Басистова В. А.: Пророк. Жизнь Перси Биш Шелли.
Часть 3. Любовь

Часть III.

ЛЮБОВЬ

«Я любил. Что значит жить? - Любить».
П. Б. Шелли, «Тассо»
(пер. К. Бальмонта)

«Любовь сияет всем, и никогда
Не тягостен ее знакомый голос.
Она равняет и червя и бога,
Как небеса с их воздухом для всех».
П. Б. Шелли, «Прометей освобожденный»
(пер. К. Чемены)

1.

Сентябрь 1813 года. Лондон.

Гостиная в квартире Шелли. Харриет и Элиза, стоя у стола, рассматривают новую покупку - серебряные столовые приборы.

- Смотри, Элиза, какая изящная форма у вилок...

- О да. По-моему, ты приобрела весьма ценную вещь.

Харриет вздохнула:

- Жаль только, Перси будет недоволен. Представляю себе, с каким видом он скажет: «Роскошь постыдна - в этом Сен-Жюст прав».

- А ты его не слушай, - посоветовала сестра. - И вообще - тебе давно пора поговорить с ним серьезно, как ты мне обещала. Право, так дальше продолжаться не может. На что это похоже? Как он содержит тебя? Ни собственного дома, ни выезда, одеваешься бог знает во что - и это будущая леди Шелли! Я уже не говорю о том, что он обязан был ввести тебя в свою семью - все это было бы вполне возможно, если бы не его сатанинская гордость... - где-то громко хлопнула дверь. - Похоже, он идет. Легок на помине. Будь с ним потверже, дорогая - это необходимо не только в твоих, но и в его собственных интересах. Теперь я уйду - не хочу с ним встречаться.

Элиза вышла в соседнюю комнату и, прикрыв за собой дверь, осталась стоять возле нее, намереваясь подслушать, что произойдет в гостиной. А в гостиную, действительно, через несколько секунд вошел Шелли - по обыкновению, не вошел, а вбежал, растрепанный и стремительный, как ветер.

- Хорошо.

- А как малышка?

- Что-то капризничала с утра. Наверное, опять болел животик.

Шелли - с кротким упреком:

- Вот видишь, родная, все-таки я был прав, когда умолял, чтобы ты сама кормила маленькую. Как бы хороша ни была кормилица, она не заменит родную мать. Напрасно ты послушалась Элизу...

Харриет сморщила носик:

- Самой кормить - какая нелепая блажь!

- Дорогая, но ведь это не я изобрел - это природа сама распорядилась так, что женщина должна питать своего новорожденного младенца грудным молоком. Ничего более прекрасного и трогательного, чем кормящая мать, я просто представить себе не могу! Ну, если она больна или молоко пропало - это другой вопрос, но у тебя-то все было в порядке! Я так мечтал, что ты...

- Что я буду уродовать себе грудь, как простая крестьянка, - насмешливо перебила Харриет.

Шелли пристально взглянул на жену, промолвил с горечью:

- Ах да, ты ведь у нас - важная дама! Как-то, помнится, Фанни Годвин назвала тебя так, а я страшно обиделся, стал доказывать ей, что она заблуждается - мы не какие-нибудь аристократы, мы просвещенные люди... Выходит, ошибся. Ладно, кончим этот разговор - он уже не имеет смысла.

Настроение у Шелли явно испортилось. Он присел к столу, рассеянно играет вилкой от нового прибора, не замечая, что именно у него в руках. Спросил после паузы:

- Мне писем не было?

- Нет.

- А Хогг не приходил? Что-то он нас забыл - недели две уж не появлялся.

- Нет, не приходил. Заглянул только мистер Пикок, тебя ждал, но не дождался. Опять, наверное, хотел денег занять...

- Тогда придется мне съездить к нему, узнать, сколько ему нужно... - начал было Шелли, и, видя, что на лицо жены легла мрачная тень, прибавил: - Он - умница, большой талант - надо помочь... - тень от этого пояснения не исчезла, и поэт счел за лучшее перевести разговор на другое: - Я был сегодня у Годвинов - они все тебе кланяются, удивляются, что так давно тебя не видели. И в самом деле - ты после родов еще ни разу у них не была.

Харриет поджала губки - точь-в-точь как Элиза:

- И не очень-то хочу бывать. Я же знаю, Клер и Фанни меня недолюбливают - считают, что я недостаточно умна для тебя.

- Неправда!

- Но я же чувствую, что им не интересно со мной разговаривать!

- Это не так, - подумал. - Но если отчасти и так - извини, дорогая, ты сама виновата. Ты уже давно ничем, кроме тряпок, не интересуешься, учиться совсем перестала. Помнишь, мы занимались латынью, ты уже начала читать Горация - и что же? Все позабыто. Светские новости, сплетни, модные шляпки - вот что теперь у тебя в голове.

Харриет иронически улыбнулась:

- А ты всерьез полагаешь, что молодая женщина не должна заботиться о том, чтобы быть красиво и модно одетой?

- Я никогда так не говорил. Конечно, все твои разумные потребности в этой области должны удовлетворяться. Плохо другое - плохо, что мишура становится для тебя самоцелью, заслоняет весь остальной мир... - он укололся вилкой и только теперь обратил на нее внимание. - Что это? Откуда?

- Я купила по случаю. Красивая работа, не правда ли?

- Да, только... На какие деньги?

- В кредит.

- Не хотелось бы тебя огорчать, но... Извини, это придется вернуть.

Харриет вспыхнула:

- Вот как? Я не могу иметь столового серебра?

Шелли:

- А зачем? Какая в нем необходимость? Одно пустое тщеславие. Роскошь вообще постыдна... для мыслящих людей; она совершенно несовместима с понятиями добродетели и справедливости. Мы ведь не раз говорили об этом - и ты когда-то со мной соглашалась! Вспомни слова Годвина: тот, кто истратил хотя бы шиллинг на предмет чистой роскоши, когда другие лишены средств к существованию - совершает дурной поступок! Это - во-первых; а во-вторых... прости, но мы не так богаты. Долги накапливаются, они становятся уже бедствием... и унижением.

Харриет:

- Давай уточним, чьи долги. На себя ты почти не тратишь, это верно - покупаешь только книги, а ходишь бог знает в каком старье, так что мне бывает и выйти с тобой неловко; зато для всех нуждающихся знакомых твой кошелек всегда открыт. Да если бы только для знакомых! Ты же не пропустил ни одной подписки в пользу семей повешенных луддитов или посаженных в тюрьму либеральных журналистов - всяких там Хантов, Хонов и прочих - которых сам в глаза не видел! Не говоря уж о Годвине! Берешь деньги у ростовщиков под чудовищные проценты и отдаешь ему безвозвратно - лишь бы спасти от краха его книжный магазин!

Шелли - с возмущением:

- Как ты можешь сравнивать это, - потрясает вилкой, - И Годвина! Годвин - величайший прогрессивный мыслитель нашего времени! Это же просто невыносимо - видеть, что светлый ум, который способен столько дать человечеству, разменивается на унизительную борьбу за кусок хлеба! О, если бы я имел средства обеспечить ему совершенно независимое, безбедное существование, чтобы он занимался только наукой и литературным трудом...

Долгая пауза.

- В конце концов, ты вполне можешь сделать так, что денег хватит на все - и на мое серебро, и на твоих журналистов, и на великого Годвина со всеми его чадами и домочадцами.

- Объясни, каким образом.

- Очень просто. Месяц назад тебе исполнился двадцать один год, теперь ты совершеннолетний - и можешь предъявить свои права на причитающееся тебе состояние.

- Ты ведь знаешь - для этого я должен полностью помириться с отцом.

- За чем же дело стало? Помирись.

- Я сделал для этого все, что мог.

- Не все.

- Все, что не противоречит моему достоинству и чувству чести.

Харриет - насмешливо:

- Ах, ну да, конечно! Гордость нам дороже благополучия... и покоя жены.

Шелли, с грустью:

- Зачем ты так... - помолчал. - Послушай, я скажу тебе то, о чем прежде не говорил - думал, ты сама понимаешь... Я искренне хочу восстановить отношения с семьей. Я ведь очень тоскую по матушке - больше двух лет ее не видел. В конце концов, в нашей ссоре с отцом я тоже виноват... отчасти; наверное, я был слишком резок, прямолинеен... недостаточно почтителен с ним. Свою вину в этом - вольную или невольную - я полностью признаю и сожалею о ней. Так я ему и написал - черновик письма у меня сохранился, можешь посмотреть, если не веришь на слово...

- Ты все-таки написал? - радостно удивилась Харриет. - И - что?

- Ничего. Отцу моих извинений показалось мало, и он потребовал... совершенно невозможного.

- Чего же?

- Он настаивает, чтобы я публично отрекся от своих взглядов, написал в Оксфорд Гриффитсам, что я раскаиваюсь в своих заблуждениях и готов вернуться в лоно англиканской церкви. Пойти на это я не могу.

- Но почему, милый? Раз уже один шаг сделан, почему не сделать второй?

- Как ты не поймешь - это же принципиально разные вещи! Мои отношения с отцом касаются только меня, но мои политические, социальные, философские идеи - это не только мое личное дело. Предать их я не имею права. Суть не в гордости, поверь; гордость здесь вообще не при чем - признание ошибки не есть унижение. Если бы я действительно пересмотрел свои прежние взгляды, если бы понял, что идеи, которые я исповедовал, были неверными - у меня хватило бы мужества прямо об этом сказать, даю тебе честное слово! Но этого не случилось - мои убеждения сегодня те же, что и два года назад. А ради каких бы то ни было выгод отрекаться от того, что считаешь истинным - это подлость, после которой уже нельзя себя уважать. Я еще не пал так низко... Вот что я ответил отцу и герцогу Норфолку; так же отвечаю тебе.

- Следовательно, мы всю жизнь будем нищими, - подытожила Харриет. - У меня не будет ни собственного дома, ни выезда, ни столового серебра, ты не введешь меня в свою семью и в общество, подобающее будущей леди... - со слезами: - О! Ты меня не любишь!

- Харриет! Что с тобой происходит? Это не ты говоришь! Голос твой, но слова - Элизы!

Тут, разумеется, мисс Вестбрук появилась в гостиной собственной персоной:

- При чем тут Элиза? Бедная девочка совершенно права! Вы с ней возмутительно обращаетесь! У нее даже нет своей коляски - она, молодая мать, вынуждена ходить по городу пешком!

Шелли:

- Но она совершенно здорова, и моцион ей только на пользу.

Элиза возвела очи к небу:

- Нет, вы - бездушный человек! Доктринер и сухарь!

Шелли обернулся к жене:

- Харриет, скажи - ты непременно хочешь иметь коляску?

Харриет заколебалась было, но, взглянув на Элизу, ответила:

- Да.

- Имей в виду - я в нее не сяду, - предупредил Шелли. - Будешь кататься одна, или вдвоем с сестрой. Ты хочешь иметь коляску на таких условиях?

Харриет - уже не колеблясь, упрямо:

- Да.

- Хорошо, ты ее получишь... - Перси, словно ощутив вдруг нехватку воздуха, ослабил шейный платок. - Здесь что-то душно. Пойду к Ньютонам - у них сейчас гостят мадам Бонвиль и Корнелия Тернер. Хочешь - идем со мной, Харриет?

- Нет. Я лучше останусь с Элизой.

- Как знаешь. Обедайте без меня - я вернусь поздно.

- Ну, еще бы! - со злостью подхватила Харриет. - Там же такое приятное общество! Я знаю, тебе гораздо интереснее болтать с Корнелией о Петрарке или с этим полоумным Ньютоном о пользе вегатерианской диеты, чем со мной...

Шелли:

Он встал и быстро вышел из комнаты.

Харриет отвернулась к окну, пряча глаза, на которых выступили сердитые слезы.

- Бедная девочка! - сочувственно вздохнула Элиза. - Повезло тебе с мужем, нечего сказать - бессердечный эгоист, помешавшийся на вредных книгах! Ну, не отчаивайся. Я с тобой, я тебя никогда не покину. А его понемногу обломаем... Сделаем из него нормального человека. Видишь - на коляску он уже согласился; он поддается, если покрепче нажать. Главное - ты будь твердой. Ни на йоту не уступай!

2.

... Когда начался разлад?

Зимой, в Таниролте, Перси и Харриет жили душа в душу. Да и потом - весной, в начале лета - Шелли еще искренне считал себя счастливым супругом. Правда, Харриет все меньше интересовалась его работой - чудесный вечер в апреле, когда он читал ей отрывки из «Королевы Маб», стал едва ли не последним моментом их полной душевной близости. Правда, жена все меньше занималась и собственным образованием: серьезных книг почти не брала в руки, латынь забросила окончательно. Шелли печалила такая перемена, но он объяснял ее физическим состоянием Харриет и надеялся, что после родов она опять возьмется за ум.

В августе родилась девочка - прехорошенькая, с мягкими золотистыми волосиками и голубыми глазами, как у отца. Шелли был в полном восторге. Он назвал дочь Иантой - как и героиню «Королевы Маб» - и не уставал ею любоваться; часто брал на руки эту чудесную живую куклу и подолгу расхаживал с нею по комнате, убаюкивая меланхолической песней собственного сочинения.

Однако прелестное маленькое существо, вместо того, чтобы еще теснее сблизить родителей, неожиданно дало повод к раздорам. Шелли, верный ученик просветителей и поклонник Руссо, желал, чтобы мать сама кормила малышку; использовать чужого человека, «наемницу», казалось ему не только противоестественным, но и аморальным, как барская причуда, как та самая «постыдная роскошь», - как чуть ли не измена принципам. Харриет имела на этот счет иное мнение и - при поддержке Элизы - энергично настаивала на своем. В результате «наемница» все-таки появилась в доме. Шелли был огорчен и обижен; он еще мог бы оправдать - морально - поступок жены, если бы ее пренебрежение частью материнских обязанностей объяснялось повышенными интеллектуальными запросами, желанием высвободить время для чтения - но увы! Отнюдь не переобремененная заботами о ребенке, Харриет совсем не торопилась вернуться к учебе. У нее появились другие интересы - она все больше увлекалась посещением модисток и магазинов, приобретением (в основном, в кредит) всевозможных и зачастую ненужных, по мнению мужа, вещей - от кружевов и сервизов до обстановки.

Когда Шелли, не оставлявший надежды вернуть подругу на путь истинный, начинал с ней разговоры о своих любимых идеях - которые совсем недавно разделяла и Харриет - выражение откровенной скуки на ее лице заставляло его умолкнуть на полуслове... Это казалось невозможным, немыслимым, но это происходило у него на глазах: его жена, которую он считал своим единомышленником, товарищем по борьбе за торжество прекрасных идеалов - его отважная маленькая супруга, презревшая предрассудки, когда-то мечтавшая о миссии просветителя, когда-то (в сущности, совсем недавно, чуть больше года назад) бесстрашно разбрасывавшая памфлеты на улицах Дублина - эта самая философическая и романтическая героиня все больше превращалась в хорошенькую и пустенькую суетную мещаночку, имя которым - легион. Шелли все видел, понимал - и бессилен был ее спасти! Доводы разума на эту несчастную больше не действовали. Муж мог только с горечью и тревогой наблюдать эту печальную метаморфозу и уныло спрашивать себя: «Почему?».

Проще всего было объяснить беду влиянием Элизы. Шелли так и сделал. Действительно, старшая сестра, привыкшая руководить каждым шагом младшей, была для нее почти непререкаемым авторитетом, и если в первый период после свадьбы любовь к мужу и восхищение им пересиливали в сердце Харриет все прочие чувства, то теперь старая дева отвоевала утраченные позиции. Самосовершенствование, к которому призывал муж, требовало постоянных усилий, Элиза же потакала ее природным склонностям - и молодая женщина все охотнее прислушивалась к ее советам...

Шелли постепенно начинал это понимать. А понимание влекло за собой еще одну - очень неприятную - мысль, которую он всеми силами от себя отталкивал. Мысль о том, что суть дела все-таки не в Элизе, а в самой Харриет, что из двух Харриет - прежней и новой - именно новая является настоящей. Когда пред нею, пылко влюбленной, стояла одна задача - завоевать сердце странного существа, для которого идеи важнее всех земных благ - тогда она, ради достижения столь желанной цели, готова была пожертвовать своим «я»: охотно перенимала взгляды и вкусы возлюбленного, шла даже на известный риск. Теперь ее положение упрочилось: она не только законная жена (что в глазах Шелли особого значения не имеет) но и мать его ребенка (а это уже очень важно!) - следовательно, можно наконец дать волю собственной натуре. В сознательном лицемерии ее обвинять нельзя - она сама вряд ли до конца себя понимала - но глубинная мотивация ее поведения была, похоже, именно такова...

Шелли чувствовал, что этот вывод справедлив - и никак не мог с ним примириться. Он отчаянно боролся за свою Харриет - против Элизы и против нее самой - но ощутимых успехов эта борьба пока не приносила. Чаще он сам оказывался в обороне: сестры, недовольные тем, что совершеннолетие Перси не принесло желанной перемены в материальном положении семьи, наседали на него, требуя новых уступок отцу и общественному ханжеству - уступок, на которые он не хотел и не мог пойти.

Упреки, придирки, мелкие ссоры... Медленная, но самая опасная для семейного счастья отрава. Тактика Харриет вскоре принесла плоды: ее мужу, который еще зимой говорил, что подле нее ощущает себя счастливейшим из смертных, теперь стало тоскливо и холодно в собственном доме. Его все больше тянуло в другие дома, где жили те, кто его понимал - друзья. А друзей у него было уже много. Первые среди них, конечно - Джефферсон Хогг, давно восстановленный в прежних правах, и Годвины: философ проникся искренней симпатией к молодому человеку, так горячо преданному его теориям (и, кстати, оказывающему весьма существенную материальную помощь его семье), обе девицы - скромная белокурая Фанни и бойкая черноволосая Клер (третья, Мэри, все еще жила в Шотландии) - обе девицы не уставали восхищаться молодым поэтом и всегда готовы были слушать его с утра до ночи... Появились и новые приятные знакомства: некий бразилец Баптиста, который был без ума от «Королевы Маб» и уже принялся переводить ее на португальский язык; Томас Лав Пикок - двадцативосьмилетний литератор, знаток античности, скептик, эрудит, умница; добродушный чудак Джон Франк Ньютон, помешанный на вегетарианстве и тайнах Зодиака; свояченица мистера Ньютона - мадам Бонвиль (вдова французского аристократа-эмигранта, красавица с романтической судьбой и соответствующей внешностью) - она жила в Бракнелле, но часто приезжала в Лондон погостить у сестры, иногда одна, иногда со своими детьми - сыном Альфредом и замужней дочерью Корнелией Тернер. Семья Ньютонов-Бонвилей очень нравилась Шелли: это всё были люди с идеями, энтузиасты, озабоченные судьбой человечества, притом их политические и философские взгляды во многом совпадали с его собственными. Во многом, но не во всем, ибо у каждого из членов этого маленького кружка был свой взгляд на то, какой путь к желанной цели - общественной гармонии - является наилучшим, и спорам на эту тему не было конца.

Октябрь 1813 года. Лондон.

Вечерний чай у Ньютонов. За столом расположилось небольшое, но очень приятное общество: здесь сам мистер Ньютон - лет сорока пяти, крепкий, живой, щедрый на улыбки; его супруга - стройная, моложавая, она чертами похожа на свою сестру, хотя мадам Бонвиль, конечно, эффектнее: у той правильное, как камея, лицо кажется поразительно юным по контрасту с пышными, совершенно седыми волосами. Она, кстати, тоже здесь; здесь и Корнелия - изящная томная дама лет двадцати; здесь Шелли, Харриет, Хогг и Томас Лав Пикок (высокий, статный, голубоглазый, с большим лбом и большим носом).

Хозяева и гости (кроме, может быть, трех последних) поглощены обсуждением чрезвычайно важной проблемы.

Мистер Ньютон:

-... Что бы вы там ни говорили - я убежден: все беды людские, а равно и общественные пороки, происходят от неестественного питания. На заре человечества, когда наши далекие предки бегали нагишом по Африке, поедая плоды и коренья - они понятия не имели о тех пороках и болезнях, которые терзают детей современной цивилизации...

Мистер Ньютон сидит спиной к двери и не видит, что одна ее створка приоткрылась, и в щель просунулась веселая детская рожица и маленькая ручонка; то и другое принадлежат мальчику лет пяти, который, глазами найдя среди гостей Шелли, улыбнулся ему с видом заговорщика и стал делать таинственные знаки. Шелли улыбнулся в ответ, чуть заметно покачал головой. Малыш исчез.

Мистер Ньютон, между тем, продолжал вещать:

приспособил огонь для приготовления животной пищи, и как только он начал ее поглощать, орел - то есть болезни - стал терзать его внутренности. Таким образом, история Прометея есть не что иное, как вегетарианский миф...

Дверь за спиной мистера Ньютона опять приоткрылась. На этот раз в щель заглянула девочка лет восьми, она тоже смотрит на Шелли, манит его пальчиком; Шелли, тщетно пытаясь придать лицу строгое выражение, повторил осторожный отрицательный жест. Девочка спряталась.

Ньютон:

-... Итак, резюмирую: человечество, вернувшись к вегетарианскому способу питания, вскоре после этого станет вновь невинным и добродетельным, как в золотом веке. Я имел возможность проверить свою теорию опытом - на собственной семье. Мистер Пикок, наверное, единственный здесь, кто еще не знает, что у меня пятеро детей. Все они воспитываются в естественных условиях: мы их кормим исключительно растительной пищей, и когда гостей нет, дети ходят дома обнаженными, чтобы максимально приблизиться к природе. Каждый, кто имел случай их видеть, согласится, что более здоровых, красивых, пропорционально сложенных ребят просто не найти. Но главное - их нравственные качества, окрепшие под влиянием правильной диеты. Уверяю вас, господа - это самые кроткие, разумные и послушные дети во всей Англии...

Тут по комнате пробежал приглушенный смешок: как раз в этот миг дверь за спиной мистера Ньютона вновь приоткрылась, и всем взорам - кроме отцовских - предстала вихрастая голова двенадцатилетнего парнишки. Но на сей раз мистер Ньютон заподозрил неладное и, быстро обернувшись, застиг сына на месте преступления.

Мистер Ньютон - грозно:

- Это еще что такое! Как вы смеете мешать взрослым? Вот я вас!..

Шелли, смущенно улыбаясь, вступился за своего маленького друга:

- Простите, мистер Ньютон, кажется, это я виноват.

- Вы что, обещали им новую сказку? - догадалась миссис Ньютон.

- Да, после чая. Вот они и требуют уплаты по векселям.

Мистер Ньютон:

- Ничего, подождут, - обращаясь к двери: - А ну - все в детскую, быстро! Не то мистер Шелли к вам сегодня вообще не придет.

В коридоре - удаляющийся быстрый топот легких ног.

Мадам Бонвиль:

- Вернемся к нашей проблеме. Откровенно говоря, дорогой зять, ваши аргументы не кажутся мне достаточно убедительными. Благородство вашей идеи бесспорно, однако я не могу поверить, что капуста спасет мир. А как ваше мнение, мистер Шелли?

Шелли мягко улыбнулся:

- Мысль мистера Ньютона о безубойном питании мне глубоко симпатична своей гуманностью. Ее осуществление привело бы к уменьшению страданий в природе, и, следовательно, к уменьшению зла. Но все-таки я вынужден согласиться с мадам Бонвиль в главном: я тоже не верю, что вегетарианская диета сама по себе может стать панацеей от всех общественных язв. Человечество спасет прежде всего культура - философия, поэзия, музыка...

Пикок, улыбаясь:

- Они существуют уже тысячи лет - и где же моральный прогресс?

- Он очевиден: сравните нравы рабовладельческого Рима и современного Европейского государства - при всех пороках последнего общественная мораль теперь бесспорно гуманнее. Сравните нравственный закон Моисея и закон Христа...

Мадам Бонвиль:

- Вы же отвергаете христианство.

Шелли:

- Как религию - да. Но если очистить Евангелие от всего отжившего - от мистики, от еврейской мифологии - если оставить только нравственное учение, принципы милосердия, терпимости, равенства - тут я больше христианин, чем любой святоша. Но ведь просветители всех эпох - мыслители и поэты - стремились к тому же! Именно благодаря им возрастает духовный потенциал человечества. В будущем, когда общая культура станет неизмеримо выше, христианство будут рассматривать просто как одно из философских учений, и тогда найдут, несомненно, что Платону, лорду Бэкону, Шекспиру человечество обязано гораздо большим, нежели Христу.

Хогг:

- Допустим. Однако никакая философия не победит эгоизм, самой природой заложенный в человеческом сердце.

Шелли:

- Но и бескорыстие, и альтруизм в нем тоже заложены, а какое свойство возьмет верх - это зависит уже от внешней среды... в том числе и от философии, и от искусства: первая стимулирует развитие интеллекта, второе - воображения, которое для становления личности не менее важно, чем ум... - воодушевляясь: - Вот небольшой пример. Представим себе ребенка... не такого, как ваши, миссис Ньютон - они уже подросли, - нет, совсем маленького, как моя Ианта, и даже еще меньше: младенца четырех недель от роду. Представим себе, что он видит, как его мать или кормилица страдает от сильной боли - она стонет, корчится в муках - а малыш никак на это не реагирует. Почему? От жестокости? Нет, просто от недостатка знаний и воображения. Он еще не понимает, что такое чужая боль. А теперь представьте, как пятилетний ребенок слушает сказку: какая буря эмоций! Человек духовно богатый, наделенный развитым воображением, воспринимает чужую боль как свою; естественно, самым страстным его желанием становится - прекратить эту боль. И насколько же глубже и тоньше должен чувствовать тот, кто познал Эсхила, Рафаэля, Моцарта, Данте...

- Петрарку, - с улыбкой подсказала миссис Тернер.

Шелли:

- Спасибо, Корнелия - конечно, Петрарку... А сколько еще есть красоты в мире! Человечество сегодня - это всего лишь четырехнедельный ребенок, но оно способно к безграничному совершенствованию...

Шелли вдруг запнулся на середине фразы - он случайно взглянул на Харриет и увидел, что она, обмениваясь взглядами с улыбающимся Пикоком, вся трясется от еле сдерживаемого смеха... Этот смех как ножом полоснул Шелли по сердцу. На друзей-скептиков - Пикока и Хогга - он никогда не обижался ни за критику, ни за насмешку, но их он и не воспринимал как соратников по главному делу: это были люди другого мира. А Харриет - его ученица, его произведение! Еще совсем недавно она с жаром одобряла эти самые мысли... Неужели притворялась? Но - зачем?..

Мадам Бонвиль решилась, наконец, напомнить онемевшему рассказчику о существовании слушателей:

- Мистер Шелли, продолжайте, пожалуйста...

Шелли окончательно смешался, покраснел до ушей:

- Простите, но я... забыл.

Неожиданное явление разрядило обстановку: дверь за спиной мистера Ньютона вновь отворилась, и на пороге появилось дитя лет полутора - очевидно, последний козырь тех, кто за дверью. Шелли не преминул воспользоваться предлогом - он быстро встал из-за стола:

- Простите, господа - кажется, мои кредиторы больше ждать не намерены. Пойду, попытаюсь их удовлетворить. Долги такого рода я платить еще в состоянии...

Миссис Ньютон - с упреком:

- Мистер Пикок, напрасно вы...

- Ах, сударыня, я ничего не мог с собой поделать. Надо быть ангелом - или бревном - чтобы слушать такое, и ни разу не улыбнуться.

- Полагаю, вы неправы, - задумчиво произнесла мадам Бонвиль. - Шелли высказал необычайно красивую и глубокую мысль; нам, простым людям, до нее надо еще суметь дорасти... Во всяком случае, ничего смешного в его словах я не вижу, - она сделала паузу и прибавила с ударением: - Впрочем, циники всегда смеются над идеалистами. И - в душе - завидуют им!

3.

Ноябрь 1813 года. Лондон.

Дождь. По стеклу окна, как слезы, сползают холодные капли.

Тучи на небе. Тоска на душе.

Семейная жизнь дала трещину. Сегодня Шелли уже не верится, что когда-то они с Харриет понимали друг друга. Сегодня их брак - тяжкое испытание для нервов. Упреки, придирки, а то и насмешки - с одной стороны, безмолвное недовольство - с другой. Бывают еще светлые часы, приливы нежности, когда кажется, что разбитую любовь еще можно склеить, когда вроде бы воскресает прежняя Харриет, его Харриет - но они проходят быстро, и жена опять превращается в пошлую, вульгарную женщину, озабоченную, в основном, тем, чтобы жить «не хуже других». Вновь начинаются разговоры на тему, где достать денег на приглянувшееся колье или хрустальную люстру, обвинения в эгоизме и бессердечии - раз до сих пор не добился полного примирения с отцом и не представил ему жену, раз не хочет содержать ее, как подобает будущей леди... Уроки Элизы, как видно, не пропали даром.

Тоска. Никогда прежде он не знал этого чувства, и вот теперь вкусил в полной мере. Такая тоска, что не хочется ни читать, ни работать. Просто нет сил. Кое-как закончил очередной философский трактат «Опровержение деизма» - о несостоятельности мировоззренческих паллиативов, о том, что, отвергая изжившее себя ортодоксальное христианство, мыслящий человек неизбежно должен прийти к атеизму - середины нет. Насколько удалась ему эта работа - трудно сказать, он сам чувствует, что был не в ударе - но хорошо уже и то, что она немного отвлекла его от семейных проблем. А вот со стихами хуже - для них нужно соответствующее настроение. Уже много недель он не писал ни строфы...

Тоска. Досада. Безнадежность. Одно утешение - малютка-дочь. Но возле нее постоянно - кормилица и очень часто - Элиза. Проклятая Элиза...

Мадам Бонвиль пишет из Бракнелла, зовет в гости. Что если принять приглашение? Снова увидеть милых людей, окунуться в родственную духовную атмосферу... И для Харриет это будет полезно. Быть может, оторвав ее от сестры и поместив в более здоровую обстановку, удастся нейтрализовать действие яда, оживить все лучшее, что заглохло теперь в ее душе? Кто знает... Во всяком случае, следует попытаться.

Январь 1814 года. Бракнелл.

Сказочно красивое утро: деревья в инее, на серых стеблях засохших трав сверкают алмазные искры... Надо научиться жить радостями текущей минуты. Думать только о том, что сейчас ты гуляешь по этому прелестному саду, не слышишь ничьего брюзжанья, не видишь злых недовольных лиц; что сегодня тебя ждет общение с близкими душами - беседа о политике с мадам Бонвиль, с Корнелией - чтение сонетов Петрарки... Думать только об этом - и постараться забыть, что скоро приятная предышка кончится.

Надежды Шелли, связанные с переездом в Бракнелл, оправдались лишь наполовину. Сам он получил желанную порцию радости, но Харриет... Ей здесь все сразу не понравилось, и настолько, что она не сочла нужным скрывать от мужа свое раздражение. Начала с насмешек над хозяйками, порою весьма остроумных (общение с Пикоком пошло ей на пользу); потом, видя, что не находит у Перси сочувствия, еще больше рассердилась и вот - уехала в Лондон, к Элизе, одна.

Возможно, ее поведение объяснялось очень естественно: обидой. Возможно, она, в отличие от Перси, уловила, что высокоинтеллектуальные хозяйки бракнелльского дома не обращаются с нею как с равной, что они, как и Годвины, считают ее недостойной своего мужа; возможно, наконец - она просто начала ревновать Перси к Корнелии, которая очень уж охотно помогала ему изучать итальянский язык... Это простое объяснение Шелли и в голову не пришло, ибо он лучше чем кто-либо знал, насколько безосновательно было такое подозрение: влюблен в Корнелию он не был, а если бы что-то подобное и случилось - никогда бы не опустился до тайной измены.

Само понятие «ревность» он в принципе презирал, считал эту страсть недостойной мыслящего человека... До тех пор, пока сам не оказался ее жертвой. А это произошло вскоре после того, как Харриет уехала в Лондон: заботливый доброжелатель сообщил Перси, что часто - слишком часто - его жена проводит время в обществе некоего майора Райена (ирландца, с которым Шелли познакомился еще в Дублине), что это общество ей, похоже, очень нравится, что... Короче говоря, что если Шелли хочет спасти семью, то он должен действовать без промедления.

Сначала Шелли не поверил. Потом - удивился. Потом ощутил такую боль, что с изумлением понял, до какой степени даже теперь, после всех их бесчисленных размолвок, Харриет ему все-таки дорога. Он помчался в Лондон - не для того, чтобы потребовать у жены отчета в поведении, не для того, чтобы доискиваться правды; он хотел одного - помириться - и первый готов был просить прощения за все обиды и тревоги, которые он, сам того не желая, мог ей причинить...

Возможно, этот демарш и принес бы некоторый успех - возможно, Перси удалось бы растопить ледяную броню высокомерной иронии, в которую облеклась Харриет, и вернуть, хоть ненадолго, их прежнюю дружбу - если бы они с женой остались вдвоем, только вдвоем... Но между ними стояла Элиза, которой мало было почетного мира, которой нужен был триумф. Ободренные видимостью успеха, обе сестры принялись воспитывать упрямца с удвоенным усердием... Шелли дал себе зарок быть воплощением кротости и терпения, но сил ему хватило не на долго. В конце февраля он почувствовал, что вконец изнемог - и, решив: «будь что будет!» - уехал к Бонвилям.

Шелли - Хоггу, из Бракнелла:

«Я обещал Вам написать, когда буду в настроении. К сожалению, общение между нами слишком часто прерывалось. Я не находил в себе сил, необходимых для письма. Моя привязанность к Вам не уменьшилась, но я - слабое, колеблющееся, снедаемое лихорадкой существо, которое нуждается в поддержке и утешении, хотя я чересчур измучен, чтобы отвечать тем же.

Последний месяц я провел в семье миссис Бонвиль; в утешениях философии и дружбы я нашел прибежище от удручающего общения с самим собою. Они поддерживали в моем сердце угасающий огонек жизни.

Друг мой, Вы счастливее меня. Ваша способность сильно чувствовать доставляет Вам не только муки, но и радости. А для меня наступила преждевременная старость и истощение; я сохранил только незавидную способность к напрасной надежде и болезненный ужас перед предметами моего отвращения и ненависти.

Мои житейские дела понемногу налаживаются; я дивлюсь своему безразличию к ним. Я живу здесь как мошка, радующаяся солнечному лучу, который может навсегда заслонить первая же туча... Элиза еще с нами - не здесь! - но будет со мной, когда злобный рок заставит меня отсюда уехать. Я сейчас не расположен с этом спорить. Знаю только, что ненавижу ее всей душой.

Что Вы написали? Я все время был не в силах написать даже простое письмо... Порою я забывал, что не являюсь членом этой чудесной семьи - что придет время и я снова буду выброшен в беспредельный океан ненавистного мне общества...»

«Ненавистное общество» в данном контексте - собственная семья; точнее, семья - часть этого ненавистного общества. Все то, что наш Рыцарь Свободной Истины так яростно ненавидел и презирал, против чего в юности дал себе клятву бороться - эгоизм, фарисейство, косность, раболепное преклонение перед традицией и перед мнением сильных, страсть к стяжанию, пошлость, бездуховность, жестокость - все пороки мира, казалось, нашли свое воплощение в образе Элизы Вестбрук, каким он представлялся теперь Шелли. Что до Харриет, то она если не сознательный носитель зла, то - безвольная кукла в руках сестры. Нет, хуже: предательница, перебежчик во вражеский стан. Три года назад Перси полюбил ее прежде всего как друга и единомышленника; он, по сути, внушил себе эту любовь к существу, в котором видел родственную душу и будущего соратника по труду и борьбе. И вот настал час прозрения: нимфа Эгерия обернулась Далилой. Убаюканный лживыми ласками, герой на мгновение утратил бдительность - и вот он, связанный и безоружный, оказался во власти врага. Волосы-то, впрочем, еще не острижены...

Унылое письмо Хоггу было написано 16 марта. А через неделю, как Шелли и опасался, «злой рок» вынудил его покинуть Бракнелл. В качестве «рока» выступила на сей раз необходимость подтвердить законность «шотландского брака» с Харриет, повторив процедуру в соответствии с обрядностью англиканской церкви. Интересы крошки Ианты, да и самой Харриет, требовали соблюдения этой формальности, и Шелли не имел оснований отказаться, тем более, что сам смотрел на обряд венчания как на пустую формальность. И все-таки к алтарю он шел с тяжелым чувством, напоминавшим ощущения узника, который своими руками прилаживает новый замок на дверь своей камеры...

Итак, 24 марта 1814 года Харриет и Перси Шелли сочетались повторным браком, без оглашения, в церкви прихода Святого Георгия на Ганноверской площади. На какое-то время вся семья - включая Элизу Вестбрук - вновь собралась под общим кровом. Со стороны все выглядело прилично, а между тем невидимая трещина, расколовшая надвое этот союз, продолжала расти. Если бы вновь соединить души, слить их в одну - как тогда, в 1811-м, в Эдинбурге - было так же просто, как соединить руки перед алтарем! Но теперь уже никакие обряды, никакие молитвы не могли вдохнуть новую жизнь в умиравшее чувство. Шелли еще не верил этому, еще пытался бороться. Но для успеха нужны были усилия обеих сторон. А Харриет, бедняжка, пока не сознавала опасности...

4.

«Жизнь и весь мир - или как бы мы ни называли свое бытие и свои ощущения - вещь удивительная. Чудо существования скрыто от нас за дымкой обыденности. Нас восхищают иные из его преходящих проявлений, но самым большим чудом является оно само...»

Шелли, сидя за своим столом в кабинете, листает рукопись. Он писал эти строки ровно год назад - в апреле 1813-го, одновременно с примечаниями к «Королеве Маб» - то был момент высочайшего душевного подъема. Сейчас больно даже вспоминать...

«... Что значат смены правлений и гибель династий вместе с верованиями, на которых они покоились? Что значит появление и исчезновение религиозных и политических доктрин в сравнении с жизнью? Жизнью, этим величайшим из чудес, мы не восхищаемся именно потому, что она - чудо...»

Шелли поднял голову от страницы, прислушался: ему почудился приглушенный двумя дверьми - дверью кабинета и дверью детской - плач Ианты... Нет, кажется, все тихо. Или пойти взглянуть? Наверняка наткнешься на кормилицу или на Элизу, а это сулит мало удовольствия...

Шелли перевернул страницу.

«... Где же источник жизни? Откуда она взялась и какие посторонние по отношению к ней силы действовали и действуют на нее? Все известные истории поколения мучительно придумывали ответ на этот вопрос, и итогом была - Религия. Между тем ясно, что в основе всего не может лежать дух, как утверждает общепринятая философия. Насколько нам известно из опыта - а вне опыта сколь тщетны все рассуждения! - дух не способен творить, он способен лишь постигать...»

Все-таки она плачет. Вот снова... Надо посмотреть, что случилось.

Шелли вышел из кабинета, подошел к дверям детской, осторожно приоткрыл одну створку, сунул голову в щель и огляделся с видом жулика, забравшегося в чужой дом. «Кормилицы нет... Прекрасно. И Элиза куда-то ушла. Очень хорошо сделала. А если бы провалилась в преисподнюю - поступила бы еще лучше.»

Он подошел к детской кроватке - плач сразу стих.

- Ну, здравствуй, дочь. Хочешь к папе? - малышка охотно потянулась к нему; Шелли взял ее на руки. - Давненько мы с тобой не играли. Но, видишь ли - мне ужасно трудно подкараулить момент, когда ни той, ни другой - ни змеи, ни наемницы. Я их, конечно, не боюсь, но так неохота связываться... Ничего нет противнее семейных склок. Правда? Ну вот, уж ты-то всегда меня понимаешь. А теперь, если ты не против - пойдем ко мне в кабинет, там гораздо уютнее... - и он вышел с добычей из детской, торопясь вернуться на свою территорию.

Добравшись до кабинета, Шелли опять уселся в кресло возле письменного стола, посадил девочку к себе на колено.

- Давай поскачем на лошадке. Хочешь? Вот так - гоп, гоп! по дороге, по полям, через лес, - а что же там, впереди? Погляди: голубые огонечки - там болото! Ну - по кочкам, по кочкам - прыг-скок! Прыг-скок! Нам вдвоем не страшно, правда? А, смеешься! Молодец!.. Ну что? Хватит? Приехали? Тогда садись-ка вот сюда, а я на тебя полюбуюсь, - он водрузил Ианту перед собой на стол, прямо на свои бумаги. - Да ты и впрямь хорошеешь с каждым днем! Если бы и умнела с такой же скоростью... Это невозможно, а жаль. Расти скорее, моя радость - твоему папе очень нужен друг. Ему так холодно одному... Ну, ничего. Ты подрастешь, и мы заживем чудесно. Года через два ты уже сможешь понимать волшебные сказки. А потом будем вместе читать великих поэтов. Я не допущу, чтобы святоши забивали твой ум всякой чепухой: имена Адама и Евы, Христа и Сатаны ты узнаешь от Мильтона, а не от попов. Ты вырастешь свободной, гордой и бесстрашной; не надеясь на рай и не боясь ада, ты ни перед кем - ни перед человеком, ни перед идолом - не преклонишь колен... Что - хочешь вот это? Нет, этого нельзя - это чернильница; если измажешься, твоя тетя-змея будет нас ругать. Давай лучше походим... - он встал, вновь взял девочку на руки и начал ходить с нею по комнате из угла в угол, тихонько напевая себе под нос; потом замолчал, произнес задумчиво: - Да, мы с тобой будем большими друзьями. Но как же нескоро! Сейчас ты еще несмышленыш... Однако, что бы там ни говорили скептики - я думаю, твое сознание уже и теперь способно воспринимать прекрасное. Не поэзию, конечно; но, может быть, музыку... Интересно, как бы ты реагировала на Моцарта? Жаль, проверить нельзя. Зато - о, какая мысль! - зато я могу показать тебе кое-что, не менее прекрасное, чем Моцарт, - он подошел к раскрытому окну. - Ну вот, смотри, доченька... Нет, не туда - внизу нет ничего интересного - смотри вверх, на небо, - показал жестом. - Видишь, какое оно сегодня ясное? Светоносная синева, бездонная, как вечность... А вон там - погляди-ка - белое облачко, оно все пронизано солнцем... Вечное и постоянно меняющееся, небо всегда удивительно, всегда дает пищу воображению - ночью и днем, в час бури и безмятежного покоя. А краски восхода и заката - что с ними можно сравнить? Человек так нелепо устроен - ему все надоедает при повторении; небо - то единственное, что он видит каждый день - и никогда не устает восхищаться...

нахмурился: «Майор Райен... Опять он здесь! Ходит за ней по пятам, как тень. О, неужели это правда - то, что мне говорили? Нет... Не верю! Не может быть!..»

Трое внизу вышли из коляски; Элиза сразу пошла в дом, Харриет и офицер задержались у дверей, оживленно беседуя. Молодая женщина была очень весела, она так и лучилась радостью; слов Шелли не слышал, но до него донесся звонкий смех жены. «Да, с ним она - в своей стихии. Конечно - галантный кавалер, красавец, да к тому же военный... Книг читать не заставляет, говорит одни комплементы - не то что доктринер муж... И это - моя Харриет! Пустая разряженная кукла...»

Вдали захлопали двери, раздался испуганный голос Элизы:

- Мой бог! Ианта! Она пропала! Где эта мерзавка-кормилица? Анна! Где вы? Где девочка?!

Шелли не слышал ее кудахтанья - он смотрел в окно на жену: «Наваждение... гадкий, нелепый кошмар! Ведь мы любим друг друга... Да полно, не ошибся ли я? Я любил, это правда, и даже сейчас еще люблю, но она... Так легко все забыть, так безжалостно надругаться над тем, кому она сама, первая предложила свое сердце! Могу ли я теперь верить, что ей тогда нужна была моя любовь, а не будущее наследство и титул баронета? Она обманулась в расчетах и теперь мстит мне, нарочно терзает... О, нет, нет! Это подлая мысль. Я не имею права...»

В кабинет вошла Элиза, увидела племянницу на руках у зятя, взвизгнула:

- О господи! Он взял девочку!.. Сударь! Дайте мне ребенка. Вы ее уроните. Вы ее простудите. Дайте мне маленькую, дайте сейчас же! - выхватила девочку у отца, смачно поцеловала ее; малышка зашлась ревом. - Ну, не плачь, не плачь, моя ягодка, моя пусечка-пампусечка! Теперь все хорошо, твоя тетя с тобой...

Шелли брезгливо отвернулся, посмотрел опять в окно - ни Харриет, ни майора Райена внизу уже не было. Элиза с плачущей девочкой величественно выплыла в коридор. Оттуда сразу донеслись голоса.

Голос Элизы:

- Харриет, это ужасно: он взял девочку, он стоял с нею возле раскрытого окна!

Голос Харриет:

- Ничего страшного, Элиза: сегодня день такой теплый...

Голос Элизы:

- Но он мог уронить ее на улицу! Он всегда бог весть где витает. Нет, ты должна с ним серьезно поговорить. Предупредить, чтобы он без нас не смел прикасаться к ребенку!

Голос Харриет:

- Хорошо, я потом ему скажу...

Голос Элизы:

- Нет! Немедленно! Сейчас!

Харриет вошла в кабинет мужа.

- Перси, я хочу сказать тебе...

Харриет пожала плечами, села:

- Изволь. Чего ты хочешь?

- Элиза должна вернуться к отцу. Я уже просил тебя об этом не раз. Сегодня - требую.

- Что-о? - с изумлением и гневом переспросила жена.

- Пойми, так надо. Я больше не могу... Не в силах терпеть ее присутствие. Я задыхаюсь от бешенства, когда она ласкает мою бедную маленькую Ианту...

- Да ты просто неблагодарный эгоист! Она так заботится о девочке, о нашем хозяйстве!

- Делать то и другое должна не она, а ты. Элиза всегда во все вмешивается, она... разрушает нашу семью!

- Как ты смеешь!..

- Увы, это правда! Ты слушаешься ее во всем, а она настраивает тебя против меня.

- Она желает нам добра.

- Возможно - добра в том виде, как она его понимает. Я верю, что она сознательно не стремится тебе вредить, она лишь слепой ядовитый червь, который сам не видит, куда жалит - но от этого не легче. Послушайся меня, дорогая: согласись ее отослать!

- Об этом не может быть и речи, - отрезала Харриет.

Долгое тягостное молчание.

Шелли - очень грустно:

- Харриет, что происходит с нами? Скажи, неужели ты не чувствуешь, что мы собственными руками убиваем нашу любовь?

- Что за блажь! - удивилась жена. - Какой ты странный...

- Я не странный, моя бедная девочка; я остался самим собой. Но ты - как ты изменилась! Вспомни, как мы вместе читали прекрасные книги, как распространяли памфлеты в Ирландии - у нас были тогда общие идеалы, была общая цель!

- Но ведь сейчас и ты не бросаешь с балкона свои брошюры, не пускаешь их плавать по морю в бутылках - верно?

- Да - мои наивные юношеские мечты пошли прахом; да, я понял, что мне одному не по силам сдвинуть Вселенную - но я по-прежнему верю, что этот мир должен измениться, и сделаю для этого все, что смогу! Я пойду к свой цели другим путем: не через листовки и политические памфлеты - через поэзию... Этот путь неизмеримо труднее. Я накапливаю для него силы: я учусь. Ты же знаешь, как много я сейчас работаю! Я тоже меняюсь, я расту - но в главном я себе верен. А ты - ты теперь совсем другой человек...

Ты воображаешь, что жизнь - один бесконечный университет, а я хочу просто жить - жить и радоваться жизни, пока молода.

- В познании - высшая радость, - тихо сказал Шелли.

- Каждому - свое, мой дорогой, - парировала жена. - Впрочем, и тебе самому не мешало бы спуститься со своих лучезарных небес. За облаками, наверное, очень красиво, но человек рожден, чтобы ходить по земле. В этом мире надо жить как все - или вовсе не жить.

Шелли - с отчаянием:

- Вот они - плоды влияния Элизы! Харриет, прошу тебя, умоляю - одумайся! Вернись ко мне!

Харриет усмехнулась:

- Это мило! Разве я - не с тобой?

Шелли страстно сжал ее руки:

- Душою - нет. Между нами - пропасть, и она с каждым днем становится шире. Сейчас мы еще можем протянуть над нею руки и коснуться друг друга, мы можем соединиться вновь - но только на моем берегу! Я верю, ты в силах преодолеть эту бездну, я помогу, поддержу тебя... Сделай над собой усилие, Харриет! Вернись! Ради нашей любви...

- Пусти, ты делаешь мне больно, - Харриет с раздражением высвободила руки. - И вообще, это какой-то бред! Ты переутомился, мой друг - нельзя читать так много. Отдохни. Успокойся... - усмехнулась. - И на досуге подумай - не пора ли стать наконец-то взрослым и примириться с этим грешным миром, который, в сущности, не так уж плох - если смотреть на него не с одной только черной стороны, - Она встала, пошла к дверям. - Время обедать - я распоряжусь, чтобы накрывали на стол...

Харриет удалилась. Шелли опустился в кресло, в котором она только что сидела, склонил голову, ссутулился - он совершенно разбит и опустошен. «Все бесполезно. Не вернуть. Не спасти...»

Кажется, это была его последняя попытка достучаться до сердца жены. Пять дней спустя последовала развязка - закономерная и все-таки неожиданная.

В среду 16 марта Шелли вернулся с прогулки раньше обычного: в голову пришли кое-какие интересные мысли, надо было срочно их записать. Он сразу прошел к себе в кабинет, отворил дверь и... увидел склонившуюся над столом Лизу, которая сосредоточенно рылась в его бумагах. В первое мгновение он от неожиданности застыл на пороге; зажатая под мышкой книга с шумом шлепнулась на пол. Элиза обернулась - и тоже застыла. Две секунды гробового молчания... Потом Элиза, опомнившись, попыталась задвинуть у себя за спиной ящик стола.

Шелли тоже пришел в себя и сделал шаг в ее сторону.

- Мисс Вестбрук, что вы здесь делаете? - еще шаг к ней. - По какому праву вы роетесь в моих бумагах? - еще шаг;

Элиза бочком отодвигается от стола. - То-то я замечал, что у меня пропадают черновики - но я грешил на свою рассеянность, я и подумать не мог, что в моем доме живет шпионка!

- Спасите! Харриет! - испуганно взвизгнула Элиза.

Шелли весь дрожал от гнева:

- Подлое, ничтожное существо! Мало того, что вы изуродовали Харриет, разбили мою жизнь - вы к тому же...

- Харриет! - еще громче завопила Элиза. - На помощь! Убивают!..

- О господи! Что здесь происходит?

- Не бойся, - глухо сказал Шелли, - я и пальцем ее не тронул...

Элиза:

- Нет, он хотел, он хотел убить меня! Ты только посмотри на него - глаза совсем безумные! Он сумасшедший! Сумасшедший!..

И правда, Шелли был сам на себя не похож: его лицо, всегда доброе и кроткое, побелело от гнева, губы дрожали, глаза горели яростью. Теперь, сделав огромное усилие, он взял себя в руки. Отвернулся, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.

- Перси, как же это... - растерянно порбормотала Харриет.

- Помолчи, - сухо бросил Шелли жене - и повернулся к Элизе: - Мисс Вестбрук, я думаю, ваше дальнейшее пребывание в одном доме с сумасшедшим, как вы изволите меня называть, едва ли целесообразно. Самое лучшее для нас обоих - это если вы завтра же переедете к вашему отцу или в какое-либо другое место.

- Что?.. - еще не веря, что всегда кроткий зять решился на такую дерзость, ахнула Элиза.

- Я прошу вас немедленно покинуть мой дом.

Харриет вся вспыхнула от гнева:

- Как... как ты смеешь! Ты что, забыл, как много Элиза для нас сделала?

- Я все хорошо помню. И повторяю: мисс Вестбрук должна уехать как можно скорее. Я долго терпел, но больше терпеть не намерен.

Лицо Элизы исказилось яростью. Резко повернувшись, она выбежала вон из комнаты.

Харриет подбоченилась, как рыночная торговка.

- Ах, вот что! Вот как ты заговорил! Ну тогда послушай, что я скажу: если ты ее прогонишь - я уйду вместе с ней! И девочку заберу!

Шелли медленно подошел к своему креслу, сел, произнес тихо, бесконечно усталым и грустным голосом:

- Как хочешь. Элиза здесь не останется. С меня довольно.

... Глубокая ночь. Дом уснул. Шелли один бодрствует в кабинете. Сидит ссутулившись, облокотившись на стол и подперев голову руками; слушает, как в душе спорят два голоса - холодный властный голос разума и трепетный голос сердца.

Разум:

Сердце:

- Мне тяжело.

Разум:

- Конечно. Но если сегодня ты струсишь, вновь пойдешь на уступки, чтобы предотвратить - нет: оттянуть! - неизбежный разрыв - то завтра будет еще тяжелее. Пора принимать решение. Вспомни свои принципы: когда умирает любовь, брак становится аморальным. Не так ли?

Сердце:

- Мне жаль Харриет.

Разум:

- А нужна ли ей твоя жалость? Не забывай: существует некий майор Райен. Ты не хотел верить в ее измену - это благородно, но до определенных пределов. Будь рыцарем, но не превращайся в глупца. Подумай сам: если она так легко, из одного упрямства, готова оставить тебя - не значит ли это, что ты ей больше не дорог... что, может быть, твое место занял кто-то другой?

Сердце:

- Мне больно.

Разум:

- Будет еще больнее. Ты ведь уже не помнишь, что ты - мужчина и хозяин в этом доме; ты превратился в безвольную тряпку. Будешь опять просить мира? Извинишься перед Элизой, согласишься, чтобы она осталась здесь? Примешь навязанные тебе условия? Тогда - забудь навсегда свои мечты, забудь прежние идеалы. Примирись с Обществом. Стань «как все» - ведь Элиза и Харриет именно этого добиваются, и рано или поздно добьются, если ты не вырвешься из капкана... Забудь о Свободе и Равенстве, забудь стоны голодных, забудь, что хотел служить Истине, быть просветителем и защитником обездоленных... Забудь, что родился поэтом: ты больше уже ничего не напишешь. Перебитые крылья не поднимут к звездам! Стань «как все» - примирись с отцом и с церковью, стань верноподданным, законопослушным, самодовольным и... равнодушным к страданиям твоего народа. Согласен ли ты обеспечить себе семейное благополучие такою ценой?

Сердце:

- Нет! Никогда...

Пять часов утра. Светает. За столом - та же фигура в той же позе.

Десять часов. Свечи догорели. Комната залита солнцем.

Вошла Харриет, одетая по-дорожному, с девочкой на руках. Промолвила сухо:

- Мы уезжаем. Ты ничего не хочешь сказать мне?

Шелли поднял голову:

- Ты просишь одну меня?

- Одну тебя. Жена моя, друг мой, останься.

- Только вместе с Элизой. Если ты попросишь у нее прощения.

- Элиза должна уехать.

- Значит, уеду и я.

- Харриет, останься. Мне сейчас очень трудно. Останься, прошу в последний раз.

«Какие у него глаза! Огромные, воспаленные, потемневшие от горя. Наверное, не спал всю ночь. Господи, что я делаю?!» Харриет заколебалась было, остановилась - но за ее спиной туже возникла Элиза, потянула за рукав:

- Харриет, карета ждет нас. Идем.

Еще секунда нерешительности - и, поборов сомнения, Харриет вышла вслед за сестрой. Напряженно застывшее, как перед расстрелом, тело Шелли вдруг сразу обмякло: в сердце словно лопнула натянутая до предела струна.

Карета была уже подана, слуга привязывал чемоданы. Элиза и Харриет с Иантой на руках вышли из подъезда.

Сойдя со ступеней крыльца, Харриет вдруг остановилась: мужество ее иссякло.

- Подождем минуту... Я знаю - он сейчас прибежит! Он догонит нас - и вернет домой!

- Вряд ли, - возразила сестра. - Ему нужно время, чтобы все осознать и одуматься. Идем, дорогая.

- Элиза, я не могу так уехать! Сейчас, когда он просил меня остаться, у него были такие глаза... Я почувствовала, что бью в беззащитное сердце...

- Это вздор, милочка. Ты уж, ради бога, не раскисай. Если он страдает - это хорошо, это ему только на пользу. Быстрее станет нормальным человеком.

- А если - не станет? - тихо спросила Харриет. - Если то, что мы ломаем сейчас, уже никогда не срастется?

Элиза презрительно фыркнула:

- Испугалась потерять сокровище? Не бойся, никуда он не денется. Соскучится по тебе и по дочке - прибежит как миленький... На коленях приползет! Уж тогда-то он совсем шелковый станет, будешь из него веревки вить. Главное - сейчас не уступай... Идем.

Харриет:

Элиза взяла у нее из рук девочку, пошла с нею к карете:

- Полно, Харриет, все правильно. Ему нужен урок. Для его же блага.

5.

Май 1814 года. Лондон.

Столовая в доме Годвинов. Здесь - две знакомые нам молодые девушки: скромная белокурая Фанни Уолстонкрафт и черноволосая Клер Клермонт. Фанни штопает белье, Клер перебирает струны гитары.

Дверь, ведущая в кабинет философа, отворилась; оттуда вышел Годвин. Сказал:

- Я выйду из дома на полчаса. Если придет Шелли - займите его до моего возвращения.

Фанни с живостью подняла голову от шитья:

- А он обещал прийти? Вы договорились с ним, отец?

- Не то чтобы договорился, но... предчувствую, что придет, - промолвил, подумав, Годвин и вышел в другую дверь.

Клер - с мрачной усмешкой:

- Он предчувствует! Ну, разумеется! В доме - ни пенса, а завтра срок уплаты по векселю Ричардсона. Не представляю, как мы выкрутимся, если Рыцарь Эльфов не прилетит, по своему обыкновению, вытаскивать нас из очередной ямы.

- А вообще он что-то давненько не появлялся, - заметила Фанни.

Клер:

- Я его встретила на улице - так, с неделю назад. Представляешь - едва узнала: он был сам на себя не похож - какой-то тусклый, погасший.

- Ничего удивительного - при такой супруге.

Клер сделала презрительную гримаску:

- Вот уж действительно! Эта женщина меня просто изумляет. Быть его женой - и не ценить такого счастья!

- Мало сказать! Я случайно узнала... только это - секрет; смотри, не проболтайся.

- Ну конечно. А в чем дело?

Клер встрепенулась:

- Не может быть! Кто тебе сказал?

- Годвин говорил по секрету твоей матери. И даже имя называл - какой-то ирландец, майор Райен.

- А Годвин от кого узнал? От самого Шелли?

- Нет, я так поняла - от кого-то из общих знакомых. Шелли, скорее всего, даже не подозревает об этом. И не надо ему говорить, чтобы не расстраивался.

- Почему не надо? Чем скорее он развяжется с этой ничтожной женщиной - тем лучше.

- Он никогда с ней не расстанется, - тихо и грустно сказала Фанни. - Помучается - и простит.

- Почему ты так думаешь?

- Потому что он ее любит. В конце марта он даже обвенчался с ней повторно, без оглашения - если бы не любил, не сделал бы этого.

Клер - сердито:

- Вот уж чему я ни за что не поверю!..

Внизу сильно хлопнула дверь парадного. Фанни вскочила со стула:

- О, кажется, Годвин был прав! Я побегу, займусь чаем! - она сгребла в охапку свое рукоделие и стремительно исчезла из комнаты. Клер, отложив гитару, быстро встала, оправилась перед зеркалом - и снова уселась. Через несколько мгновений вошел Шелли - как всегда стремительный и с очень деловым видом.

- Здравствуйте, мисс Клермонт. Мистер Годвин у себя в кабинете?

- Нет, он вышел, но с минуты на минуту должен вернуться. Садитесь к столу, сейчас будет чай.

Шелли сел. Затянувшаяся пауза: гость рассматривает узоры на скатерти, Клер - без тени смущения - его самого. Наконец она первая нарушила молчание:

- Рыцарь Эльфов, сегодня вы сами на себя не похожи. Не говорите о политике, не читаете стихов - почему?

- Простите - нет настроения.

- Где же вы его потеряли?

- Где вы пропадали целый месяц?

- Я гостил в Бракнелле у мадам Бонвиль и ее дочери. Корнелия помогала мне изучать итальянский язык.

- И каковы ваши успехи?

- Весьма посредственные.

- А каковы успехи миссис Шелли? Ведь она, полагаю, тоже занималась вместе с вами?

Шелли покраснел:

- Нет, она с сестрой поехала на воды в Бат.

- И сейчас там?

- Да.

Клер - насмешливо:

- Как же это вы решились разлучиться с ней - да еще в медовый месяц?

Шелли удивленно поднял на нее глаза:

- Не понял вас.

- Если верить слухам, вы - вновь молодожен? Вернее, муж в квадрате.

Шелли - с грустной улыбкой:

- Дорогая мисс Клер, мы - друзья, а от друзей у меня нет тайн. Зачем же обходные маневры? Хотите что-то узнать - спрашивайте прямо.

- Спасибо. Я любопытна и воспользуюсь разрешением. Дорогой Рыцарь Эльфов, неужели правда, что вы повторно обвенчались с женой?

- Правда. В 11-м году мы сочетались в Эдинбурге по обряду шотландской церкви; теперь у родственников - да и не только у них - возникли кое-какие сомнения в законности этого брака, и я должен был их устранить.

- Но говорят, еще задолго до этого вы и Харриет... - Клер замялась.

Шелли:

- Но тогда зачем же вы сковали себе руки? До этого повторного венчания вы могли бы добиться развода - объявить брак недействительным и...

- Объявить недействительным? То есть - сказать, что Харриет мне не жена, а любовница, и что Ианта - незаконная дочь?.. Милая мисс Клер, у меня множество недостатков, но я не подлец!

Клер - горячо, с возмущением:

- О да, вы очень благородны, и из-за своего благородства сами себе сломали жизнь, связав себя навеки с недостойной вас женщиной, которая вам...

- Клер! - испуганный предостерегающий возглас Фанни - она вошла так тихо, что спорщики ее не заметили.

Только теперь Шелли увидел белокурую девушку с подносом в руках, дружески ей улыбнулся:

- Мисс Фанни! Вы как всегда в хлопотах по дому, словно трудолюбивая маленькая Золушка.

- Я принесла чай, - Фанни сняла с подноса чашки, чайник, вазочку с вареньем. - Вишневое, ваше любимое...

Быстро вошел Годвин.

- А, мистер Шелли! Приятный сюрприз, - протянул гостю руку. - Добрый вечер.

Шелли быстро встал из-за стола:

- Высокочтимый друг, я прошу вас уделить мне пять минут для беседы.

- Пожалуйста, в любое время - для вас я всегда свободен.

- Тогда - прямо сейчас. Извините, мисс Фанни, я очень скоро вернусь и воздам должное вашему варенью...

И Шелли прошел вслед за Годвином в его кабинет.

Годвин уселся за свой рабочий стол, жестом указал Шелли место по другую его сторону. Тот, прежде чем сесть, достал из кармана бумажник, вынул из него пачку ассигнаций, положил ее перед Годвином.

- Высокочтимый друг, эта сумма, конечно, не разрешит всех ваших затруднений, но она даст нам некоторую передышку, благодаря которой мы, я думаю, найдем способ поправить дело. Я очень сожалею, что не смог избавить вас от тревоги хотя бы неделей раньше, но чтобы получить эти деньги, мне пришлось проделать довольно сложный трюк, и в моих руках они оказались только сегодня утром.

Годвин тяжело вздохнул:

- Мне горько, что я доставляю вам столько хлопот, и если бы не семья - право же, я никогда не злоупотреблял бы вашей добротой.

мире...

Годвин убрал деньги в ящик стола:

- Еще раз благодарю. И надеюсь, что доживу до часа, когда смогу вознаградить вас за все жертвы, которые вы понесли ради меня.

- Не будем больше об этом, - застенчиво краснея, промолвил Шелли - и встал. - Ну, я пойду.

- Да, понимаю - девушки ждут вас на чай.

- Главное - не хочу отнимать у вас драгоценное время.

- Постойте минутку, - Годвин тоже поднялся из-за стола, подошел к Шелли. - Начинается летний сезон - вы, наверное, уедете из Лондона? Куда-нибудь за город... или на воды...

Шелли вздрогнул, ответил резко:

- Нет!

- Видимо, миссис Шелли скоро вернется в Лондон?

Шелли - сдерживаясь, тихо:

- Не знаю... Надеюсь, что - не скоро.

Годвин ласково положил руку на плечо Шелли:

- Я - ваш друг и много старше вас; думаю, вы примете от меня один совет?

- От вас - любой.

- Постарайтесь смотреть на жизнь проще. Вы же - философ... Если помните - Сократ ухитрялся как-то терпеть свою Ксантиппу. Да и моя миссис Годвин - строго между нами - отнюдь не подарок. У нее злой язык и скверный характер... Но мы уживаемся, в общем, благополучно, хотя ни о каком духовном общении с такой женщиной не может быть и речи.

Шелли взглянул на портрет:

- А - с Мэри Уолстонкрафт?

- О, это совсем другое дело. Но она - редчайшее исключение среди существ своего пола.

- Да, я понимаю - чудо встречается редко, иначе оно перестало бы быть чудом, - грустно промолвил Шелли. - Наверное, поэтому господь бог - или кто там занимается такими делами - производит женщин, подобных ей, только в единственном экземпляре.

- Подумайте спокойно о том, что я сказал. А пока вы в Лондоне один - так сказать, на холостом положении - приходите почаще обедать. Миссис Годвин поручила мне передать вам это приглашение и сказать, что она была бы счастлива видеть вас каждый день. Я всей душой к ней присоединяюсь, а о девочках и маленьком Вильяме и говорить нечего - они-то все будут на седьмом небе.

Шелли смущенно опустил голову:

- Спасибо.

Годвин - по-прежнему улыбаясь:

- Мы досыта наговоримся о разных философских проблемах; в те дни, когда я занят, Клер и Фанни с радостью составят вам компанию - они обожают слушать вас. А вскоре вы получите не только благодарного слушателя, но и, я надеюсь, еще одного интересного собеседника. На днях из Шотландии вернется моя дочь Мэри. Она многое унаследовала от своей покойной матери... - взгляд на портрет. - Конечно, сейчас это еще ребенок - но уже думающее существо. - Годвин вздохнул и прибавил после короткой паузы, отечески потрепав Шелли по плечу: - Во всяком случае - помните, что есть дом, где вас любят и вам всегда рады.

Шелли наконец-то смог ответить улыбкой на улыбку:

- Спасибо. Этого я не забуду.

6.

«... Не медли! Пробил час!
Ты слышишь крик: скорей!
Не пробуждай слезою скудной
мой дух - он очерствел и смолк.
Угасший взор Любви не смеет
тебя смущать мольбой своей,
Так в одиночество вернись:
ты преступила долг...»⁶

Унылые апрельские стансы едва ли можно назвать поэзией. Крик боли и обиды - не больше того. А кроме них - да двух-трех писем - он за полгода не написал ни строки. Затравленную душу музы не посещают.

Настоящее - более чем безотрадно. Да и в будущем надеяться, похоже, не на что. Глупейшее положение: одинок и не свободен.

Харриет все еще в Бате и никаких признаков жизни не подает - Шелли даже рад ее отсутствию. Последние искры любви в его сердце угасли, он вспоминает теперь свою жену почти с таким же чувством, как Элизу, и с ужасом думает о том неизбежном дне, когда обе сестры вернутся в Лондон. Правда, они привезут Ианту - по ней отец очень соскучался - но отвращение к тем, кто ее окружает, сильнее тоски по ребенку.

Рано или поздно жена вернется. Возможно, захочет возобновить прежние отношения. И... что тогда? Согласиться на эту... плотскую связь? Брак без нежности и взаимного уважения другими словами не назовешь. Бездуховный союз, как у животных - позор для мыслящего человека.

тоже имеет право быть самим собою - хотя бы ценой отказа от любви, от теплого домашнего очага... А этот отказ неизбежен, ибо даже если он встретит когда-нибудь другую женщину, которая могла бы дать ему счастье - то соединиться с нею не сможет...

Пусть так. Он будет содержать Харриет и заботиться о дочке, и пусть жена живет как знает. Развлекается со своим Райеном или с кем там ей угодно - Шелли до этого нет больше дела. Но и его пусть оставят в покое. У него есть работа, есть книги, есть друзья - добрый дом Годвинов на Скиннер-стрит... Для философа этого хватит.

Приглашение Учителя - заходить почаще и запросто - пришлось очень кстати, и Шелли в полной мере им воспользовался. У Годвинов ему было хорошо - он чувствовал, что ему рады, и мог говорить о том, что его интересовало, отвлекаясь немного от своей постоянной печали.

Как-то, в один из последних дней мая, Шелли в обычное время пришел на Скиннер-стрит, поднялся на второй этаж в столовую, и, не застав там ни Фанни, ни Клер, постучался в кабинет Годвина.

- Войдите! - отозвался молодой незнакомый женский голос.

Шелли отворил дверь...

В большом кресле под портретом Мэри Уолстонкрафт он увидел тоненькую миниатюрную девушку лет шестнадцати, с золотистыми волосами, в странном платье из клетчатой шерсти - она сидела, свернувшись калачиком и поджав ноги, с книгой на коленях. Лицо ее - чистое, бледное, с высоким красивым лбом Годвина и большими светло-карими - «ореховыми» - глазами (глазами «дамы с портрета!») - лицо ее было нежно и прекрасно: оно отражало ум, волю и доброту...

Потрясенный Шелли стоял и смотрел на незнакомку - молча, почти не дыша: без мысли он знал - да, это ОНА, та, о ком он мечтал с ранней юности, за кого ошибочно принял сначала кузину Харриет Гроув, потом - Харриет Вестбрук... Теперь он встретил ее настоящую - но слишком поздно!

На лице девушки проступило выражение радостного изумления; она закрыла книгу, медленно спустила ноги на пол, медленно встала... Шелли тоже пришел в себя, произнес тихо:

- Мисс Мэри? - и сделал шаг вперед.

- Мистер Шелли? - так же тихо спросила девушка и тоже сделала шаг вперед.

- Клер и Фанни много рассказывали мне о вас...

- А мне - о вас...

Это поразительно: ему не хотелось больше говорить - ни о политике, ни о поэзии, ни даже об атеизме; ему не хотелось думать о любимых высоких предметах; ему хотелось лишь одного: быть там же, где она, слышать ее голос и шелест платья, смотреть... нет, смотреть на нее он не смел - взгляд мог выдать его горькую тайну - но все-таки иногда желание пересиливало разум: он поднимал на Мэри глаза... и тут же отводил их в сторону, если встречался с ее серьезными внимательными глазами...

Потом они оба немного осмелели, стали обмениваться вопросами - о любимых книгах, о взглядах на историю, религию, мораль - Шелли вновь и вновь радостно удивлялся практически полному совпадению позиций, что было, впрочем, естественно, если учесть их общий источник (ведь родители Мэри были его учителями) но в его глазах служило лишним подтверждением догадки, что - да, эта девочка и есть его мечта, заветный идеал женщины, встреченный им, увы, слишком поздно... Да, поздно. Ведь если даже допустить, что Мэри могла ответить на его чувство - то на какую страшную жертву пришлось бы ей пойти, чтобы соединить их судьбы! Он знал, что не имеет права мечтать о чуде. Благоразумнее всего было бы вообще прекратить визиты к Годвинам - хотя бы на время! - но это оказалось уже выше человеческих сил.

7.

Со дня их знакомства прошла неделя. Мэри успела уже освоиться в Лондоне и сменить свое платье из шотландки на легкое шелковое. А главное - она на собственном опыте успела убедиться, что чудеса в этом мире все же бывают. Конечно: ведь она, как и все девочки, в глубине души мечтала о принце, благородном рыцаре - и вот он явился во плоти, и более прекрасный, чем в ее грезах, да притом еще и поэт! Нельзя сказать, чтобы встреча была совсем неожиданной: Клер и Фанни, дружно восхищавшиеся своим необыкновенным другом, в письмах к сестре не жалели для него похвал - и все-таки действительность на этот раз (редчайший случай!) превзошла сотканный воображением образ.

Прямая и смелая от природы, Мэри не пыталась себя обмануть. Она не побоялась назвать - мысленно - своим настоящим именем чувство, вспыхнувшее в ее сердце при первой же встрече с Шелли:ЛЮБОВЬ. Да - любовь... Пусть бесперспективная - Мэри понимает, что надежды нет - но отказаться от этой смешанной с болью радости она не хочет... и не может.

Вновь - кабинет Годвина. Хозяин отсутствует. Мэри - в своем любимом кресле и, как обычно, с книгой в руках. Вот девушка подняла голову, прислушалась, улыбнулась: знакомые шаги за дверью. Как и тогда - в день их первой встречи - Шелли заглянул в кабинет и нерешительно остановился на пороге.

- Здравствуйте, мисс Годвин. Простите... Я ищу вашего отца.

- Он скоро будет. Подождите его здесь, пожалуйста.

- Садитесь, прошу вас, - предложила Мэри.

Шелли сел на стул - подальше от Мэри, поближе к дверям. Не зная, куда девать глаза, воззрился на собственные ботинки.

- Мистер Шелли, вы всегда так печальны... - осторожно начала девушка. - У вас тяжело на душе.

- Я не жалуюсь, мисс Годвин.

- Будьте добры, зовите меня по имени... если вас не затруднит... Да, вы не жалуетесь, но мне больно видеть, что вас снедает грусть.

- Я бесконечно благодарен вам за сострадание, мисс Мэри. Я ничем его не заслужил. А печаль в моем положении естественна - мне нечего в жизни ждать и не на что надеяться.

- Зачем такая безысходность! Мужчине стыдно падать духом. Я - женщина, и то себе этого не позволяю.

- А у вас и нет причин предаваться унынию. Будущее для вас открыто, у вас любящая семья...

- Любящая семья! - повторила Мэри с горечью. - Вся моя семья - это отец и Фанни. Втроем мы могли бы быть счастливы - но мачеха всеми способами отравляет нам жизнь, так что мне порой в этом доме просто нечем дышать!

- Миссис Годвин? - удивился Шелли. - Как странно - она никогда не казалась мне злой женщиной.

- О, вы ее не знаете - она умеет прикидываться доброй и больно жалить исподтишка. Меня-то ей сломать не удалось - я не из робких! - но что она сделала с Фанни... Буквально растоптала ей душу! Ведь сестра по крови всем чужая здесь, кроме меня. Фанни - дочь моей мамы от человека, которого она безумно любила еще до встречи с отцом... и с которым не была обвенчана. Но разве их ребенок в том виноват? Какое же сердце надо иметь, чтобы попрекать бедняжку «темным происхождением» - как будто мало того, что ее попрекают каждым куском!.. Да что я или Фанни - даже Клер, ее родная дочь, только и мечтает о том, чтобы вырваться из нашего милого дома!

- Признаться, я и подумать не мог...

- Да, внешне у нас все благопристойно, - мрачно усмехнулась Мэри и, секунду помолчав, решилась - заговорила быстро и горячо: - Одного я не могу понять: как мой отец, мой чудесный, мудрый, добрый отец мог жениться на этой женщине - после мамы! Пусть бы он ничего другого не знал, не имел, с чем сравнить, но - после мамы! Я читаю ее книги, ее письма - и передо мной встает такой светлый, такой одухотворенный образ... Вы знаете - с тех пор, как я приехала в Лондон, я каждый день хожу на кладбище святого Панкратия, на ее могилу. Сижу там, подолгу мысленно разговариваю с мамой - пока мне не начинает казаться, что во мне пробуждается ее душа. Тогда я чувствую - для меня нет ничего невозможного, я могу решиться на какой-то необыкновенный поступок... на подвиг, на жертву... во имя свободы... или любви! И если бы я решилась - не знаю, как отец, но мама поняла бы и благословила бы меня! А никакого другого благословения - ни человеческого, ни божеского - мне не нужно!

Погожее летнее утро. Кладбище возле церкви святого Панкратия. Могила Мэри Уолстонкрафт. Мэри-дочь преклонила перед нею колени, глубоко задумалась. На могильной плите - букет дивных белых роз: Мэри только что положила его туда. Легкие шаги за спиной, шорох кустов - и мужская рука кладет рядом с первым второй букет, из алых роз. Мэри подняла лицо, оно осветилось радостью. И вот уже двое стоят рядом и, не таясь больше, смотрят друг другу в глаза.

- Не знаю как, но я чувствовала... - голос Мэри дрожит и прерывается от волнения, - Да, я чувствовала, что увижу вас сегодня... Я принесла для вас мамины «Письма из Норвегии» - пусть эта книга останется вам как память обо мне... если нам суждено расстаться...

Шелли - так же взволнованно:

- Я тоже принес вам книгу в подарок - не столь ценную, но от чистого сердца. Это - моя «Королева Маб»...

Разговор на этом иссяк. Оба молча, неотрывно смотрят - глаза в глаза. Потом в какой-то момент они одновременно опустили головы, повернулись и молча пошли по кладбищенской аллее - рядом, но не касаясь друг друга...

Через несколько часов на бумагу лягут стихотворные строки - чуть ли не первые после месяцев отчаяния:

«Мой взор туманила слеза,
Но я был тверд, неколебим,
Я в страхе отводил глаза,
Чтоб взгляд не встретился с твоим,
Не мог я знать, что кроткий свет
Твои глаза струят в ответ.

Тяжел несчастный жребий мой,
Безмолвный гнев таит душа,
Снедаемый глухой тоской,
И жизнь кляня, и стон глуша,
Скрывать я должен от людей
Отчаяние, как звон цепей...

... Вдвоем - лишь миг один, и вдруг
Очнулся я от тяжких мук!

Звучал участьем голос твой,
Мне сердце оживила ты,
Омыв целебною росой
Полуувядшие цветы.

Любовь моя, нам счастья нет!
Меня связали сотни уз,

Наш чистый дружеский союз.
О, где найти мне силу слов,
Чтобы ослабить гнет оков!

Ты так добра, кротка, нежна;
Не мыслю, как я мог бы жить,
Когда б не ты. О, ты должна,
Должна мне сердце подарить!..»⁷

А Мэри, словно отвечая на этот призыв, напишет на первом чистом листе подаренной ей «Королевы Маб»: «Эта книга для меня священна; никто, кроме меня, не раскроет ее, и я буду в ней записывать все с полной откровенностью. Но что же я напишу? Что я невыразимо люблю автора и что все меня отделяет от него, от самой дорогой и единственной любви. Любовь обручила нас; я не могу принадлежать тебе, не могу принадлежать никому другому; но я вся твоя...»

Воскресение из мертвых!.. Другими словами это не назовешь. Спала серая пелена безнадежности, мир вновь обрел краски, музыку, аромат. Душа словно очнулась, вышла из глубокой прострации, затрепетала, жадно потянулась навстречу радости...

Радость! Немыслимая, невозможная, ослепительная! Счастье, вчера еще казавшееся недосягаемым - вот оно, сделай только последний шаг!

Об этом - о главном - ни слова пока не сказано, но оба знают: участь их решена. Рассудок еще сопротивляется - твердит о препятствиях, о долге, о неизбежности кары... Что ж! Кары любовь не боится; препятствия, самые грозные, окрыленное ею мужество способно преодолеть; а долг... Перед кем? Перед Харриет? Но она сама выбрала свою судьбу, да и, судя по всему, не будет огорчена потерей. Разрыв с ней неизбежен - Перси понял это еще до того, как увидел Мэри. Он переведет на бывшую жену большую часть своих денежных средств; миссис Шелли будет обеспечена и независима, доброе имя ее - что бы там ни было с Райеном - не пострадает: всю вину за крушение их семьи муж возьмет на себя... Нет, перед Харриет его совесть чиста. Долг - перед Годвином? Но учитель сам - противник церковного брака; разрывая путы, Шелли поступает согласно принципам «Политической справедливости». Какой же долг он при этом нарушит? Чьим интересам может повредить?..

Интересам самой Мэри. Да, вот здесь - большая проблема. Положение женщины при «незаконном» союзе вдвойне незавидно. Три года назад он, совсем мальчишка, все-таки не решился подвергнуть Харриет столь жестокому испытанию. Сейчас Перси - двадцать один год, и за плечами есть уже какой-то опыт семейной жизни - сейчас легкомысленный поступок был бы вдвойне непростительным... Легкомысленный? О нет, этим пороком он никогда не грешил, и меньше всего склонен к нему теперь, когда для него решается вопрос жизни и смерти - именно так, без преувеличения; ну, если уж не для физического существа по имени Перси Шелли, то для поэта - наверняка... Понятно, даже ради его спасения - ради своих ненаписанных книг - он не согласился бы сознательно сделать Мэри несчастной. Но ведь ее представления о счастье - совсем не такое, как у Харриет. Мэри - не простая заурядная мещаночка, на один лишь миг поднявшаяся над привычной пошлой средой, чтобы тут же вновь нырнуть в родное болото; нет: Мэри - натура смелая, героическая; она - дочь мудреца Годвина и бесстрашной Мэри Уолстонкрафт, и, разумеется, унаследовала лучшие черты своих родителей...

Следовательно...

Следовательно - у тебя есть надежда. Но первое слово - не за тобой.

8.

В среду 8 июня Шелли привел Хогга на Скиннер-стрит, чтобы познакомить с Мэри. По пути он описывал ее достоинства с таким восторгом, что Хогг без труда угадал половину правды и не мог отказать себе в удовольствии подразнить приятеля, напомнив ему предмет одного их давнего спора.

- Так что же, Перси, вы по-прежнему считаете, что половая страсть - чувство далеко не самое благородное?

- Да, если речь только о примитивной страсти, а не о любви.

- А вы все еще верите, что эти понятия не тождественны?

- Конечно. Они полностью не совпадают даже у дикаря: ведь человек и на самой низшей ступени своего развития уже - существо социальное. А чем выше культура, тем больше разница.

- Я думаю - это всеохватывающая жажда общения... общения не только чувств, но всей нашей природы - интеллекта, воображения, чувствительности. Половой импульс представляет собой лишь одну - и часто незначительную - долю любовных притязаний, хотя он и служит чем-то вроде символа для выражения всего остального... Ага, вот мы и у цели.

Гостей встретила Фанни; сказала, что Годвин занят в книжном магазине, а миссис Годвин и Клер нет дома - и побежала на кухню готовить чай. Хогг и Шелли поднялись в столовую. Там не было ни души.

- Похоже, мы не вовремя, - заметил Хогг, усаживаясь, и вернулся к теме прерванной беседы: - Итак, вы полагаете, что именно жажда общения...

Договорить он не успел: дверь годвиновского кабинета чуть-чуть приоткрылась, и тихий взволнованный голос позвал:

- Шелли!

- Мэри! - тотчас откликнулся другой голос, не менее взволнованный, - и Шелли, забыв о друге, стрелой вылетел из комнаты.

- Ого! - удивленно пробормотал Хогг. - Стало быть, жажда общения... М-да! - и вздохнул: - Бедная Харриет...

Мэри стоит у окна в кабинете - лицо бледное, напряженное, руки крепко сжаты.

- Друг мой, что с вами? - спросил Шелли. - Что-то случилось?

- Нет, пока - ничего. Но нам надо поговорить. Серьезно. Не здесь.

- Вы не были сегодня утром на кладбище...

- Не была. И вы тоже там пока не появляйтесь.

- Почему?

- Мачеха следит за мной. Боюсь, вам могут отказать от дома.

- За что же? Мы не сделали ничего дурного.

- Да, но моральная сторона здесь никого не интересует. Здесь важно только соблюдение приличий.

- Так может рассуждать миссис Годвин, но - не ваш отец. Я поговорю с ним.

- Нет, нет! Подождем.

- Так завтра я вас увижу? Да, Мэри?

- Где?

- Когда вы в первый раз провожали меня с кладбища, мы шли через парк. Помните?

- Да.

- Вот там. На скамье возле фонтана. В два часа по полудни.

Опасения Мэри не замедлили оправдаться: на другой день, утром, Годвин вызвал ее к себе в кабинет.

- Милое дитя, я должен задать тебе один вопрос и прошу ответить мне правдиво.

- Я всегда говорю правду, отец.

- Знаю. За всю твою жизнь я не слыхал от тебя ни одного слова лжи. Но вопрос очень деликатного свойства...

- Спрашивайте, отец.

- Каковы твои отношения с Шелли?

- Самые чистые.

- Я в этом не сомневаюсь. Я имел в виду не действия, а чувства.

- Я люблю его.

- А он?

- Он сам тебе сказал?

- Нет, но я знаю.

- Так... Ну, что же... - Годвин откинулся на спинку кресла, пристально посмотрел на дочь: она стояла под портретом Мэри Уолстонкрафт - спокойная, гордая, уверенная в себе. - В принципе, удивляться тут нечему. Этот мальчик и в самом деле поразительно хорош - умен, благороден, красив... даже слишком - но не забывай, пожалуйста, одну маленькую деталь: он женат.

- Но жена предала его, и он ее больше не любит, - возразила Мэри. - Они должны окончательно разойтись, это решено.

- Церковный обряд ничего не добавит тем, кто любит и доверяет друг другу.

Чистая, сильная, бесстрашная молодость! У Годвина сжалось сердце: он вспомнил себя и свою первую жену семнадцать лет назад. Тогда у них тоже хватило сил пренебречь мнением общества, устоять под лавиной грязи, обрушившейся на них из-за внебрачного ребенка мисс Уолстонкрафт... Они выдержали. Но они были тогда уже зрелыми людьми - ему около сорока лет, Мэри - много за тридцать. И у них была возможность прекратить травлю: они обвенчались, и он усыновил маленькую Фанни. Шелли в другом положении: что бы он ни делал, он будет бессилен защитить от поношения и Мэри, и себя самого. Увы! Ради блага дочери отец обязан быть непреклонным.

- Дитя мое, понимаешь ли ты, что говоришь?

- Конечно, отец. Я не понимаю другого: что именно вас так беспокоит? Вы же сами в принципе убеждены, что нерасторжимый принудительный брак безнравственен, как источник лжи и страданий, что люди должны быть вместе до тех пор, пока они любят друг друга. Вы публично заявили об этом в своей «Политической справедливости». А мы оба - и Шелли и я - мы верные ваши ученики!

- «Политическая справедливость» есть рассказ об идеальном общественном устройстве; это, если хочешь, новая «Утопия», и она была написана двадцать лет назад! Я не говорю, что мои взгляды за это время существенно изменились, - нет, но я понял, что, живя в реальном обществе, человек обязан считаться с его моралью, его законами, обычаями...

-... с его предрассудками... - подчеркнула Мэри.

- Да - и с его предрассудками, как это ни печально - или бунтовщик поставит себя в положение изгоя, парии... И я никогда не одобрил бы тех, кто решился бы применить умозрительные теории, изложенные в моей книге, к нашей сегодняшней практике. Ты поняла меня?

- Да, отец.

Мэри с грустью и жалостью посмотрела на старика:

- Я подумаю над вашими словами, отец. Но - больше ничего не обещаю!

9.

В четверть второго пополудни Мэри вышла из дома. Зажмурилась от яркого солнца. Улыбнулась: решение принято - самое трудное позади!

В парк она пришла двадцатью минутами раньше условленного часа. Думала, что придется ждать - но еще издали, из аллеи, увидела на скамье возле фонтана знакомую тонкую фигуру. Шелли тоже заметил ее - вскочил, бежит... летит навстречу! Мэри не удержалась - прихватив юбку, тоже со всех ног побежала к нему. Запыхавшись, остановились на расстоянии полутора шагов, Шелли протянул Мэри руки, она вложила в них свои. Мгновение молча любуются друг другом. Прохожие огладываются на них, замедляют шаги, тоже любуются: два юных, прекрасных, сияющих любовью и счастьем лица в потоках солнечного света...

- Утром отец говорил со мной. Он требует, чтобы мы больше не виделись.

- Я получил его письмо. Он просит меня не посещать ваш дом.

- Что вы решили? - спросила она.

- А - вы? - спросил он.

- Я люблю вас... люблю как саму жизнь...

Шелли - страстно:

- И я люблю вас... больше самой жизни! О Мэри! Я безумно люблю тебя, но что я могу тебе дать? Ничего кроме любви - ни богатства, ни титула, ни даже... своего имени.

Она:

Он:

- Весь свет осудит нас. Друзья и знакомые отвернутся. Меня назовут соблазнителем, а тебя... - он запнулся, не в силах вымолвить грубое слово.

Мэри - гордо:

- Знаю. Пусть говорят что угодно. Я презираю суд ханжей!

Шелли:

Мэри улыбнулась:

- Пусть так - я не боюсь!

Шелли - сияя:

- Любимая! Я - счастливейший из смертных! Мы уедем с тобой за границу - куда-нибудь в Швейцарию или Италию, где нас никто не знает, где никто не оскорбит тебя грубым словом - и будем жить открыто и честно, никого не обманывая и ничего не боясь!

- Мы будем много работать на благо человечества, будем учиться, читать, творить...

- Да, любимый!

- Я думаю, мы должны поставить Годвина в известность о нашем решении - иначе получится как-то... некрасиво.

- О, нет! - встревожилась Мэри. - Отцу говорить нельзя. Он, конечно, не примирится, он сделает что-нибудь, чтобы помешать нашему союзу... Вот и Клер считает, что мы должны бежать тайно.

- Они сами догадались. С Фанни я не могу быть вполне откровенной - она ужасная трусиха, она будет плакать и выдаст нас так или иначе. Зато Клер - всей душой за побег и сама хочет ехать с нами.

- Вот это, мне кажется, неблагоразумно, - заметил Шелли.

- Но она тоже задыхается в нашем доме, она хочет быть свободной - неужели мы откажем ей в помощи?

- Ее, конечно, жаль, но... Тут надо все хорошо взвесить. Впрочем, у нас будет две-три недели на размышление.

- Это необходимо, любимая. Мне надо многое подготовить для побега, оформить кое-какие документы, дарственную для Харриет... Кроме того, я напишу жене в Бат, что хочу видеть ее для важного разговора, и я не знаю, как быстро она сможет приехать.

- Ты хочешь рассказать ей о наших намерениях?

- Непременно.

- По-моему, Перси, это лишнее. Достаточно простого письма... уже потом, после нашего отъезда.

- Почему? Она же тебя предала. Следовательно - не любит. Следовательно - не будет страдать. Она получит деньги и свободу - и будет очень довольна. Во всяком случае, особой деликатности она не заслуживает. Вспомни, как бессердечно она с тобой обошлась!

- Если она и была бессердечна - это не значит, что я могу отплатить ей тем же. Благородный человек и с врагом обязан поступать благородно, а Харриет нам не враг. Она просто - обыкновенная слабая женщина...

10.

Шелли, не откладывая, исполнил свое намерение: написал Харриет, что просит ее срочно приехать в Лондон по важному делу.

Харриет вернулась. Разумеется, вместе с Элизой. Погода стояла жаркая, дорога утомила сестер; обе они были раздражены и, пожалуй, в душе довольны: просьбу о возвращении они расценили как долгожданную капитуляцию противника.

мисс Вестбрук он встретил без гнева, то и жену - без видимой радости: несколько приветливых слов, вопрос о самочувствии, дружеское рукопожатие - и только; все ласки и поцелуи достались крошке Ианте. Столь явное отсутствие супружеского пыла озадачило Харриет: бесконечно далекая от того, чтобы угадать истину, она ощутила все же смутное беспокойство, и когда Шелли, наспех покончив с приветствиями, ушел к себе в кабинет - жена пошла следом.

- Не помешаю? - спросила она, усаживаясь в кресло.

- Конечно, нет, дорогая. А что ты хочешь?..

- Хочу узнать, зачем это я тебе так внезапно понадобилась. Ты не находишь, что это не очень деликатно - настаивать, чтобы я в разгар курортного сезона вернулась в Лондон, вместо того, чтобы приехать в Бат самому?

- Прости, но чрезвычайно важные обстоятельства не позволили мне отсюда уехать.

- Нет.

- Ну, тогда, значит, твой дед наконец-то помер и ты получил свою часть наследства.

- Нет.

- Что же еще столь уж важного могло произойти?

Харриет насторожилась:

- Нет, я хочу знать сейчас.

- Ну, хорошо... - короткая пауза: надо собраться с духом. - Видишь ли, дорогая, за то время, что ты была на курорте, я хорошо обдумал нашу с тобой жизнь - прошлую, настоящую и будущую - и решил, что лучше всего нам расстаться.

- Как?.. - не поняла Харриет.

- Неумная шутка! - возмутилась молодая женщина.

- Я не шучу.

- Тогда, значит - ты сошел с ума! Я - твоя законная жена перед богом и людьми...

- Ты же знаешь мои взгляды на брак: союз двоих священен, пока они любят друг друга - а наша любовь умерла.

- Да, к несчастью. Духовная связь между нами давно порвалась, а любить только телом - нет, это не для меня. И лгать тебе, изменять тайком, внешне соблюдая приличия - как делают многие уважаемые члены общества - этого я тоже не умею... и не хочу! Пойми, бедняжка - три года назад мы совершили ошибку: не зная ни друг друга, ни самих себя, мы соединили наши судьбы. Кто из нас больше в том виноват? Наверное, я, как мужчина; но сейчас это уже не имеет значения. Важно другое - что этот шаг был ложным. Прошло время - и мы увидели, что обманулись, что мы совсем не подходим друг другу. У нас разные интересы, разные взгляды на жизнь; духовно мы совершенно чужие. Стоит ли ждать, пока сегодняшнее отчуждение не перерастет в неприязнь и даже ненависть? По-моему, лучшее, что в такой ситуации можно сделать - это расстаться друзьями. Разумеется, я буду заботиться о дочке и тебя материально обеспечу - документы уже оформляются; ты будешь жить безбедно и независимо.

Харриет, в полной растерянности выслушавшая молча эту тираду, смогла наконец вымолвить:

- Но как же так, Перси? Ведь я люблю тебя!

- Прости, дорогая, но мне кажется, еще до твоего отъезда в апреле тебя гораздо больше интересовал другой человек, - тихо ответил Шелли. - Что до меня, то мое чувство к тебе ушло безвозвратно. К тому же я встретил девушку, которая меня понимает, разделяет мои взгляды...

- Ах, вот что! Я так и чувствовала с самого начала, что здесь замешана какая-то девка!..

- Не смей называть ее так!

- Ах, извини - принцесса! Богиня! И кто же она?

- Мэри Уолстонкрафт Годвин.

- Дама с портрета?

- Ее дочь.

- Понятно. Значит, эта интриганка воспользовалась моим отсутствием и твоей тягой ко всякой романтике, чтобы повеситься тебе на шею...

- Харриет, еще одно слово о ней в таком тоне - и я сразу уйду. Меня можешь оскорблять как хочешь, но ее - не позволю...

безупречный муж бросает свою беременную жену ради какой-то...

Шелли показалось, что его обварили кипятком:

- Что ты сказала! Ты - в положении?

- На четвертом месяце. Только такой слепец как ты мог этого не заметить!

Шелли - тихо:

- Что ты спросил?

- От кого ребенок - от меня или... от этого Райена?

Харриет вдруг поняла - вскрикнула с искренним ужасом:

- Перси! Это неправда! Это ложь, гнусный навет! Я никогда тебе не изменяла, я любила и люблю только тебя!

- Бедная девочка, успокойся. Вот, выпей глоток... и еще... Успокойся, я же не обвиняю тебя... Правда, этой зимой и в начале весны твое поведение казалось мне несколько... странным, а потом еще мне сказали...

Харриет - всхлипывая, с упреком:

- Тебе сказали! А ты - поверил! Потому что очень хотел поверить! Чтобы самому перед собой оправдаться! Но я верна тебе, клянусь... Господи, ну как мне тебя убедить!..

- Я верю тебе, дорогая, не плачь... - мягко, с глубокой печалью промолвил Шелли. - Ты верна мне, ребенок мой - пусть так, я верю... Но ведь от этого ничто не меняется - ушедшего не вернешь. Любовь, как и жизнь, умирает, чтобы уж не воскреснуть; мое чувство к тебе угасло - значит, супружеских отношений между нами теперь быть не может. Но я остаюсь для тебя самым преданным другом и братом - это уже навсегда...

«к счастью» - в комнату влетела Элиза Вестбрук.

- Что здесь происходит? Чудовище, что вы с ней сделали?! - Ну, деточка моя, голубушка - успокойся! Я с тобой, все будет хорошо... - Сударь, что вы стоите, как истукан? Уходите скорее! Вы же ее убиваете!

Опечаленный Шелли вышел за дверь, прикрыл ее за собой, сказал вслух, с удивлением и бесконечной грустью:

- Значит, она все еще любит меня... О! Какое несчастье...

... Ужасная ситуация. Он - в западне. Обряд венчания - условность, запись в церковной книге - условность; мнение общества - всех друзей и знакомых, а тем более незнакомых - условность: через эти препятствия он перешагнет без колебаний. Но совсем не условность - жгучие страдания Харриет. Он-то был уверен, что жена его окончательно разлюбила и не будет терзаться от их разрыва, а выходит... совсем наоборот. И главное - она беременна. Он и подумать не мог... Чей это ребенок? Она сказала - четвертый месяц, следовательно - май, апрель, март... Да, март. Но в марте они с Харриет были вместе так мало, и те мгновения нежности, после которых возникает новая жизнь... их почти уже не случалось. Полностью исключить возможность своего отцовства, пожалуй, нельзя, но вероятность - не более, чем один к десяти...

отступает на задний план: и подозрения (можно сказать, уверенность) в ее измене, и тот сплошной беспросветный кошмар, каким видятся ему теперь последние месяцы их семейной жизни, и даже бесспорная духовная несовместимость; разумом понимаешь, что прав, а сердцем упрекаешь себя в жестокости. «Лучше самому терпеть пытку, чем обречь на нее другого», - с отроческих лет, дав себе клятву служить идеалу добра, он всегда руководствовался этим принципом. Теперь впервые нарушит его. Но непоправимый шаг еще не сделан. Еще можно отказаться от своего решения. Можно вернуться...

Вернуться? Куда - в тюрьму?.. Одна эта мысль вызывает ощущение физического удушья. Вернуться - значит, забыть Мэри... Ох, нет!.. Нет, нет! Это немыслимо! Пожертвовать своей любовью - первой и единственной настоящей любовью! Пожертвовать собой как поэтом... Пожертвовать счастьем любимой!..

Ну, допустим - чисто теоретически - что он пойдет на это тройное предательство. Возьмет назад слово, данное Мэри. Согласится жить с Харриет под одной крышей. Но удовлетворится ли она этой видимостью союза, будет ли ей достаточно его братской любви и заботы? Или захочет большего? А большего теперь быть не может - сама память о былых ласках заставляет его содрогаться от отвращения. Харриет скоро это поймет и будет страдать еще сильней, чем сейчас. Не лучше ли - для нее же самой - полный, открытый разрыв?

А если бы - представим совсем невозможное - он смог бы все-таки себя принудить... забыть обиды и подозрения... воскресить умершее чувство... то надолго ли хватило бы ответного тепла у Харриет? Сегодня она готова на все, лишь бы вернуть утраченное, но разве от самой себя убежишь? Уверившись в победе, она опять станет собой настоящей - вернется жажда роскоши и насмешливое презрение к его идеалам; вернется - уже вернулась - Элиза, символ ненавистного общества; быть может - появится какой-нибудь новый Райен... Тогда перед мужем - одна альтернатива: застрелиться или попасть в сумасшедший дом...

Нет. Все имеет свои границы. Самоотверженность не должна переходить в глупость. Он и Харриет - слишком разные люди; это - не его, не ее и вообще ничья вина. Разрыв неизбежен - если не сегодня, то завтра. И чем позднее - тем больше сумма обоюдных страданий.

Выбор сделан. Затянувшийся узел нельзя развязать, его можно только разрубить - и лучше уж сразу, одним ударом. Другого выхода нет...

Харриет расхворалась. Не в силах смириться с потерей. Удар оказался слишком тяжелым для ее маленькой слабой души. Умоляет мужа вернуться. Бедная девочка! Если бы она поняла, что изменить ситуацию не в его власти...

Шелли снял комнату в номерах: жить сейчас в одной квартире с Харриет и видеть жену постоянно - значило бы только растравлять раны, ее и свои. Да, не только ей - ему разрыв тоже очень дорого стоил...

«Выбор сделан». Да. А душа - болит. Как болит! Кажется, еще никогда в жизни он не испытывал подобных страданий. Думал, что все чувства к Харриет в его сердце умерли - ан, нет! Оказывается, режешь-то по живому.

В двадцатых числах июля Томас Лав Пикок получил от Шелли письмо с просьбой поскорее его навестить - и поспешил явиться на зов. Шелли, открыв ему дверь, просиял, сердечно обнял друга:

- Дорогой мой, как я рад, что вы приехали!

- Я тоже рад... и огорчен, - прибавил Пикок, внимательно посмотрев на поэта. - Что с вами, Шелли? Вы совсем больны!

И правда, выглядел Шелли прескверно - лицо белое, как бумага, руки дрожат, воспаленные глаза обведены темными кругами. Однако он бодрился изо всех сил. Ответил небрежно:

- Рецедив прошлогоднего недуга? Помню, вы очень страдали тогда от болей в боку.

- Нет, - Шелли горько усмехнулся. - Едва не сказал - «к сожалению, нет». Физические страдания хороши как отвлекающее средство - они могут хоть отчасти заглушить душевную боль.

Оба помолчали.

- Я встретил сегодня Хогга, - сказал Пикок. - Он ищет вас по всему Лондону. Харриет просила его вас найти и уговорить вернуться домой.

- Теперь лучше, - пауза. - Послушайте, Шелли, я ведь приехал к вам с тем же намерением, что и у Хогга. По-моему, вы совершаете сейчас роковую ошибку. Для вас лучше всего было бы - вернуться домой. Харриет любит вас и... она беременна.

У Шелли вырвался стон:

- Да, я знаю.

- Вы все еще не верите, что это - ваш ребенок? Напрасно. Не представляю, какой подлец уверил вас в ее измене, но ваши искренние друзья - и я, и Хогг, и Хукем - все мы твердо убеждены, что Харриет всегда была вам хорошей женой.

не могу жить с ней - в этом все дело.

- Мне всегда казалось, что вы к жене очень привязаны, - заметил Пикок.

- О, если бы вы знали, как я ненавижу ее сестру!.. - перебил Шелли. - Вернуться опять в этот змеюшник? - нет, ни за что на свете! Даже если бы не встретил Мэри... - при одном упоминании этого имени лицо его преобразилось - глаза ожили, засветились, на щеках выступила краска; он продолжал говорить уже другим тоном: - Знаете, я сейчас иногда с ужасом думаю о том, что могло так случиться - я не встретил бы Мэри и никогда не узнал бы, что такое любовь!

- И что же такое - любовь? - насмешливо переспросил Пикок. - Помню, один мой друг - Джефферсон Хогг - рассказывал мне про другого моего друга, который был убежден, что половая страсть - чувство отнюдь не самое благородное, и что мыслящий человек способен управлять ею, ибо она - вовсе не ураган...

- Не ураган, нет - удар молнии! Я только взглянул на Мэри - и сразу понял: это она!

- Стало быть - Ut vidi! Ut perii! - увидел и погиб!

Шелли - страстно:

- Нет: увидел - и воскрес! Право, я уверовал в древнюю легенду об Андрогине: Зевс рассек человеческое существо на две половины, и они ищут друг друга; если найдут - это и есть любовь! И тогда только возникает полноценная личность... Я нашел свою половинку!

- А Харриет? - тихо спросил Пикок.

- Да, Харриет... Несчастная...

- Я все-таки советую вам не спешить с разрывом, - сказал Пикок после продолжительного молчания. - Отложите этот шаг хотя бы на несколько месяцев - до разрешения Харриет от бремени. Хогг сказал, что она должна родить в конце года...

- Я и сам думал об этом. Но что даст ей отсрочка? Обманывать Харриет я не хочу.

- И не надо - она сама себя обманет, был бы хоть призрак надежды...

- Нет. Неопределенность - это худшая пытка. Дать воскреснуть надежде, заранее зная, что через полгода вынужден будешь нанести ей второй удар - какая чудовищная жестокость! Представьте себе хирурга, который из жалости к больному ампутирует пораженную гангреной конечность не сразу, а по частям... В интересах самой Харриет - покончить с этим теперь же! И потом - Мэри... Она слишком страдает, я не могу оставить ее в лапах мачехи на такой большой срок.

- Ах, тут еще один стимул - злая мачеха! Я и забыл, что у благородного Персея имеется неодолимая потребность - время от времени спасать очередную Андромеду от домашних драконов...

- Напрасно вы так... А главное... даже не Мэри - я сам не выдержу до декабря. Полгода таких терзаний!.. Неужели вы не понимаете, как мне тяжело! Ведь я разрываюсь между жалостью и любовью! Все время думаю о Харриет... днем и ночью... о ее сегодняшних страданиях, о ее будущем... В мозгу - междоусобная распря, сердце исходит кровью... Вот видите, - Шелли потянулся к тумбочке, взял стеклянный флакон, подал его Пикоку, - с этим теперь не расстаюсь.

Пикок взглянул на этикетку, потом, с тревогой - на поэта:

- Да. Вынужден. Я совсем не могу спать, а если не обеспечу себе - любой ценой - хоть три часа покоя в сутки, я просто... сойду с ума!.. - он закрыл лицо руками. - Постепенно прихожу к выводу, что Софокл прав:

«Не родиться совсем - удел лучший,
Если ж родился ты,
В край, откуда явился,
»
- Ну, уж если вы до такой степени...

Шелли поднял голову:

- Мне безумно жаль Харриет, но ведь каждый, кто меня знает, должен понимать, что моей подругой жизни может быть только та, которая чувствует поэзию и разбирается в философии. Харриет - благородное существо, однако ни того, ни другого ей не дано. Оставшись с ней, я постепенно опустился бы до ее уровня, погряз бы в суете... а скорее, просто бы умер. И уж наверняка убил бы в себе поэта. Прошлой весной, когда мы с Харриет были еще друзьями, я написал «Королеву Маб», но за этот год, среди всех склок и неурядиц - практически ничего. Только атеистические памфлеты. Стихи у меня просто не шли. Зато если со мной будет Мэри!.. - лицо его вновь осветилось. - О, вы не представляете себе, что это за человек! Какой у нее светлый возвышенный ум, какая воля, какое воображение! Она гораздо талантливее меня, честное слово! Вдвоем, поддерживая друг друга, мы действительно сможем дойти до своей вершины, дать миру все, на что мы способны... А ведь иначе мы просто не выполним своего долга - перед людьми и перед самими собой... - он запнулся, взял с тумбочки стакан, отпил из него несколько глотков.

- Что там? - с беспокойством спросил Пикок.

- Надеюсь. Во всяком случае, раз уж дело приняло такой оборот, - (взгляд на флакон с морфием), - надо выйти из этой ситуации как можно скорее. Но прежде чем принять окончательное решение - прошу вас, обдумайте все хорошенько.

Шелли - тихо:

- Решение принято, и я его не изменю. Я только хочу еще раз переговорить с Харриет, а пока она больна - это невозможно. Как только поправится - мы окончательно объяснимся... и - начнем новую жизнь!

----------

дал устное распоряжение своему банкиру выплачивать ей из оставшейся ему доли необходимые суммы по первому требованию. Обеспечив оставляемых, занялся приготовлениями к отъезду, точнее - к бегству... И вот настал решающий день - 28 июля.

Четыре часа утра. Небо позеленело - близок рассвет - но земля еще во тьме. На углу Скиннер-стрит - запряженная карета, кучер дремлет на козлах. Долговязая худая фигура меряет шагами мостовую - от дома Годвинов и обратно. Наконец заветная дверь отворилась - выскользнула маленькая стройная тень, за ней - другая: Клер Клермонт все-таки настояла на том, чтобы сопровождать беглецов... Шелли со всех ног бросился к ним - взять чемоданы; но прежде всего, конечно, надо поцеловать Мэри... Клер торопит: «Это потом, еще успеете... Скорее, надо спешить, пока Годвин не проснулся!»

Все трое забрались в карету, кучер щелкнул кнутом, колеса загромыхали по сонной улице...

Свобода! Рубикон перейден, мосты сожжены. Двое любящих соединились - наперекор закону и ханжеской общественной морали, наперекор самой судьбе... Любовь победила - и она права!

«... О друг мой, как над лугом омертвелым,

Вся - красота, одним движеньем смелым
Ты, вольная, оковы порвала,
Условности презрела ты, и ясно,
Как вольный луч, прошла меж облаков,

Рабы сгустили силой рабских слов,
И, позабыв про долгие страданья,
Мой дух восстал для светлого свиданья!

И вот я не один был, чтоб идти

Хоть замысла высокого пути
Передо мной, далекие, лежали.
Порой терзает добрых нищета,
Бесчестие глумится над невинным,

Толпа грозит, - но в сумраке пустынном
Есть радость - не склоняться пред судьбой,
Ту радость мы изведали с тобой!

Быть может, за созвучьем этих строк

Иль дух мой совершенно изнемог,
И замолчит, ища отдохновенья,
Хоть он хотел бы властно потрясти
Обычай и насилия Закона

Священнее, чем лира Амфиона?

Бессмертный голос Правды меж людей
Живет и медлит! Если без ответа
Останется мой крик, и над моей

Глумиться будет бешенство слепых,

О, друг мой, ты и я, мы можем ясно,
Как две звезды меж облаков густых,
В ночи мирской светиться полновластно,

Мы будем сохранять свой ровный свет...»

© Copyright: Басистова Вера, 2004

Свидетельство о публикации №2407110046