Басистова В. А.: Пророк. Жизнь Перси Биш Шелли.
Часть 8. Недопетая песнь

Часть VIII

НЕДОПЕТАЯ ПЕСНЬ

«Все вы грубо заблуждались относительно Шелли, который был вне всяких сравнений самым лучшим и самым неэгоистичным из людей. Я не знал никого, кто не был бы животным по сравнению с ним...»
Дж. Г. Байрон

1.

- Мэри...

- Что, родной?

- Почта пришла?

- Да.

- Есть чтонибудь о греческих делах?

- Ничего нового. Только сообщение, что на днях в Пизу прибудет группа гетеристов, уцелевших после поражения в Валахии. Они едут в Ливорно, чтобы оттуда отправиться морем в Ливадию и присоединиться к Ипсиланти, и правительство Тосканы, как будто, приняло решение предоставить им бесплатное жилье на все время, которое они здесь пробудут, и выделить по три лиры в день на человека.

- О! Это очень хорошо. А от Маврокордатоса писем нет?

- Нет. Лежи, пожалуйства, спокойно. Если будешь много говорить и волноваться, температура поднимется еще выше.

Мэри сняла с головы мужа подсохшую салфетку, намочила в полоскательнице с холодной водой, которая стояла здесь же, на тумбочке возле кровати, выжала ее, расправила и вновь наложила на горячий, как печка, лоб.

- Постарайся заснуть. А я тут посижу, почитаю.

- Шла бы лучше к себе. Кто знает, малярия, может быть, заразительна.

- Доктор говорил, что от человека к человеку не передается. Все. Спи.

Пауза.

- Мэри.

- Ну?

- Ничего.

- Как ты думаешь, дворец Лефранки ему понравится?

- Думаю - да. Он очень понравился графине. И графу Пьетро тоже.

- А графиня Тереза - премилая женщина, не правда ли?

- Правда. Необычайно хорошенькая, добрая, наивная, сентиментальная и пустенькая.

Шелли вздохнул.

- Да. Бедняжка! Она пожертвовала ради Байрона огромным состоянием, и, если я хоть немного знаю моего благородного друга, будет иметь в дальнейшем возможность и время каяться в своей опрометчивости.

- На ее месте я бы раскаялась уже сейчас. Твой благородный друг слишком уж долго испытывает ее - и наше также - терпение. Дом его давно приготовлен и даже мебель расставлена, а светлейший лорд не думает выезжать из Равенны.

- Должно быть, дела задержали.

- Должно быть. Но мне все-таки обидно за бедняжку Терезу... да и за тебя тоже - ты так хлопотал, прямо с ног сбился, разыскивая жилье для него самого и дополнительные конюшни для его табуна. Мы - если ты еще помнишь - хотели провести эту зиму во Флоренции - и отказались от этого плана... Опять же из-за него!

- Ладно, родная, не ворчи. Я помню, что ради моего удовольствия ты пожертвовала своим - лишилась флорентийского общества. Но все-таки Байрон был очень внимателен к нам - а внимание такого человека стоит некоторой дани, которую мы вынуждены платить низменным страстям людей при любом общении с ними... Он этого более заслуживает, чем те, кому мы воздаем ее по привычке...

Караван лорда Байрона прибыл в Пизу в первых числах ноября. Снятый для его светлости дворец Лефранки на берегу Арно был так велик, что арсенал, зверинец, тюки с перепиской карбонариев, толпа слуг и сам лорд разместились в нем со всеми удобствами.

Местное светское общество - а кое-какое светское общество было и в Пизе - встретило знаменитость с большим интересом, и антипод светского общества - шеллиевский «пизанский кружок» - тоже очень сердечно принял и самого Байрона, и Терезу, и Пьетро Гамба. Таким образом, благородный лорд обрел кучу новых поклонников и даже своего Эккермана в лице Тома Медвина, решившего по случаю знакомства с великим человеком переквалифицироваться из поэтов в мемуаристы.

Итак, «пизанский кружок» обогатился весьма ценным неофитом. А для Шелли, похоже, открылась новая страница жизни.

Шелли - Пикоку:

«Лорд Байрон устроился тут, и мы не расстаемся; это немалое облегчение после тоскливого одиночества первых лет нашего изгнания, когда ни в ком не встречалось нам ни способности понять, ни дара воображения...»

Друг. РАВНЫЙ... Очередная надежда. Обманет ли она, как все предыдущие? Время покажет...

2.

С Балканского полуострова приходят славные вести. Пелопоннес практически полностью освобожден. Князь Маврокордатос отличился в боях и должен занять высокий пост в правительстве новоявленной республики. Шелли, не забывший друга, посвятил ему свою последнюю лирическую поэму «Эллада», написанную, главным образом, с целью привлечь внимание общественности к событиям в Восточном Средиземноморье.

Конечно, праздновать победу еще рано: султан еще соберется с силами, и правительства европейских стран, даже если на словах и сочувствуют грекам, едва ли окажут им реальную помощь. На этот счет у Шелли нет иллюзий: он лучше, чем кто-либо, понимает, что рождение свободной Греции - это прежде всего политический и социальный, а не религиозный вопрос, и с двух первых точек зрения турецкий тиран европейским монархам ближе нищих повстанцев. Эту мысль поэт без обиняков высказал в предисловии к «Элладе»: «Наш век - это век войны угнетенных против угнетателей, и все вожаки привелегированных банд убийц и мошенников, именуемые государями, ищут друг у друга помощи против общего врага и забывают свои распри перед лицом более грозной опасности. Все деспоты земли входят в этот священный союз... Но в Европе появилось новое племя, вскормленное в ненависти к воззрениям, которые его сковывают, и новые поколения свершат суд, который предчувствуют и перед которым трепещут тираны...» Правда, при публикации поэмы этот абзац был опущен (он увидел свет лишь семьдесят лет спустя), вырезана и часть стихов. Оллиер верен себе... И вообще в доброй старой Англии если что-то изменилось за прошедшие годы - то, уж конечно, не окололитературные нравы.

все так же злобно хулят его творчество. Один премудрый ценитель находит в поэзии гонимого вольнодумца полное сходство с его жизнью, «составленною из низменного высокомерия, холодного эгоизма и нечеловеческой жестокости»; другой отзывается о «Прометее» как о «беспримерной до сих пор зачумленной смеси богохульства, духа возмущения и животной чувственности»; третий характеризует трагедию «Ченчи» как «отвратительнейший продукт нашего времени, наводящий на мысль, что автор его - сам дьявол». В неблагозвучном хоре клеветников особой ядовитостью выделяется голос придворного поэта-лауреата Роберта Саути; недавно он вновь отличился: свою последнюю поэму «Видение суда» (которая суть верноподданнический панегирик почившему в бозе Георгу III) он снабдил предисловием, весьма похожим на политический донос на Байрона и Шелли, причем последний был возведен в ранг основателя и главы некоей «сатанинской школы» в английской литературе.

Шелли не снизошел до ответа на омерзительный пасквиль, зато Байрон, никогда не упускавший случая подраться, и на этот раз не остался в долгу: быстрехонько сочинил пародию под таким же названием - «Видение суда» - столь злую и остроумную, что появление ее в печати для лауреата-ренегата было бы равнозначно публичной порке. Однако с изданием этого сатирического шедевра возникли сложности: Меррей струсил и печатать «Видение» решительно отказался. К другим тем более бессмысленно обращаться... Нужен, ох как нужен радикалам собственный журнал!

Кое-что для его рождения уже сделано. Ли Хант принял предложение стать его редактором, и, как будто, уже давно выехал из Англии, но в Пизу пока не прибыл. Байрон выделил для его семейства целый этаж в Палаццо Лефранка, там уже и мебель расставлена. Что могло его задержать? Уж не случилось ли какого несчастья?.. В тревожном ожидании проходят ноябрь и декабрь...

31 декабря.

Мэри готовится к встрече Нового года. Все будет очень скромно, гости - только самые близкие, кого и гостями уже не назовешь: Медвин и Вильямсы.

Шелли пришет письмо Клер.

«... Погода здесь стоит ужасная. Арно так вздулась от дождей, как не случалось уже много лет. Ярость потока не поддается описанию. Такого ветра я не припомню, и побережье Средиземного моря усеяно обломками крушений... Ты можешь себе представить, как мы тревожимся о бедном Ханте, и, конечно, разделяешь нашу тревогу. Я удивляюсь и негодую на собственную бесчувственность, раз я способен спать или хотя бы минуту быть спокойным, пока не узнал, что он в безопасности... - В политике мало нового. Ты уже, вероятно, слышала о действительном положении вещей во Франции и создании ультраминистерства благодаря большинству, полученному коалицией с либералами. У греков дела идут отлично; резня в Смирне и Константинополе не причинит ущерба их делу. В Ирландии нет ничего похожего на восстание. Правда, народ до крайности раздражен правительственным гнетом, и в южной части страны даже под угрозой штыков не удается собрать подати и ренту. Но правительству не противостоит никакая организованная сила, и у народа нет вождей. Англия напоминает сейчас дремлющий вулкан...»

1821 год отбывает в вечность... Тяжелый год.

На днях Байрон сообщил не без огорчения, что получено известие о внезапной смерти Полидори: тщеславный доктор, не сделав медицинской карьеры и не добившись признания как литератор, покончил с собой посредством синильной кислоты. Пусть это был человечек совершенно ничтожный и лично для Шелли не очень приятный, но - двадцать шесть лет... жаль. А весной ушли из жизни великие: Джон Китс и Наполеон Бонапарт. И еще умерла прекрасная сеньера - Надежда на скорое освобождение и объединение Италии. Вслед за Неаполитанской революцией задушены восстания в Генуе и Турине; миланские карбонарии, как и друзья Байрона в Равенне, разгромлены, не успев выступить. Федериго Конфалоньери, Сильвио Пеллико и еще многие - в тюрьмах, другие затаились в подполье или эмигрировали: Уго Фосколо и Росетти - в Лондоне, благородный вождь туринских революционеров - Санторре ди Сантароза - с группой соратников покинул Италию на русском торговом корабле (три года спустя этот красивый человек сложит голову в Греции, своей жизнью подтвердив еще раз аксиому Байрона: «Кто драться не может за волю свою - чужую отстаивать может...»).

Первая волна Рисорджименто разбита. Будет вторая - будет девятый вал - но для этого должно подняться новое поколение; сейчас Мадзини всего шестнадцать лет, Гарибальди - четырнадцать, и сама Италия - политический труп.

Франция - в глубокой летаргии. Наполеон - проклят, якобинцы - трижды прокляты, однако их помнят и боятся; боятся парижских рабочих, не забывших Бабефа и Робеспьера; боятся стихов и памфлетов: Пьер-Жан Беранже встречает новый 1822 год в тюрьме Сен-Пелажи, в той самой камере, которую занимал до него знаменитый памфлетист Поль-Луи Курье. Однако, несмотря на тайные тревоги и страхи власть имущих, Франция остается надежным оплотом европейской реакции: два года спустя именно французскими штыками Священный союз прикончит Испанскую революцию. Отчаянное предприятие полковника Фавье с его интернациональным отрядом карбонариев - итальянцев, испанцев, французов - который встретил в Пиринеях переходившую границу французскую армию и пытался, с трехцветным знаменем Республики в руках, остановить интервентов, объяснить, на какое черное дело их посылают - сей вполне романтический подвиг, увы, остался безрезультатным...

Но это - уже дело несколько более отдаленного будущего, а пока наступает 1822 год. В 1822-м двадцатилетний Виктор Гюго опубликует свой первый сборник стихов, двадцатитрехлетний Бальзак - под псевдонимом - свой первый роман; двадцатипятилетний Генрих Гейне, уже признанный лирический поэт, напишет свою первую трагедию - «Вильям Ратклиф» - главный герой которой представляет собою помесь Карла Моора и Байрона, глубоко чтимого автором; в том же ключе настроен и двадцатитрехлетний Пушкин, который все еще в южной ссылке (автор «Кавказского пленника» пишет теперь «Братьев разбойников»). Старик Гете работает над «Вильгельмом Мейстером»; Бейль-Стендаль, друг Байрона, перебравшийся из Милана в Париж, сотрудничает во французской и английской либеральной прессе.

Эрнст Теодор Амадей Гофман, в ноябре похоронивший своего любимца, кота Мурра, полон дурных предчувствий - и они оправдаются: в наступающем году его ждут паралич и смерть... которая, правда, одна только и могла спасти чересчур либерального судью и чересчур смелого сатирика от жестокого преследования со стороны властей, взбешенных его «Повелителем блох».

Да, не для всех грядущий год будет счастливым. Байрону он принесет, кроме новых песен «Дон-Жуана», еще и большое - двойное - личное горе. А Шелли...

Нет. Не будем забегать вперед.

3.

Январь 1822 года. Пиза.

Уютная гостиная в маленькой квартирке Вильямсов.

Поздний вечер. Эдуард и Джейн принимают гостя. Это их старинный приятель Эдвард Джон Трелони - джентльмен, моряк, искатель приключений: двадцать девять лет, высокий рост, широкие плечи, великолепная голова арабского типа - смуглое волевое лицо, черные усы, черные вьющиеся волосы, ослепительная белозубая улыбка. Все трое сидят за столом, по-домашнему пьют чай и беседуют.

Джейн:

- Так значит, дорогой Тре, вы приехали только сегодня?

Эдуард Вильямс:

- Очень правильно сделали. Мы горим желанием узнать, как там в Англии.

- В Англии все по-прежнему: дождь, снег, туман, ханжество, сплетни...

Вильямс:

- Неужели - ничего достойного внимания?

- Разве что статьи Коббета и романы Вальтер Скотта... если верен слух, что Великим Неизвестным является именно он. А больше и говорить не о чем: самые интересные люди оттуда давно разбежались... Кстати, Вильямс, вы не забыли свое обещание?

- Какое?

- Вы мне писали, что познакомите меня с Шелли, и, главное, с Байроном. Я действительно могу на это рассчитывать?

Джейн расхохоталась серебряным колокольчиком:

- О, милый Тре, мы отлично знаем, что вы приехали не ради нас, простых смертных, а ради знакомства с великими людьми, но хоть для первой встречи могли бы притвориться, что старые друзья вас тоже немного интересуют!

- Простите, Джейн, вы не так меня поняли...

Вильямс:

- Да ладно, не оправдывайтесь. Я свое слово сдержу: вы хотите поэтов - вы их получите. С Шелли проблем не будет - он самый простой человек в мире; вот Байрон - другое дело... Впрочем, здесь все зависит от вас. Думаю, автору «Корсара» любопытно будет встретиться с настоящим моряком и пиратом.

Трелони:

- Байрона я себе представляю. Видел портреты, читал стихи, слушал толки о нем - и в результате сложился вполне определенный, целостный образ. А вот Шелли - загадка. С одной стороны - он, бесспорно, гений... что бы там ни говорили господа критики. Я прочел, кажется, все, что было им опубликовано, так что сужу не по наслышке.

Джейн:

- Стало быть, вы - редкое исключение: публика его, к сожалению, совсем не знает.

- Я тоже узнал, можно считать, случайно. Летом позапрошлого года в Лозанне я познакомился со стариком-букинистом - одним из немногих книгопродавцов, для которых книги - не только товар: он читал на всех европейских языках и был тонким ценителем поэзии. И вот однажды я застал моего приятеля сидящим под сенью акаций Гиббона и читающим некую английскую книгу. Разумеется, я спросил, кто из моих соотечественников удостоен его вниманием. «Ваших поэтов, - ответил он мне, - Байрона, Скотта, Мура - я люблю читать для отдыха во время прогулок или после обеда, но вот этот заставляет меня думать. Эта книжица попала случайно в руки одного священника, перебиравшего томики на моем прилавке. Он начал ее листать, и вдруг слышу - ругается: «Нечестивец! Якобинец! Уравнитель! За такие богохульства он заслуживает погибнуть на костре!» Когда поп ушел, я - то есть букинист - сразу взял книгу, сказав себе: значит, она заслуживает внимания - раз ее так бранят. Вы знаете пословицу: никто не бросит камня в дерево, не дающее плодов...»

Джейн:

- Да: «Королева Маб». Книготорговец прочел ее с жадностью, и не один раз. Мне он сказал так: «На мой взгляд - плод несколько недозрел, но прелестен; он, конечно, требует хорошего желудка, чтобы его переварить; автор - энтузиаст, это истинно поэтическая душа; он старается поднять, а не принизить человечество, как делают Байрон и Мур. Говорят, эта книга - его первый юношеский опыт. Если это правда - он еще заставит говорить о себе». Я попросил у букиниста книгу, прочел ее в одну ночь... А потом стал выискивать все, что написано ее автором. И вот что странно: судя по его книгам - это благороднейшее существо, а если верить слухам и журналам - напротив, какой-то ужасный монстр, ополчившийся против всего света, бунтовщик, враг морали, который отлучен от церкви, лишен гражданских прав и проклят собственной семьей! Прямо-таки исчадье ада... Разве не так? - удивленно переспросил Трелони, глядя на смеющихся друзей.

- Дело в том, что... - начал Вильямс, но Джейн перебила:

- Нет, не говори ему: пусть удивится. Мне ужасно хочется посмотреть, какова будет его реакция...

- Стараетесь раздразнить мое любопытство еще больше? Скажите хотя бы, сколько ему лет.

- Двадцать девять, - ответил Эдуард. - Он наш с вами ровесник. Но вы, когда его увидите - не поверите.

- А когда увижу?

- Да хоть сейчас. Доедайте свой бисквит - и пойдем в гости.

- По-моему, это неудобно.

- Пустяки, - самодовольно усмехнулся Вильямс. - Его жена - очень милая дама: суховата немного, но - ни спеси, ни ханжества. Притом идти недалеко: они живут в этом же доме. Надо только подняться на верхний этаж.

- Нет, я все-таки не хочу вторгаться без приглашения. Да и час поздний - наверное, там все уже...

Фраза осталась незаконченной: Трелони, сидевший вполоборота к открытой двери, случайно бросил через нее взгляд в темный коридор - и ему стало не по себе: из тьмы на него внимательно смотрели два больших, очень ярко блестевших глаза.

- Тре, что с вами? - спросил Вильямс, удивленный столь неожиданной и долгой паузой.

- У вас водятся привидения?

Джейн поняла - и вновь рассмеялась:

- Ну, конечно! - повысила голос: - Шелли, войдите, не стесняйтесь - это наш друг Тре, он только что приехал.

У Шелли не было, конечно, намерения подслушать чужой разговор - он просто пришел провести с друзьями вечер (в последнее время его тянуло к Вильямсам все чаще) и, неожиданно увидя незнакомого человека, растерялся, подумал, не лучше ли уйти. Приглашение Джейн положило конец колебаниям. Покраснев от смущения, Шелли вошел в комнату, подал Трелони руку. Тот ответил на дружеское пожатие, хотя на лице моряка было написано скорее недоумение, чем радость: этот высокий худой безусый юноша с тонким и нежным - чтобы не сказать «женственным» - лицом и почти седой шевелюрой, одетый совсем по-мальчишески в какую-то черную курточку и брючки, которые были ему явно коротковаты, словно он из них вырос - этот крайне смущенный и, как не трудно угадать, скромный и застенчивый человек был так разительно не похож на созданный общественным мнением демонический образ существа, с которым он мечтал познакомиться, что Трелони заподозрил розыгрыш.

Пауза несколько затянулась. Наконец Шелли, мягко улыбаясь и по-прежнему не говоря ни слова, тихо сел к столу. Трелони, тоже словно язык проглотивший, продолжал стоять посреди комнаты. Джейн пришла им на помощь:

- Что за книга у вас в руках? - спросила она Шелли.

Поэт сразу просиял и с готовностью ответил:

«Необыкновенный маг» Кальдерона де ла Барка. Кальдерон - это своего рода Шекспир; я недавно открыл его для себя - и не устаю восхищаться.

- Можно взглянуть? - Джейн открыла книгу, полистала, произнесла разочарованно: - У-у, тут не по-английски...

- Это - подлинник, а Кальдерон - испанец.

- Сколько же языков вы знаете? - полюбопытствовал Вильямс. - Кроме латыни и греческого - итальянский, французский, немецкий... и, стало быть, испанский тоже?

- Испанскому только учусь.

- А вы не могли бы почитать нам вслух?

- Охотно.

И Шелли принялся читать по-английски прямо с листа, виртуозно переводя самые тонкие и образные выражения и попутно комментируя содержание пьесы - все это с таким блеском, что у Трелони мгновенно исчезли все сомнения относительно того, с кем его познакомили. Вот отзвучала последняя фраза, наступило долгое молчание: Трелони, как загипнотизированный, сидел не шевелясь и почти не дыша и ждал продолжения чуда... Наконец он поднял голову - и не увидел чтеца.

- Где же он?

- Кто - Шелли? - улыбнулась миссис Вильямс. - Он всегда появляется и исчезает как призрак. Такая уж у него привычка.

На другое утро Шелли повел Трелони к Байрону.

Они поднялись, предшествуемые лакеем, по широкой мраморной лестнице на второй этаж палаццо Лефранки, миновали просторный зал и вошли в сравнительно скромное помещение, где вдоль стен стояли книжные шкафы, а посредине - стол для бильярда. Лежавший под ним бульдог мрачного вида сразу приподнялся и угрожающе зарычал.

- Молчать, Моретто, - приказал Шелли. - Свои...

Собака успокоилась.

- Вы уже прочти «Каина»? - спросил Шелли моряка, возвращаясь к разговору о современной английской литературе, который они вели дорогой.

- Нет. Это что?

- Его последняя драма. Мистерия в духе «Манфреда», но несравнимо сильнее. По нашим сведениям, она уже вышла из печати. Я, правда, книгу еще не получил, пьесу видел в рукописи.

- Хороша?

- Не то слово. Это вещь неслыханной силы - нечто апокалиптическое, откровение, какого еще не было...

Из боковой двери вышел Байрон - заметно хромая и, как всегда, очень бледный, но на удивление свежий и бодрый. Кажется, он был несколько смущен при виде незнакомого лица, и Шелли поспешил дать объяснения:

Байрон протянул Трелони руку:

- Душевно рад.

- Мистер Трелони - моряк, и не просто моряк: это ваш Конрад во плоти.

Брови Байрона удивленно поднялись:

- Корсар? Вы занимались морским разбоем?

- Во время войны всякое случалось.

- Как интересно! Вы непременно должны как-нибудь рассказать мне о ваших приключениях... - вот что, Шелли: поскольку вы такой любитель поэзии, не угодно ли взглянуть на стишки, которые я накропал нынешней ночью - не знаю, правда, разберете ли вы мои каракули. Решительно не представляю себе, что у меня получилось. Надоели они мне смертельно. Да, вот еще письмо от Тома Мура - прочтите, он рассыпается в комплиментах вам, хоть и не без лукавства.

Шелли с бумагами отошел к окну - там посветлее. Байрон взял Трелони под локоть, довел, хромая, до дивана, усадил и сам сел рядом; спросил почти как Вильямсы:

- Ну, как там добрая старая Англия? Что любопытного?

- Мои новости вряд ли достойны вашего внимания. В высшем свете я не бываю, политикой мало интересуюсь.

- А спортом?

- Как всякий уважающий себя джентльмен.

- Я когда-то увлекался боксом, - заметил Байрон. - Крибб и Джексон были моими друзьями, и мне случалось побеждать их в поединках. Кстати, Том Крибб до того, как посвятил себя кожаной перчатке, был моряком и участвовал в морских боях. Вообще он славный малый. Вы не знакомы с ним?

- Нет. Но к боксерам и боксу отношусь с уважением: это спорт, достойный мужчины.

- Тогда мы с вами как-нибудь сможем потренироваться. Вот Шелли не умеет ни боксировать, ни плавать; зато он хороший стрелок.

- Я слышал то же самое про вас, милорд. Это правда, что вы можете погасить свечу выстрелом?

- Правда. Я давненько не упражнялся, но думаю, что еще не совсем потерял форму. Но больше всего я люблю плавание. Знаете, в юности я переплыл Дарданеллы. Как Леандр. И меня тоже покарали боги, только не за любовь, а за тщеславие: возлюбленный Геро утонул, а я чуть не умер от лихорадки.

- Одно другого стоит.

- Пожалуй... Ну-с, а что говорят обо мне в Лондоне? И говорят ли вообще?

«ДонЖуана», раскупает их - как только появятся - нарасхват, жадно читает - и дружно ругает за непристойность.

- Какой вздор! - возмутился Байрон. - Ничего непристойного в моем бедном «Жуане» не было и нет. Спросите Шелли - он строгий судья, скабрезностей не терпит, от самой естественной житейской грязи шарахается как от чумы - спросите его, он подтвердит: надо иметь в голове не мозги, а навозную кучу с гадючьим гнездом в середине, чтобы найти в моей поэме непристойность!

- Что до мистера Шелли, то в обществе, как я слышал, даже упоминание его имени считается неприличным.

Байрон - с горьким смешком:

- Естественно! Остров ханжей... Да, дорогой мистер Трелони, основным предметом потребления в Англии нашего времени является ханжество: ханжество нравственное, ханжество религиозное, ханжество политическое - но всегда ханжество!

- К сожалению, вы правы, - вступил в беседу Шелли, подходя к ним и возвращая Байрону бумаги. - И особенно грустно, когда видишь, что такие талантливые люди, как ваш друг мистер Мур, от ханжества тоже, увы, не свободны.

- Что вы думаете об его письме?

- Мне очень жаль, что это самое ханжество, этот пошлый обывательсткий страх перед свободной мыслью не позволили мистеру Муру оценить по достоинству такое великое творение, как ваш «Каин». А что до его высказываний в мой адрес... Мур относит на счет моего влияния тот богоборческий пафос, которым проникнута драма - мне очень жаль, что я не могу этому поверить. Я был бы счастлив, если бы мог приписать себе хоть такое косвенное участие в создании вашего шедевра, но слишком хорошо понимаю, что это - неверно.

- Значит, вы полагаете, что не имеете влияния на меня? А если бы имели?

- Конечно, я воспользовался бы им, чтобы искоренить в вашем могучем уме заблуждения христианства, которые, как ловец в засаде, подстерегают вас в минуты тоски и болезни.

- Похвальная откровенность! - рассмеялся Байрон. - Не хотите ли сами написать об этом Муру?

- Нет. Правда, мистер Мур по отношению ко мне очень любезен: предостерегая вас от дурного воздействия с моей стороны, он излагает свою мысль весьма деликатно. Он явно хочет оказать вам дружескую услугу, не оскорбив при этом меня. Но все это еще не дает мне права обращаться к нему лично. Лет пять назад я сделал такую ошибку...

- В самом деле? - удивился Байрон. - Я и не знал.

- Он тогда отозвался с похвалой о «Лаоне и Цитне». Я обрадовался и сразу ему написал... И уже потом, по его реакции на это письмо - вернее, по полному отсутствию таковой - сделал вывод, что напрасно обеспокоил его.

- Ну ладно, я с ним объяснюсь. А что скажете о стихах? Недурно для экспромта?

- И даже вообще хорошо. Но я полагаю, вам не следует сейчас размениваться на мелочи. Ваше главное дело - ваш «Дон-Жуан» - вот о чем вы должны думать! Эта великолепная новаторская поэма - лучший ответ всем ханжам и фарисеям.

- Так-то оно так, но вы же знаете - я дал Терезе слово, что не буду продолжать...

- Это, по-моему, несерьезно.

-... а кроме Терезы, есть еще Джон Меррей - мой почтенный патрон и казначей. Он заявляет, что стихи такого рода публике не пришлись по вкусу, что они попросту не разойдутся, и требует, чтобы я вернулся к старому стилю «Корсара», который так нравится дамам.

Шелли весь вспыхнул от возмущения:

Байрон улыбнулся горячности друга:

- Меррей прав, хоть и несправедлив; все, что я сочинил, действительно написано для дам - но не отчаивайтесь: вот будет мне сорок лет, и тогда их влияние на меня отомрет естественной смертью, а я еще успею продемонстрировать мужчинам, на что я гожусь.

- Сделайте это безотлагательно! - так же страстно и настойчиво произнес Шелли. - Не пишите ничего, кроме того, к чему побуждает вас сознание правды; вам определено наставлять мудрых, а не прислушиваться к советам глупцов. Теперешняя критика свидетельствует лишь о том, какое невежество приходится преодолевать таланту - и время опровергнет суд, который вершит вульгарность!

4.

Пират, оказывается, тоже может быть способен на большую любовь... То очень теплое трогательное чувство, которым Трелони проникся к Шелли с первых же дней их знакомства, другим словом, пожалуй, не назовешь. Поэт, в свою очередь, относился к моряку с глубочайшей симпатией; к ней примешивалось искреннее восхищение этим смелым и мужественным человеком - и, пожалуй, немного беззлобной детской зависти. Нежданный друг, честный, сильный, надежный - какой щедрый подарок судьбы!

А с Байроном медовый месяц их дружбы, похоже, был позади. Поэты по-прежнему встречались практически ежедневно - Шелли приходил в палаццо Лефранки к двум часам пополудни и оставался a Байроном до вечера; они играли на бильярде, катались верхом, часами беседовали - но это чрезвычайно близкое, всепоглощающее общение для младшего из двух друзей становилось все более тягостным и утомительным. Некоторые черты характера Байрона, с которыми прежде Шелли легко мирился, теперь сильно раздражали его; раздражала сама манера вести беседу, которую лорд с недавних пор усвоил - перескакивая с предмета на предмет, подобно блуждающему огоньку, и отделываясь остротами там, где требовались серьезные доводы (Томас Медвин, часто присутствовавший при их спорах, не без оснований объяснял этот способ дискутировать как результат осознанной Байроном неспособности спорить на равных с Шелли, превосходившим его не только знаниями, но и строгой логичностью и утонченностью интеллекта), но больше всего раздражала жестокая позиция, занятая Байроном в отношении Клер - его упрямое нежелание прислушаться к мольбам встревоженной матери и взять Аллегру из монастыря. Необходимость постоянно сдерживаться, скрывать зреющее недовольство угнетюще действовала на Шелли. Но, пожалуй, главной причиной внутреннего дискомфорта было глубокое разочарование: надежда быть понятым не оправдалась. Шесть лет назад, в те памятные месяцы на Женевском озере, Шелли помог Байрону справиться с тяжелым душевным кризисом. Теперь его собственная душа бьется в железных тисках, и никто, кроме Байрона, не может дать ему необходимой как воздух моральной поддержки - но Байрон... по-прежнему занят в основном самим собой. Ничего не поделаешь - этого человека надо принимать таким, каков он есть, ибо другим стать он не способен.

Февраль.

Знакомая уже нам уютная комната в палаццо Лефранки. Байрон и Шелли вдвоем, заняты бильярдом.

Байрон:

- Я решил заказать в Генуе прогулочную яхту. Трелони обещал, что поможет мне это устроить и сам проследит за работой. Я уже и название придумал: «Боливар». Пусть бесятся монархисты!

- Яхта - это чудесно! - Шелли мечтательно улыбнулся. - Мы с Вильямсом тоже подумываем о лодке. О том, как хорошо было бы поселиться где-нибудь на берегу моря и ходить вдвоем под парусами...

- Вы с Вильямсом, кажется, большие друзья, - небрежно обронил Байрон.

- Очень.

- А - с миссис Вильямс?

- Тоже. Это прелестная женщина с весенней душой - воплощение радости и покоя.

- Понятно. А скажите-ка - если совсем честно - вы в нее влюблены?

- Смотря что называть этим словом. Оно так опошлено циниками, что лучше, мне кажется, воздержаться от его употребления.

- О, разумеется, я не имел в виду банальный адюльтер. Вы ведь у нас - рыцарь без страха и упрека! А все-таки, сдается мне, ваши прогулки вдвоем с новой Дульсинеей по окрестным рощам не очень радуют миссис Шелли.

- Мэри знает, что я ее не предам.

- Ну-ну...

его и невольно вздохнул в ответ своим невеселым мыслям.

- Что с вами? - спросил Байрон.

- Да так... Вспомнил один эпизод. В 18-м году, когда я впервые приехал в Венецию, я как-то пришел к вам утром - вы еще спали - и в ожидании, когда проснетесь, играл с Аллегрой... Мы тоже катали бильярдные шары - знали бы вы, с каким увлечением!.. Бедное дитя...

Байрон нахмурился:

- Опять вы об этом? Я же просил вас не вмешиваться! Это, конечно, влияние Клер. Кстати, она опять стала писать мне письма, и столь наглые, что это уже не укладывается ни в какие рамки! Будьте любезны, повлияйте на свою подругу. Она посмела оскорбить в письме бедняжку Терезу, которая не сделала ей ничего дурного!

- Оскорбить госпожу Гвиччиоли? Не может быть!

- Клер пишет об итальянках, воспитанных в монастырях - что они невежественны и легкомысленны, плохие жены, плохие матери, беспутные и неграмотные, и так далее...

- Клер груба и бестактна, согласен - но, клянусь вам, у нее не было намерения кого-либо оскорблять. Она, скорее всего, даже не знает, что госпожа Гвиччиоли воспитывалась в монастырском пансионе. Поймите, Клер - мать, она больше трех лет не видела свое дитя, она тоскует и сильно тревожится. Отдавая вам Аллегру, она была уверена, что девочка будет расти в доме отца, окруженная его заботой и лаской, а не в холодных стенах монастыря среди чужих равнодушных людей...

Байрон, склонившийся над зеленым сукном бильярда, резко выпрямился - его серо-голубые глаза потемнели, гордое лицо стало надменным и почти злым.

- Ну, довольно! Не хватает, чтобы вы еще читали мне мораль! И смотрели живым упреком... Не забывайтесь!

Шелли побелел как собственный воротничок, положил кий на бильярд, повернулся, молча пошел к двери.

Байрон опомнился - бросился следом, схватил его за руку:

- Постойте! Вы обиделись? Я не хотел... Сядьте! Ну... извините меня! Сядьте же... - почти силой усадил гостя на диван. - Мне надо поговорить с вами о деле.

Шелли не без труда справился с собой.

- О каком деле?

- О главном - о нашем будущем журнале. Помнится, вы ждали Ханта еще в декабре - так переживали из-за непогоды - но вот уже февраль, а его все нет. Куда он запропастился?

- Он не смог выехать из Англии: задержала болезнь жены и... полное отсутствие денег. Он хочет ехать со всеми детьми, а для такого путешествия нужна довольно крупная сумма. Я, к сожалению, не смог ему помочь, так как свободных денег у меня сейчас нет, а занять я могу только под обеспечение будущим наследством, которого неизвестно когда ждать - может быть, лет через двадцать. Никакой ростовщик не согласится предоставить мне кредит на таких условиях. Ситуация совершенно безвыходная, и, честно говоря, я уже думал... - Шелли вдруг запнулся и сильно покраснел, -... стать нахалом и прибегнуть к вашей щедрости. Хоть нет никакой надежды, что я в ближайшее время смогу вернуть долг, но, может быть, выручка от журнала...

Байрон остановил его протестующим жестом:

- Друг мой, зачем такие длинные предисловия? Ваше поручительство меня вполне устраивает. Скажите только, какая сумма требуется - и вы немедленно ее получите. И напишите Ханту - пусть поторопится.

- Благодарю... - тихо сказал Шелли. - Вы, как всегда, великодушны. Я напишу.

Яркие звезды. Темные окна.

Обитатели Пизы, в подавляющем большинстве, видят уже не первый сон.

Отдыхают и жильцы Тре-палаццо. Спит Медвин. Спят Вильямсы. Спят слуги. Двухлетний Перси-Флоренс сладко посапывает маленьким носиком. Тревожной дремотой забылась усталая, издерганная житейскими заботами Мэри. В комнатах большого дома давно погашен свет.

Но - не во всех. Под самой крышей горит огонек - там кабинет Шелли.

Поэту сегодня не спится. Он сидит за столом, опустив голову на руки; перед ним - исписанный наполовину лист бумаги. «Дорогой Хант! Лорд Байрон просит переслать Вам прилагаемое письмо. Он достаточно охотно дал нужную сумму и согласился, чтобы я был за нее поручителем, подразумевая, что не потребует ее с меня до смерти моего отца. Вы можете, таким образом, быть совершенно спокойны, это самая лучшая для Вас весть. Я еще не получил от него чеки, а как только получу, поеду в Ливорно и пришлю Вам деньги. Должен сказать, что я уже послал Вам в Дармут перевод на 150 ф., до востребования. Надеюсь, с этим не произойдет никакого недоразумения.

Между мной и лордом Байроном произошло много такого, что сделало общение с ним тягостным для меня, и особенно этот последний разговор о деньгах. Но тон его при этом, а еще более - проистекавшая для Вас выгода, сейчас несколько примирили меня. Он вновь горячо высказался за издание журнала, и я уверен, что Вам следует с ним сотрудничать. Я же приму участие в этом или других совместных предприятиях лишь настолько, насколько это будет абсолютно необходимо в Ваших интересах... потому что ничто не заставит меня согласиться участвовать в барышах, а тем более светиться отраженным блеском таких партнеров. Вы и он, каждый по-своему, будете равны и вложите в предприятие каждый свою, но одинаковую долю известности и успеха... Я же - ничто, и хочу остаться ничем...»

Шелли встал, подошел к окну, распахнул его настежь, полной грудью вдохнул прохладный воздух зимней итальянской ночи.

Как тяжело на душе... «Видимо, я становлюсь мизантропичен и подозрителен. Если от таких болезней излечивает дружба - остается признать, что в моем случае это средство уже не действует... Одно несомненно - что лорд Байрон заставил меня с горечью ощутить несоответствие, видимо, предопределенное самой природой и создаваемое не тем, что у нас по-разному сложилась жизнь, но несоответствием таланта, не от нас самих, но лишь от природы зависящего, - или несоответствием нашего положения, опять-таки создаваемого не нами самими, но Судьбой...»

За окном - бескрайнее темное пространство. Внизу - спящий город. Холодные равнодушные люди. Вверху - бессонное небо. Холодные равнодушные звезды. Между двумя безднами - раненая, мятущаяся душа.

«Дай где стать - и я сдвину вселенную...» - помнишь, гордый человек? Ну - и чего ты добился? Что сумел изменить в этом мире? Кого просветил? Кого сделал счастливым? Жалкий мечтатель, злосчастный Дон-Кихот! Тебя вместе со всеми твоими идеями попросту оплевали - и поделом. Да, ты - ничто, ты так ничем и останешься. Все написанное тобою никому не нужно, и то, над чем работаешь сейчас - твоя трагедия о революции и о Карле Первом - тоже никому не нужна. И дело даже не в том, талантлив ты или бездарен. Просто - ни учителя, ни пророки людям не требуются. Они - люди - вовсе не хотят ничего в этой жизни менять, их вполне устраивает этот жестокий неправый мир, с которым ты не захотел примириться. Да, вот в чем твоя вина: ты не принял, отказался признать допустимым тот всеобщий порядок пожирания слабых сильными, который господствует и в природе, и в обществе. Ты сам поставил себя вне закона - именно потому ты теперь так бесконечно, мучительно одинок...

Духовное одиночество... Да, это правда. Одиночество среди дорогих и любимых людей - самое безысходное одиночество. Столько друзей - и ни одного, кто мог бы - и пожелал бы! - понять... Даже Мэри - даже она утратила такую способность... Впрочем - это, наверное, к лучшему, ибо теперь уже приходится скрывать от нее кое-какие мысли, которые ее огорчили бы. Это Танталово проклятие, когда человек с такими дарованиями и с такой чистой душой, как у нее, не способен внушить симпатию, необходимую для проявления этих качеств в домашней жизни...

Проклятие - да. Но - не вина. Ни его, ни ее вины нет в том, что их сегодняшние чувства - не те, что были семь лет назад, в весеннюю пору их любви. Просто сами они стали немножко другими. Закон изменчивости, великий закон природы! Все на свете подвластно ему, даже святая святых - любовь... Это жестоко, но так уж устроен мир.

Так устроен мир - но это жестоко!.. И когда в одном из двух, неразрывно связанных друг с другом, сердец медленно и в тяжких муках умирает земная страсть, и Любовь-Радость превращается для него в Любовь-Страдание - то другому сердцу лучше как можно дольше не знать об этом... Шелли, во всяком случае, сделает все возможное, чтобы жена не ощутила потери.

Какое все-таки емкое слово - Любовь! Тысячи граней, тысячи оттенков - от слепящей страсти до тихой, почти спокойной дружеской нежности. И шеллиевское глубокое, сложное, мучительное чувство к сегодняшней Мэри - это тоже любовь. Когда он говорит о жене: «моя самая любимая» - это правда; когда он говорит ей о себе: «твой верный и любящий» - это тоже правда. Но разве обязывает его верность порвать в своей душе те струны, которые Мэри уже не может заставить звучать?.. Любовь - не золото и не песок, объем которых уменьшается при делении; она вообще не есть что-то такое, что можно дать одному, только отняв у другого. Любовь в этом смысле подобна математической бесконечности: правила элементарной арифметики к ней не применимы.

Разве отнимает он что-нибудь у Мэри, если любит несчастную Клер как сестру, а милую чуткую Джейн Вильямс - как далекую недосягаемую звезду? От такой любви детей не бывает, от нее рождаются только стихи.

Джейн Вильямс... Живая весна, дивная фея волшебного сада... Легкие грациозные движения, прелестный голос (она поет еще лучше Клер), постоянная жизнерадостная безмятежность - все это как целебный бальзам действует на исстрадавшуюся душу.

Для Джейн, как прежде для Эмилии, Шелли был и останется преданным другом и бескорыстным рыцарем - какое бы развитие ни получило в будущем его чувство. Между ним и миссис Вильямс - преграда еще более непреодолимая, чем монастырские стены: она - жена друга. А у самого Шелли есть Мэри... Восемь лет назад - с Харриет - была качественно иная ситуация: там произошел полный духовный разрыв. А Мэри по-прежнему - самый родной человек, и ни за какие блага мира Шелли не согласился бы сделать ее несчастной... Годвиновские идеи весьма убедительны в теории, но на практике все гораздо сложнее.

Впрочем, Джейн Вильямс влюблена в своего мужа и к Шелли относится только как к другу. Это хорошо - иначе им, наверное, пришлось бы отказаться от постоянного тесного общения, сложившегося между двумя семьями за год знакомства. А так, раз она не страдает - он может позволить себе эту грустную радость. Рыцарю Эльфов вполне по силам и роль светлого духа из шекспировской «Бури»: пусть Фердинанд и Миранда будут спокойны и счастливы - Ариель страстно желает добра им обоим, а самому ему нужна лишь возможность быть рядом, незаметно опекать и, когда на сердце особенно тяжко - немного отдыхать душой в атмосфере их свежего молодого счастья.

... А может, разумнее все-таки совсем устраниться? Или рана уже слишком глубока - вынешь кинжал, и сердце изойдет кровью?

животным магнетизмом. Поэт, как и в юности обожавший научные опыты, с готовностью уселся в кресло и предоставил себя в распоряжение экспериментатора. Джейн приказала ему закрыть глаза, а сама стала делать над его головой таинственные пассы, заклиная при этом: «Успокойся... Усни... Забудь боль... Забудь горе... Все хорошо... Все будет хорошо...» Шелли слушал - этот голос проникал очень глубоко, глубже сознания - слушал и медленно погружался в сладостную истому, в теплый, полный, безмятежный покой... Он словно растворился в этом покое, когда - уже словно из другого мира - вновь раздался голос: «Шелли, вам лучше?» - и он ответил: «Мне хорошо.» - «Вы знаете, что может вас излечить?» - «То, что излечило бы меня - убило бы меня...» А потом его разбудили, и боли не было, и он узнал, что Джейн, действительно, задавала ему, усыпленному, вопрос о целительном средстве, и что он ответил вслух... Из какой темной глубины подсознания выплыл этот странный ответ и к чему он относился - к боли физической или душевной? Кто знает...

Гипнотические сеансы - с большим или меньшим успехом - повторялись потом не раз, а среди вороха стихотворений «К Джейн» появилось одно под названием «Леди, магнетизирующая больного»:

«... Спи, спи сном мертвых или сном
Не бывших! Что ты жил,
Любил - забудь о том,
Забудь, что минет сон; не помни,
Что мир тебя хулил;
Забудь, что болен, юных дней
Забудь угасший дивный пыл;
Забудь меня - быть не дано мне твоей...»¹⁸

Шелли вздрогнул, очнулся. Закрыл окно. Вернулся к столу.

«Значит, что же: «Юных дней забудь угасший дивный пыл?..» Мудрый совет самому себе. Последуй ему - и будешь избавлен от боли. Ведь именно несоответствие между твоими идеалами и реальной жизнью есть главный источник страданий. Примирись - успокойся - усни. Ты же сам убедился, что изменить этот мир тебе не по силам: с таким же успехом ты мог бы добраться до Луны. Так зачем изводить себя понапрасну? Живи как все: стань благоразумным, самодовольным и... равнодушным к судьбам тех, кому в этом мире не повезло. Признай, что борьба за социальную справедливость, равенство, счастливое будущее для всех - бессмысленна и смешна. Забудь свою юность, забудь чужое горе, забудь мечту, забудь!» -

«Нет!.. Не могу. И если бы мог - не захотел бы. Я не променяю свою боль на покой и комфорт всеядного приспособленца - душу свою не предам. Лучше терпеть любые муки, чем перестать быть собой...»

5.

И вновь пришла весна.

Долгожданный Хант все не ехал, дело с журналом застопорилось. Байрон, по требованию Терезы оставивший работу над «Дон-Жуаном», переключился на драмы - в январе написал «Вернера», теперь обдумывает «фаустовский» сюжет о «преображенном уроде». Шелли работает над «Карлом I». Как и для «Ченчи», эталоном избран Шекспир, но это будет не драма страстей, а масштабная социально-историческая трагедия. Дело продвигается медленно - пока на бумаге лишь несколько сцен I акта - скорее всего потому, что автор чрезмерно строг к себе: «Гордость, погубившая Сатану, убьет и «Карла Первого», ибо его повитуха согласна быть ниже только одного - Того, кто сам возвысился над нами благодаря громам своим...»

Несмотря на некоторое недовольство Байроном - особенно из-за Аллегры, которая все еще оставалась в монастыре Банья-Кавалло - Шелли продолжал поддерживать с другом самые тесные отношения; он по-прежнему много времени проводил во дворце Лефранки, а с наступлением теплых дней (когда можно было не бояться простуды и ее неизбежного следствия - обострения невралгии) стал все чаще позволять себе верховые прогулки в обществе лорда и остальных друзей.

Одна из этих прогулок едва не кончилась для него трагически.

Произошло следующее. Вечером 24 марта, когда оба поэта, Пьетро Гамба, Трелони, Тафф и капитан Хэй, возвращаясь с лона природы, ехали вдоль городской стены, возле ворот Порта дель Пьoца в кавалькаду на всем скаку врезался мчавшийся галопом драгунский офицер; он столкнулся с Таффом и при этом не пожелал даже извиниться. Возмущенные такой наглостью, Тафф и Байрон потребовали удовлетворения. Драгун - как потом выяснилось, он был не офицером, а сержантом, но в суматохе пострадавшие этого не разобрали - драгун в ответ разразился потоком брани, заявил: «При желании мне ничего не стоило бы всех вас нанизать на шпагу, но довольно и того, что я вас арестую!» - и кликнул охрану ворот: «Арестуйте их!»

Англичане были безоружны. Взбешенный Байрон, воскликнув: «Попробуйте арестовать!» - дал коню шпоры и промчался мимо стражников; Пьетро удалось прорваться вслед за ним, но остальных задержали. Солдаты обнажили сабли. Произошло нечто вроде драки, в результате капитан Хэй получил серьезную рану в руку, а Шелли, который так рьяно защищал других, что упустил из виду собственную безопасность, был выбит из седла и едва не оказался под капытами лошадей.

Между тем Байрон, примчавшись во весь опор домой (палаццо Лефранки находилось, по счастью, недалеко от ворот), послал Лега сообщить властям о незаконных действиях драгуна, а сам, вооружившись, тотчас поскакал обратно - спасать друзей. По пути он встретил злосчастного забияку, изрыгавшего проклятия и грозившего ему саблей; все еще принимая его за офицера, Байрон спросил его имя и бросил ему перчатку; сопровождавший лорда слуга схватил лошадь обидчика под уздцы, но Байрон приказал ему не вмешиваться. Драгун поскакал прочь, но через несколько минут, проезжая мимо палаццо Лефранки, был неожиданно атакован: венецианец Тита, увидя его и вообразив, что он убил Байрона, в отчаянии пырнул задиру вилами.

надо было их оттуда вытаскивать, притом возникла опасность очередной высылки семейства Гамба; в общем, хлопот и треволнений Байрону и его друзьям хватило не на одну неделю.

Правда, вскоре событие иного рода отодвинуло историю с драгуном на второй план.

В начале апреля из Флоренции приехала Клер Клермонт. Не видя результатов от своей почтовой войны с Байроном, она явилась в Пизу, имея твердое намерение любой ценой добиться того, чтобы Аллегру взяли из монастыря. Прекрасно понимая, что обсуждать этот вопрос с нею самой Байрон не будет, она решила, как всегда, действовать через Шелли.

-... Перси, пойми - я больше так не могу! Я сойду с ума... Я чувствую - понимаешь, чувствую! - что ей там плохо!

- Мне так не показалось, - мягко возразил Шелли. - Я сам видел, что с девочкой хорошо обращаются - ее даже не бранили за шалости. В спальне и трапезной - чисто, уютно, и питание, на мой взгляд, приличное.

- Но ты был там всего несколько часов, и - летом!

- Лето или зима - какое это имеет значение? - резонно заметила Мэри.

- Большое: я навела справки - зимой монастырь даже не отапливается! И вообще в Банья-Кавалло вредный климат... я не могу видеть пламя камина и не думать о том, что моей доченьке холодно.. .

Клер залилась слезами.

- Ну, полно, бедная девочка, успокойся, - ласково сказал Шелли. - Поверь мне - Байрон не хочет дочери зла. Он ее посвоему любит...

- Он может любить только самого себя! Злосчастный эгоист... Перси, ты знаешь, я с отчаяния написала ему, что согласна на все - даже на то, чтобы никогда больше не видеться с дочерью - если он немедленно заберет ее из монастыря... Но он мне даже не соизволил ответить!.. Перси! Поверь мне: сердце матери всегда чует правду... Сейчас оно у меня разрывается от боли! Оно кричит: спеши, спасай дочь - или случится беда! Перси, у меня есть план. Надо похитить Аллегру!

- Что ты говоришь! Это безумие...

Клер в ярости топнула ногой:

- Безумие? Ну, конечно! Такой оборот тебя не устраивает - он означал бы твой разрыв с Байроном, а этого ты ни за что не хочешь допустить! Его дружба тебе дороже моей дочери! Ты такой же эгоист, как и все...

Клер села на стул спиной к Шелли, нагнулась, закрыла лицо руками; ее плечи задрожали от судорожных беззвучных рыданий.

- Выслушай меня, дорогая, - начал Шелли после долгой паузы. - Ты знаешь, я не сторонник безрассудных порывов...

Клер резко обернулась, подняла заплаканное лицо.

- Неужели? А кто прошлой осенью собирался вместе с Байроном силой освобождать того злосчастного крестьянина, который за осквернение причастия должен был пойти на костер?

- Откуда ты знаешь?

- Уж знаю! Слава богу, этот бедняга сам умудрился сбежать - а если бы нет?

- Чудесно! Выходит, нападение на пизанскую тюрьму - это не безрассудство. А похищение Аллегры из монастыря - безрассудство. Блестящая логика... Вы с Байроном всегда заодно.

- Ты несправедлива, - вступилась за мужа Мэри. - Перси не раз говорил с ним о девочке... отстаивал твои интересы...

- Возможно, я делал это недостаточно энергично. Я поговорю с ним еще раз в самом решительном тоне и, думаю, смогу убедить... А тебе, Клер, лучше пока не возвращаться во Флоренцию. Поживи опять с нами.

- Право, я не знаю... - смутилась Клер.

- В таком душевном состоянии, как сейчас, тебе слишком тяжело среди чужих людей, - сказала Мэри. - Останься. Мы оба тебя приглашаем.

Клер колебалась: очень хочется остаться - и в то же время неловко...

- Мы собираемся на лето поселиться гденибудь на побережье вместе с Вильямсами, - продолжал Шелли. - Завтра они как раз отправляются в поездку по окрестностям, чтобы подыскать для нас дачи по соседству. Ты могла бы поехать с ними. Маленькое путешествие с приятными людьми, смена впечатлений - все это пошло бы тебе на пользу.

- Да, пожалуй... Но ты обещаешь еще раз переговорить с Байроном?

- Даю слово.

Явившись в тот же день в палаццо Лефранки, Шелли нашел Байрона в далеко не лучшем расположении духа:

- Кто бы подумал, что из-за этой нелепой стычки будет столько неприятностей! Венченцо и Тита все еще в тюрьме. Венченцо ни в чем не виновен, но у этого дурня достало ума сопровождать Титу в суд, увесившись с ног до головы пистолетами и кинжалами! И для Пьерино с его отцом это дело оборачивается прескверно. Равеннская история повторяется: меня власти тронуть не смеют - вот и отыгрываются на этих беднягах. А если семья Гамба вынуждена будет уехать из Пизы - уеду и я. Черт знает что! Едва устроился как следует - и опять сниматься с места...

- Быть может, до этого еще не дойдет, - заметил Шелли.

- Быть может. Я теперь ничего не пишу, кроме показаний, заявлений, объяснений, прошений - вот все мои литературный занятия после издания «Каина». Кстати, вы не думаете, что эта потасовка была спланирована свыше?

- То есть, что драгун был подосланным провокатором?

- Да.

- Не исключено, хотя мне все же представляется, что здесь простая случайность. Другой вопрос, что тосканские власти могут при желании раздуть большое дело из незначительного, в сущности, эпизода.

- Этот «незначительный эпизод», как я понял, чуть не стоил вам жизни. Трелони говорил - немного недостало, чтобы вам размозжило копытами голову.

- Ну, это вряд ли: лошадь - доброе животное, она никогда не наступит на упавшего.

Байрон - мрачно:

Разговор на это тему временно иссяк. Шелли воспользовался паузой, чтобы перейти к главной цели своего визита:

-Я, собственно, пришел, чтобы поговорить о другом деле... очень для меня важном.

- Прошу.

- Клер сообщила мне...

- Клер? Опять? Сколько раз я говорил вам, что слышать о ней не хочу!

- Выслушать меня вам придется - положение слишком серьезно. Клер узнала, что в Банья-Кавалло климат вреден для здоровья, что монастырь зимой не отапливается. Это - весомый аргумент против дальнейшего пребывания там Аллегры. Если вас не заботит тот ущерб, который монастырское воспитание наносит умственному развитию вашей дочери, то подумайте хотя бы о ее телесном здоровье.

- Подозреваю, что Клер просто выдумала новый предлог для скандала. Эта женщина не может жить без сцен.

- Ну, при желании вы могли бы сами проверить, справедливы ее опасения или нет. Почему бы вам не наведаться в Банья-Кавалло?

- А почему бы вам, дорогой друг, не прекратить свои попечения о предмете, который вас совершенно не касается?

Шелли порывисто прижал обе руки к груди.

- Судьба Аллегры меня касается! Я люблю вас и люблю Клер, ваша дочь родилась в моем доме, я качал ее на руках, она играла с моим маленьким сыном! Я помню это - и вас прошу не забывать!

- Ну, хорошо. Так чего вы от меня хотите?

- Возьмите девочку из монастыря. Клер настаивает на этом, и я считаю ее тревогу обоснованной.

- А я не намерен потакать женским капризам.

- Это не каприз: это большая боль. Клер не находит себе места, она говорит, что у нее дурное предчувствие: она боится, что никогда уже не увидит дочь живой.

Байрон криво усмехнулся:

- Предчувствие, подумать только! С каких это пор вы, безбожник, враг всех суеверий и предрассудков, стали верить в чьи-то предчувствия?

- Да, я презираю предрассудки, религиозные и прочие, но сердцу матери я верю: оно ошибается редко.

- А я, как вы знаете, не атеист, но человек трезвый. Я отлично понимаю, что стоит за такими предчувствиями. Передайте своей подруге, что вить из меня веревки ей не удастся. Даже с вашей помощью.

- Это ваше окончательное решение?

- Да. Наглую женщину следует проучить. Я не уступлю.

- Если так - прошайте.

Шелли повернулся и быстро вышел из комнаты. Байрон проводил его чуть насмешливым взглядом:

- До свиданья...

... Из палаццо Лефранки Шелли ушел в ярости. Байрон и прежде не раз обижал его - походя, сам того не замечая и не желая - и он давно научился молча прощать, но такую жестокость в отношении Клер оправдать было никак невозможно. Был момент, когда Шелли едва не сорвался - больше всего на свете ему хотелось дать Байрону пощечину и... вызвать его на дуэль. К счастью, он удержался - почти чудом. Но сердце переполнено горечью. После Учителя (Годвина) Друг (Байрон) - пожалуй, самое большое его разочарование. Великий поэт и великий бунтарь, Байрон, в сущности, тоже раб общества, раб условностей и традиций - не говоря уж о том, что он раб собственного эгоизма. Грустно, но это факт, и с ним ничего не поделаешь.

Но как же все-таки Клер? Как отстоять ее интересы? Как доказать, что она не беззащитна? Может, и в самом деле - вызвать Байрона на поединок чести? Мысль, конечно, дикая - особенно для такого принципиального противника дуэлей - но ничего больше, пожалуй, не остается...

Нет. Стреляться с Байроном - это, разумеется, глупость. Шелли по-прежнему будет воздействовать на друга лишь мирными средствами: выждет какое-то время и в более благоприятный момент сделает очередную попытку вступиться за Клер. На полный разрыв с Байроном он не пойдет - это нанесло бы ущерб главному на сегодня делу, будущему журналу: как-никак они - союзники по республиканскому и демократическому лагерю. Общественные интересы прежде всего...

Но былое тесное, чрезвычайно интенсивное общение с этим человеком становится теперь невозможным, почти непереносимым. «Я редко буду видеться с лордом Байроном и не позволю Ханту быть связующим звеном между нами. Мне тягостно всякое людское общество - почти всякое, - а лорд Байрон сосредоточил в себе все ненавистное и несносное, что есть в этом обществе...»

Горькое признание. И все-таки этот человек ему дорог: иначе он бы так не страдал...

Да, жизнь любит жестокие парадоксы.

6.

Апрель, 22-е число.

Гостиная в квартире Шелли. Здесь - сам поэт, Клер, Джейн и Эдуард Вильямсы; трое последних только что вернулись из своей дачной разведки.

Клер:

- Значит, он отказал? Бесповоротно?

Шелли:

- Да.

- Ты же обещал, что постараешься его убедить!

-Я переоценил свои силы. Думал, что я что-то значу в его глазах. Видимо, ошибался.

Клер выбежала из комнаты. Вильямсы переглянулись.

- Бедняжка... - тихо прошептала Джейн.

Вильямс:

- Не понимаю, как Байрон может быть таким бессердечным!

Шелли:

- Это не столько бессердечие, сколько упрямство. Для него воспитание Аллегры в монастыре стало делом принципа. Клер вообще его раздражает, а тут еще она имела неосторожность дурно отозваться об итальянках, получивших монастырское образование - и он усмотрел в этом намек на свою Терезу. Потому и уперся.

Джейн:

- Но неужели он из-за этого способен рискнуть здоровьем дочери?

Шелли:

- Он этого не понимает. Просто не хочет верить. И как переубедить его - не знаю... - вздохнул. - Ну, ладно. Давайте о другом. Как съездили? Нашли что-нибудь подходящее?

Вильямс:

- Можно считать - нет. Все более или менее пригодные виллы уже сданы или очень дороги. А из доступных единственное, что нам понравилось - Каса Маньи близ Леричи.

Джейн:

- Да, окрестности там очень живописные, и сама вилла - тоже: белая, с колоннами, и около самой воды...

Вильямс:

- Но для двух семей с прислугой она будет, пожалуй, тесновата, а местность совсем пустынная - другого жилья поблизости не найдешь.

Джейн:

- И мебели там нет.

Шелли:

Вильямс:

- Продолжать поиски. Мы проехались к северу от Пизы - теперь двинемся в южном направлении. Я разведую в окрестностях Ливорно...

В комнату быстро вошла Мэри.

- Перси, тебе письмо. От Байрона. Только что прислали с нарочным, сказано - очень срочное.

Шелли схватил письмо, распечатал, взглянул - и на лице его отразился ужас. Он медленно опустился на стоявший рядом стул.

- Что?.. - со страхом спросила Джейн.

- Аллегра умерла.

Мэри:

- Как! Не может быть...

- Случилась эпидемия тифа, а монашки, видимо, не приняли должных мер. Бедный ребенок, ослабленный монастырским режимом, не выдержал...

Джейн:

- О господи...

Мэри:

- Бедная Клер...

- Да, бедная Клер... - тихо повторил Шелли. - И - бедный Байрон: для него это тоже тяжелейший удар.

- Надо сказать матери, - напомнил Вильямс.

- О нет, - испугалась Мэри, - ей нельзя говорить - пока она так близко от Байрона! Она сделает чтонибудь страшное...

Вильямс, понизив голос:

- Вы думаете, она может убить его?

нельзя - после того как сами пригласили пожить с нами в это лето...

- Надо срочно всем переехать на дачу, - решил Шелли. - Раз лучшего нет - я сниму эту, как вы ее назвали...

- Каса Маньи, - подсказал Вильямс.

- Да, Каса Маньи... Говорите, там тесновато - не беда, как-нибудь разместимся. Главное - море и красивые ландшафты.

- Но дом не обставлен, - напомнила Джейн. - И поблизости негде ни купить мебель, ни взять напрокат.

Шелли:

- Перевезем нашу отсюда, из Пизы. Переправим морем.

Вильямс:

- Ничего не получится, я уже выяснял: слишком дорого и слишком много хлопот - с лодочниками, таможенниками и так далее...

Шелли:

- Я сам этим займусь. И - сейчас же! Через два дня мы все туда переедем.

Он встал и поспешно вышел.

Вильямсы переглянулись.

- Ничего у него не получится, - сказал Эдуард.

- Вы еще не видели его в деле, - возразила Мэри. - Когда он соберет свою волю в кулак - для него препятствий не существует: это поток лавы... Складывайте свои вещи: раз он сказал, что переезжаем через два дня - значит, так и будет.

- Ах, сеньер Шелли! Как я рада вас видеть! Но вы не появлялись несколько дней. Почему?

Шелли почтительно поцеловал Терезе ручку. Оба они находились в просторной зале палаццо Лефранка, где зимой частенько собирался «пизанский кружок».

- Я перевозил семью на дачу.

- Где это?

- Возле залива Специя. Скажите, как милорд?

- Да. Собственно, это и вынудило меня поспешить с переездом: надо было срочно удалить отсюда несчастную Клер.

Тереза вздохнула:

- Ах, бедняжка... Но Байрон тоже очень страдал. Я была с ним, когда он получил это известие: лицо его покрыла смертельная бледность, он упал на стул и долго сидел, словно окаменевший... Он не уронил ни одной слезы, но на лице его было такое отчаяние, скорбь его была так велика, так возвышенна, что в этот миг он показался мне существом не человеческой, а какойто высшей природы. Не представляю, как он пережил ту ночь! Но на другое утро он был уже спокойнее, к нему пришла помощь свыше: он смирился. Он сказал мне: «Бедное дитя счастливее нас - она уже не страдает. К тому же ее положение в обществе не позволило бы ей быть счастливой. Это божья воля, что все так кончилось - не будем же говорить об этом...»

Дверь бильярдной отворилась, показался Байрон - лицо еще белее обычного, всегда надменный рот смягчился, углы губ печально опущены.

- А, Шелли... Войдите.

Шелли прошел в бильярдную, остановился у окна. Байрон опустился в кресло. Глухо сказал:

- Удар был ошеломляющим и неожиданным. Переношу его как умею... Мне кажется, в моих поступках... и уж конечно в моих чувствах по отношению к дочери не было ничего, в чем я должен себя упрекать. Но в такую минуту всегда думаешь, что если бы было сделано то или другое, то несчастье удалось бы предотвратить - хотя каждый день и час убеждает нас, что оно было естественно и неизбежно. Полагаю, время сделает свое дело - как смерть сделала свое.

Он умолк, подождал ответа, не дождался - и продолжал тем же меланхолически-торжественным тоном:

- Единственным утешением - кроме того, которое принесет время - служит мне сознание, что моя Аллегра обрела блаженство - или хотя бы покой: за ее недолгую жизнь на ней не могло набраться грехов, кроме греха, который мы все наследуем от Адама. Как верно говорит Менандр: «Богов любимцы долго не живут...»

- Да, к сожалению, - тихо откликнулся Шелли.

- Клер уже знает?

- Да. Я хотел на время скрыть от нее... чтобы постепенно подготовить... и с этой целью увез ее отсюда подальше, в Леричи, где мы с Вильямсами сняли на лето виллу. Но мы все слишком плохие лицемеры - Клер догадалась... и мне пришлось рассказать ей всю правду.

- Мне очень жаль ее, - серьезно и искренне сказал Байрон. - Думаю, она в большом горе.

- Да. Клер сейчас очень больна, хотя избегла самого страшного, чего я опасался, и сохранила рассудок... Но не буду описывать вам ее душевные муки - вы сами довольно страдали... и теперь уже ничего не исправишь... Я приехал сюда, собственно, затем, чтобы передать вам две ее просьбы.

- Охотно исполню их, если это в моей власти.

- Дело вот в чем: поскольку вы собираетесь, кажется, отправить тело в Англию...

- Да, оно уже набальзамировано и положено в цинковый гроб. Я хочу, чтобы дочь похоронили в церкви в Харроу, возле школы, где я был очень счастлив ребенком...

- Так вот, - перебил Шелли, - Клер настаивает на том, чтобы увидеть гроб до отправки, и я решился заверить ее, что этого утешения - раз оно кажется ей утешением - она не будет лишена. Я, разумеется, буду ее сопровождать.

- Что требуется от меня?

получить портрет Аллегры и прядь ее волос - хотя бы самую маленькую. Если у вас всего один портрет и вы хотите оставить его себе - я берусь заказать копию и возвратить вам оригинал.

- Вы получите и портрет, и локон.

- Благодарю... - Шелли сделал паузу и переменил тему разговора. - А как ваше дело о стычке с драгуном?

- Все еще тянется. Негодяй давно уж здоров, а нашим неприятностям не видно конца. Семью Гамба, по-видимому, все-таки вышлют. И мой Тита должен бежать из Пизы. Спасибо консулу Дайкинсу - он одолжил бедняге свой паспорт. Но где ему переждать бурю - вот вопрос.

- Направьте его к нам в Леричи - я берусь его устроить.

- Отличная мысль! - обрадовался Байрон.

- А вы сами где думаете провести лето? - спросил Шелли, немного помолчав.

- На вилле в Монтенеро, близ Ливорно. Трелони приведет туда моего «Боливара», как только шхуна будет готова.

По лицу Шелли скользнула улыбка - первая за этот день:

- Мы с Вильямсом тоже скоро получим из Генуи свою игрушку - яхту, которую заранее окрестили «Дон-Жуан» - в честь вашего романа, разумеется. Она, конечно, будет поскромнее «Боливара», но для прогулок вдоль побережья лучшего не надо... Не хотите ли навестить нас в Леричи? С помещением там, правда, плоховато, зато ландшафты - дивной красоты.

- Это вряд ли возможно - ведь с вами будет жить Клер.

- Первое время - да, но позднее она хочет вернуться во Флоренцию: говорит, что ей будет легче среди чужих - там быстрее затянется рана, а здесь наши заботы и самые наши лица постоянно напоминают ей об ее потере. Если она решит оставить нас - вы вполне могли бы приехать... Впрочем, я в скором времени увижу вас так или иначе - со дня на день прибудет Хант, и мы, не откладывая, займемся организацией журнала.

- Ну, что ж... Тем лучше. До скорой встречи в Ливорно!

7.

Голубое, бездонное майское небо.

Чуть ниже - величавые контуры дальних гор.

Еще ниже - поросшие лесом холмы.

У ног - синее полуденное море. На самом краю берега - белое здание, оно так близко от воды, что в бурю волны захлестывают первый этаж, который поэтому необитаем. На втором - жилые комнаты и большая, опирающаяся на пять арок открытая терраса, с которой открывался вид на залив Специя.

Поместились не очень удобно: комнат мало и они тесноваты, в единственной большой, куда выходили двери спален, устроили столовую - общую на две семьи. Что еще хуже - это отсутствие элементарных благ цивилизации: по утрам обитатали Каса Маньи шли умываться прямо в море. Шелли облюбовал укромный уголок на берегу и перед завтраком с наслаждением купался. Однажды эта полезная гигиеническая процедура закончилась конфузом: нахальная волна смыла платье увлекшегося поэта, и бедняге пришлось, дрожа от холода и сгорая со стыда, в костюме невинного Адама пробираться в свою комнату через столовую, где в это время питались оба семейства...

В глазах Шелли красота окружающей природы с лихвой искупала отсутствие комфорта - он был в восторге от дачной жизни. Вильямсам она тоже понравилась. Одна Мэри осталась недовольна: она жаловалась на неустроенность заброшенного дома, говорила, что постоянный шум моря раздражает ее. Может быть, еще больше раздражало то, о чем вслух не упоминалось - бесцеремонная Клер, которую теперь, когда она в горе, благородство обязывало терпеть и опекать; Эдуард и Джейн, общение с которыми стало слишком уж концентрированным... Кроме внешних, у ее душевного дискомфорта была и важная внутренняя, чисто физиологическая причина: в первый период беременности Мэри всегда становилась очень нервозной.

У Шелли с нервами тоже было прескверно. К постоянной тяжести, уже много месяцев давившей его душу, добавился новый груз: смерть Аллегры. Неожиданное и очень сильное потрясение... Так уж распорядилась жизнь - он всегда ощущал свою личную ответственность за судьбу этого ребенка. И теперь, вспоминая Аллегру, какой он видел ее в последний раз в Банья-Кавалло, Шелли мысленно упрекал себя за неосмотрительность, за то, что в спорах о ней с Байроном он не проявлял должной настойчивости, что слишком поздно решился со всей энергией стать на защиту Клер. Он так много думал обо всем этом, что вскоре довел себя до галлюцинаций. Так, вечером 6-го мая, когда они с Эдуардом Вильямсом прогуливались после чая по галерее, беседуя и любуясь игрой лунного света на воде, поэт вдруг остановился, сжал руку своего спутника и уставился безумным взглядом на белый гребень волны, разбившейся о берег возле самых его ног.

- Смотрите... Вот она... вот опять...

- Кто? О чем вы говорите? О господи, Шелли, да придите же в себя!

Поэт, видимо, очнулся - вздрогнул, провел рукой по лицу, глубоко вздохнул.

- Вы не видели ее?

- Кого?

- Аллегру. Нет? А я видел очень ясно, как сейчас вас - обнаженное дитя: она приподнялась из моря, посмотрела на меня, улыбнулась и захлопала в ладоши, будто от радости... А потом исчезла.

- Это нервы. У вас чересчур разыгралось воображение - нельзя все принимать так близко к сердцу. Старайтесь гнать от себя эти мысли - случившегося не изменишь.

- Вы правы, Эдуард. И все же...

- И все же лучше идемте-ка в дом: ветер холодный, не бай бог вам еще простудиться - тогда весь отдых насмарку...

Была и другая история с привидениями, наделавшая гораздо больший переполох. Однажды ночью Шелли долго читал, чтобы отвлечься от тяжелых дум, потом, наверное, уснул... ибо увидел, что к его постели подошла закутанная в плащ фигура и, ни слова ни говоря, поманила его за собой. Словно зачарованный, он встал и так же молча, не смея ни о чем спросить, последовал за таинственным пришельцем в гостиную. Там странный посетитель остановился, спросил по-итальянски: «Теперь ты доволен?» - и, откинув капюшон, исчез... Что было под капюшоном - голый чареп или нечто еще более мерзостно-жуткое - Шелли не разглядел: потрясение было так велико, что он успел только вскрикнуть - и захлебнулся нахлынувшей тьмою... А потом, придя в себя - с трудом, как после глубокого обморока - увидел, что, действительно, находится не в своей спальне, а в большой комнате - сидит в кресле, и здесь же его жена и Вильямсы, все в ночных рубашках, заспанные и перепуганные: Эдуард брызжет ему в лицо водой, а Джейн успокаивает Мэри, которой от волнения тоже сделалось дурно. Всех их, как выяснилось, поднял на ноги его крик.

Этот мрачный эпизод свидетельствовал, в сущности, лишь о том, что и без него было ясно: нервы на пределе. Изболелся. Устал. Страшно устал, и не от работы... а он он опять работал с большим напряжением: оставив на время «Карла Первого», он взялся за новую философскую поэму «Торжество жизни» (грандиозный замысел - если его удастся осуществить в полной мере, человечество получит подарок, сравнимый с шедевром Данте)... Так вот: да, смертельно устал, но не от работы, хоть она и требует большой затраты сил. Устал от горестей и неудач, от внутреннего разлада, бесплодных метаний в тупике. Душа все еще бьется о каменные стены сомнений и отчаяния - они слишком высоки, собственных сил не хватает, чтобы вырваться... О, если бы помощь извне!

Друзья не помогут - одни не хотят, другие не в состоянии - в этом он убедился. Остается последнее, испытанное средство: припасть к земле, как Антею - не телом, конечно: душой - к ее красоте, чтобы от солнца и ветра, от листвы деревьев и морской волны получить так необходимый сейчас заряд жизненной энергии.

В этом смысле заброшенный дом в Леричи был идеальной здравницей: все рядом - и лес, и море. Главное - море... Колоссальный магнит, всегда притягивающий душу - и теперь его зов сильней, чем когда-либо прежде.

Плавать Шелли так и не научился, но лодка на волнах всегда ассоциировалась у него с ощущением радости. А уж лодка плюс друг - это радость вдвойне. Может быть, то были его самые безмятежные часы - с Пикоком на Темзе, с Байроном на Женевском озере, с Вильямсом на реке Серкьё в прошлом году. Кататься вдвоем с Вильямсом было особенно приятно: ни с кем другим поэт не чувствовал себя так свободно и легко; отчалив от берега, оба словно становились мальчишками, школьниками на каникулах. Нетрудно представить, с каким нетерпением они ожидали теперь прибытия из Генуи яхты, которая была заказана Трелони по просьбе Шелли еще зимой: каждое появление поблизости нового паруса вызывало в Каса Маньи чрезвычайное оживление, и мужчины мгновенно выскакивали на террасу с подзорными трубами в руках.

И вот наконецто - 12-го мая - он прибыл, двухмачтовый красавец «Дон-Жуан». Теперь не только прогулки вдоль берега, но и более длительные, вполне серьезные морские путешествия - скажем, к Байрону в Ливорно - из соблазнительной мечты превратились во вполне осуществимое дело.

Как же взрослые дети радовались чудесной игрушке! В погожие дни Вильямс готов был с утра до ночи не уходить с яхты: он изучал ее особенности, благоустраивал - с помощью юнги Чарлза Вивьена, прибывшего вместе с нею (от услуг двух других членов экипажа хозяева, в целях экономии, отказались). Шелли тоже охотно принимал участие в их хлопотах, но у него, в отличие от Вильямса, имелись и другие заботы. Бывали, хоть и редко, часы творческого подъема, бывали, гораздо чаще, часы мучительнотрудных раздумий - тогда он, ища уединения, уходил бродить по лесам. Но все время, которое оставалось для отдыха - полностью отдавалось «Дон-Жуану». Особых успехов по части овладения морской наукой у Шелли, правда, не наблюдалось, да и Вильямс, говоривший, что прослужил три года во флоте, познаниями и сноровкой тоже не блистал - зато энтузиазма и рвения у этих двоих было столько, что его с избытком хватило бы на целую эскадру. А уж гордость, которой они наполнялись, когда с развернутыми парусами фланировали на своем красивом меленьком кораблике между Леричи и Специей - решительно не поддается описанию.

Жены восторгались всем происходящим гораздо меньше - справедливо полагая, что при занятиях парусным спортом надо быть осторожнее: он поопаснее, чем бильярд или даже бокс. Они, однако, понимали - спорить с увлеченными бесполезно, и видели к тому же, что физические упражнения дают конкретную пользу: оба друга окрепли, загорели, оба даже на берегу и занятые другим делом при одном только упоминании о яхте лучились положительными эмоциями.

Трелони тоже отметил добрую перемену. Корсар прибыл в Леричи 13-го июня, ровно через месяц после доставки «Дон-Жуана»: он переправлял из Генуи в Ливорно байроновского «Боливара» и по пути не мог отказать себе в удовольствии сделать небольшой крюк, чтобы взглянуть на своего любимца.

... Жаркий июньский день. Ни единого облачка - и два солнца: одно - живое - в небе, второе - расплавленное - в море, почти столь же яркое: волны так блестят, что глазам больно смотреть. «Дон-Жуан», завершив серию довольно замысловатых маневров, неспеша возвращается в родную бухту. На борту - четверо: Шелли, Вильямс, Трелони и Чарли Вивьен.

- Юнга - пожалуй. Вы с Вильямсом - нет. Это надо же так умудриться - защемить грот-шкот и переложить румпель на правый борт вместо левого! Будь волнение посильнее, нам всем пришлось бы как следует выкупаться.

- Только не мне, - заметил Шелли. - Я, как балласт, сразу отправился бы на дно.

Вильямс:

- Нам сегодня просто не повезло. Вот позавчера, когда мы возвращались с прогулки, разразилась настоящая буря...

Шелли:

- Да, ветер был так силен, что следовало зарифить больше парусов, чем их вообще есть у "Дон-Жуана"...

Все смеются.

Вильямс:

-... и тем не менее мы благополучно добрались до берега.

Трелони:

- Не зазнавайтесь. Море коварно - оно не прощает фамильярного отношения, особенно дилетантам. Зачем вы отослали команду, с которой капитан Робертс переправил вам яхту?

Шелли:

- У нас нет лишних денег, да и глупо платить другим за работу, которая для нас самих является величайшим удовольствием. Поэтому мы и решили, что оставим одного юнгу: мальчик нам понравился, и мы ему, кажется, тоже - да, Чарли?

- Да, сэр!

- Что до меня, - продолжал Шелли, - то я намерен изучать морское дело всерьез. Я понял, дорогой Тре, что упустил свое призвание: мне следовало сделаться моряком.

Трелони - со скептической миной:

- Вздор. Нельзя сделать моряка из человека, который не курит и не ругается.

Вновь - дружный смех.

Вильямс, отдышавшись:

Шелли раздвинул подзорную трубу, взглянул - и сразу ее опустил:

- Какая-то странная жестикуляция, это на нее не похоже. Не случилось ли чего? Давайте прибавим хода.

Подняли еще один парус, и «Дон-Жуан» заскользил быстрее. Подойти к самому берегу он не мог - слишком мелко - для сообщения с сушей на борту имелся челнок, маленький, как игрушка; вот он уже спущен, три друга в нем и гребут изо всех сил. Джейн в нетерпении зашла по колено в воду; едва уши возвращающихся оказались, по ее мнению, в пределах досягаемости для голоса, она закричала:

- Шелли! Скорее! Беда!

Шелли вскочил на ноги, едва не перевернув челнок:

- Что случилось?

- Мэри очень плохо!

Весла заработали еще быстрее - тревога и страх дали гребцам дополнительный импульс энергии. Когда лодка была в трех шагах от Джейн, Шелли не выдержал больше - перескочил через борт:

- Что с ней? Говорите!

- Выкидыш... Очень тяжелый... Сильное кровотечение...

- За врачом послали?

- Да, я отправила Доменико в город... Но боюсь, он не успеет...

Как выбрался на сухую землю, как бежал к дому, как влетел по лестнице на второй этаж - этого Шелли позднее не мог вспомнить. Помнил только жуткую сцену в комнате Мэри: Клер с искаженным от ужаса лицом, безжизненное тело на кровати; рубашка, простыни, пол - все залито кровью. Сразу понял: да, врач не успеет.

Решение надо принять самому, и - сейчас же: через двадцать минут может быть поздно.

- Лед... Клер, есть у нас лед?

- Вроде есть на кухне. А что?

- Принеси его как можно скорее. Нужно много льда - целый таз.

- Что ты задумал? Ты хочешь...

- Да. Это единственное средство.

- У меня нет выбора: если кровотечение не остановить, она погибнет. Беги за льдом, скорее!

... Руки и ноги - холодные, как у мертвой. Пульс нитевидный, едва прощупывается. Лицо покрыто синеватой бледностью, глаза и виски запали, нос заострился - ужасная маска... Надо привести ее в чувство. Для начала - обрызгать водой... Безрезультатно. Так... Где же нюхательная соль? А, вот она... Дать ей вдохнуть... Нет, тоже не действует. Ну, тогда - массаж. Лучше бы шерстяной тряпкой, но где ее сейчас искать... Ладно: просто руками. Растереть ей покрепче ладони и ступни - это всегда хорошо помогает...

В комнату вошла запыхавшаяся Джейн:

- Чем я могу быть полезна?

- Приготовьте чистые простыни и полотенца. Посмотрите вон там в комоде...

Клер с тазом. Никонец-то!

- Перси, где его поставить?

- Вот здесь, возле кровати.

- На полу?

- Да. Спасибо, так хорошо.

- Хочешь ее поднять? Я поддержу.

- Не надо. Отойди. Я все сделаю сам.

Он поднял Мэри на руки, как ребенка, усадил в полный льдом таз и сам опустился на колени, поддерживая безвольно обмякшее тело.

... Сколько прошло времени? Минута или вечность? Головка Мэри, лежавшая на его плече, слабо шевельнулась, из груди вырвался стон.

- Что, любимая? больно? Потерпи, моя девочка, потерпи немного - скоро все будет хорошо.

- Перси... Мне холодно... Я хочу лечь...

- Сейчас, родная. Сейчас. - Джейн - полотенце! - спасибо. Клер, вот теперь помоги. Одну простыню - на кровать, во вторую завернем ее... Вот так! Прекрасно!.. Нет, подушки пока не надо. Подушку ей лучше под ноги... Ну что, любимая?

- Перси, скажи... как ты думаешь, я... умираю?

- Нет, родная. Теперь уже нет.

Он сел на край постели, обнял Мэри поверх одеяла:

- Все будет хорошо. Только лежи спокойно, не двигайся.

Джейн выскользнула из комнаты - успокаивать Вильямса и Трелони: оба, конечно же, топчутся за дверью. В тазу, в кровавой воде, тают последние льдинки. Клер опустилась на стул, улыбается и сама нюхает флакончик с солями...

Шелли вдруг ощутил озноб и тугой ком в горле: реакция. Не хватает еще сейчас разрыдаться... Закусив губу, он склонился еще ниже, зарылся лицом в складки одеяла. Слабая тень улыбки спустилась с глаз на губы Мэри; больная осторожно высвободила правую руку и опустила холодную маленькую ладонь на припавшую к ее телу чуть вздрагивающую голову...

Когда явился долгожданный врач, ему осталось лишь констатировать, что опасность давно миновала - и похвалить Шелли за находчивость и смелость: только его решительные действия, нет сомнений, спасли больной жизнь. На будущее доктор предписал две недели полного покоя - строгий постельный режим, потом понемногу - движение, общеукрепляющие процедуры, солнечные и морские ванны - но во всем надо соблюдать умеренность и осторожность.

Доктор уехал, и Мэри заснула - спокойным целительным сном. Обитатели Каса Маньи - хозяева и гости - в суматохе забывшие о времени, вдруг с удивлением обнаружили, что день кончился. Джейн, за отсутствием Мэри, распорядилась об ужине. Шелли есть не хотел - он слишком переволновался; отправив Клер подкрепиться, он сам остался дежурить при больной.

Он сел так, чтобы хорошо видеть ее лицо, и долго смотрел на него с бесконечной нежностью и печалью. Что же все-таки это за странная тайна - любовь? Страсть к Мэри в нем остыла и вновь уж не вспыхнет - это правда. И былого - безграничного, полного - взаимопонимания тоже теперь не осталось: все эти годы совместной жизни они оба развивались умственно и духовно, оба шли вперед - но скорость была разной... И все-таки - никого дороже ее нет для него в мире. Сегодня он прочувствовал это всем своим существом. Познавший столько горя и столько потерь, он в силах теперь вынести все что угодно, кроме одного: кроме смерти Мэри... Если это - не любовь, то это - больше любви.

Тихо вошла Клер. Спросила шепотом:

- Я сменю тебя - иди, поешь.

- Не хочу.

- Ну, хоть чаю выпей: ты не то что бледный - зеленый.

Он поднялся:

- Я посижу полчаса на террасе. Если Мэри проснется - позови.

... После знойного дня - мягкий тихий вечер. Над морем полыхает роскошный закат: на горизонте сизые тучи - все в золотом огне, над головой - прозрачно-розовые облака. Дивная симфония красок! А на фоне пылающего неба словно тушью нарисованы стройные мачты стоящих на рейде красавцев - изящного маленького «Дон-Жуана» и величаво-гордого «Боливара»...

- Любуетесь? - прозвучал за спиной знакомый голос.

Шелли чуть вздрогнул и обернулся.

- Вы здесь, дорогой Тре - очень хорошо. Я давно хочу поговорить с вами с глазу на глаз.

- Я - тоже. Но при наличии таких соседей, как наши милые Вильямсы, остаться наедине практически невозможно.

- А сейчас где они?

- Спасибо, лучше. Надеюсь, она скоро поправится.

- Дай бог, - Трелони достал трубку, выколотил ее о перила. - А с вашей террасы и впрямь изумительный вид.

- О да, нашим он тоже нравится. Пока не прибыл «Дон-Жуан», мы все вечера проводили здесь.

- Кстати, о «Дон-Жуане». Хочу вас предупредить: будьте с ним осторожны. Яхта красивая и ходкая, но она весьма неустойчива и при сильном ветре будет капризна в обращении, как... - Трелони запнулся, подыскивая сравнение, и обрадовался - нашел: -... как наш лорд Байрон.

- Естественно - он же кресный отец...

Оба рассмеялись.

- Если хотите передать со мной Байрону письмо, то поторопитесь написать его - я думаю завтра сняться с якоря.

- Завтра? А нельзя ли повременить? Если я очень попрошу об этом?

- Лучше не просите. Я должен как можно быстрее доставить шхуну в Ливорно, чтобы успеть встретить вашего друга Ханта.

- О, это святое дело: бедняга Хант в незнакомой стране, с больной женой и полудюжиной детей на руках, будет, конечно, нуждаться в помощи. Не случись сегдняшнего несчастья, я бы сам его встретил и обо всем позаботился.

- Не беспокойтесь, я это организую наилучшим образом: и встречу, и доставлю их всех к Байрону в Монтенеро.

- Так лорд сейчас не в Пизе?

- Он то здесь, то там. После этой истории с раненым драгуном семейство Гамба из Пизы выслали... вы ведь знаете?

- Да, я слышал об этом.

- Так вот, они - и сеньера Гвиччиоли - поселились на вилле в Монтенеро близ Ливорно, а Байрон их регулярно навещает. Вообще он страшно раздражен всеми этими неприятностями...

- Можно себе представить... Ну да ничего: вот приедет Хант, начнется работа над журналом - и все понемногу наладится.

- Вашими бы устами...

Трелони принялся набивать трубку табаком. Пару минут оба друга молчали. Потом Шелли спросил:

- А каковы последние политические новости? Я ведь тут отрезан от мира - газет практически не читаю.

- А греки?

- Вот греки - дерутся.

- Как я им завидую!

- В самом деле? - удивился Трелони. - Мне кажется, вы всегда питали самое стойкое отвращение к войнам.

- Да, но война за свободу - священна. Если бы не Мэри... и мой малыш... Разуму наперекор я все чаще подумываю вот о чем: поэт из меня не получился - но я, пожалуй, мог бы еще принести пользу великому делу как рядовой солдат Свободы...

- Нет, не могли бы.

- Почему? - с некоторой обидой спросил Шелли. - Я вроде не трус... И, как вы сами признавали - весьма прилично стреляю.

- Верно. Но вы не обладаете качеством, которое солдату нужнее, чем даже храбрость: я имею в виду здоровье. Война требует выносливости. При самых лучших намерениях вы скоро стали бы для повстанцев обузой - успокойте этим вашу совесть.

- К сожалению, вы правы... - Шелли тяжело вздохнул. - Вы напомнили мне об одолжении, о котором я хотел вас просить.

- Всегда к вашим услугам.

- Вы, разумеется, бываете в ливорнском обществе. Если вам встретится там ученый человек, который мог бы раздобыть синильную кислоту или эфирное масло горького миндаля - очень прошу достать немного для меня. Готовить кислоту надо очень тщательно, она должна иметь высокую концентрацию. За это лекарство я готов заплатить любую цену.

- Зачем вам? - встревожился Трелони.

Шелли грустно улыбнулся:

- Надеюсь, не надо вас уверять, что я не имею сейчас намерения кончить самоубийством - но, признаюсь, чувствовал бы себя спокойнее, если бы обладал этим золотым ключом от царства вечного покоя. Вы же знаете, что болезнь моя довольно мучительна, и какой оборот она примет в будущем - этого не могут сказать ни боги, ни врачи.

- Я знаю прежде всего, что вы - мужественный человек.

- Я просто привык терпеть боль... и готов терпеть и впредь, если не станет хуже... качественно хуже, чем в последние два года. Но если дело примет самый скверный оборот - хотелось бы избежать бессмысленных страданий. Само собой разумеется, я не смогу добровольно уйти до тех пор, пока будущее Мэри и ребенка не обеспечено.

- Не забывайте также, что ваша жизнь имеет не только семейный, но и общественный интерес.

- Если бы так... Нет, я не питаю больше иллюзий. Довольствуюсь тем, что я есть, и стараюсь забыть, чем мог бы стать...

- Разве вы больше не пишете?

поток брани, однако мой случай показывает, что средство сие мало эффективно... Ну да не будем об этом. Я недоволен прошлым и не уверен в будущем - зато настоящее прекрасно. Живу среди восхитительной природы, со мной - друзья, мы катаемся на лодке под летней луной, Джейн поет под гитару - и мне так хорошо, что я мог бы, как Фауст, просить остановиться быстротечное время...

Дверь из гостиной на террасу приоткрылась, выглянула Клер:

- Перси! Мэри проснулась.

- А! Сейчас. - Извините, Тре...

- О чем разговор! Идите к ней, конечно.

Клер и Шелли исчезли. Трелони опустился в плетеное кресло, раскурил трубку, задумался.

Закат почти уже догорел, сумерки с каждой минутой сгущались. Свежо и тихо... Только море мерно рокочет - но его спокойный говор для моряка тоже как тишина...

Некоторое время спустя внизу раздались шаги, негромкие голоса - Эдуард и Джейн возвращались с прогулки. Потом в окнах гостиной затеплился свет, лег на пол террасы мерцающими четырехугольниками; по шторам задвигались тени. Потом дверь гостиной вновь отворилась, вышли Вильямсы.

- Тре - вы, значит, здесь? - спросил Эдуард.

- Как видите. Не хотите составить мне компанию?

- С удовольствием, - Джейн плотнее закуталась в наброшенную на плечи шаль, села в другое кресло.

- Моя трубка вас не беспокоет?

- Ничуть. Курите сколько угодно.

- Благодарю.

- Как там Мэри? - осведомился Вильямс.

- Как будто лучше. Дело идет на поправку.

- Слава богу, - облегченно вздохнула Джейн. - Шелли только не хватало этой еще беды.

Трелони глубоко затянулся, выпустил целое облако дыма.

- Вот что, друзья мои: я как раз хотел поговорить с вами о нем. Но при условии, что разговор останется между нами. Хорошо?

Вильямс:

- Скажите, Эдуард, вам не кажется, что он... немного не в себе?

- М-м... я думаю - нет. Кроме тех историй с привидениями, о которых я вам рассказывал - больше ничего тревожного.

- Я имел в виду другое. Не кажется ли вам, что в глубине души он... глубоко несчастен?

- Ну нет, не похоже. Шелли всегда ровен и весел, ни на что не жалуется. Он пишет грустные стихи - но за исключением нескольких дней после смерти байроновой дочки я, пожалуй, никогда за все время знакомства не видел его в дурном настроении.

- А ваше мнение, Джейн?

- Думаю, что мой муж чересчур оптимистичен. Шелли просто не любит в быту выставлять свои страдания напоказ. Вспомните, каков он во время приступов своего недуга: всегда мягкий, спокойный, предельно внимательный к окружающим - думает не столько о себе, сколько о том, чтобы других не огорчать. Вот и с душевными терзаниями, очевидно, справляется так же. А стихи - это отдушина, в них он дает выход боли - ведь его лирические миниатюры, в отличие от больших поэм и драм, не предназначаются для печати... и для наших глаз, как правило, тоже. На людях он держится прекрасно, но что творится в душе... - Джейн запнулась, поколебалась несколько мгновений. - Боюсь, Тре, вы правы. Конечно, я ничего определенного не знаю, тут только догадки, интуиция - но мне тоже кажется, что он переживает страшную душевную трагедию.

Непризнанный гений, оплеванный пророк, апостол свободы, равенства и братства, которого никто не захотел слушать... Разве не ужасно! Взойти на эшафот - и то, наверное, легче, чем так, как он, разбиться об эту холодную стену тупого равнодушия... И главное - для него ведь важна не слава, а самоотдача; он хотел одного - отдать себя людям, и он отдавал им все что имел - деньги, время, здоровье, силы, талант, душу... Он отдавал - а они не захотели взять. Бесценный дар оказался никому не нужен...

- Почему это - никому? - возразил Вильямс. - А нам? Мы его оценили, мы восхищаемся...

- Нас мало, - тихо ответила Джейн. - И мы - простые люди. Что ему наши восторги? Похвала равного - притом публичная похвала! - вот что нужно сейчас как воздух. Я не понимаю Байрона. Почему он молчит? Он же - друг Шелли и очень его уважает.

Трелони кисло поморщился:

- Он не совсем молчит. Он, я знаю, с готовностью защищает Шелли от клеветы, от всевозможных наветов. Недавно показал мне свое письмо к Муру, где говорит, что знает Шелли как самого кроткого и наименее эгоистичного из людей, который больше, чем кто-либо из его знакомых, отдавал другим и денежных средств, и душевных сил.

- Это справедливо, - заметил Вильямс.

- Да, но Шелли не это нужно, - возразила Джейн. - Как горько, что мы с Эдуардом при всем желании ничем не можем помочь! Мы только сами греемся возле него.

- Он от нас другого не ждет... И от Байрона теперь уж, наверное, тоже... - Трелони умолк, подумал, прибавил: - Ничего: Шелли - сильный. Очень сильный. Справится сам.

8.

Трелони отбыл в Ливорно. Мэри медленно поправлялась. Она была еще очень слаба и весь день проводила на кушетке. Перси превратился в самую нежную и заботливую няню: часами сидел возле больной, развлекал чтением и разговорами. Вскоре она уже в силах была читать сама, и в постоянных дежурствах отпала необходимость. Жизнь вошла в привычную колею.

Из Генуи получили добрую весть: Хант с семейством наконец добрался туда. Боясь с ним разминуться, Шелли решил, что поедет сразу в Ливорно, и не сушей, а, совмещая приятное с полезным - морем на «Дон-Жуане». Эдуард с юнгой усиленно дооснащали, чистили и всячески охорашивали яхту, чтобы в большой порт прийти во всей красе. Шелли они сказали, что его помощь не требуется - от него и правда было мало толку: постоянно занятый какими-то невеселыми мыслями, он был рассеян и неловок.

Изгнанный за ненадобностью на сушу, он с карандашом и записной книжкой в кармане часами бродил по окрестным рощам. Думал о новой символической поэме - она двигалась медленно и трудно. Думал о прошлом и будущем, о своей странной судьбе: ведь теперь уже совсем скоро - через каких-то полтора месяца - ему исполнится тридцать лет...

... Июньское утро.

Зеленый и золотой мир полон светом и благоуханием. Лес звенит, поет и сверкает, цветы и деревья, каждый лист, каждая травинка - все улыбается новому дню.

«Святой энтузиазм юности, горение души, годы труда, борьбы и страданий - неужели все это было напрасно? Проклятый порядок, свержению которого я посвятил все свои способности, крепок, как могучий дуб, и осеняет своими ветвями всю Англию. Да если бы только Англию! Все, что мы видим в политике за эти последние годы, говорит о постепенной победе старого духа над новым. Огни свободы, так ярко вспыхнувшие в разных уголках Европы, гаснут один за другим. Лишь два маяка еще продолжают сиять - Испания на западе, Греция на востоке... последние искры надежды! А кругом все плотнее сгущается душная тьма. Реакция наступает по всему фронту. Тяжко... Нечем дышать...»

Тропинка вывела Шелли к ручью. Прозрачный и звонкий, он весело сбегал в долину с холма. Поэт присел на бугорок возле самой воды, сунул руку в карман, вытащил пачку писем, завалявшихся там с незапамятных времен, машинально стал складывать одно из них в кораблик.

«... Я пришел в этот мир с верой в его красоту, с горячей любовью к людям, с надеждой на счастливое будущее человечества. От догоравшего огня Французской революции зажег я свой факел - мечту о равенстве и свободе, без союза которых немыслима социальная справедливость... Но дух времени был против меня. Я не посчитался с конъюнктурой - наперекор всему свету посмел отстаивать истину и добро... И за это всем на посмеянье был распят грязными гвоздями клеветы, а факел мой швырнули в навозную кучу. Исход вполне закономерный - при таком неравенстве сил. Ведь я не тот, кем представлял себя в юности - не титан Прометей, а всего лишь Рыцарь Эльфов со щитом из тени и с копьем из паутинки, дерзнувший бросить вызов мировому злу...

Да, поражение было предрешено. Но ведь поражения бывают разные - бывают и более благородные, чем сама победа. О, если бы мне пришлось горевать лишь о своей разбитой судьбе! Пусть не дано мне свершить задуманного, выполнить свою добровольную миссию просветителя-гуманиста, пророка солнечных веков, пусть жизнь оказалась напрасной - только бы знать, что все-таки она осуществима, гордая моя мечта! Что равенство и братство свободных людей - возможны, что торжество добра и света - не химера...

Увы, сама жизнь в ее сегодняшнем состоянии не позволяет особенно обольщаться. Слишком много в ней бессмысленной животной жестокости, слишком мало разума и красоты. Чтобы признать эту горькую истину, потребовалось все мое мужество... «Принять и стойко выдержать нагую правду - вот верх могущества!» - да, как ты был прав, бедняга Китс!.. Верно, теперь мне нипочем все муки ада - если душа смогла вынести такую боль...

Но - она вынесла. Не сломалась. Она продолжает бороться и... надеяться - вопреки всему! Оправляясь от шока, она строит новую философию на развалинах прежней. Теперь под нею - надежный фундамент: не благие пожелания и даже не вера в человеческий разум, но вечные законы диалектики, единые для всего живого: закон развития, неуклонного движения от низшего к высшему, закон изменчивости, и, стало быть - изменяемости мира! Чем бы ни был человек сегодня - его потенциальные возможности не имеют границ; личность и общество способны к бесконечному совершенствованию, сколь угодно близкому приближению к идеалу гармонии и красоты. День завтрашний - светлый день - придет неизбежно, люди станут братьями, человечество - единой семьей, но прогресс на этом не кончится - откроются новые горизонты, новые цели, к которым надо стремиться...» -

«Ты опять уходишь в мечту. Вернись в день сегодняшний - черный день, когда колесо истории, кажется, повернулось вспять. Никто из твоих современников не доживет до счастливого завтра. На что же им опереться?»

«На самих себя - на свою мудрость и честь. На веру в бескорыстие, любовь и солидарность, глубинно присущие человеку. И, конечно, на собственную волю и мужество. Нет радости - но есть дело. Есть борьба. И она отнюдь не бесплодна. Даже если бы общество стояло на месте - даже тогда ему нужна была бы деятельность гуманистов, иначе душа человечества задохнется в чаду стяжательства, цинизма и пошлости, иначе этот жестокий мир сделается стократ более жестоким, чем сейчас.

Действительность трагична - пусть так. В трагедии есть свое величие, своя особая красота. Поэзия победившей гармонии - прекрасна, но выше ее - поэзия борьбы!»

9.

Полдень. Шелли и Мэри - на террасе Каса Маньи.

-

... Поэзия пробуждает и обогащает самый ум человека, делая его вместилищем тысячи неведомых до того мыслей. Поэзия приподнимает завесу над скрытой красотой мира и сообщает знакомому черты незнаемого... Никогда так не нужна поэзия, как в те времена, когда, вследствие господства себялюбия и расчета, количество материальных благ растет быстрее, чем способность человека усвоить их согласно внутренним законам человеческой природы...

Шелли читает вслух отрывки из «Защиты поэзии» - своего так и не опубликованного ответа на антипоэтическое и ультрапрагматическое эссе друга Пикока. Мэри полулежит на кушетке, на высоких подушках, смотрет в лучезарное небо, внимательно слушает.

-

... Поэзия - это прекрасное лицо мира, его лучший цвет. Чем были бы Добродетель, Любовь, Патриотизм, Дружба - чем были бы красоты нашего прекрасного мира - если бы Поэзия не приносила нам огонь с тех вечных высот, куда расчет не дерзает подняться на своих совиных крыльях?.. Поэзия - это летопись лучших и счастливейших мгновений, переживаемых лучшими и счастливейшими умами... Поэзия - самая верная вестница, соратница и спутница народа, когда он пробуждается к борьбе...

Шелли сложил рукопись.

- Прекрасно... - тихо промолвила Мэри. - Только это - не трактат. Это гимн... И где же вторая часть?

- Пока - в голове. Запишу, когда вернусь из Ливорно.

Мэри, помолчав:

- Перси, прости меня... А ты не мог бы не ехать?

- Ты дурно себя чувствуешь? - насторожился Шелли.

- Не одного - с Вильямсом. Представляешь, с каким шиком подкатим мы к ливорнской пристани на нашем «Дон-Жуане»?

- Лучше бы ехать дилижансом. Я бы тоже с тобой отправилась.

- Нельзя - ты еще слишком слаба.

- Ну так через неделю.

- Через неделю - поздно. Хант будет в Ливорно сегодня или завтра, и я должен присутствовать при их с Байроном первой встрече, чтобы помочь договориться о журнале.

- Думаешь, без тебя не договорятся?

- Кто их знает! У благородного лорда было в последнее время много неприятностей, и они, полагаю, не сделали его более покладистым. Да и Хант мой - тоже человек с характером. Лучше уж не рисковать.

Вновь - пауза.

- Почитай еще что-нибудь.

- Прозу?

- Нет. Стихи.

- Что ты хочешь?

Мэри, с улыбкой:

- «Облако». Посмотри, оно как раз у нас над головой...

Действительно: в синем небе над Каса Маньи повисло пушистое белое облачко. Шелли поднял голову, посмотрел, улыбнулся; тихо начал читать наизусть:

-

«Прохладу дождей, и с ручьев, и с морей
Я несу истомленным цветам,
В удушливый день мимолетную тень
Я даю задремавшим листам,

Пробуждаю ей почки от сна,
Меж тем как легли они к груди земли
Пока пляшет вкруг солнца она...
Бичующий град моей дланью подъят,
Я под гром, как цепом, молочу,
Белеет вокруг зеленеющий луг,
Брызнет дождь - и опять я молчу...

В горах с высоты сею снег на хребты
И гигантские сосны дрожат,

И с грозой обнимаюсь, как брат...»

Снизу донесся голос Вильямса:

- Шелли!

Поэт подошел к перилам, наклонился, крикнул:

- Все готово, ветер попутный - можно отправляться. Спускайтесь!

- Хорошо, иду! - Шелли обернулся к жене. - Извини, дорогая, дочитаю в следующий раз: надо спешить.

Мэри с усилием приподнялась на кушетке:

- Поцелуй меня...

- Прощай, милая девочка. Не грусти - я ведь не надолго. Дня через три-четыре вернусь... Ну, самое позднее - через неделю. Родная моя, самая любимая Мэри! Будь спокойна, будь счастлива, береги себя. Жди.

До Ливорно они добрались без приключений, там узнали, что Трелони уже встретил Ханта и увез его - вместе со всем семейством - на байронову виллу. Оставив Вильямса в Ливорно, Шелли тоже помчался в Монтенеро.

Вечер. Шелли на ступенях дома Байрона в Монтенеро - и опять обнимается, на этот раз с Хантом. Трелони в двух шагах наблюдает эту сцену.

Шелли:

Хант:

- Я - не меньше... А вы отлично выглядете, ей-богу! Такой загорелый и румяный - приятно посмотреть!

- Я тут сделался заправским моряком. Вот, Трелони вам подтвердит.

Трелони, авторитетно:

Шелли, с живостью:

- Помню, помню: научиться курить и ругаться.

- Это - программа максимум, таких успехов я от вас не жду, а для начала следует хотя бы обрезать ваши роскошные кудри и выбросить в море всех греческих поэтов, которыми набиты ваши карманы - чтобы не было соблазна читать за рулем.

Дружный хохот.

- Скверно.

У

Шелли сразу вытянулось лицо.

- Почему? Дети здоровы?

- Да. Но Марианна очень больна.

- Нет, к сожалению.

- Вы только не падайте духом, - Шелли ласково погладил Ханта по руке. - Климат Италии сделает свое дело. А когда мы приедем в Пизу, я познакомлю вас с Вакка Берлингьери - это замечательный врач, он вам непременно поможет. Кстати, в Пизе вас ждут роскошные апартаменты - лорд Байрон отдает в ваше распоряжение весь первый этаж своего дворца.

Хант - сумрачно:

- Я не буду жить у лорда Байрона.

- Не понял. Вы не будете жить у Байрона?

- Ни за что.

- Это еще почему?

- Он возмутительно со мной обошелся.

- Час назад. Представьте, он передумал.

- Что передумал?

- Издавать журнал.

- То есть как?!

- Куда?

- Не то в Швейцарию, не то в Америку - еще не решил.

- Этого не может быть.

- Мистер Хант говорит истинную правду, - вмешался Трелони. - У милорда опять какие-то столкновения с властями из-за его друзей-карбонариев; он уже спрашивал меня, как я нахожу идею - отвести его корабль в Геную и оттуда переправить его сухим путем на Женевское озеро. Я не стал его отговаривать.

- Ну нет! Никуда он не уедет. Он останется в Италии и будет сотрудничать в нашем журнале.

Трелони:

- Хотел бы я знать, кто способен заставть его изменить решение.

- Я. Хант, идемте немедленно к нему.

- Вот еще новости! Идемте, я вам говорю! - подхватив под руку слабо сопротивлявшегося Ханта, поэт потащил его по лестнице.

Трелони насмешливо и сочувственно смотрел им вслед:

- Бьюсь об заклад - пустая затея.

Шелли услышал эти слова - обернулся на верхней ступени:

Кабинет Байрона. Склока в разгаре. Двое говорят - стоя; третий покамест сидит и молча слушает.

Хант:

- Это просто немыслимо - бросить дело именно теперь, когда мы можем, наконец, приступить к подготовке первого номера! И это бесчестно по отношению ко мне! Я приехал по вашей просьбе, милорд, и вы отлично знаете, что других средств к существованию, кроме этого будущего журнала, у меня теперь нет! Спасибо за ссуду, которую вы мне дали, но деньги все ушли на переезд, сейчас у меня - одни долги...

Байрон:

Хант вспыхнул:

- Мне не нужны ваши подачки! Я приехал сюда работать, а не милостыню просить!

- А, тем лучше! - живо отреагировал Байрон. - Вы не нуждаетесь во мне - следовательно, я могу ехать, куда вздумается...

Шелли решил, что пора вмешаться - и тоже встал.

Байрон:

- Ну-с, и что же?

- Вы оба увлеклись своими личными проблемами и амбициями, забыв главное: общественный интерес нашего предприятия. Прогрессивный журнал с яркой демократической и республиканской тенденцией, противовес реакционному «Куотерли» - вы только представьте, как много пользы он может принести! Впервые у нас будет свободная трибуна, возможность открыто пропагандировать свои идеи, влиять на общественное мнение; впервые - возможность настоящей борьбы! Я убежден - ради этого вы, милорд, без сожаления откажетесь от своих личных планов, а вы, Хант - от своих обид... Не так ли?

Найти достойное возражение на такой аргумент было трудно: и Хант, и Байрон - оба молча отвели глаза.

соединил их в своей, а сверху накрыл другой рукою: - Вот так: союз заключен. Как назовем наше детище?

- «Либерал», - предложил Байрон.

- Прекрасно. Пусть будет «Либерал». Хант завтра же начнет верстать первый номер; вы, милорд, дадите для него поэму...

Байрон - иронически:

- Вот так сразу сесть - и написать?

«Видение суда». Ваш Меррей отказался ее напечатать - тем хуже для него... и лучше для нас!

Хант:

- А «Видение суда» - это что?

Шелли:

- Бомба в золотой упаковке - и очень мощная. Так что же, милорд - согласны? Этого одного будет достаточно, чтобы сразу дать журналу ход.

Шелли:

- Отлично: для нас чем громче, тем лучше...

- А свои стихи дадите? - спросил Хант у Шелли.

- Сколько угодно - у меня в Пизе весь стол набит готовой продукцией, в том числе и такой, какую не посмеет опубликовать ни один лондонский издатель. Но смотрите, как бы мое имя не отпугнуло публику. Лучше уж, право, не рисковать... - пользуясь тем, что руки Байрона и Ханта все еще в его руках, Шелли притянул друзей поближе, прижал узел стиснутых ладоней к своей груди и прибавил, сияя радостью: - Запомним этот день... Дорогие мои, как же я счастлив! Начинается большое дело. Начинается новая жизнь...

раздраженную Марианну, которой не понравилась ни квартира, ни мебель, ни самая Пиза, и предотвращать ссоры этой дамы с Байроном и сеньерой Гвиччиоли; надо было добыть для Марианны врача, и не какого-нибудь, а знаменитого Вакка Белингьери, и притащить его в палаццо Лефранка, и потом утешать и обнадеживать беднягу Ли Ханта, совершенно убитого суровым медицинским приговором. И конечно, надо было продолжать борьбу за журнал, ведь достигнутое принципиальное соглашение - это лишь первый шаг, надлежало обсудить и решить еще множество проблем, как литературных, так и финансовых, и опять урезонивать то Ханта, то Байрона, и опять мирить их между собой...

Кроме всего прочего, Шелли должен был еще выполнить все хозяйственные поручения Мэри, закупить для двух семей в Каса Маньи кучу вещей и продуктов.

Конечно, ни в три, ни в четыре дня Шелли не уложился - провозился неделю - зато устроил все наилучшим образом. И среди этой безумной суеты он был постоянно бодр и весел, буквально излучал энергию и оптимизм - словно чудом сбросив с души весь тяжкий груз горестей, потерь и разочарований, накопившийся за двенадцать лет самостоятельной жизни. Теперь, когда рядом был долгожданный и горячо любимый друг - самый добрый и понимающий - и, главное, когда появилась реально достижимая общественно-полезная цель, прогрессивный журнал - в сердце Шелли вновь ярко вспыхнул огонь былого юношеского энтузиазма. Усталый, больной, все круги ада прошедший Дон-Кихот вновь облачился в доспехи и был счастлив - наперекор всему!

Пора было, однако, возвращаться в Леричи. Недовольный задержкою Вильямс нервничал и слал из Ливорно в Пизу письмо за письмом. Шелли еще 4-го июля написал Эдуарду, чтобы плыл без него - но упрямый друг решил дождаться поэта. Никонец Шелли приехал в Ливорно. 8-го июля к часу дня «ДонЖуан» был готов пуститься в обратный путь.

И вот - минута расставания. Вильямс и Чарли уже на борту, возятся со снастями; Шелли еще на твердой земле - прощается с Хантом и Трелони.

- Байрон в сущности - благороднейший человек. Ему бы надо только вырезать раковую опухоль аристократизма. Впрочем - что-нибудь надо вырезать и в каждом из нас, пожалуй.

Трелони озабоченно смотрел на небо:

- Как будто собираются тучи. А ветра почти нет. Успеете ли к ночи добраться до дома?

- Вильямс уверяет, что успеем.

- Никак нельзя: я обещал Мэри вернуться через три дня, а сам застрял здесь на целых восемь. Она все еще нездорова, и, конечно, тревожится. Да и Вильямсу надоели проволочки.

- Ну, как знаете... Я хотел проводить вас немного на «Боливаре», но его не выпускают из порта - под предлогом, что он еще не прошел санитарный контроль.

- Не огорчайтесь, дорогой Тре - это была бы совершенно излишняя забота...

Ли Хант:

всегда потрит настроение.

Он подал Шелли книгу; тот взял, посмотрел, просиял:

- Стихи Китса! Как хорошо! У меня был точно такой же томик, да я его где-то затерял... Спасибо. Я очень хотел это иметь.

- Шелли, ну где же вы? - крикнул Вильямс, у которого вконец иссякло терпение. - Пора.

- Сейчас! - Ну, друзья - до скорой встречи!

освещенный двойным светом - ярким июльским солнцем снаружи, радостью и надеждой изнутри - он прекрасен... и - поразительно молод: не измученный жизнью больной неудачник - нет: возле мачты "Дон-Жуана" стоит юный мечтатель-энтузиаст, вновь без страха и сомнений рвущийся в бой за переделку мира...

Вот «Дон-Жуан» отдал швартовы и стал медленно удаляться от берега... Вот паруса наполнились ветром... Ли Хант и Трелони продолжали неотрывно смотреть вслед своему солнечному другу.

- Если бы вы знали, что сделал он для меня за эту неделю! - тихо сказал Хант. - Ей-богу, глядя на него, понимаешь - можно было бы создать поистине божественную религию, если бы основой ее было именно милосердие, доброта - а не вера...

Трелони не ответил - он думал о другом: «Скоро с берега подует попутный ветер... Но, пожалуй, лучше бы его и не было. Лодка без палубы, и ни одного толкового моряка на борту... Не дай бог если гроза.»

Солнечный диск закрыла сизая туча. Светлый лучик скользнул по воде - и погас.

«Боливара» и при помощи подзорной трубы еще следил за парусником Шелли некоторое время - пока он не скрылся в тумане, который начал подниматься над спокойной, тяжелой водой. Солнце вновь вынырнуло из-за тучи, но теперь его лучи почти не пробивались сквозь туман. В гавани стоял полный штиль - раскаленный воздух, неподвижное, будто свинцовое море. Было нестерпимо душно. Утомленный Трелони спустился в каюту и заснул.

Вскоре его разбудил шум, и он вновь вышел на палубу. Матросы выбирали якорную цепь, чтобы поставить якорь потяжелее. На других судах тоже суетились, спешно меняли якоря, снимали реи и мачты. Небо угрожающе потемнело, дул порывистый ветер, и море, по-прежнему совершенно гладкое, словно подернулось маслянистой пеной. Упали первые крупные капли дождя. Множество мелких суденышек, промысловых и каботажных, со спущенными парусами спешно возвращались в гавань, воздух наполнился тревожными криками людей и чаек. Внезапно этот многоголосый шум был покрыт оглушительным раскатом грома, грянувшего, казалось, над самой головой. Море и небо смешались в бушующем хаосе...

Шторм продолжался недолго - едва ли больше двадцати минут. Потом дождь и ветер начали стихать, гром умолк, горизонт прояснился. Трелони, весь до нитки промокший, продолжал стоять на палубе, с подзорной трубою в руках. Полный тревоги, он вглядывался в морскую даль, надеясь опознать яхту Шелли в одном из множества рассеянных по волнам залива суденышек.

«Дон-Жуана» среди них не было.

10.

В Каса Маньи Мэри и Джейн ожидали возвращения путешественников. С утра до ночи сидели они на террасе, вглядываясь в ту точку моря, где из-за мыса вот-вот должны были появиться высокие мачты «Дон-Жуана», но судна все не было. День проходил за днем - нетерпение и досада сменялись тревогой: почему они так задержались? Может быть, кто-то из них заболел?

«Напишите нам, как вы доехали, потому что в понедельник, после вашего отъезда, была непогода, и мы беспокоимся...».

Ужас. Догадка, принять которую невозможно. Но невозможно теперь и бездействовать. Надо скорее выяснить, что случилось. Надо узнать свою судьбу.

Обе женщины немедленно двинулись в путь. По дороге в Ливорно они заехали в Пизу. К себе в Тре-палаццо даже не заглянули, сразу направились во дворец Лефранки, к Ханту. Был поздний вечер, когда они постучались у дверей. «Первая встреча после четырех лет разлуки - и при каких обстоятельствах!..» - эта неожиданная мысль так поразила Мэри, что лишь с большим трудом смогла она одолеть волнение, грозившее обмороком.

На стук отозвался женский голос: «Кто здесь?» - по-итальянски: это была горничная сеньеры Гвиччиоли. Выяснилось, что Хант уже лег спать, и говорить придется с Байроном, который тоже здесь. Нежданных посетительниц встретила улыбающаяся Тереза. При виде Мэри она содрогнулась - несчастная была похожа на призрак: лицо ее, смертельно бледное и неподвижное, словно выточенное из мрамора, казалось, излучало фосфорический свет.

- Где он... Известно ли вам что-нибудь о Шелли? - едва вымолвила Мэри. Тереза ничего не могла ей сказать.

Из воспоминаний Эдварда Джона Трелони:

«На третий день /после исчезновения Шелли с утра я отправился верхом в Пизу. Своими опасениями я поделился с Хантом, и мы вместе поднялись к Байрону. Я честно сказал ему обо всем - на лице его появилось выражение ужаса и голос его светлости дрожал, когда он принялся меня расспрашивать...»

Из Пизы Мэри и Джейн отправились в Ливорно, чтобы повидать капитана Робертса и Трелони, но ничего нового не узнали. Им теперь оставалось только одно - вернуться в Каса Маньи и ждать... Да, вновь ждать - результата розысков, которые организовал Трелони... или, может быть, чуда.

Во дворце Лефранки тоже ждали и тоже надеялись - разуму вопреки.

Бильярдная в палаццо Лефранки. Байрон сидит на диване, курит сигару; Ли Хант бесцельно бродит по комнате. Оба - в более чем мрачном настроении.

Байрон:

- Что меня всегда поражало в нем - это единство слова и дела. Многие проповедуют добро и альтруизм, но мало кто способен быть альтруистом в повседневной жизни - разве что ценою чрезмерных волевых усилий, которые безнадежно портят характер. Такие альтруисты «от ума» всегда преисполнены великого почтения к себе и презрения ко всем окружающим... Шелли - другое дело: для него доброта и самоотверженность были совершенно естественны, как дыхание... Вот характерный случай: помните, я вам рассказывал про стычку с пьяным драгуном? Шелли тогда продемонстрировал столь исключительное мужество и заботу обо всех, кроме себя, что я, когда узнал подробности, был просто поражен. Ведь именно в подобных ситуациях, где есть опасность для жизни, проявляется существо человека, его подлинная натура - головные идеи тут не работают. Он следовал своим принципам буквально, в большом и в малом, именно потому, что иначе жить не умел...

- Все правда, - отозвался Хант. - Но... вы говорите о нем в прошедшем времени - не надо! Ведь есть еще надежда! Пусть слабая, но - есть! Помните, вы сами говорили, что лодку могло занести на остров Эльба... или даже на Корсику. Я понимаю, прошло много времени, но все-таки шанс остается... Или вы уже совсем не надеетесь?

- Надеюсь, но не надо говорить вслух - сглазите...

Дверь отворилась, без доклада вошел Трелони. Он только что с дороги - одежда в пыли, на сапогах грязь.

Байрон и Хант - в один голос:

- Ну?

Трелони молча снял шляпу. Минута гробового молчания...

- Что?

- Все три тела выброшены на берег. Шелли - в районе Виареджио.

- Вы видели сами?

- Да.

Байрон, хрипло:

- Увы.

- При нем были документы? - продолжал допытываться Байрон. - Ведь прошло десять дней, и само тело, наверное... - он запнулся.

- Документов не было. Но в карманах я нашел две книги: том Софокла и...

- Стихи Джона Китса! - догадался Ли Хант.

Трелони сел, вытащил трубку, начал ее раскуривать. Все молчат. Ли Хант отошел к окну, отвернулся, тихо вздыхает, сморкается - наверное, плачет. Лицо Байрона застыло в беломраморной неподвижности - как лицо

Мэри в ту недавнюю памятную ночь; только губы слабо шевелятся, шепчут:

- Это - рок. Все, кого я полюблю, обречены ранней смерти. Когда-то - друзья юности: Мэтьюз, Уингфильд, Лонг; потом - Аллегра... Теперь вот - он... Да, видно, прав Менандр: «Богов любимцы долго не живут...»

- Кто займется похоронами? - тихо спросил Хант.

- Так и следует сделать, - сказал Байрон.

- Да, но сложность в том, что итальянские законы запрещают перевозить тела утопленников: их засыпают известью и оставляют в песке на берегу. Можно, правда, кремировать на месте... Но для этого нужно специальное разрешение.

Байрон стукнул кулаком по сиденью дивана:

- Разрешение будет, даже если мне придется перевернуть всю Италию вверх дном! - пауза. - Сожжение по древнегреческому обряду, с вином, маслом и ладаном - должно быть, эффектное зрелище... - еще помолчал, подумал и произнес, обращаясь, видимо, больше к себе самому, чем к слушателям: - Вот ушел еще один человек, относительно которого общество, в своей злобе и невежестве, грубо заблуждалось. Теперь, когда уже ничего не поделаешь, оно, быть может, воздаст ему должное. Но что ему в том?

11.

Останки Вильямса сожгли 15 августа. Мрачным обрядом, как и предшествовавшими ему поисками, руководил Трелони, в распоряжение которого тосканские власти предоставили отряд солдат с пиками, одетых как для погребальной церемонии. Из числа близких людей при кремации присутствовали Байрон и Хант.

16-го августа настала очередь Шелли.

Трудно вообразить ландшафт более величественный, чем тот, который судьба избрала в качестве декораций для этого последнего акта жизненной драмы. Пустынный берег, спокойное сине-фиолетовое море, желтый песок, белая стена Апеннин вдали, и над всем этим - ослепительное солнце в безоблачном небе...

Покрывшееся известковой корою тело было вырыто из песка и возложено на костер, полито маслом и вином, посыпано ладаном. Вспыхнуло и поднялось высокое, очень яркое, светозарное пламя. Жар был так силен, что струи воздуха над огнем дрожали и колыхались.

Трелони: «Странная штука - жизнь... Был знаком с ним каких-то полгода. Виделись - считанные дни. И вот он ушел - и в душе пустота.»

Хант опустил голову - больше смотреть не в силах. Глаза полны слез. «Он не кончил свою главную поэму... и «Карла Первого»... и «Защиту поэзии»... А сколько еще у него было планов и замыслов! Он не хотел рассказывать, смеялся, говорил: «Потом». Этого «потом» уже никогда не будет. А ведь он еще не успел полностью расцвести, он все время был в состоянии быстрого интеллектуального роста... Человечество никогда не узнает, кого оно потеряло в нем - может быть, второго Гете или Шекспира... О боже, как это несправедливо, нелепо, чудовищно! Всего тридцать лет! Нет, ему даже не исполнилось тридцати. Короткая жизнь - и сколько труда, борьбы, любви, счастья и горя, сколько страданий... Больше всего - страданий: их хватило бы на сотню обычных судеб. В его сердце отозвались все скорби мира... Воистину - то было сердце сердец...»

Байрон - не плачет. Стиснул зубы. Не отрываясь, молча смотрит на пламя. «Саути и другие мерзавцы, наверное, торжествуют: в стане реакционеров сегодня праздник. А мои благородные респектабельные друзья - Томас Мур, Джон Меррей, Хобхауз, Вальтер Скотт - они-то, конечно, не радуются вслух, но в душе, кто знает, может и говорят себе: «Умер этот злосчастный безбожник, бунтарь, возмутитель спокойствия - по-человечески жаль, но для общества оно к лучшему...» - О благонамеренные, благоразумные, осторожные ревнители общественной морали! Это был вне всяких сравнений лучший и наименее себялюбивый из всех людей, кого я только знал. Я не встречал еще человека, который в сравнении с ним не казался бы жалким животным...» Словно откуда-то издалека донеслись слова, произнесенные рядом:

- Хант, посмотрите - это чудо! Все тело сгорело до тла, доже кости - а сердце цело! Оно только немного обуглилось...

Уши Байрона услушали, душа - нет: слишком громко звучит в ней внутренний голос. «Мой бедный Шелли! Безупречнейший джентльмен - до чего мягок, тактичен, до чего хорош он был в общении! И вот его-то, самого добросердечного из людей, выгнали из родного дома, а потом из родной страны - как взбесившегося пса! - а все за то, что он усомнился в догме! Человек и поныне тот же дикий зверь, каким был в дни творения, и явись опять в мир Христос, которому будто бы поклоняются - его бы снова распяли...»

Сердце Шелли, которое так и не сгорело, удалось сохранить - позднее оно было увезено в Англию. Пепел был благоговейно собран и погребен в Риме на протестантском кладбище, которое так нравилось самому поэту - рядом с останками малютки Вильяма и Джона Китса.

Над могилой Шелли нет ни креста, ни пышного надгробия. Есть только белая прямоугольная плита среди травы и цветов. На ней - надпись, предложенная Ли Хантом:

«Перси Биш Шелли - сердце сердец».

Шелли, 1822 г.:

«Я ждал от жизни большего... Конечно,
Я знал, что зло и бедность в ней найду,
И сквозь расселину пройти беспечно,

В моем же сердце отражалось вечно
То, что тревожило мою среду,
И я готов сносить был бесконечно
И козни, и насмешки, и вражду

Больную грудь...»¹⁹
__________________________

19 пер. К. Чемены

© Copyright: Басистова Вера, 2004