по-братски... - отдал половину пачки Даниелю, вторую тщится засунуть себе в карман, но она слишком толста - не лезет.

- Дай сюда - я положу в свой ридикюль, - предложила Харриет.

- Я не хотел бы, чтобы ты...

- Одного тебя я все равно не отпущу, - заявила жена категорическим тоном.

Шелли вздохнул, но не стал перечить - по опыту он уже знал, что это бесполезно.

- Тогда - одевайся потеплее, девочка: сегодня ветрено.

Харриет уже завязывала ленты шляпки:

- Я готова.

Даниель Гилл и супруги Шелли вместе вышли из дома, но за порогом расстались: Даниель повернул направо, его хозяин - налево. Молодые люди идут по улице не спеша, будто просто гуляют без каких-либо определенных намерений, но при этом зорко поглядывают по сторонам. Вот ремесленник зазевался на витрину лавки: мгновение - и в его ящике с инструментами лежит брошюра; вот открытое окно какой-то бедной каморки на первом этаже дома - брошюрка бумажным голубком летит через подоконник; вот навстречу попался молодой человек с книгой под мышкой, должно быть, студент - этому можно отдать памфлет прямо в руки... действительно, взял, и даже благодарит!

Шелли делал свое дело с самым серьезным видом, преисполненный сознанием важности всего происходящего, зато Харриет веселилась от души, порой едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться во весь голос. Внезапно ей пришла в голову забавная мысль: дернув мужа за рукав, она показала на идущую впереди них даму - на ней плащ с капюшоном, который откинут и висит за плечами, безмолвно предлагая себя в качестве почтового ящика... Секунда нерешительности - но соблазн слишком велик: взяв у жены брошюру, Шелли догнал незнакомку и аккуратно опустил подарок в капюшон. Дама, ничего не заметив, спокойно продолжала путь, а озорники вынуждены были остановиться: Харриет буквально корчилась от смеха и не имела сил сделать ни шага... Наконец она немного успокоилась и отдышалась - надо идти дальше: брошюр в ридикюле еще много.

5.

«Ветер веет... Искры летят...»

от голода и ярости люди громят станки, вымещая на бездушном железе всю обиду, скопившуюся в душе народа от великой общественной несправедливости: «Делай, Енох, свое дело!»

Зимой 1812 года луддитами занялся британский парламент. Законодателей волновали, конечно, не муки бедняков, а ущерб, нанесенный предпринимателям. Собственность промышленников неприкосновенна, ее надо обезопасить любой ценой. Утихомирить голодных бунтовщиков можно двумя способами: накормив их - или запугав. Второй путь дешевле. Террор? - А почему бы и нет? Ведь Англия - страна традиций, а что может быть традиционнее виселицы!

27 февраля проект билля о смертной казни для разрушителей станков рассматривался в палате лордов. Инициатива правительства была встречена, в целом, сочувственно; лишь один депутат - самый молодой - осмелился выступить против: лорд Байрон. Это была его первая речь в парламенте. Благоразумие требовало избрать для дебюта какой-нибудь менее острый предмет, но гордый потомок шотландских королей - не из тех, кто считает осторожность большой добродетелью. Итак...

- Милорды! Неужели в ваших законах еще недостаточно статей, карающих смертной казнью? Мало разве крови на нашем уголовном кодексе, что надо проливать ее еще, чтобы она вопияла к небу и свидетельствовала против вас? И каким образом намерены вы осуществить этот билль? Может быть, вы поставите по виселице на каждом поле и развешаете людей вместо пугал? Или может быть (это неизбежно, если вы хотите выполнить собственные предписания), - может быть, вы решите казнить каждого десятого? Ввести военное положение по всей стране? Обезлюдить и опустошить все вокруг? Этими средствами вы надеетесь умиротворить голодное и доведенное до отчаяния население? Те, против кого направлен ваш билль, несомненно, повинны в тягчайшем преступлении - бедности; гнусная вина этих злодеев заключается в том, что они законным образом произвели на свет детей, которых они - по милости нашего времени - не в силах были прокормить. На новом усовершенствованном станке один рабочий может выполнить работу нескольких человек, а тех, кто оказываются лишними, попросту выкидывают вон. Они же в своем невежестве воображают, что сохранить жизнь и достаток многим трудолюбивым беднякам гораздо важнее, чем позволить разбогатеть нескольким лицам при помощи новых машин. Никогда до сих пор эти несчастные не ломали своих станков, пока они не превратились для ткачей в препятствие, о которое разбиваются все их усилия заработать кусок хлеба. Безработные рады были бы копать землю, но лопата была в чужих руках; они не стыдились просить подаяния, но ни одна душа не помогла им. Все средства к существованию были у них отняты - так на что же им еще уповать? И - чего бояться? Разве изголодавшийся бедняк, не оробевший перед вашими штыками, испугается ваших виселиц? Когда человек в смерти видит облегчение (и это, по-видимому, единственное облегчение, которое вы можете ему предложить), можно ли угрозами привести его к покорности? Что не удалось вашим гренадерам, удастся ли вашим палачам?.. Вы называете этих людей чернью, разнузданной, невежественной, опасной толпой черни, и считаете, по-видимому, что единственное средство усмирить многоголовое чудовище - это отрубить несколько лишних голов! А помним ли мы, сколь многим мы обязаны этой черни? Это та самая чернь, что обрабатывает ваши поля, прислуживает вам дома, из нее составляются ваши флот и армия. Это она позволила вам бесстрашно бросить вызов всему миру - и она способна бросить вызов вам самим, если ваше небрежение и проистекающие из него бедствия доведут ее до отчаяния...

---------

Еще одно любопытное совпадение. Речь Байрона в защиту разрушителей станков прозвучала 27-го февраля, а на другой день, 28-го, в Дублинском театре состоялся многолюдный митинг ирландских католиков, на котором выступил другой оригинальный оратор. Когда председатель объявил, что следующее слово будет предоставлено присутствующему здесь англичанину, в зале раздался недовольный ропот:

- Какой еще англичанин?

- Зачем?

- Что ему здесь нужно?

На сцену взбежал высокий хрупкий юноша, почти мальчик - огромные синие глаза, растрепанные кудри, открытое лицо, сияющее искренностью и добротой... Враждебные голоса смолкли.

- Господа... Друзья мои! Я англичанин, это верно, но я всей душой сочувствую вам. Ирландцы - мужественный народ, в их груди бьется сердце свободы, но они глубоко заблуждаются, если думают, что чужестранец не может иметь столь же горячее сердце. В самом деле, хотел бы я знать, как может национальность человека, кто бы он ни был - англичанин, ирландец, испанец, француз - сделать его лучше или хуже, чем он есть на самом деле! Я обращаюсь к вам как к братьям, моим друзьям, потому что уверен, что любой из вас тоже с готовностью придет на помощь всем угнетенным, в какой бы стране они ни жили и к какой бы нации ни принадлежали. Да, я англичанин, но при мысли о преступлениях, совершенных моей нацией в Ирландии, я не могу не краснеть за своих сограждан; я знаю, как произвол развращает сердце...

В зале - гром рукоплесканий.

-... Я приехал в Ирландию с единственной целью - разделить ее бедствия, я глубоко потрясен страданиями вашей родины и понимаю, что они есть гибельное следствие унии - неравноправного союза Ирландии с Великобританией, обескровившего вашу землю. Я готов всеми силами бороться за независимость Ирландии...

Вновь - аплодисменты в зале.

-... Не менее важным делом я считаю эмансипацию католиков, их полное уравнение в правах с протестантами. Нет ничего позорнее и преступнее, чем преследовать людей за их веру! И в то же время вас, угнетенных католиков, я призываю не питать ненависти к протестантам за то, что их религиозные взгляды несколько отличаются от ваших. Вы можете подумать, что я так говорю потому, что я сам - англичанин, и, следовательно, протестант. Но я не протестант и не католик, я - свободомыслящий, атеист...

В зале свистят.

- Да, я - атеист! Но - не презираю тех, кто не разделяет моих взглядов! Католик - мой брат, и протестант - мой брат, и братьев своих я призываю к одному - к полной религиозной терпимости. Давайте руководствоваться мудрой формулой Томаса Пейна: «Любая религия хороша, если она учит человека быть хорошим»...

Публика недовольна - шум в зале усиливается; председательствующий звонит в колокольчик.

- Братья, поверьте мне: не в простых людях Англии - хоть они в большинстве и протестанты - должны вы видеть причину своей трагедии. Пусть они порой тоже склонны ругать католиков и все ирландское - это в них от невежества и темноты, а по существу их интересы ни в чем не противоречат вашим. У них и у вас - общий враг: богачи, сосущие кровь народа, и английское правительство, защищающее интересы богачей!..

-----------

«Морнинг кроникл» появилась «Ода авторам билля» - чрезвычайно остроумная, горькая и гневная сатира, прозвучавшая как звонкая пощечина законодателям, которые не смогли дать своему изголодавшемуся, отчаявшемуся народу ничего, кроме виселиц. Хотя «Ода» была напечатана анонимно, имя ее автора было известно властям; к счастью, высокое общественное положение делало его недоступным для репрессий - ибо дерзким стихотворцем был не кто и ной, как лорд Байрон.

Агитационная деятельность Шелли также была отмечена администрацией - и на месте, и в Лондоне. Источниками информации служили, как всегда, филеры и - газеты: в одном из консервативных изданий был опубликован форменный донос некоего верноподданного обывателя, который слышал речь Шелли в Дублинском театре и был крайне возмущен инвективами этого «мальчишки» против политики собственной родины.

Дублинская полиция забеспокоилась. В Лондоне заняли пока выжидательную позицию: учли, с одной стороны, происхождение и возраст Шелли, с другой - очевидную безуспешность его общественной деятельности: раз юный Дон-Кихот так жаждет пробить лбом стену - не следует мешать ему получить все свои шишки; а в случае необходимости обуздать его не составит труда...

Итак - гром пока не грянул. Но тучи сгущаются.

6.

Да, тучи сгущаются...

Два филера бродят под окнами. Мисс Хитчинер и Годвин шлют из Англии тревожные письма: учительница со страхом ожидает, что «брата ее души» посадят в тюрьму; автор «Политической справедливости» боится, как бы деятельность его самозваного ученика не спровоцировала в Ирландии мятеж: «Шелли, вы готовите кровавую бойню!» - мрачно предрекает он. Шелли, в письмах же, успокаивает друзей: «хабеас корпус акт» (закон о неприкосновенности личности) пока что не отменен - следовательно, арест маловероятен; а что до возможных беспорядков - то все его писания и выступления как раз нацелены на то, чтобы предотвратить кровопролитие... Он говорит правду - и все-таки у него на сердце нехорошо. Не досада обманутого честолюбия гнетет его и не страх перед возможным преследованием - другое: горечь большого разочарования, тягостное чувство собственной беспомощности. Ибо цель, ради которой он ехал в Ирландию, не была достигнута; более того - она оказалась в тот момент принципиально недостижимой. Вся лихорадочная полуторамесячная деятельность Шелли в Дублине осталась практически бесплодной.

.

.. Он распространял свое «Обращение» - оно не вызвало никакого отклика: волны равнодушия безмолвно сомкнулись над брошенными в толпу памфлетами, как зеленая ряска над упавшим в болото камнем. Он выступал на митингах - его принимали, в общем, благосклонно, и газеты печатали весьма лестные отзывы об его идеях (а заодно и стихах) - но практически следовать его советам, особенно касавшимся уравнения в правах всех верующих и свободомыслящих, никто не торопился. Он познакомился с многими известными деятелями оппозиции, в том числе и с членами «Общества объединенных ирландцев» Роджером О`Коннором и Гамильтоном Роуэном, с известным адвокатом, блестящим оратором Керраном - и в результате с сожалением констатировал, что не нашел среди них решительных и последовательных республиканцев. Попытка организовать издание демократической газеты также потерпела провал. И, что самое горькое - проект объединения передовых граждан Ирландии в «Филантропическую асоциацию» оказался, увы, мертворожденным: при том накале религиозной нетерпимости, с которым автор сталкивался на каждом шагу, о подобном союзе не приходилось и думать.

В начале апреля Шелли нашел в себе мужество сделать неутешительный вывод:

- Кажется, больше нам здесь нечего делать. Оставаться в Ирландии дольше - значит попусту тратить время: слишком сильны невежество и фанатизм, - с горечью признался он жене. - Эти несчастные, которым я хочу помочь, больше ненавидят меня как атеиста, чем любят как поборника свободы. Столько усилий - и все впустую!

- Ты сожалеешь, что мы сюда приехали? - спросила Харриет.

- О нет! Я, конечно, недоволен результатом, но не самой попыткой. Мы сеяли семена добра; не наша вина, что они упали на бесплодную почву... Хотя, кто знает - быть может, со временем зерна и прорастут. Во всяком случае, я сделал все, что мог. А теперь - в Уэльс! Даниель, ведь вы поедете с нами?

- Да, сэр, если вы того хотите.

- Очень хочу. Вы - превосходный человек, и уже имеете опыт в делах такого рода, которыми я и впредь собираюсь заниматься, - воодушевился: - Я составил еще один документ - «Декларацию прав». Завтра должен получить из типографии весь тираж. Идеи свободы, равенства, гуманизма и терпимости в самом чистом виде...

Это уже для моих любезных соотечественников.

Харриет засмеялась:

- То-то они обрадуются!

Если кого-либо шеллиевская «Декларация прав» и могла порадовать - то, конечно, не власти. Ибо этот небольшой документ очень уж откровенно демонстрировал свое родство со старшими братьями - декларациями и манифестами, рожденными французской революцией; некоторые из его тридцати пунктов вызывают в памяти не только образы великих свободомыслящих - Руссо, Томаса Пейна, Годвина - но даже огненный призрак Бабефа...

«... Права человека - это свобода и равное соучастие в благах, предоставляемых человеку Природой.

Человек имеет право мыслить так, как руководит им его разум; его обязанность по отношению к самому себе - мыслить свободно, чтобы быть в состоянии действовать по убеждению. Человек не только имеет право выражать свои мысли, но и обязан делать это.

Ни один человек не имеет права делать зло во имя добра.

Человек не должен рассматриваться как лучший или худший из-за своей веры. Христианин, атеист, мусульманин и иудей имеют одинаковые права: это люди и братья.

Ни один человек не может пользоваться уважением за то, что обладает собственностью, а лишь за то, что дают добродетель и таланты.

Титулы - мишура; власть развращает; слава - мыльный пузырь; огромное богатство клевещет на своего владельца. Ни один человек не имеет права захватить в свое личное владение больше того, что он может употребить. То, что богатый дает бедняку, когда миллионы голодают - это не совершенная милость, но несовершенное право...»

Шелли специально распорядился отпечатать «Декларацию» на больших листах в форме афиш, чтобы можно было, развешивая ее на стенах домов и заборах, сделать гуманные истины доступными для самых широких - и самых бедных слоев населения. Этим делом он собирался заняться сразу по возвращении из Ирландии, однако его отвлекли две заботы. Первой из них был процесс мистера Итона, в торой - приискание подходящего жилья для своей семьи.

История несчастного Итона заслуживает того, чтобы сказать о нем несколько слов. Даниил Исаак Итон был лондонским издателем и книгопродавцом либерального толка; в отличие от большинства своих коллег, он охотно печатал труды материалистов и атеистов - и не раз платился за это. Весной 1812 года Итон был отдан под суд по обвинению в деизме и приговорен к тюремному заключению и позорному столбу; это решение утвердил сам главный судья Англии, лорд Элленборо.

Потрясенный таким вопиющим примером расправы за инакомыслие, Шелли временно отложил реализацию своих просветительских и филантропических прожектов, чтобы написать лорду Элленборо открытое письмо.

Небольшое произведение, вышедшее из-под его пера, так и пышет негодованием, и в то же время своей последовательной и строгой логикой аргументации оно поражает не меньше, чем смелостью. Автор начинает с утверждения, что даже если обвинительный приговор мистеру Итону только за то, что он отрицает догматы христианства, и не противоречит букве закона, то он явно противоречит справедливости. В средние века инквизиторы, сжигая еретиков, тоже ссылались на соответствующие законы, но разве это служит для них теперь моральным оправданием?

«Верно, милорд, существуют законы, которых достаточно, чтобы защитить Вас перед любой законной властью за тот незаслуженный приговор, который Вы вынесли мистеру Итону. Но нет никаких законов, которые спасли бы Вас от отвращения к Вам со стороны нации, и нет ни одного закона, который отменил бы справедливое осуждение Вас потомством, если это потомство снизойдет к тому, чтобы вспомнить о Вас.»

Далее следуют вариации на любимую тему: нельзя карать за веру, ибо она не зависит от воли человека; любой мыслящий индивид обязан отстаивать свои взгляды, даже когда они противоречат - и особенно, когда противоречат! - установленным мнениям; по месту - ссылка на Сократа и Иисуса, которые именно так и поступали...

«Я, не колеблясь, утверждаю, что взгляды, защищаемые мистером Итоном, в той пародии на суд, где председательствовала Ваша светлость, мне кажутся более истинными и передовыми, чем взгляды его обвинителя. Но будь они и ложны - долг тех, кто любит свободу и добродетель, - поднять свой негодующий голос против возобновления системы преследования, против подавления принудительным путем любого мнения, которое, если оно ложно, нуждается в оппозиции только со стороны истины; то же, что истинно, несмотря на силу, обязательно победит.» Кстати, закон «о сожжении еретиков» формально не отменен; рвение главного судьи, таким образом, открывает перед англичанами весьма соблазнительную перспективу. «И вот теперь вновь возникает бич, прогнавший Декарта и Вольтера с их родины, цепи, сковавшие Галилея, пламя, поглотившее Ванини. И где? В стране, которая нагло называет себя убежищем свободы!..»

Осветив проблему со всех возможных сторон и вылив на лорда Элленборо полную чашу гнева и презрения, Шелли заканчивает на самой высокой ноте

: «Близится время, и я надеюсь, что Вы, милорд, сможете дожить до того, когда увидите: мусульманин, иудей, христианин, деист и атеист будут жить вместе в одной общине, равно деля преимущества, возникающие из их ассоциации, объединенные узами милосердия и братской любви. Милорд, Вы осудили невинного человека, приговорили его к пытке и тюрьме. Я пишу Вам это письмо не в надежде убедить Вас, что Вы поступили дурно. Но поднимаю мой одинокий голос, чтобы выразить свое неодобрение Вашему жестокому и несправедливому приговору по делу мистера Итона, чтобы защитить по мере моих сил и способностей те права человека, которые Вы так произвольно и беззаконно нарушили.»

Шелли собирался выпустить тысячу экземпляров своего открытого письма, но, на его счастье, хозяин типографии сообразил, что в случае распространения этого сверхдерзкого документа не только сумасшедший автор, но и издатель рискуют сами разделить судьбу злосчастного мистера Итона - и вовремя приостановил печатание крамолы; Шелли получил на руки всего десяток брошюр.

Устройство оседлой жизни также не ладилось. Шелли не оставил мысли пригласить под свой кров дорогих друзей - для начала «сестру души» (мисс Хитчинер) с ее отцом и Учителя - великого Годвина со всем его многочисленным семейством. А раз так - необходимо снять большой дом. И, разумеется, в самой живописной местности. У Шелли осталось очень приятное впечатление об окрестностях Кум-Элана, где он счастливо прожил несколько месяцев до женитьбы; на этот раз ему не повезло: объездив почти весь Уэльс, он так и не нашел ничего подходящего. Наконец, уже в июле 1812 года, семейство обосновалось в Лаймуте - прелестном поселке неподалеку от Бристольского залива. Коттедж, который удалось взять в аренду, был достаточно просторен для будущей общины, и Шелли не замедлил разослать друзьям приглашения.

Духовный отец - Годвин - не счел возможным приехать и дочерей своих не пустил, зато духовная сестра вскоре явилась. Через месяц-другой все семейство от нее взвоет, но пока что Шелли очень рад появлению в доме человека, с которым он может на равных обсуждать свои любимые темы. Это особенно важно, так как он взялся за большой труд - решил перевести на английский «Систему природы» Гольбаха. Пора вспомнить и о «Декларации прав» - афиши извлечены из сундука, и Даниель Гилл получил указание прибивать их на стенах домов соседнего городка Барнстепла. Его находчивый хозяин изобрел и еще один способ распространения гуманных истин среди самой широкой аудитории - способ, с такой целью ни до, ни после него никем, наверное, не применявшийся... Но об этом речь впереди.

7.

В июне 1812 года войска Наполеона, нарушив мирный договор, перешли Неман и вторглись в пределы Российской империи. Начался новый акт великой кровавой драмы.

Британское общество едва ли заметило это событие: гораздо больший интерес вызывали похождения модных светских львов.

Героем сезона был, без сомнения, лорд Байрон. Ошеломляющий успех опубликованных в феврале двух песен «Паломничества Чайльд-Гарольда» в одночесье вознес его на вершину английского литературного Олимпа. Двадцати четырех лет от роду стать первым поэтом своей страны - это немало; но Байрон был более чем первым поэтом и гением с необозримыми потенциальными возможностями - он был автором книги, воплотившей дух своего времени, и сам, отождествленный публикой со своим Гарольдом, стал ходячим символом, живой эмблемой. Ах, этот холодный высокомерный взгляд, эта ироническая желчная улыбка, это гордое бледное чело Люцифера; ах, этот великолепный сплин, эта изумительная смесь разочарования, презрения ко всему на свете и скрытого отчаяния; ах, эта соблазнительная тень какой-то зловещей тайны... Все вместе взятое было наилучшей приманкой для любопытных.

Немногие близкие - сестра Августа Ли, Джон Кэм Хобхауз, Томас Мур - знали его и другим: великодушным и яростным, дерзким и неуверенным почти до робости, иногда - шаловливым, ребячливым и столь же безудержным в веселье, как в гневе... Хотя и в лучшие минуты его веселость, как правило, отдавала горчинкой. Но даже эти немногие близкие порой не могли разобрать, где кончается искренность и начинается поза.

Август 1812 года. Лондон.

Кабинет в ресторане Стивенса. Байрон и Мур вдвоем за ужином. На столе - целая батарея винных бутылок, и добрая половина из них уже пуста. Однако ни на внешности, ни на речи сотрапезников поглощенное ими спиртное пока не сказывается.

Байрон:

- Стало быть, Шеридан сегодня не придет. Жаль. Он что, в самом деле болен?

- Как будто.

- Бедняга спивается. С тех пор, как его устранили из театра, он медленно, но верно сползает на дно.

- Да, и к тому же он, по-видимому, полностью разорен. Один знакомый рассказывал мне, что как-то встретил его на улице с портретом покойной жены, который он нес продавать - и сам заливался слезами...

- Это ужасно. Я пытался помочь ему, но он горд...

- Увы - боюсь, спасти его мы бессильны, - с горечью промолвил Мур. - Помните, вы как-то сказали, что все, что делал Шеридан, было лучшим в своем роде?

- Да. Он написал лучшую из современных комедий - его «Школа злословия» на сегодня непревзойденный шедевр; лучшую драму, лучший фарс и, в довершение всего, произнес лучшую речь, какую когда-либо слышали в нашей стране.

- Ему передали эти ваши слова, и он заплакал.

- Бедняга... - прошептал Байрон, вздохнул и сказал с глубоким чувством: - Если то были слезы радости - то я буду больше гордиться этими немногими, но очень искренними словами, чем гордился бы «Илиадой», будь я ее автор.

Мур в очередной раз наполнил бокалы:

- Оставим эту грустную тему. Поведайте-ка мне лучше, что у вас там произошло с Каролиной Лэм? В свете рассказывают невероятные вещи.

Долг рыцаря побудил меня пойти навстречу ее желаниям.

- Не станете же вы уверять, что никогда ее не любили?

- Пожалуй, нет. Она не в моем вкусе: породиста, но слишком худа.

- Это относится к телу. А душа?

Байрон усмехнулся:

и без предрассудков, с ней можно кое о чем говорить на равных. Но ее бедная невестка, увы - совершенно бессмысленное создание, как и большинство женщин. Последнее время она меня буквально преследовала. Как-то ворвалась ко мне домой, одетая в мужской костюм, и потребовала, чтобы я с ней уехал за границу.

- И вы...

- Я с отчаяния чуть было не сделал эту глупость. По счастью, пришел Хобхауз и спас меня - вдвоем мы едва уговорили эту безумную переодеться в платье горничной и уехать домой.

- Забавно!

- Это еще ничего. Несколько дней спустя ко мне ворвались уже две дамы: мать и свекровь Каролины.

- Не пугайтесь, им нужен был не я, а бедняжка Каро. Она опять сбежала из дома - после грандиозного скандала - и обе мамаши вообразили, что ко мне.

- Прелестно! И что же дальше?

- Дальше мы - леди Бессборо, леди Мельбурн и я - обсудили ситуацию и договорились, как будем действовать. Я разыскал Каролину и отвез ее к мужу. Потом уже мы впятером - я, ее муж, свекр и обе старые леди - принялись уговаривать Каро уехать с мужем в Ирландию. Это была трудная задача, но общими усилиями мы с ней справились.

Мур - с полной серьезностью:

Байрон - холодно:

- Думаю, его высочеству следовало бы умерить свои заботы о нравственности подданных: кто живет в стеклянном доме, не должен бить чужие стекла.

- И все-таки очень советую вам поостеречься.

- О, я отныне - само благоразумие. Даже подумываю о женитьбе.

- Вы ведь знаете Анабеллу Милбенк? Это двоюродная сестра Каролины. Очень скромная, добродетельная девушка.

- Даже слишком добродетельная: это священник в юбке.

Байрон - мечтательно:

- Она увлекается математикой и поэзией, а то, что строга и серьезна - это к лучшему: возможно, как раз такая супруга смогла бы вернуть падшего ангела на путь истинный...

Байрон сделал протестующий жест:

- Деньгами я не интересовался и не собираюсь ничего на этот счет выяснять. Главное - сама девушка: чистая, невинная, искренне верующая. В такой жене было бы мое спасение: тихое семейное счастье, - любящая супруга, дети - быть может, это позволило бы мне забыть зло окружающего мира, успокоиться душой, поверить, что в этой земной жизни есть все же какой-то положительный смысл. Чтобы твердо встать на путь добра, мне нужен друг и руководитель...

- Напрасно обольщаетесь: вы никому не позволите долго собою руководить - сразу порвете узду, как только почувствуете, что она вас стесняет. А что до мисс Милбенк, то с вашей стороны это самый худший выбор: чопорная ханжа.

- Не отговаривайте, дорогой Мур: я решил твердо. Я сделаю ей предложение, а там - что бог даст...

8.

Комната в коттедже. Посредине - стол, над ним - две склонившиеся спины: Шелли и его супруга. Перед ними... бутылки. Да - множество бутылок всевозможных форм и размеров. Пустые и чисто вымытые, они рядами стоят на столе, на полу, торчат из деревянного ящика и корзины... Однако не следует думать, будто юная чета вегетарианцев и трезвенников ударилась в противоположную крайность, или что Шелли вспомнил былое увлечение химией и хочет использовать эту коллекцию в качестве лобораторной посуды: она предназначена для другой цели.

На столе кипит работа: шеллиевская «Декларация прав» упаковывается для отправки потенциальным читателям. Стопа афиш еще довольно толста - она лежит тут же, на стуле; Харриет берет из нее по экземпляру, складывает вчетверо, свертывает трубочкой, засовывает в бутылку, передает ее мужу; Шелли затыкает горлышко бутылки пробкой, заливает расплавленным сургучом и ставит начиненную гуманными идеями посудину в большой ящик. Супруги работают весело, явно довольные и тем, как продвигается дело, и самими собой.

Харриет напевает негромко веселую песенку:

- Ах, котик-бедняжка,

Я знаю, о чем он мечтает:
Мечтает котик
Набить свой животик,
Об этом он так и вздыхает...

- Что это ты поешь? Вроде что-то знакомое.

Харриет засмеялась:

- Надо полагать!

- Но - откуда ты узнала?

- Был такой грех. По-видимому, в десять лет я был ужасно легкомысленным человеком. Но теперь, согласись - исправился.

- Даже слишком: такой серьезный, что тоска берет. А иногда просто необходимо немного подурачиться. Вот сейчас, например. Ты помнишь второй куплет? Ну-ка, спой! - и сама, видя, что муж затрудняется, напела первую строчку:

- Ах, сколько несчастий...

Шелли вспомнил - подхватил:

Ожидает живущих на свете!
Их мучат, как черти,
С рожденья до смерти
Напасти вечные эти...

- Один ищет средство
Как дяди наследство
К рукам прибрать поскорее;
Другой, сытый коркой,

. Пусть каждый решит, кто мудрее!

В продолжение этого куплета Харриет, с пустой бутылкой в руке, подошла к мужу и присела в реверансе; Шелли по-военному щелкнул каблуками, поклонился, подхватил жену - и дети закружились по комнате в каком-то немыслимом танце собственного изобретения, продолжая петь все быстрее и отбивая такт каблуками и бутылками...

Шелли:

- Один - развлечений,

А третий жаждет покоя.
Кому-то нужна,
Допустим, жена,
Кому-то, допустим, жаркое.

-

А бедная киса
Мечтает, чтоб крыса
Поскорее ей в зубки попалась.
Вот кое-кому бы

Пускай помолчали б хоть малость!⁴

Шелли, осененный внезапной догадкой:

- Это - про Элизу!

- Про сестру или про мисс Хитчинер? - уточнила Харриет.

Взрыв хохота. Больше они танцевать не могут - оба изнемогают от неудержимого смеха.

Наконец припадок веселости несколько поутих; Шелли первым взял себя в руки, принял серьезный вид, сказал строго:

- Ну, будет. Повеселились, а теперь - за работу.

Оба вернулись на свои места за столом, занялись делом. Прошло несколько мгновений - Харриет вновь начал разбирать смех.

- Я... вообразила мою Элизу... с крысой в зубах!

И опять хохочут оба.

Дружное веселье было, однако, прервано появлением той самой особы, которая послужила для него поводом: Элиза Вестбрук внезапно влетела в комнату, запыхавшаяся, очень взволнованная, в шляпе, съехавшей набекрень.

- Все развлекаетесь, милостивый государь? Скоро вам будет совсем не до смеха!

- Ваш Даниель арестован! - почти с торжеством сообщила Элиза.

Шелли выронил бутылку, она упала и с грохотом покатилась по полу.

- Как - арестован? За что?

- Будто не понимаете! Уж конечно, за эту вашу «Декларацию»! Его так прямо на улице и забрали вместе с пачкой афиш. Теперь наверняка и до вас доберутся! Надо спалить все это, - она указала на стопку экземпляров «Декларации», - спалить как можно скорее!

«Декларацию» я не дам!

- Хотите тоже в тюрьму попасть? Но тогда ее все равно конфискуют!

- Они не успеют, я думаю. Здесь работы осталось на час, не больше. Но прежде всего - Даниель... - Шелли обернулся к жене. - Милая девочка, пожалуйста, закончи все это без меня. Мне нужно уйти по делам.

- Хорошо, но - куда ты?

- Разузнаю подробнее, что с Даниелем и чем ему можно помочь.

- Да он просто хочет на себя донести! - пояснила Элиза.

- Не хочу, но не могу же я оставить без помощи человека, который из-за меня попал в беду! Элементарное чувство чести...

- Вот-вот! - со злостью подхватила Элиза. - Ему надо честь свою потешить, а что с тобой будет, моя бедняжка - на это благородному господину плевать!

Шелли хотел что-то ответить, но сдержался - махнул рукой и быстро вышел за дверь. Харриет разрыдалась.

- Что ж плакать! Слезами тут не поможешь. Ты меня слушай: тебе надо браться за ум... раз уж ему бог ума не дал! Взнуздать его покрепче и воли вот ни столечко, - показала на мизинце, сколько, - не давать - для его же пользы!

Прежде чем принять какие-либо меры, надо было узнать подробности происшедшего, и желательно - из первых рук. Шелли повезло - ему удалось добиться встречи с Даниелем.

... Комната для свиданий в Барнстеплской тюрьме всем своим видом настраивала на невеселый лад. Облезлый жесткий диван, грубый стол, табурет... Мрачные серые стены. Облупившаяся штукатурка... Зарешеченное окно... Шелли обвел тоскливым взглядом этот малособлазнительный интерьер и подумал, что через день-другой похожая камера может стать его кабинетом и спальней. С какой спокойной гордостью пошел бы он за свои идеи в тюрьму - если бы он был один! Если бы не Харриет... А сейчас на душе весьма неуютно. Дверь отворилась, охранник ввел Даниеля Гилла.

Шелли бросился к нему:

- Погодите, мистер Шелли, я сейчас вам все объясню, - не слишком почтительно перебил Даниель и стал говорить быстро и громко, не давая хозяину вставить ни слова: - Ей-богу, я не виноват, что все так получилось. Как вы меня утром на почту послали, так я и пошел, да видать поспешил - контора еще закрыта была. Вот я стою перед ее дверью и жду, когда откроется, а сам от нечего делать по сторонам поглядываю. Вижу - на соседнем доме человек какой-то афишу на стену клеет. Чудно - одет как джентльмен, а дело явно не господское. Ну, любопытно мне стало, я и подошел поближе, а он меня заметил и говорит: «Хочешь десяток шиллингов заработать? Тогда бери вот эти афиши и расклей на видных местах; пять шиллингов получишь вперед, а за остальными через два часа приходи на это место, если кончишь работу.» Ну, я и согласился - шиллинги-то под ногами не валяются. Думал, быстро управлюсь, и деньги заработаю, и на почту поспею... А вышла вот какая петрушка! Да кабы я знал, что афиша такая зловредная - ни за что бы не согласился, да я плохой грамотей, сами знаете... И вообще не моего ума это дело! Так вот от жадности и сам в беду попал, и вам через это всякая морока...

Шелли, совершенно растерявшийся, слушал молча, не зная, как поступить в такой ситуации: «Он все берет на себя. Но... почему? И что мне делать?»

Охранника окликнули из коридора, он вышел, зарыл дверь - Гилл сразу оборвал свой оправдательный монолог, спросил, понизив голос:

- Поняли? Я им - для протокола - это самое сказал. Так что вы уж меня не подводите.

- Тоже в тюрьму сесть хотите? Жену бы пожалели! А мне, коли вы явитесь с повинной, пользы никакой, только вред. Я это все хорошо обдумал: ведь как я за деньги - по глупости - взялся афиши расклеивать, то это один расклад получается, а коли мы с вами заодно - навроде сговора против властей - это куда хуже пахнет.

«Он прав», - промелькнуло в голове у Шелли, но волна стыда тут же смыла доводы благоразумия.

- Нет, это невозможно: я не могу промолчать! Это было бы подлостью... Я докажу, что вся ответственность только на мне...

Даниель - с досадой:

- Вас освободят - ведь вы только выполняли мой приказ.

- Как бы не так... По закону я должен был на вас донести, а не выполнять. Нет, если вы вмешаетесь - еще больше испортите дело. Уезжайте лучше подобру-поздорову, и - не мешкайте.

- О Даниель! Благородное сердце! Если бы я мог подумать, что все так обернется! Я виноват, страшно виноват перед вами...

- Да ладно, что уж теперь... Зла вы не хотели, а совсем наоборот - это я знаю, и это - главное. Так что на мой счет вы душу себе не травите. Что мне могут присудить? Два-три месяца тюрьмы, от силы полгода - есть о чем горевать! И вообще - тот не настоящий ирландец, кто не сидел в тюрьме за свободу... Как выйду отсюда - вернусь на родину и найду себе подходящее дело. Какое - не будем говорить вслух.

- Что там - никак слезы? Полно, сэр, выше голову! Она у вас золотая, а сердечко - и того лучше; нельзя, чтобы все это пропало зазря. Потому - будьте умницей, уносите ноги. Я хоть и постарался отвести от вас подозрения, но в полиции тоже не дураки служат - могут и смекнуть, что к чему... Так что самое время для вас - задать стрекоча. Дай вам бог в беду не попасть, жить долго и счастливо и много хорошего людям сделать. Вы это можете.

Шелли, молча и не поднимая глаз, протянул Даниелю руку; тот крепко ее пожал:

- Ну, вот и славно. Теперь - прощайте. Да помните, что я сказал: часу лишнего тут не оставайтесь...

Вечером того же дня Шелли сложил бутылки с начинкой в большую корзину и отправился с ней на берег Бристольского залива.

заходящему светилу.

Удалившись на некоторое расстояние от берега, он перестал грести и занялся делом... Бутылки с «Декларацией» одна за другой падают в воду, ныряют, всплывают, кружатся, затихают на огненно-золотой дорожке. А солнце, огромное и красное, нижнем краем своим уже коснулось линии горизонта, медленно опускается в океан... Шелли провожал его глазами, стоя в лодке в полный рост.

- Люди, братья мои! Почему глухи вы к голосу разума? Почему отталкиваете, не выслушав, тех, кто идет к вам с любовью? Почему так жестоко и подло мстите, карая невинного за чужую вину? Помоги мне хоть ты, Океан: донеси мое слово до тех, кто способен его воспринять!..

Придуманная Даниелем история о десяти шиллингах не обманула, разумеется, ни местные власти, ни лорда Сидмута (министра внутренних дел), который лично заинтересовался Барнстеплской историей: настоящего автора «Декларации прав» они угадали без труда. Но твердая позиция обвиняемого, упорно державшегося первоначальных показаний, не давала законного повода привлечь Шелли к суду. Возможно, предлог изобрели бы искусственно или решились бы вообще без него обойтись - дело явно шло к тому - если бы наш герой не внял в конце концов советам друга и мольбам жены: обеспечив Гилла деньгами и этим облегчив ему, насколько возможно, условия заключения, Шелли с Харриет, с двумя Элизами (мисс Хитчинер и мисс Вестбрук) и с тяжелым камнем на сердце покинул Лаймут.

9.

Поспешный отъезд, который можно назвать и бегством, спас Шелли от ареста, но - не от душевного кризиса. В самом деле, итоги последнего полугодия были неутешительными: в Ирландии, можно считать - неудача, письмо в защиту Итона по вине трусливого издателя так и не увидело света; наконец - самое горькое и мучительное - попытка распространить «Декларацию» привела к аресту Гилла. Есть от чего пасть духом. В довершение неприятностей премудрая мисс Хитчинер, от духовного общения с которой он ожидал так много радости, при близком знакомстве оказалась далеко не таким уж умным, зато - хитрым, назойливым и болтливым созданием - она всем в доме скоро надоела, и уже не только Харриет с сестрой, но и сам Шелли начал мечтать о том, как хорошо было бы от нее отделаться.

чью моральную поддержку можно было бы опереться.

Шелли нужен был Годвин.

Переписки уже не хватало - требовалось личное общение.

В октябре 1812 года супруги Шелли прибыли в Лондон и нанесли первый визит философу и его семейству.

Годвину было пятьдесят шесть лет. У него серьезное лицо с большим красивым лбом, увеличенным залысинами на висках, с умными внимательными глазами. Он представил новым знакомым своих близких: супругу - даму необъятной толщины, которую не спасало даже черное шелковое платье; двух падчериц - мисс Фанни, бледную, белокурую, очень скромно одетую девушку лет восемнадцати (внебрачную дочь покойной Мэри Уолстонкрафт) и мисс Клер Клермонт, дочь здравствующей миссис Годвин от первого мужа (это, напротив, живое бойкое существо, годами подросток, манерами взрослая барышня); наконец, единственного общего со второй женой ребенка - сына Вильяма, крепкого мальчугана лет девяти. Еще два члена семьи отсутствовали: Чарльз Клермонт, брат мисс Клер, и мисс Мэри Годвин, дочь философа от первого брака, которая гостила у родных в Шотландии.

в кабинет, где на стене, как и у мистера Саути, висел большой портрет Мэри Уолстонкрафт. Теперь можно было выговориться всласть - рассказать обо всем, что пережил и передумал, о подробностях ирландской одиссеи, о былых неудачах, о том, что давит душу сейчас.

-... Пожалуй, самое большое огорчение последних месяцев - это неудачная попытка распространения в Барнстепле «Декларации прав», которая привела к аресту моего слуги-ирландца. Честно говоря - после этого удара у меня опустились руки. Я в праве жертвовать собой, но не хочу причинять горя другим. Поэтому сейчас мне особенно нужен ваш совет. Помогите мне, подскажите, как действовать, как жить дальше...

- Действовать, да и просто жить честному человеку в наше время становится все труднее, - задумчиво промолвил Годвин. - Чудовищный закон о смертной казни для разрушителей станков - вот главная веха этого года. А будущее представляется мне еще более мрачным. Если, к тому же, учесть внешнеполитическую ситуацию... Наполеон начал поход на Россию - это, на мой взгляд, крупнейшая его ошибка. Он уже увяз там обеими ногами, а вскоре и шею свернет. С одной стороны, это хорошо - ибо только его падение может положить конец войне, не прекращающейся уже двадцать лет. А с другой стороны - победа России, Англии и Австрии станет победой реакционных сил, и мрак здесь, как и везде в Европе, сгустится еще больше. И ваша гуманная пропаганда, мистер Шелли, которая вчера была делом не очень опасным, завтра будет представлять собой смертельный риск.

- Я готов рисковать.

- Прекрасно, но ради чего? Положить голову под топор - это очень благородно, когда уверен, что от твоей жертвы будет польза людям; в противном случае это просто глупо. Подумайте, где ваша аудитория? К кому вы хотите обратить свои проповеди? Опять - к озлобленным, невежественным, отупевшим от каторжного труда рабочим? Но это же - абсурд! Вы полюбуйтесь на них: сегодня они громят станки, а завтра, если случится мятеж, будут дробить противникам головы...

- Разумеется. Но это не меняет дела. Эти люди вас не поймут, никогда не поймут. Примиритесь с этим. Если завтра у нас вспыхнет революция, она приведет только к анархии, за которой неизбежно следует деспотизм...

- Если произойдет революция - я твердо знаю, к какому стану примкнуть, - горячо воскликнул Шелли. - Как бы угнетение ни меняло свое название, а названия ни теряли силу - моей партией всегда будет партия свободы, партия угнетенных...

Годвин пристально посмотрел на своего ученика:

- Да, если произойдет революция... но на это пока не похоже. И раз уж вы сами просили моего совета - я позволю себе его вам дать: воздержитесь от решительных шагов. Подождите. Подумайте. К тому же, мне кажется, роль активного политического деятеля вам не совсем по натуре. Не обижайтесь, в этом нет никакой ущербности. Просто люди от природы делятся на созерцательных и деятельных; одни более склонны к теории, другие - к практике, и вы, на мой взгляд, относитесь скорее к первым, чем ко вторым. А раз так - не надо насиловать себя, даже из самых лучших побуждений. К тому же вы не только философ и политик - вы еще и поэт...

- Немного...

- Вы поэт с головы до ног - это чувствуется, даже когда вы просто говорите или пишете прозой, - с улыбкой сказал Годвин. - Дайте же развиться вашим естественным склонностям - так вы принесете человечеству самую большую пользу, на какую только способны.

Шелли - после долгой паузы:

- Наверное, вы правы. Я подчиняюсь. Я буду ожидать событий, участие в которых будет для меня невозможно, и способствовать достижению цели, которая будет достигнута спустя столетия после того, как я стану прахом... Согласитесь, такое решение требует стоицизма.

10.

Его по-прежнему влекли пейзажи Уэльса с их дикой поэтической красотой - узкие скалистые долины, кручи, обрывы, бурные потоки - поэтому в ноябре он снял дом в местечке Таниролт, где и обосновался на неопределенное время со своей Харриет и с одной Элизой (свояченицей); вторая (мисс Хитчинер), всем до смерти надоевшая, получила материальную компенсацию за моральный ущерб и отбыла, слава богу, домой в Кэкфильд.

Таниролт - место живописное и очень уединенное, но скучать Шелли не пришлось. Прежде всего он нашел новую точку приложения для своей неисчерпаемой энергии и весьма скудных денежных средств: строительство Таниролтской дамбы, гигантской насыпи, посредством которой предполагалось отвоевать у моря изрядный кусок земли. Этот «фаустовский» проект привлек Шелли не столько грандиозностью и сложностью - ибо его осуществление находилось на грани технических возможностей эпохи - но прежде всего практической общественной пользой: его реализация стала бы спасением для сотен крестьянских семей в прибрежных деревнях, разоряемых частыми наводнениями. Со всем своим пылом энтузиаст окунулся в эту затею: организовал сбор средств по подписке, сам внес всю свободную наличность и залез в долги, потратил уйму времени, сил и нервной энергии - а результатом, как не трудно догадаться, стало очередное разочарование.

Были огорчения и другого рода: над Англией сгущался мрак черной реакции. Закон о смертной казни для луддитов уже применялся на практике, и Шелли, глубоко возмущенный варварством властей, с готовностью участвовал опять же в подписках в пользу вдов и сирот повешенных бунтовщиков. Собратья-просветители - свободомыслящие писатели, издатели, журналисты - тоже нуждались в материальной поддержке, так как печатать что-либо противоречащее ортодоксальным взглядам становилось все опаснее. Едва вышел из тюрьмы бедняга Итон, как начался процесс над редактором и издателем радикального журнала «Экзаминер» - Джеймсом Генри Ли Хантом и его братом Джоном. Поводом для расправы послужил непочтительный отзыв Ли Ханта о принце-регенте, которого журналист не постеснялся печатно аттестовать как «нарушителя слова», распутника, «жирного джентльмена пятидесяти лет», который, несмотря на свой сан и столь солидный возраст, не принес никакой пользы ни Англии, ни собственной семье. В феврале 1813 года Верховный суд под председательством лорда Элленборо приговорил братьев Хант к двум годам тюремного заключения и штрафу в 1000 фунтов стерлингов. Реакция Шелли была мгновенной: «Сейчас я довольно-таки беден, но есть 20 фунтов, без которых можно пока обойтись, - поспешил он сообщить своему знакомому - издателю и книготорговцу Хукему. - Прошу Вас открыть подписку в пользу Хантов; запишите меня на указанную сумму, а когда сообщите мне, что это сделано, я ее пришлю. Хант - мужественный, порядочный и просвещенный человек. Я уверен, что читающая публика, для которой Хант так много сделал, частично вернет свой долг защитнику ее свобод...» Уже дописав лист, он подумал, что за то время, которое пройдет до получения ответа, эти последние двадцать фунтов могут уйти на какую-нибудь непредвиденную хозяйственную надобность - и, перестраховки ради, послал Хукему деньги тем же письмом.

Да, финансовые трудности... Вечный повод для беспокойства. Той зимой в Таниролте они были весьма ощутимы. И все-таки, несмотря на все огорчения и тревоги, Шелли чувствовал себя счастливым. Харриет все еще смотрела на него как на высший авторитет и позволяла себя учить; она даже примирилась с необходимостью заняться латинским языком и отважно взялась за оды Горация. Правда, сама она в умственном отношении ничего не могла мужу дать, она только брала - и он начинал уже смутно догадываться, что до той стадии зрелости, где начинается самостоятельное мышление, она вообще вряд ли дорастет - но тут уже ничего не поделаешь. Иметь в жене друга, пусть не помощника и не советчика, но хотя бы благодарного слушателя - это, в конце концов, тоже очень неплохо... Притом в январе ему сообщили потрясающую новость: через полгода он станет отцом! Шелли пришел в восторг и преисполнился нежностью - он давно мечтал о ребенке.

Но еще раньше, чем сын или дочь Харриет, должно было родиться другое его дитя - его первая большая поэма. Грандиозный замысел - показать в философской поэме прошлое, настоящее и будущее человечества - пришел ему в голову давно, еще до поездки в Ирландию, но только теперь, в Таниролте, он воплотился, наконец, в чеканные строки белого стиха. Шелли назвал свое произведение «Королева Маб», но отнюдь не этот фольклерный персонаж является его героиней: всезнающая фея, владычица царства снов - лишь повествователь, показывающий в ярком видении саму Историю рода людского - жуткую вакханалию насилий и страданий. С гневом и поразительным бесстрашием обрушивается молодой автор на тех, кого считает причиною всех бедствий - на правителей-тиранов и священников-мракобесов, которые совместными усилиями держат народы в двойном - физическом и духовном - рабстве; на аристократов, богачей, торгашей, сделавших продажным все на свете - и дары земли, и свет неба, и саму любовь... В поэме еще много юношески наивного, незрелого, дидактического, но «слабой» ее никак не назовешь: ее обличительный пафос, искренность и страстность потрясают не меньше, чем богатство фантазии и поэтическая красота...

«Королева Маб», состоявшая из девяти песен - около трех тысяч строк - была начерно закончена в феврале. Зимние месяцы были периодом напряженнейшего труда - кроме литературных занятий и хлопот со злосчастной дамбой, Шелли, самообразования ради, задался еще целью переварить гору книг по истории, философии, биологии, теплотехнике и т. д., которые были выписаны им из Лондона. Он работал на пределе сил - переутомлялся, недосыпал, рискуя довести себя до очередного нервного припадка (они с ним раньше иногда случались, как результат чрезмерной усталости) - но, добровольный мученик, измотанный, полубольной, какой же полной, насыщенной жизнью он жил, как он был упоительно счастлив...

Увы! всему хорошему быстро приходит конец. Приятное и, что важнее, плодотворное отшельничество в Таниролте завершилось внезапно и при странных обстоятельствах - вдвойне странных потому, что они были почти буквальным повторением памятного происшествия в Кесвике, имевшего место ровно год назад.

В пятницу 26 февраля, поздно вечером, когда все обитатели дома были уже в постелях, поэту, который еще не спал, послышались внизу какие-то подозрительные звуки. Сначала он подумал, что это ветер: ночь была бурная, лил сильный дождь, от мощных порывов дрожали стекла. Но вскоре шум внизу повторился - похоже, в темноте кто-то натыкается на мебель... может быть, опрокинул стул... Шелли, очень встревоженный, вылез из-под одеяла, надел фланелевый халат поверх ночной сорочки, вооружился двумя пистолетами (один - в карман, другой - в правую руку), левой взял свечу - и отправился на разведку.

Войдя в бильярдную, он отчетливо услышал удаляющиеся шаги - они доносились из соседней маленькой комнаты, служившей ему кабинетом. Шелли бросился туда, распахнул дверь - и увидел человека, вылезавшего через окно наружу. Появление хозяина дома заставило незнакомца изменить свое намерение: вместо того, чтобы выскочить в сад и скрыться, он замер на подоконнике. Раздался выстрел. Шелли услышал, как пуля просвистела у самой его щеки - и выстрелил тоже. Его пистолет дал осечку. Дальнейшее было подобно кошмарному сну: черная фигура метнулась от окна к поэту, сильный удар в грудь опрокинул его на пол; падая, он уронил свечу, она погасла - и последовавшая отчаянная борьба происходила уже в полной темноте. Противник был физически гораздо сильнее; Шелли яростно сопротивлялся - крикнуть, позвать на помощь он даже не подумал, да и не смог бы сделать этого: задыхаясь под навалившимся на него тяжелым телом, он безуспешно силился оторвать от шеи стиснувшие ее грубые жилистые руки. Было мгновение, когда он понял, почувствовал: «все бесполезно, не выдержу, это конец», - и тут же вспомнил про второй пистолет в кармане халата... У него хватило воли выпустить руки противника - стальные клещи тут же сомкнулись на горле, перед глазами поплыли огненные круги - но его пальцы уже нашли рукоять пистолета. Последним усилием он повернул его дуло, нажал на спусковой крючок... Выстрел услышал уже словно откуда-то издалека - и душащие тиски разжались. Неизвестный с жутким проклятием отпрянул, вскочил на ноги и бросился к окну. В соседней комнате мелькнул свет, раздались торопливые шаги, голоса...

Следующее, что Шелли воспринял сознанием: испуганные лица Харриет, слуги и Элизы, комната освещена, пистолеты валяются на полу, незнакомца уже и след простыл... Шелли с трудом поднялся, жена помогла ему дойти до кресла. Он выпил воды, перевел дух, собрался с мыслями. Что это было? Попытка ограбления? Но если его таинственный противник был простым вором, то почему он стрелял - вместо того, чтобы сразу бежать?

и красть особенно нечего - предметов роскоши он не держит.. Деньги? Шелли выдвинул ящик стола - убедился, что их скудная казна в наличии. Что же тогда?

- Твои бумаги, - предположила Харриет. - Наверное, это опять шпион. Ты продолжаешь афишировать свои республиканские взгляды, свой атеизм - вот и дождался!..

- Вздор, - поспешно возразил Шелли, но какая-то струна в его душе тревожно дрогнула в ответ на эти слова жены, и он поспешил выдвинуть другой ящик - тот, где хранились самые зубастые опусы...

Его содержимое находилось отнюдь не в образцовом порядке, но Шелли прекрасно знал, что аккуратность не относится к числу его добродетелей и потому затруднялся сказать, сам ли он оставил свои черновики в таком виде или в них рылась чужая рука. Вопрос о целях ночного визитера остался, таким образом, открытым, и потерпевший мог строить на этот счет любые догадки.

Потрясенные случившимся, обитатели коттеджа просидели все вместе в гостиной до часу ночи; потом Шелли уговорил обеих дам идти спать, а сам вернулся в кабинет: он понимал, что заснуть ему все равно не удастся - нервы были слишком возбуждены - а главное, не отпускало предчувствие, что успокаиваться рано: если целью покушавшегося было не ограбление, а именно убийство, то он, может быть, еще вернется... Шелли перезарядил оба пистолета, снял со стены в гостиной старую шпагу, которая, видимо, с незапамятных времен висела там, разложил этот арсенал перед собой на столе и уселся ждать, прислушиваясь к вою бушующей непогоды...

«Только бы он был живой, господи! Только бы, если ранен, то не опасно...» Шелли был цел и невредим, правда, бледен как бумага. Его халат и рубашка оказались насквозь пробиты выстрелом; соответствующих размеров отверстие обнаружилось в стене, куда ушла пуля. Убийца стрелял через окно, разбив его. «Хорошо, что я стоял к нему боком; если бы лицом - думаю, он бы не промахнулся...» - прокомментировал Шелли.

Приключения на этом кончились. Но - не страх. Вновь обрести ощущение безопасности можно было бы лишь в том случае, если бы удалось установить личность покушавшегося и мотивы его поступка - а на это рассчитывать не приходилось. Преступника практически и не искали, расследование было крайне поверхностным - ибо местные власти, заинтересованные больше всего в том, чтобы замять неприятное дело, склонны были свалить всю вину на самих потерпевших. Распространили даже слух, будто никакого покушения не было вовсе, и Шелли стал жертвой собственного нервного расстройства. Правда, имелись и некоторые вещественные признаки, - пуля в стене, простреленная рубашка, чужие следы под окнами дома - которые никак нельзя было объяснить галлюцинацией, однако эта версия так понравилась местным властям, что была принята без доказательств.

Шелли не стал спорить - ему было не до того. Нервный припадок, подготовленный хроническим переутомлением и недосыпанием, действительно имел место, но не как причина, а как следствие ночной тревоги. На другой день, в субботу, Перси не смог подняться с постели, а в воскресенье, чуть-чуть оправившись, он вместе с семьей спешно покинул Таниролт, махнув рукой и на недостроенную дамбу, и на собственную репутацию. Путешествие представляло для него определенную опасность - он был еще слишком слаб и от утомительной езды рисковал расхвораться всерьез - но оставаться в злосчастном доме казалось еще более неблагоразумным: Шелли боялся нового нападения, жертвой которого могли стать его близкие; сам же он в таком состоянии едва ли справился бы с ролью их защитника.

Путешественники направились в Дублин, на этот раз не ради политической агитации, а просто навестить своих друзей, прежде всего Кэтрин Ньюджет - это была совсем простая женщина, пожилая портниха, но зато страстная патриотка и доброй души человек, которая с большой теплотой отнеслась в прошлом году к Шелли и Харриет...

Месяц спустя Шелли вернулся в Лондон, чтобы отдать в печать свою первую поэму.

11.

«... Только труд человека является подлинным богатством. Были бы горы из золота, долины из серебра, мир не стал бы богаче ни на одно хлебное зерно; ни одного удобства не прибавилось бы у людей...»

Кудрявая взлохмаченная голова склонилась над листом бумаги: Шелли пишет философские примечания к своей «Королеве Маб».

Свеча на столе - сильно оплывшая, бородатая; за открытым окном - небо, редкое для столицы туманов: ясное, звездное...

Перо неутомимо бегает по бумаге:

«Бедняков заставляют работать - но для какой цели? Не для пищи, которой им не хватает; не для покупки одеял, при отсутствии которых дети их мерзнут от холода в своих жалких лачугах; не для удобств цивилизации, без которых цивилизованный человек гораздо более жалок, чем самый последний дикарь. Нет! Бедняки трудятся для надменной власти, для низкой сословной гордости, для лживых услад сотой части общества... Человек, обрабатывающий землю, - тот, без которого общество обречено на гибель, - борется за жизнь среди презрения и нищеты и погибает от того голода, который уничтожил бы все остальное человечество, если бы... не упорный труд этого бедняка...»

От долгого сидения скрючившись затекла спина; труженик встал, прошелся для разминки взад-вперед по комнате, потом снял нагар со свечи, сел - и опять вернулся к работе.

«Я не буду оскорблять здравый смысл, настаивая на доктрине о естественном равенстве людей. Вопрос поставлен не о его желательности, а о его практической осуществимости; насколько оно практически осуществимо, настолько оно желательно... То состояние человеческого общества, которое наиболее приближается к равному распределению благ и зол, должно быть при прочих равных обстоятельствах предпочтено...»

Скрипнула дверь, отворяясь; вошла Харриет в капоте, розовая после сна. Тихо подошла сзади к мужу, обняла его за шею.

- Два часа ночи. Ты бы лучше лег...

- Опять истязаешь себя... Ладно, не буду спорить - поступай как знаешь, - жена принялась завивать Шелли, накручивая пряди его волос на свой пальчик. - А ты что, собственно, пишешь? Ты же говорил, что уже закончил свою «Маб».

- Да, но я надумал снабдить ее пространными примечаниями. В самом тексте поэмы нельзя было изложить мои политические и философские идеи подробно, с полным обоснованием - она получилась бы растянутой и скучной. Зато в примечаниях развернусь вовсю.

- Развернуться ты можешь и днем.

- Сейчас хорошо пишется, жаль прерывать мысль... Иди к себе, я через полчаса кончу.

«полчаса» растянутся на всю ночь. Но если отвлечь - то чем? В ее распоряжении было одно безотказное средство.

- Когда я сюда шла, я хотела попросить тебя... почитай мне вслух что-нибудь из твоей поэмы!

Шелли встрепенулся - в последнее время его все реже баловали вниманием.

- Ты действительно этого хочешь?

- Очень хочу.

- Тогда садись вот сюда и слушай.

Она села в кресло. Шелли помолчал несколько мгновений, собираясь с духом, потом начал читать наизусть - сначала медленно, тихим, глубоким голосом:

- Железный прут Нужды и Нищеты
Склоняет человека пред богатством

Его безрадостную жизнь настолько,
Что цепь, сковавшая его с судьбою,
Становится слабей. А между тем
По воле щедрой Матери-Природы

И существо материи самой
Покорно и податливо простерлось
У ног его, затекших в путах рабства.
О, сколько сельских Мильтонов в глуши

На изнурительный поденный труд!
О, сколько раз ремесленник Катон,
Изготовляя гвозди и булавки,
Терял навеки свой гражданский пыл!

Алмазами усыпавшие бездну,
Но видел в них лишь блестки мишуры,
Дающей свет его родной деревне!

В любой душе есть семя совершенства,

Принесший из сокровищниц ума
Познанье, Истину и Благородство,
Когда-то тоже был простым ребенком,
Неопытным, бессильным и строптивым,

С безоблачным умом и чистым сердцем,
Над кем восторжествует только смерть,
И то помедлив в трепетном молчанье
Под пристальными взорами его.

Влачащий жизнь средь мерзких нечистот
В порочных и зловонных городах,
Живет ли он в богатстве иль нужде,
И тратит ли природный острый ум

Иль погрязает в страшных преступленьях,
Чтоб всколыхнуть застой своей души, -
Способен дотянуться до него
И стать с ним вровень...

смотрит в окна... в глаза... в душу... Голос крепнет, уходит ощущение скованности, сердце словно расширилось от счастья: могучий поток вдохновения подхватил душу, уносит ее вверх - выше и выше - к звездам... Весь отдавшись на его волю, Шелли читает самозабвенно, полным, свободным голосом:

... Низменные страсти
Настолько прочно сковывают мир,
Что в мире все становится продажным,
И золотом ли, славой ли, но можно

Одно лишь благородство неподкупно, -
Ни льстивый гул толпы подобострастной,
Ни наслажденья роскоши развратной
Не могут ни купить, ни подчинить

Ни Лжи, ни Тирании, - если даже
Им скипетр власти над землею дан.
Сознанье совершенного добра!
Ни за какое золото на свете

Ни ожиданием небесных благ.
Оно дается тем, кто прожил жизнь
С неколебимой волею к добру,
С неисчерпаемым желаньем счастья

И каждым трепетным биеньем сердца
Стремился обратить на благо людям
Богатства из сокровищниц ума... .⁵

5) Перевод К. Чемены

«Королева Маб» увидела свет в мае 1813 года и сразу попала в число запрещенных сочинений. В продажу она так и не поступила. Было напечатано всего 250 экземпляров, которые автор раздавал знакомым. Тем не менее, она очень быстро приобрела широкую известность, распространившись в рукописных копиях по всей стране и за ее пределами (в первые же годы своего существования она была переведена на французский и немецкий языки). Демократические круги оценили мощнейший революционный пафос этого произведения. Реакционеры тоже сделали соответствующие выводы. В глазах светского общества - да и вообще всей сытой и самодовольной Англии - репутация Шелли была бесповоротно испорчена.