Басистова В. А.: Пророк. Жизнь Перси Биш Шелли.
Часть 4. Изгои

Часть IV

ИЗГОИ

"Ведь я изгнанник общества и света:
И я, как все, был счастлив, может быть;
И я, как все, изведал боль за это."
Байрон, «Дон-Жуан», песнь II
(перевод Т. Гнедич)

Август 1814 года.

Уже четыре месяца, как пала Империя. Кровавый гений сослан на остров Эльба. После двадцати двух лет непрерывных почти войн Европа с облегчением переводит дух. Больше всех рада, пожалуй, Англия: теперь ее вечная соперница-соседка повержена в прах. Вялый апатичный толстяк, гораздо более интересующийся гастрономическими вопросами, чем политическими - бывший граф Прованский, ныне король Людовик ХVIII - с помощью союзников влез на утраченный братом престол. Франция - в развалинах и пепелищах...

1.

Утро. Солнце еще не палит - оно греет нежно и ласково; легкий ветерок овевает прохладой, волнует золотистые хлеба на неогороженных французских полях слева и справа от дороги, по которой в сторону Труа движется странный караван: две молоденькие девушки - брюнетка и блондинка - в черных шелковых платьях, высокий кудрявый растрепанный юноша и мул, нагруженный портпледом и большой корзиной. Двуногие путешественники в отличном настроении: оживленно разговаривают, смеются, не думая ни о вчерашнем, ни о завтрашнем дне.

Позади - все волнения и опасности побега: бешеная скачка из Лондона в Дувр - без остановок, по страшной жаре, совершенно необычной для Англии; переправа через Ла Манш, в высшей степени романтическая: ночью, на открытой парусной лодке (пакетбота пришлось бы ждать больше суток, а беглецы опасались погони) - бурное море, соленые брызги, луна, ныряющая среди стремительных туч... Был даже момент, когда лодку захлестнуло волной и она чуть не опрокинулась - но в конце концов путешественники все же благополучно добрались до Кале. Потом - Париж, где застряли на несколько дней в ожидании денежного перевода, и горячие споры на тему, куда теперь ехать; неожиданная идея - чудесная, безумная и соблазнительная: пересечь Францию пешком! Их отговаривали: затея трудна и опасна - в стране только что распущена огромная армия, солдаты и офицеры разбежались повсюду и «дамы несомненно будут похищены...» Но они решили рискнуть.

И вот - авантюрный план в процессе осуществления.

... Время - за полдень. Картина все та же: дорога впереди, дорога за спиной, по сторонам - поля, над головою - безоблачное небо и солнце, которое теперь уже печет нещадно. Мэри устала, едет на муле; Клер и Шелли идут следом, несут корзину с провизией. Они тоже начинают уже выдыхаться. Пора сделать привал.

Справа по курсу - большое дерево, естественный шатер. Очень кстати! Свернули к нему. Привязали мула. Уселись. Распаковали корзину. Достали из нее хлеб и фрукты, а также книгу: малейшая возможность для самообразования должна использоваться на сто процентов.

Обед на траве, в благоуханной кружевной тени, после долгой дороги по солнцепеку, и главное, с теми, кто для тебя дороже всех на свете - какое наслаждение может с этим сравниться? Свежий душистый хлеб, румяные, брызжущие соком яблоки - пища богов! Мэри и Клер жуют с аппетитом, переглядываются, блаженно улыбаются; Шелли тщится осилить два дела сразу: в одной руке у него - книга, в другой - яблоко, и он усердно трудится на общее благо, читая вслух первую и время от времени откусывая от второго.

Долго нежиться, однако, нельзя. Не без сожаления покинув гостеприимную сень, путники вновь выбрались на дорогу. Теперь - кому идти пешком, кому ехать? Клер, физически более крепкая, чем сестра, вновь великодушно уступила Мэри мула. Корзина с провизией заметно облегчилась, Шелли тащит ее один. В другой руке у него по-прежнему - раскрытая книга: ландшафт вокруг довольно однообразен, любоваться нечем, и глава экспедиции, чтобы не терять времени даром, продолжает просвещать своих спутниц.

Чтение на ходу имеет, как известно, одно маленькое неудобство: глядя в книгу, не видишь того, что под ногами. В данном случае под ногами у Шелли оказался камень. Мгновение - и вот уже и сам чтец, и - отдельно - его книга, шляпа, корзина, содержимое корзины - все это лежит в пыли. Мэри в испуге соскочила с мула, бросилась к пострадавшему, помогла подняться на ноги, отряхнуться; Клер стала поспешно собирать в корзину рассыпавшуюся снедь. А мул тем временем принял решение продолжить путешествие в одиночку. Заметив его маневр, Шелли сгоряча рванулся было вдогонку, но не смог сделать и двух шагов: при падении он подвернул ногу, приобретя если не вывих, то сильное растяжение связок. Клер догнала беглеца.

- Перси, теперь верхом поедешь ты, - сказала Мэри. - Я уже отдохнула и лучше себя чувствую, а Клер...

- Я тоже могу еще идти, - подхватила мисс Клермонт. - Мэри совершенно права. Садитесь в седло.

- Нет. Транспорт - для дам.

Вечер: часов около шести. Маленький караван продолжает двигаться в том же порядке: Мэри - верхом, Клер и Шелли - своим ходом. Книга убрана в корзину: читать вслух Перси теперь не в состоянии, да и говорить - тоже: пришлось стиснуть зубы покрепче, чтобы не стонать от зверской боли, которая при каждом шаге пронизывает его, как электрический разряд. И его спутницы устали уже до предела: Мэри дремлет в седле, Клер едва передвигает ноги. Но вот, наконец-то, радостное предзнаменование: стрелка-указатель с надписью «Сент-Обен». Вдали уже видна, вся в зелени, прелестная деревушка. Предвкушая отдых и сытный ужин, друзья ободрились, прибавили шагу. Еще немного потерпеть - цель уже близко!.. Но - что это?! Дома - без крыш! Остовы домов: обуглившиеся балки, разрушенные стены... разбросанные повсюду обломки... пепел... известковая пыль... Гробовая тишина.

Путешественники остановились как вкопанные.

- Здесь прошла война, - тихо сказал Шелли.

- Будь она проклята!.. - так же тихо отозвалась Мэри. - Казаки, наверное, думали о спаленных деревнях России, о сожженной Москве... Но это их не оправдывает.

- Да, - согласился Шелли. - Величайший позор для победителя - мстить побежденным!

- Мы пофилософствуем на эту тему, когда доберемся до какого-нибудь жилья, - сказала Клер. - Здесь остановиться, по-видимому, негде...

Из-за угла обгоревшего дома появилась фигура, довольно жалкая: старый крестьянин в лохмотьях. Шелли спросил для очистки совести, не найдется ли поблизости кров для ночлега - старик покачал головой:

- Ни единого дома не уцелело, сами спим на голой земле.

- Нельзя ли нам хотя бы купить по кружке молока? - взмолилась Мэри. - Мы умираем от голода.

- Увы, мадемуазель, у нас ничего нет - все коровы захвачены казаками. Но в трех лье отсюда - Труа-Мезон, там вы найдете ночлег и пищу.

- Делать нечего, - вздохнул Шелли. - В путь!

Мэри слезла с мула:

- Перси, садись.

- Я еще могу идти.

- Да, со скоростью черепахи. Я не хочу ночевать под открытым небом. Садись.

Против этого трудно было найти аргументы. Шелли с тяжким вздохом взобрался в седло, и молодая компания вновь двинулась в путь.

«Три лье» до Труа-Мезон были, как вскоре выяснилось, не обычные лье, а сосчитанные местными жителями каким-то особым способом - они оказались вдвое длиннее, чем положено. Закат отгорел, спустились сумерки, надвигалась ночь - а измученные путники все брели по пустынной равнине, то и дело теряя из виду дорожную колею - единственный свой ориентир. Около десяти часов вечера, когда уже совсем стемнело, они добрались, наконец, до желанной деревни. Здесь им удалось добыть вдоволь молока и кислого хлеба - и как же вкусен был этот нехитрый ужин! И как потом сладок сон - на простой соломе, покрытой грубыми простынями...

А утром - снова в путь. Мили и мили вдоль полей и пустошей, рощ и виноградников, мимо сожженных и разоренных войной деревень. Вновь жара, усталость, дорожная пыль, грязные трактиры, боль в растянутой ноге... Но все это - пустяки по сравнению с радостью. Путешественники - по крайней мере двое из трех - так счастливы, что дорожные неприятности скорее смешат их, чем огорчают, и завтрашний день, весьма туманный, отнюдь не портит им настроения. "Мы вместе, отныне и навсегда. А все остальное - неважно!"

бывшему мужу просто как сестра и друг! Они смогли бы тогда жить если не в одном доме, то по соседству... где-нибудь во Франции или в Швейцарии... и он бы преданно заботился о ней и о детях... оказывал и моральную, и денежную помощь... Минутами он сам понимал, насколько эта мысль нелепа, но она была так заманчива, что невольно он вновь и вновь к ней возвращался: постоянно видеть малютку Ианту - какая это была бы для него радость!

В конце концов он не выдержал и написал Харриет письмо, очень искреннее и совершенно невероятное, если подходить к нему с обычными житейскими мерками - письмо человека, который и в самом деле настолько выше людской пошлости и порождаемых ею предрассудков, что может позволить себе роскошь совсем забыть о них... Величайшее преступление, которого ординарные люди никогда не прощают своим ближним.

2.

Август 1814 года. Лондон.

-... Дорогой мистер Пикок, это что-то уму непостижимое! Вот послушайте, - Харриет развернула листок. - «Пишу, чтобы звать тебя в Швейцарию, где ты найдешь хотя бы одного надежного и неизменного друга, которому всегда будут дороги твои интересы и который никогда умышленно не оскорбит твоих чувств. Этого ты не можешь ждать ни от кого, кроме меня.» Каково?

Пикок усмехнулся:

- Да, забавно.

- Слушайте дальше: «Из Парижа мы двигались пешком; мул вез наш багаж, а также Мэри, которая была нездорова и не могла идти...» - Харриет подняла глаза от бумаги и прокомментировала тоном величайшего презрения: - Мой супруг, видите ли, полагает, что я сильно обеспокоена состоянием здоровья его любовницы!

Просто восхитительно! - Перевернула листок. - Ну, потом идет описание местности, по которой они проезжали; он сообщает, что растянул себе ногу и ходить больше не может, что никакие разбойники на них не напали и так далее... Теперь - главное: он собирается описать мне свое путешествие более подробно в следующий раз, если только не узнает, что в скором времени он будет иметь удовольствие увидеть меня лично и отвезти в какой-нибудь уютный уголок, который он найдет для меня в горах. На тот случай, если я решу приехать, он дает советы, какие документы взять с собой, и просит позаботиться об оставшихся в его квартире книгах. К сему - поцелуй для дочери и подпись: «Всегда искренне твой Ш.» Вот такое интересное послание. Второй день я его перечитываю и все не могу понять, что оно означает: то ли мой муженек поиздеваться надо мною решил, то ли совсем рехнулся...

- Разумеется, рехнулся! - подала голос Элиза Вестбрук, присутствовавшая при разговоре. - Он всегда был сумасшедший, я замечала, я говорила тебе! И вот - подтверждение! Одной этой бумаги достаточно, чтобы засадить его в Бедлам!

- Не думаю, - заметил Пикок. - Голова у него в полном порядке, а сознательно издеваться над кем бы то ни было он, по-моему, вообще не способен. Он просто выработал свою систему взглядов на то, что хорошо и что дурно, и те общепринятые нормы и обычаи, которые в нее не вписываются, автоматически относит к категории предрассудков. С точки зрения ходячей морали его предложение - о вашем, дорогая миссис Шелли, приезде к нему в Швейцарию - при нынешних обстоятельствах звучит дико, но намерения у него, в сущности, самые добрые. Он хочет иметь возможность заботиться о вас и о дочери - только и всего. К вам он всегда был искренне привязан, а что девочку обожает - это вне сомнений. Второго такого нежного и любящего отца - поискать... Откровенно говоря, - продолжал он задумчиво, - чем дольше я размышляю об этом... несчастье, тем больше мне кажется, что если бы год назад вы послушались его и сами кормили бы ребенка и если бы... - взгляд на Элизу, - гм! если бы не еще кое-какие семейные обстоятельства - возможно, ваш с ним союз оказался бы гораздо более прочным.

- Вы что же - меня во всем обвиняете? - возмутилась Харриет. - Может быть, вы еще скажете, что он поступил правильно, бросив семью?

- Не скажу. Я всегда считал вас идеальной женой, я очень отговаривал его от этого шага... Да и Хогг - тоже. Мы оба его осуждаем, но справедливость требует признать, что интеллектуал, человек не от мира сего, наверное, больше других людей нуждается в понимании и духовной близости... А тем более - при такой тонкой нервной организации, как у Шелли!

- Ах, только не говорите мне о разных высоких мотивах! Нет, здесь все было просто: он влюбился в эту авантюристку, в эту... девку - и все! Это прямо наваждение, колдовство какое-то! Кстати: видели вы его зазнобу?

- Нет. Но слыхал, что она необыкновенно красива и умна.

Харриет - с деланным смехом:

- Красива! Эта бледная немочь, худая, как доска, с бескровным лицом и волосами цвета пакли! Унылая педантка, изображающая ученую барышню! Самый обыкновенный синий чулок!

Пикок:

- Если так, то что же, собственно, он в ней нашел?

Харриет:

- Ровным счетом ничего, если не считать того, что ее зовут Мэри... И не просто Мэри, а Мэри Уолстонкрафт! Еще бы! Дочь «дамы с портрета» и Годвина - двух его возлюбленных учителей! Как тут не растаять! К тому же у девчонки хватило ума сыграть на его слабой струне - любви ко всему романтическому и необычному... свидания на могиле матери - вы можете себе представить? Дойти до такого бесстыдства! Вот мой дурак и клюнул на эту удочку... - Харриет вытерла сердитые слезы. - Ну да ничего... Он еще одумается. Вернется.

Харриет подумала, что ослышалась:

- Вторую - что?

- Они ведь собираются открыто жить вместе, а такой союз обычно квалифицируют как гражданский брак, - пояснил Пикок. - Но суть не в названии. Главное - он, действительно, любит эту женщину до безумия. Никогда ни в книгах, ни в жизни я не встречал такой внезапной, бурной, неукротимой страсти...

- Что ж, чем горячее страсть - тем быстрее она проходит.

- Я не представляю себе, чтобы он разлюбил Мэри. Но если бы это даже случилось - он ее теперь не оставит.

Благородство не позволит: ведь перед всем светом она, в отличие от вас, беззащитна.

Харриет - гордо:

- Вы правы, общественное мнение на моей стороне. А это - сила, которой и самому сильному не одолеть! Сейчас, сгоряча, он еще не понимает, в какую борьбу он ввязался. Но время пройдет - угар страсти развеется. Он устанет... одумается... и - вернется ко мне!

3.

Романтические пейзажи Швейцарии с лихвой вознаградили Мэри, Клер и Шелли за все тяготы пути. Друзья решили поселиться в простой деревенской хижине на берегу озера Ури или Люцернского, чтобы пожить там в уединении и покое. Подходящей хижины, однако, не нашлось, вместо нее сняли две пустые комнаты в большом уродливом доме, носившем пышное название «Замок». Это жилище оказалось таким неуютным и неудобным, что уже на второй день новоселы пришли к выводу, что чем скорее они отсюда сбегут - тем будет лучше.

Основной же причиной спешки было весьма плачевное состояние казны: в финансовые расчеты главы экспедиции вкралась, видимо, какая-то ошибка, ибо вся наличность на данный момент составила 28 фунтов стерлингов. О том, чтобы прожить, как предполагалось, полгода (или больше) в Швейцарии на эти средства - нечего было и думать; о путешествии по Италии (как ни соблазнительно было бы перевалить через Сен-Готард) - тоже. Рассмотрев ситуацию со всех сторон, Шелли принял единственное благоразумное решение: надо вернуться в Англию. Тут же, правда, возник вопрос, удастся ли это сделать на такую маленькую сумму - дорога от Лондона до Люцерна обошлась почти вчетверо дороже. Единственный шанс - путешествовать по воде: этот вид транспорта - самый дешевый. Так и сделали: спустились по Рейссу и Рейну - благополучно, хоть и не без приключений, порой весьма опасных (как на рейнских перекатах, где их судно едва не разбилось о камни), насладились живописнейшими видами Германии и Голландии, уложились - хоть и с трудом - в свою более чем скромную смету и наконец, 13 сентября, ступили на родную землю. Оригинальное свадебное путешествие продолжалось ровно шесть недель.

---------

Лондон встретил беглецов сурово: полное безденежье (Шелли в первый же день убедился, что Харриет сняла с его счета все до последнего пенса) и - бойкот. Благородный и свободомыслящий Годвин внезапно продемонстрировал каменную твердость, заявив, что опозоренную дочь и ее соблазнителя он не желает больше знать. Вслед за ним и либеральные романтические друзья - Ньютоны, Бонвили и прочие - поспешили отказать Шелли от дома. Два скептика - Пикок и Хогг - были единственными, кто не прекратил знакомства со злостным нарушителем общественной морали. Бедняжка Клер, виновная лишь в том, что сопровождала «преступников» в их свадебном путешествии, также лишилась своего доброго имени, а вместе с ним и покровительства отчима, и, естественно, осталась на иждивении у своего «незаконного зятя» Шелли.

Итак, вновь, как три года назад - нужда, долги, кредиторы, жалкие меблированные комнаты, полуголодное существование... И - любовь. И - ощущение огромного счастья... Нет - такой любви и такого счастья он никогда еще не испытывал, а большего, наверное, и никто никогда не испытывал - большей интенсивности чувства вообще не может выдержать человек!

Легенда об Андрогине... Да - пусть редко, но все же это бывает: встречаются две половинки одного существа. Мэри стала для Шелли не только возлюбленной, женою, будущей матерью его ребенка - она была его другом, его равным, его «вторым я»; у них были общие взгляды, общие вкусы, общие мысли; стоило ему высказать какую-нибудь идею - Мэри тут же подхватывала ее и развивала именно так, как сделал бы он сам, а то и лучше - яснее, логичнее. С каждым днем он все больше восхищался ею не только как женщиной, но и как личностью - глубиной и силой ее интеллекта, богатством души, мужеством, благородством характера. О, ее-то не надо было, как Харриет, побуждать к чтению, к изучению языков - Мэри сама с увлечением окунулась в латинский и греческий, в философию, в поэзию - ибо в познании, в постижении прекрасного ощущала источник величайшего из наслаждений. Они с Перси вместе читали, вместе мечтали, вместе любовались всем, в чем можно найти красоту - от гравюры в книге до красок вечернего неба; вместе развлекались детской забавой, пуская бумажные кораблики в Серпантине... Они уже понимали друг друга без слов - с полувзгляда, с полувздоха угадывая малейший оттенок чувства... Постоянное общение с родной душой - возможна ли большая радость!...

--------

-«... У времени, Ахилл, есть за спиной
Большой мешок для сбора подаянья
Несытому чудовищу забвенью;
Все подвиги былые пасть его

Скорей, чем свершены...»⁷

Мэри читает вслух «Троила и Крессиду». Закутанная в платок, она уютно устроилась в уголке дивана, на котором лежит Шелли, укрытый толстым пледом - он любуется женой и внимательно слушает, наслаждаясь в равной мере и стихами, и самим звучанием голоса. Чуть поодаль в облезлом кресле Клер Клермонт пытается придать своей старой шляпе более или менее приличный вид, пришивая к ней новую ленту.

За окном плачет октябрь, по стеклу сбегают частые капли. День угасает, сгущается серая мгла. В маленькой убогой комнатке холодно и темновато - уголь и свечи приходится экономить.

« ... Краса и ум,
Высокое рожденье, сила, служба,
Любовь и дружба - все подчинено
Завистливого времени капризам.
Одна черта роднит людей всех стран:
Всего милей им новые наряды,
Хотя б они и шились из старья!
Прах позолоченный для них дороже,
Чем запыленный золота кусок...»

В дверь кто-то поскребся - робко и нерешительно.

- Войдите! - отозвалась Клер.

Вошла... Фанни Уолстонкрафт; она очень взволнована и смущена своей смелостью, да к тому же и сильно вымокла под дождем - с накидки и шляпки ручьями стекает вода.

- Сестричка! Милая! - обрадовалась Мэри.

- О, мисс Фанни! - смутился Шелли и завозился на своем ложе, безуспешно пытаясь найти позу, которая соответствовала бы приличиям и позволяла при этом не вылезать из-под пледа. - Как хорошо, что вы нас навестили! Простите, я немного расклеился...

- Лежи спокойно, - строго сказала Мэри. - Фанни тебя извинит.

Фанни с тревогой наблюдала эту сцену:

- Пустяки... - Шелли снова улегся.

- Две ночи от болей глаз не сомкнул, - пояснила Мэри.

- Но - отчего это? Что случилось?

Шелли - нарочито бодрым тоном:

- Немного простудился, должно быть. Плюс - нервы, усталость... В общем, ничего опасного. Со мной и раньше бывали подобные приступы.

- И что надо делать?

- Ничего - ждать. Через два-три дня обычно наступает облегчение. Оставим эту неинтересную тему. Клер, дорогая, будьте так добры, угостите мисс Фанни чаем... Правда, подать к нему нечего. ..

- О, ради бога, не беспокойтесь, - запротестовала Фанни, - я к вам всего на минуту и есть совсем не хочу...

- Но глоток горячего выпить надо: после такого дождя! - сказала Мэри.

Клер поднялась с кресла:

- Попытаюсь добыть кипятку, - и выскользнула за дверь.

Мэри придвинулась поближе к сестре:

- Фанни, родная, расскажи скорее, как там дома? Что отец - все еще сердится?

- О! Не то слово! Я не пытаюсь даже заговаривать с ним о тебе или Шелли - он тут же впадет в гнев. "Они, мол, сделали меня посмешищем, знать их больше не хочу!" Мачеха все время шипит как змея. Запретила мне видеться с вами... Если только узнают, что я здесь была - меня больше не пустят домой... Пока шла сюда, я все время оглядывалась - боялась, что за мною следят...

- Бедняжка! - грустно, с затаенной иронией промолвила Мэри. - И как же ты осмелилась нарушить запрет?

- О, я должна рассказать вам такую новость, что откладывать было нельзя. Но... - запнулась, - она такая плохая, что не знаю, как и начать...

Шелли ободряюще улыбнулся:

- Ничего, Фанни, мы не из слабых - все выдержим.

- Я случайно узнала - из разговора отца с мачехой - что ваши кредиторы, Перси, больше не намерены ждать уплаты, и... вас посадят в долговую тюрьму. В ближайшие дни. Может быть, даже сегодня. Они узнали у книготорговца Хукема ваш адрес...

- И что же отец? Ведь Шелли занимал деньги не для себя, а для него!

Фанни опустила голову, промолвила очень тихо:

- У Годвина нет денег... И вообще... он сказал, что ни во что не будет вмешиваться...

Мэри вскочила:

- Не может быть!

- Я слышала сама...

Мэри:

- Перси, что же теперь...

Вошла Клер с чайником:

- Вот, чай готов. Я нашла немного для заварки. А хлеба совсем нет - извини уж, Фанни.

- Так вы совершенно без денег?

Клер мрачно усмехнулась:

- Без единого пенса. Когда Шелли сможет выходить, он раздобудет малую толику, а пока соблюдаем пост. Очень полезно для фигуры.

Трое голодных рассмеялись, Фанни жалостливо вздохнула.

Шелли:

- Ничего, дело не так уж плохо. Я третьего дня написал своим друзьям - Пикоку, Хоггу... другие меня теперь не признают - попросил, чтобы прислали немного денег, и мы ждем ответа.

- Они еще не ответили?

Клер:

- Пикок прислал вчера полдюжины сладких пирожков. Мы их, конечно, сразу же съели.

Трое опять смеются. Фанни достала кошелек, вытряхнула из него все содержимое:

- Вот, у меня есть несколько шиллингов... Прошу вас, возьмите!

- Фанни, дорогая, мы не можем воспользоваться вашей добротой. Мы слишком хорошо знаем ваше положение.

Фанни - почти со слезами:

- Но ведь я не совсем чужая для вас!

Шелли опустил глаза:

- Спасибо...

Фанни встала:

- Ну, я пойду. Я и так уже очень задержалась. Миссис Годвин, наверное, сердится.

Мэри горячо обняла сестру. Клер вышла проводить Фанни.

Диалог на лестнице:

- Ах, Клер! Какие вы все счастливые!

- О да. Перси болен, Мэри беременна и тоже плохо себя чувствует, и все мы - голодные со вчерашнего дня. Счастья - хоть отбавляй.

- Они смотрят друг на друга - и светятся...

- Они - да, им довольно Шекспира на обед и любви на ужин. А мне чем прикажешь утешиться?

- Свободой...

- А что такое - свобода?

- Счастливая! Ты так привыкла к ней, что перестала уже замечать...

Вернувшись в комнату, Клер застала Шелли на ногах - морщась от боли, он натягивал сюртук. Мэри, очень встревоженная, помогала ему.

- Клер, он решил уйти из дома! Совсем больной - и в такую погоду!

- Что делать, любимая, я не намерен дожидаться здесь судебного исполнителя. За свои идеи - политические, социальные, философские - я готов идти хоть в тюрьму, хоть на эшафот, но сидеть за долги... и притом за чужие долги - нет, это уж слишком противно!

Мэри:

- Я понимаю, но уйти сейчас, в такой дождь! Он опять простудится, и...

- Ничего, родная, не тревожься, - перебил Шелли. - Только себя береги. Клер, вы позаботитесь о ней, хорошо?

- Ну, конечно...

Шелли застегнул последнюю пуговицу:

- Вот и все. Давай прощаться, любимая... - обнял Мэри. - Нет, не провожай меня - тебе тоже нельзя простужаться. Да и в смысле безопасности мне лучше уйти одному.

Клер пересчитала оставленные Фанни деньги:

- Здесь - пять шиллингов. Возьмите, Перси.

- Вам они нужнее, - возразил Шелли. - Я обойдусь.

- Разделим на всех поровну, - предложила Мэри.

Клер протянула Шелли несколько монет, он взял, сунул в карман.

- Спасибо. Ну, я пошел... - сделал два шага, остановился, оперся на спинку кресла.

- Опять спазмы? - испугалась Мэри.

Шелли с трудом перевел дыхание:

- Ничего... уже отпустило, - подошел к двери, на пороге остановился, обернулся: - Мэри!..

Мэри бросилась к нему, они сжали друг друга в объятиях... Наконец Шелли тяжко вздохнул и осторожно освободился из нежных рук возлюбленной.

- Все, любимая - надо идти. Я скоро тебе напишу. Не плачь. Все будет хорошо.

Дверь затворилась, шаги на лестнице смолкли.

- Ну, вот и конец нашей прекрасной идиллии, - мрачно подытожила мисс Клермонт.

Мэри вытерла слезы, через силу улыбнулась:

4.

«... О, любовь моя, зачем наши радости столь кратки и тревожны? Неужели так будет еще долго? Знай, лучшая моя Мэри, что вдали от тебя я опускаюсь почти до уровня грубых и нечистых. Я словно вижу их пустые, неподвижные глаза, устремленные на меня, и вдыхаю отвратительные миазмы, которые грозят подавить во мне волю. О, хоть бы перед сном осиял меня искупающий взгляд моей Мэри!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«... Спокойной ночи, возлюбленный. Завтра я это пожелание запечатлею на твоих устах... Привлеки меня к себе, прижми твою Мэри к своему сердцу; когда-нибудь она, быть может, снова найдет отца; но до той поры будь для меня всем, моя любовь...»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«... Моя любимая, мы скоро будем вместе. Мучения разлуки внушают мне небывалое красноречие и энергию, соответствующую опасности. Я так страстно люблю мою Мэри, что мы не можем быть разлучены надолго... Похвали меня за твердость, любимая, за то, что я не бегу безрассудно к тебе - урвать хоть минуту блаженства... Все, что есть во мне хорошего и сильного, влечет меня к тебе, - упрекает в медлительности и холодности, - смеется над страхами и презирает благоразумие! Отчего я не с тобой? - увы! Встретиться нам нельзя... Среди женщин тебе нет равных, - и я владею этим сокровищем. Как же безмерно мое счастье! Я окрылен им - и что бы ни случилось, я счастлив...»

А положение, между тем, отчаянное. Кредиторы преследуют по пятам. Собственные траты Шелли - включая и расходы на свадебное путешествие - были относительно невелики, эта часть долга не представляла особой проблемы. Но долги Харриет и, главное, суммы, которые он занял для Годвина!.. Выплатить их не было никакой надежды. Оставалось одно: скрываться и спешно искать возможность получить у ростовщиков новую ссуду - хоть фунтов триста-четыреста для погашения процентов, под обеспечение будущим наследством. Затея почти невыполнимая.

С Мэри они обменивались письмами, встречались урывками в безопасных местах подальше от дома - в кофейнях, в книжных лавках, в соборе Святого Павла - чтобы только увидеть любимые глаза, обменяться украдкой поцелуями - и поскорее разойтись: за Мэри могли следить.

... Хорошо еще, что Лондон - столица туманов: в их серой дымке проще ускользнуть от шпиона. Мэри спешила на свидание, оглядываясь через плечо каждые пять шагов - нет, кажется, пока ничего подозрительного.

Вот и дверь Лондонской кофейной. Молодая женщина осмотрелась в последний раз - и вошла. Шелли увидела сразу: сидит за столиком в углу зала. Перед ним, как всегда, раскрытая книга, но он не читает - напряженно смотрит на дверь. Ждет. Вот увидел - радостно вскочил. Потянулся - явно за поцелуем, но, к счастью, вовремя вспомнил, что они не одни, и чинно уселся на прежнее место. Мэри села напротив. Несколько мгновений немого блаженного созерцания, потом - самый важный вопрос:

- Ну что, любимый - как ты себя чувствуешь?

- Спасибо, получше. А ты?

- Я - совсем хорошо.

- Что Клер?

- У нее все в порядке.

- Передай ей от меня привет. Мне кажется, она искренне к тебе привязана: это - мое мерило людской доброты... А ты обо мне скучала?

- И ты можешь спрашивать! А сам?

- Ужасно!.. Наша разлука нестерпима; я просто не в силах выносить твое отсутствие. Право, я думал, что это будет не столь мучительно... Я все время печален и подавлен, но это - счастье по сравнению с лучшими минутами моей прежней жизни!

- Ты говоришь моими словами. Я тоже счастлива - наперекор всему! Я была бы счастливейшей из женщин, если бы знала, когда придет конец нашей разлуке, и если бы отец...

- О, Мэри, ты коснулась самой болезненной моей раны. Как много несправедливости увидели мы от людей! На простых обывателей я не сержусь - они не ведают, что творят - но Годвин!.. Его холодная и мелочная жестокость по отношению к тебе потрясла меня даже больше, чем подлое предательство Хукемов. Он не может простить меня - пусть так, но отталкивать свою любящую дочь лишь за то, что она осмелилась жить согласно принципам, которые он сам проповедовал! Нет, это не укладывается у меня в голове...

- Увы, она даже короче, чем ты думаешь. Я должен уйти через несколько минут: в три пополудни у меня свидание с мистером Уотсом.

- А кто это?

- Биржевой маклер, приятель ростовщика Баллахи. Старый лысый человек, на вид добродушный. Его тронули мои злоключения, и он сказал, что, возможно, одолжит мне фунтов четыреста под будущее наследство. О, если бы это удалось - все сегодняшние проблемы были бы решены, мы вновь соединились бы под одним кровом... Но так или иначе, Мэри - мы не должны падать духом. Свет моей жизни, моя надежда! Не печалься, все будет хорошо. Потрепи еще несколько дней. Я приложу все силы - и мы вырвемся из капкана!

- Я верю в это, родной мой.

- Твоя вера удвоит мое мужество. А сейчас... мне пора идти.

- Уже!

- Да, ничего не поделаешь. Один поцелуй, любимая...

- Нельзя: на нас смотрят.

Действительно - молодая и ослепительно красивая пара, естественно, привлекла внимание всей кофейной.

- Забудем о них... - попросил Шелли.

Мэри потупила взор:

- Не могу. Самое святое - на глазах любопытных... все равно что лечь на улице в грязь.

- Это пытка Тантала: быть рядом с тобою - и не обнять...

- Зато послезавтра - наш день: воскресенье, - улыбнулась Мэри.

Шелли тоже улыбнулся - грустно и чуть насмешливо:

- Хвала библии: в день, когда бог отдыхал после сотворения мира, в Англии запрещено брать под стражу.

- Приходи пораньше, любимый.

- Я примчусь с рассветом - и не уйду до полуночи...

5.

Как долго ждешь воскресенья - и как быстро оно пролетает! Оглянуться не успели, как уж стемнело. Скоро опять расставаться...

Шепот:

- Как стучит твое сердце, любимый... Самый сладостный для меня звук на земле... - бьют часы. - О! А этот - самый ненавистный!

Шелли сосчитал удары:

- Девять... У нас еще целых три часа...

- Два с половиной: лучше уйди пораньше - в полночь тебя могут караулить внизу.

- Не думай о мрачном, родная. У нас еще два с половиной часа - это целая вечность...

И вновь - тишина. Только потрескивает фитилек свечи и старые ходики откусывают секунды от тающего воскресного вечера.

- Мэри...

- А?..

- Вчера мы не виделись. Что ты делала?

- Читала... Немного стряпала... Болтала с Пикоком - он приходил справиться о твоих делах.

- Думала обо мне?

- Конечно - весь день.

- Я о тебе - тоже. Весь день. Кроме двух часов.

- Почему - кроме двух?

- Два часа я провел в анатомическом театре, на вскрытии...

- Это - самоистязание. С твоими-то нервами! Ты же рассказывал, что в прошлый раз тебе было дурно...

- А вчера я выдержал до конца. Понимаешь, если изучать медицину всерьез, то без анатомии никак не обойдешься. Я, как ты знаешь, неплохой химик - это облегчает задачу. Немного еще подучусь - и буду своим трудом зарабатывать нам на хлеб. А кроме того, я смогу быть бесплатным врачом бедняков. Какой другой род деятельности может дать столько добра, столько общественной пользы?

- Просвещение. Лечить души не менее важно, чем тела. А ты прежде всего поэт - не забывай об этом. В последнее время ты ведь почти не пишешь.

- Не думай о них, родной - хоть пока мы вместе. У нас еще целых два часа...

Стук в дверь. Мэри мгновенно вскочила с дивана:

- О господи! Перси, что делать?

- Отпирать.

- А если это - за тобой?

- Вряд ли: сегодня же - воскресенье. И представители закона никогда не стучат так деликатно.

Мэри отперла дверь. Вошла Клер.

- Извините за беспокойство - рассыльный только что принес вот это письмо для вас, Перси; сказал - очень срочно.

- От Элизы? - удивился Шелли, взглянув на почерк; развернул, прочел: - Боже мой...

Мэри:

- Что там?

- Харриет больна, ей очень плохо. Просит немедленно прийти.

- И ты пойдешь к ней?

- Да. Сейчас же.

- Вы - пойдете?! - возмутилась Клер. - Но эта женщина подло травит вас... и нас всех! Она делает все новые долги и присылает кредиторов к вам; она натравливает кредиторов Годвина; она распространяет гнусную клевету, будто...

Клер запнулась, и Мэри, взглянув на сестру, докончила ровным тоном:

-... будто бы ты живешь с нами двумя - в самом грязном смысле... То есть что Клер - тоже твоя любовница...

Шелли побледнел:

- Не может быть, чтобы о нас говорили такое!

Клер:

- Не только может быть, но - есть!

- Если подлые слухи и распространяются - это еще не значит, что они исходят от Харриет. Я верю, она не может опуститься до такой низости. Но если бы даже и так... Она ведь очень несчастна! Сейчас ей плохо. Она зовет - я должен идти...

Знакомый дом Вестбруков. Звездное небо и месяц над крышей... Почему-то вспомнилось давнее, милое - вечер в апреле, когда он так же спешил к больной Харриет - еще не жене своей и даже не невесте - вызванный запиской Элизы... И так же, как в тот вечер, Элиза отперла ему дверь и проводила по скрипучей лестнице наверх, в комнату сестры; только тогда старая дева заискивающе улыбалась, а теперь ее губы поджаты и лицо дышит ненавистью. И Харриет на кушетке, с белой салфеткой на лбу - совсем как в тот раз...

Она радостно приподнялась навстречу:

- Ты пришел!

- Ты позвала... - Шелли придвинул к кушетке стул, уселся. - Ну, как ты, милая девочка? Судя по внешнему виду - опасность давно позади.

- Да, мне лучше. А три часа назад вдруг стало так дурно... Я испугалась... подумала, может, это смерть. И первая мысль была - послать за тобой.

- Это естественно.

- А ты испугался, когда прочел письмо?

- Очень...

- А если бы и впрямь умерла - ты бы жалел? Или радовался, что развязала тебе руки?

Шелли вспыхнул от гнева:

- Как ты можешь так говорить?

- И все-таки? Скажи мне правду...

- Я всегда говорю правду. Бедное дитя, я всей душой хочу, чтобы ты была здорова... И счастлива, как сумеешь. А мысли о смерти выброси немедля из головы.

- А ведь это вполне может случиться... - Харриет смотрит такими серьезными и печальными глазами, что у Шелли невольно сжимается сердце. - Мне ведь скоро рожать, и кто знает, выживу ли...

- Не беспокойся. Конечно, следует пригласить опытного врача, но я надеюсь, что никакой опасности и не возникнет: физически ты здорова, первые роды прошли гладко, а вторые, как говорят, всегда легче первых...

- Если будет мальчик, назову его твоим именем... - пауза. - Ты знаешь, я подумала - и решила, что непременно буду сама кормить новорожденного. Ты доволен?

Шелли опустил глаза:

- По-моему, это хорошая мысль.

- Перси, а помнишь, как в этой самой комнате ты мне рассказывал о своей первой любви?

- Помню, дорогая.

- А наше венчание в Эдинбурге?

- Помню.

- А Дублин - как мы вместе разбрасывали памфлеты на улицах?

Он улыбнулся:

- О, конечно, помню...

- Ведь хорошо было?

- Очень.

Харриет приподнялась на кушетке:

- И мы с тобой были счастливы, правда?

- Правда.

- Быть может, попытаемся начать все сначала? Уедем, куда ты захочешь, я буду заниматься всем, чем прикажешь - хоть переводить Горация, хоть распространять твои брошюры...

Она потянулась к Шелли, попыталась обнять... Он отстранил ее руки - мягко, но непреклонно:

- Не надо. Пойми, бедная девочка - ты должна смириться. Пока я жив - у тебя будет верный и преданный друг, но любовником твоим я не стану вновь никогда.

Харриет отодвинулась, глаза ее сверкнули горем и гневом:

- Тогда зачем ты пришел? Издеваться? Будто не понимаешь, что твоя дружба мне не нужна! И глядишь так ласково, называешь «бедной девочкой»... О! Ты - демон! Холодное, бездушное чудовище!

Шелли встал, промолвил растерянно:

- Харриет, прости - я не хотел тебя обижать. Я, наверное, в самом деле чего-то не понял...

- Ненавижу тебя. Уходи. Уходи навсегда...

30-го ноября Харриет Шелли родила сына. Она назвала его Чарльз Биш.

6.

Новый год - 1815-й - явился с подарками. Для лорда Байрона он припас золотую цепь Гименея (бракосочетание поэта с мисс Анабеллой Милбенк состоялось 2 января); для Европы - очередную встряску: «Сто дней» Наполеона и грандиозную резню Ватерлоо; для Англии - «хлебные законы», гарантирующие высокие цены на хлеб, то есть жирные барыши для землевладельцев и голод для бедняков.

Шелли январь 1815 года принес перемену судьбы. В этом месяце умер его восьмидесятитрехлетний дед, сэр Биш Шелли. Мистер Тимоти в свою очередь стал сэром Тимоти, баронетом. Что до огромного состояния старика, то наследником майората, согласно завещанию сэра Биш, становился не сын его, а старший внук Перси. Новоиспеченного баронета никак не устраивал такой поворот событий: на своего бунтовщика-первенца он смотрел как на позор семьи и думал лишь о том, чтобы обеспечить интересы младшего сына, Джона.

У Перси не было ни малейшего желания ввязываться в длительную семейную тяжбу. Стать единственным обладателем большого богатства он не стремился: если в ранней юности и связывал с ним некие утопические филантропические прожекты, то теперь, набравшись житейского опыта, ощущал, что сам не имеет ни сил, ни здоровья, ни веры, необходимых для их практического осуществления. А для себя лично и своей семьи он хотел лишь гарантированного достатка, который дал бы ему независимость, покой и досуг, необходимый для литературных занятий, а также возможность оказывать помощь нуждающимся друзьям. При таких скромных запросах заключить соглашение с отцом оказалось возможно. Перси, уступив мистеру Тимоти права на часть имения, получил ежегодную ренту в 1000 фунтов стерлингов плюс несколько сот фунтов единовременно для погашения долгов.

Итак, тысяча фунтов в год... Из них двести от выделил Харриет - не роскошное, но приличное содержание, во всяком случае, на ближайшее время, пока дети маленькие. Далее - Годвин... Философ по-прежнему не желает знать свою непокорную дочь, не отвечает на ее письма. И по-прежнему остро нуждается в деньгах. Надо помочь ему. Но тут двумя сотнями фунтов не обойдешься... Перси вновь пришлось занять у ростовщиков тысячу - под залог ренты - целевым назначением для Учителя. Годвин, правда, счел, что этого мало, но большего «преступный соблазнитель» его дочери при всем своем желании сделать не мог.

Так или иначе, жизнь понемногу наладилась. «Незаконное семейство» - Шелли, Мэри и Клер Клермонт, которая все еще не смогла найти себе подходящего места - наконец-то сменило меблированные комнаты на небольшую уютную квартирку. Там в конце февраля Мэри родила свое первое дитя - крошечную девочку, слабенькую, недоношенную. Врач сказал, что малютка жить не будет. Шелли не мог примириться с таким приговором; призвав на помощь все свои медицинские познания, он дни и ночи бодрствовал над колыбелью. Но через две недели, 6-го марта, девочка умерла.

Мэри достойно встретила этот удар судьбы: не отчаялась, не сломалась, не прекратила даже своих обычных занятий - по-прежнему много читала, вела дневник - но душевная рана кровоточила еще долго, долго малютка снилась ей по ночам - живая... и бедная мать, проснувшись, рассудку вопреки бросалась к пустой колыбели...

Перси тоже был глубоко опечален и, к сожалению, очень нездоров. Теперь, когда непосредственная опасность уже не грозила его новой семье, и жизнь вошла в более спокойное русло, стальная пружина нервного напряжения, долгие месяцы натянутая до предела, внезапно ослабла, и наступила реакция - он словно почувствовал сразу тяжесть всех нравственных мук и лишений, перенесенных за последний год...

Английской общество тоже хворало. Теперь это уже было не местное воспаление - как ноттингемское в 1811 году - нет, в самом Лондоне начала подниматься температура: митинги, демонстрации против «хлебных законов», активизация тайных республиканских обществ, порой даже призывы к революции... Шелли не участвовал в этих выступлениях. Да, как ни странно - отважный рыцарь, который три года назад в поисках арены для активной общественной деятельности добрался аж до Ирландии, на этот раз оказался в стороне от событий. Что удержало его? Болезнь? Ответственность за Мэри? Память о былых неудачах, неверие в себя? Все это вместе, пожалуй, но прежде всего - неверие в само дело, в его новых лидеров - среди них не было мудрых философов a'la Годвин; в глазах Шелли эти малоизвестные люди были «невежественными демагогами», охваченными жаждой разрушения, вполне способными на то, чего он больше всего боялся - на «зло во имя добра». Он чувствовал, что должен что-то делать, но не знал, что именно - играть самостоятельную роль он не был сейчас способен, отдаться на волю потока не хотел - и это состояние тревоги и нерешительности было очень тягостно.

Появились и другие источники внутреннего дискомфорта: запрятанная в глубину сердца тоска по малютке Ианте (с Харриет Шелли теперь не виделся, необходимые деловые контакты осуществлялись через Пикока) и, как ни странно - присутствие в доме Клер. Самого Шелли оно не тяготило, даже наоборот, но у Мэри все чаще стало вызывать раздражение. Ведь среди обвинений, предъявленных Шелли обществом, едва ли не самым неприятным был слух о его сожительстве с двумя сестрами - гнусная клевета, которую, однако, довольно трудно было лишить пищи, пока Клер не переехала на другую квартиру. Притом Мэри, ни секунды не сомневаясь в безупречном поведении мужа, начала смутно подозревать, что сводная сестра, и в самом деле, испытывает к Перси чувства более пылкие, чем простая дружба. В такой ситуации для обоих сторон лучше всего было бы разъехаться, и как можно скорее. Но освободиться от Клер оказалось теперь непросто: вернуться к матери она не могла - Годвины не желали ее принять, а найти подходящую работу (место гувернантки или что-то в этом роде) для девушки, связанной с семьей известного нарушителя общественной морали - задача совершенно невыполнимая. При такой ситуации естественно, что в союзе отверженных возникла некоторая напряженность, которую Шелли постоянно старался смягчить с присущей ему деликатностью.

Короче говоря, счастье было не совсем безоблачным - да оно и не могло быть безоблачным, коль скоро о живых людях речь, а не о героях леденцовой идиллии. Но тени от облаков набегали и уходили, а солнце продолжало сиять - великолепное, торжествующее солнце большой настоящей любви.

7.

Жизнь изгоя всегда тяжела - даже при самом философском к ней отношении. Выстоять под постоянным градом плевков, щелчков и уколов, пожалуй, не легче, чем встретить грудью жестокий удар судьбы. Трусливое предательство Годвина, ханжество бывших друзей, закрывших перед «прелюбодеями» все двери, грязные слухи и сплетни на каждом шагу - все это мелочи, но они ранили душу, особенно - Мэри. Выход из создавшегося положения был один: превратиться в отшельников.

Летом 1815 г. Мэри и Перси покинули Лондон, сняв дом в Бишопгейте, на окраине Виндзорского леса - очаровательное, очень живописное, тихое место. Здесь влюбленные могли без помех наслаждаться обществом друг друга, ибо Клер, наконец-то, оставила их: было решено, что она попытается пожить на морском побережье в пансионе, содержавшемся одной знакомой дамой.

Что касается новых соседей - жителей Бишопгейта - то среди них Шелли интересовали только бедняки (на предмет благотворительности); от «хорошего общества» наш герой предпочитал держаться подальше - как для того, чтобы избежать оскорбительных ситуаций, вполне возможных в его нынешнем положении, так и - прежде всего - опасаясь черной скуки, которой грозит общение с посредственностью. Печальный опыт в этом отношении у него уже был, причем благоприобретенный тут же, в Бишопгейте. Среди обитателей местечка был некто Тонсон - исключительно нудный и настырный господин, с удивительным упорством стремившийся навязать Шелли свое общество, так что вскоре неблагодарный объект столь пристального внимания стал бегать от своего докучного поклонника, как школьник от гувернера. Дело доходило до курьезов: так однажды поэт шел по дороге среди полей, как вдруг завидел вдали Тонсона, шагающего ему навстречу. Спрятаться на открытом месте было, вроде бы, некуда. Не долго думая, Шелли перескочил через плетень, стремглав пересек поле, спрыгнул в канаву и пригнулся, надеясь остаться незамеченным. Вскоре, однако, поблизости раздались голоса: несколько мужчин и женщин, косивших на поле траву, подошли посмотреть, что случилось.

Над канавой наклонились три озабоченные физиономии:

- Что с вами, сэр? Нужна помощь?

- Нет, друзья, уходите! Разве вы не видите, что это судебный пристав?

Крестьяне вернулись к своим делам, а мистер Тонсон, к счастью, прошел мимо, ничего не заподозрив. Дома Шелли рассказал о своем приключении Мэри и приехавшему в гости Пикоку, и все трое от души посмеялись. И правда, случай был весьма комичный. Но вот что совсем не смешно: кажется, именно тогда, в Бишопгейте, Шелли впервые ощутил, как велика пропасть между ним и другими людьми. Всю жизнь мечтавший о всеобщем братстве, или хотя бы о союзе единомышленников, он почувствовал себя вдруг бесконечно одиноким в этом холодном мире - в огромной многолюдной пустыне, где у него было теперь только три близких человека: Мэри, Пикок и Хогг.

особенно сблизился - несмотря на чувствительную разницу в возрасте (восемь лет) и полную противоположность убеждений и темпераментов. Насмешливый скептик, заклятый враг всех романтиков-идеалистов, Пикок, тем не менее, очень тепло и уважительно - хоть и не без оттенка любовной иронии - относился к своему младшему другу; Шелли, в свою очередь, высоко ценил острый ум, обширные познания и мягкий характер Пикока, с вниманием прислушивался к его практическим советам. Терпеливо, умно и тактично Пикок выполнял свою добровольную - и весьма щекотливую - миссию посредника между двумя осколками распавшейся семьи, через него Шелли всегда имел сведения о Харриет и детях - об их здоровье и материальном положении - а это в сложившейся ситуации было особенно важно. Наконец, само общение с таким незаурядным, оригинально мыслящим человеком было для Шелли радостью; какие чудесные прогулки совершали они вдвоем - а иногда втроем с Хоггом - пешком по Виндзорскому лесу или на лодке по Темзе; какие чудесные вечера проводили у камина за беседой о литературе и политике! Больше о литературе, ибо политики Пикок не любил и старался держаться от нее подальше, а Хогг и вовсе перешел во вражеский лагерь, сделавшись завзятым ура-патриотом и консерватором. Политические и мировоззренческие идеи Шелли остались прежними - и он их по-прежнему при каждом удобном случае демонстрировал, хоть и понимал прекрасно, что после Ватерлоо, когда в Англии, как и на континенте, восторжествовали самые черные силы реакции, и гонения на демократов приняли форму открытого террора, какие бы то ни было практические шаги, направленные к заветной цели, не только смертельно опасны, но и попросту невозможны. Но это было уже его личной трагедией, и каких душевных страданий она ему стоила - об этом не следовало знать ни друзьям, ни даже Мэри.

А Мэри вновь носила под сердцем дитя. Боль первой утраты прошла, сменилась надеждой, сладостным предвкушением ни с чем не сравнимого счастья. Да и нынешнее состояние само по себе было счастьем... Если бы не жестокость отца! И не болезнь Шелли - постоянный источник тревоги в течение этих весенних и летних месяцев...

Эта хворь оказалась гораздо более изнурительной и упорной, чем предполагали сначала. Какая-то странная синусоида: то выдавалось несколько благоприятных дней, и можно было наслаждаться не только чтением и покоем, но и столь полюбившимися прогулками по окрестным лесам и лугам; то вдруг, без видимых причин - резкое ухудшение: острые боли в боку (давний, хорошо знакомый враг, теперь окончательно обнаглевший) или приступы крайней физической слабости и нервной раздражительности, так что приходилось мобилизовывать всю волю и мужество, чтобы не дать окружающим заметить свое состояние.

В чем коренилась причина этого странного недуга? Пикок, человек сугубо земной и большой гурман, склонен был видеть ее в вегетарианской диете, которой Шелли упорно держался, и рекомендовал отбивную котлету в качестве лучшего лекарства. Идея оригинальная и приятная, что и говорить - но доктор Лоуренс, пользовавший Перси, был, по-видимому, ближе к истине: он толковал о слабых легких и больных нервах и советовал избегать волнений. Шелли молча улыбался: выполнить такое назначение можно было тремя способами - или перестав интересоваться политикой, или насильственно изолировавшись от окружающей действительности (скажем, улетев на Луну), или, наконец, отрекшись от самого себя, не только от высших своих идеалов, но даже от элементарного сострадания обездоленным... Все эти возможности для него одинаково недоступны.

В сентябре, к счастью, наступил перелом к лучшему - после лодочной экскурсии вверх по Темзе, которую предприняла наша молодая пара вместе с Пикоком и нежданным гостем - младшим братом Шелли (первый, и, увы, единственный визит Джона после разрыва Перси с семьей). Начало казалось не совсем удачным - поэт чувствовал себя прескверно и опасался, как бы ему не пришлось вернуться с полдороги; но потом, благодаря то ли движению и смене впечатлений, то ли бараньим отбивным, съеденным-таки под нажимом Пикока, он приободрился, взялся за весла, и вся компания без потерь добралась почти до самых истоков, до тех мест, где вода не доходила до брюха вошедшим в реку коровам. Домой туристы вернулись хорошо отдохнувшие, довольные и веселые, и поэт впервые после долгого творческого застоя ощутил в себе не только желание работать, но и необходимые для этого силы.

Появились и новые замыслы. Один казался особенно соблазнительным: история молодого поэта, чистого и глубокого, влюбленного в природу, охваченного жаждой познания... Образ - почти автопортрет, однако без главной составляющей: стремления к самоотдаче, к труду и самопожертвованию ради общей пользы - которое всегда лежало в основе побуждений и поступков самого Шелли. Оба они - и автор, и его герой - равно чужие в мире эгоистов, жестоких, тупых и бездуховных, но если Шелли вступил в бой с этим миром, то его слабый двойник просто уходит от людей, не способных его понять; но тем самым он лишает себя счастья любви - и гибнет, сломленный одиночеством. С гражданских позиций нетрудно осудить прекрасного индивидуалиста, но справедливее - пожалеть: природа скупа, она далеко не всегда в придачу к таланту дает мужество. Не каждому дано трудное счастье - родиться борцом.

Трагедия высокой души, не понятой и не принятой окружающими... Только теперь, после горького разочарования в Харриет, после урока, преподанного добродетельным Годвином и высококультурными обывателями вроде мадам Бонвиль, в творчестве Шелли могла возникнуть подобная тема...

«... Сестра Земля, брат Океан, брат Ветер!
Когда от нашей Матери великой
Взаправду научился я ценить
Любовь к себе и отвечать вам тем же;
Когда воистину я дорожил
Росой рассвета, ароматом полдня,
Вечернею зарей с блестящей свитой
И строгим звоном тишины ночной;
Когда равно пленяли сердце мне
И вздохи Осени у гулких рощ,
И звездный блеск Зимы на серых травах,
И поцелуй Весны, дышащий страстью;
Когда я с умыслом не обижал

Но как родных ласкал их, - то простите
Мне эту похвальбу и не лишайте
Меня частицы ваших прежних ласк!
О Мать непостигаемого мира!
Прими мою торжественную песнь
Как знак любви к тебе...»9

Да, вот так и следует начать поэму - гимном во славу Природы, во славу Жизни! Как бы ни сложилась личная наша судьба - Жизнь и Природа пребудут вовеки, и Красота никогда не умрет...

Конец сентября. С деревьев падают листья, засыпают притихшую землю, невесомыми золотыми корабликами покачиваются на зеркальной воде. Цветов уже нет, и дикие травы увяли - венок не сплетешь, как весной - но как ярки, торжественны краски осенних листьев! И не захочешь - а соберешь роскошный, немного печальный букет...

Над рекой, по лугам, по шуршащим лесным тропинкам бродит в одиночестве высокая тонкая фигура. Ступает легко и бесшумно, как призрак, и весь вид - как у пришельца из иного мира: лицо бледное, сосредоточенное, отрешенное от всего земного, огромные глаза то блестят лихорадочно, то затуманены, словно взор их устремлен в собственную душу; ворот белой рубашки распахнут, шея открыта, полы длинного плаща метут траву, цепляются за кусты; в растрепанных волосах запутались нити паутины... Местные крестьяне при встрече уступают дорогу, улыбаются - они привыкли к этому странному существу. Сначала-то удивлялись, даже побаивались: «Барин, видать, того... не в себе... а может и хуже: в церковь не ходит - небось, неспроста!» Потом поняли главное: добрый. В доме леди Ламли, где он поселился, живало прежде много знатных господ - и богатых, и набожных; немало их и сейчас живет окрест, некоторые даже любят говорить красивые слова о добре, о любви к ближнему, и оделять голодных библиями - но никто и никогда в тех краях не оказывал нуждающимся такой щедрой денежной помощи и не делал этого так деликатно и так... любовно, как этот непонятный отшельник.

За истинную доброту (не от разума, не от осознанного долга - от сердца, от внутренней потребности облегчить чужие страдания) приходится зачастую платить не только деньгами, но и собой - своим временем, покоем и удобством, подчас даже - здоровьем. Шелли, верный своему правилу ничего не делать наполовину, в заботах о ближних особенно часто доходил до крайностей. Известно много историй об его филантропических приключениях - всегда трогательных, иногда комичных. Так однажды Шелли, встретив нищенку и не найдя при себе денег, снял и отдал ей свои башмаки, а сам продолжал путь босиком. В этом поступке не было никакой нарочитости, ни малейшего самолюбования - была одна только жалость, да еще, наверное, чувство неловкости: если полез в кошелек, значит, уже вроде как что-то обещал; нельзя же обманывать ожидания... Но вершиной всех благотворительных подвигов надо признать, конечно, его медицинскую одиссею. Дипломированным врачом Шелли так и не стал: начатые год назад интенсивные занятия анатомией и патологией были слишком тягостны, и он их бросил, как только, с получением наследства, отпала необходимость в пофессии ради заработка; однако он все же успел накопить достаточно знаний для того, чтобы оказывать нуждающимся элементарную помощь, и той осенью в Бишопгейте они весьма пригодились: в деревнях, над которыми поэт взял самовольное шефство, было много больных. Труды на этой ниве кончились тем, что Перси сам слег, заразившись злокачественной лихорадкой. Но эта неприятность - в недалеком будущем, а пока...

... Пока любитель далеких прогулок возвращается домой с добычей. Роскошный букет желто-красных листьев - для Мэри: ей уже трудно много ходить по пересеченной местности. А для себя - исписанные вдоль и поперек листки блокнота: нигде не работается так хорошо и легко, как в лесу. Но скоро, увы, с этим зелено-золотым кабинетом надо будет расстаться: придут дожди, туманы, холодные ветры...

Осень.

---------

Октябрь, ноябрь, декабрь... Дождь, слякоть, ветер, снег. Прежняя боль: несовершенство мира, трагический разрыв между Сущим и Должным, собственная беспомощность, неспособность ничего изменить. Прежнее, ничуть не потускневшее за год, счастье: Мэри. И еще - денежные проблемы, болезни, житейские тревоги. И еще - работа, книги, друзья.

Долгие вечера у камина - счастливые часы интенсивного духовного общения... Правда, Мэри - в интересах будущего члена семьи - теперь вынуждена рано ложиться спать, зато Пикок и Хогг, когда они в Бишопгейте, не расходятся по своим комнатам до глубокой ночи - болтают, цедят по глоточку вино, подтрунивают над трезвенником-хозяином. Иногда появляется единственный новый друг - доктор Поуп из Стейнса, по профессии врач, по религиозным убеждениям - квакер. Этот почтенный пожилой джентльмен очень любил поговорить с Шелли о теологии. Поначалу Перси уклонялся от подобых тем, боясь оскорбить чувства верующего (его собственные атеистические убеждения не изменились и просветительский пыл не погас, но с жизненным опытом прибавилось деликатности), однако доктор успокоил его: «Я всегда рад слушать вас, дорогой Шелли. Ведь вы, я вижу, человек незаурядный...» А когда друзья во плоти отсутствуют - в пустые кресла у камина садятся те, кто ближе близких: гении прошлого. Радость общения не прерывается...

Поэма о поэте закончена - дитя меланхолии, сгусток нежности и печали. Название Шелли никак не мог придумать; выручил Пикок - предложил красивое слово «Аластор», которое, однако, есть имя зловещего демона древнегреческой мифологии. Специальностью этого мрачного духа было - карать людей с гордым и неукротимым характером, заводя их в пустынные места и отдавая в жертву какому-нибудь величественному, но гибельному для смертных явлению природы. Греческим образом воспользовались не случайно: той осенью трое друзей - Пикок, Хогг и Шелли - с увлечением занимались языком, историей и культурой древних эллинов, нередко вечер за вечером посвящались чтению вслух и обсуждению творений Софокла, Эсхила, Платона. От греков возвращались вновь к соотечественникам - классикам и современникам. Шекспир и Мильтон, Вордсворт и Байрон (особенно Байрон - его творчеством Шелли страстно увлекался), эпическая поэзия и театр - любая тема вызывала горячие споры. Например, комедия. К этому жанру Шелли относился настороженно - его вкус предъявлял к ней слишком высокие требования; то, что у натуры не столь утонченной вызывало смех, его часто отталкивало, оскорбляло нравственное чувство. Кроме того, он считал, что порок достоин не смеха, а сожаления. Друзья-скептики знали за ним эту черту и не упускали случая поразвлечься.

... Вечер, очень поздний - почти ночь. Трое у камина.

Пикок - торжественно:

- Хогг, поздравьте меня с успехом: третьего дня я вытащил Шелли в театр, на «Школу злословия».

- Это правда?

Шелли, со вздохом:

- Увы.

Хогг - обращаясь к Пикоку:

- И что ж - он, я полагаю, сбежал после первого акта?

Пикок:

- Представьте - досидел до конца.

Хогг:

- Неужели?

Пикок:

- Я его держал.

Хогг:

- Понятно. Но он, разумеется, не смеялся?

Пикок:

- Смеялся, и как! Но еще больше сердился.

Хогг:

- Перси, неужели вам не понравилось? Эта вещь замечательно остроумна и талантлива!

Шелли:

- Бесспорно. Но я нахожу в ней неверные взгляды.

Хогг:

- Какие же?

Шелли:

- А вы сопоставьте две сцены: пьяного Чарльза Сэферса - положительного героя - в компании собутыльников и героя отрицательного, Джозефа, в своей библиотеке. Идея комедии ясна: увязать добродетель с бутылками, а порок с книгами.

- При всем том, - продолжал Шелли невозмутимо, - я согласен, что пьеса Шеридана несравнимо выше всей той продукции, которую производят господа комедиографы. Они обычно не утруждают себя интеллектуальными усилиями - вместо подлинного юмора угощают публику фривольными шутками, а то и непристойностями - и считают свою задачу выполненной...

- Но теми же ошибками грешат и великие, - заметил Пикок. - Бомонт и Флетчер, даже сам Шекспир.

Шелли:

- То - дань нравам иной, более грубой эпохи, и нашим цивилизованным современникам не следовало бы подражать этим сторонам их творчества. Впрочем, некоторые - не все - комедии Шекспира глубоко поэтичны; что до Бомонта и Флетчера, то ими я не восхищаюсь.

Пикок:

- Но вы же не станете отрицать, что в комедиях этих мастеров есть места, исключительно яркие по богатству образности, по выразительности почти живописной! Хотите пример? - он встал, снял с полки книгу, полистал. - Ну вот, хотя бы этот пассаж из комедии «Женись и управляй женой», где бедняга Перес, рассчитывавший стать мужем богатой дамы, попался в лапы к авантюристке и вместо роскошного дома очутился в лачуге. Помните, как он жалуется на судьбу и описывает свое новое жилье и его обитателей? - читает:

«Хозяйка наша, старая карга,
от духоты и голода иссохла
И день-деньской у очага сидит,
С Сивиллой, дымом прокопченной, схожа.
Есть у нее служанка, но у той
Вид чудища, хотя она и девка:
Грязь и жара, что здесь царят, все тело
Ей скорлупой покрыли, как орех.
Бормочут обе, укают, как жабы,
Иль завывают, как сквозняк в щели...»

Согласитесь - великолепная картинка!

Хогг, со смехом:

- О да!

- И это вы называете комедией?! Сначала общество доводит этих бедняг до ужасающей нищеты, так что они и на людей становятся непохожи, а потом, вместо того, чтобы пожалеть, мы выставляем их на посмешище, словно чудовищных уродов!

Пикок - забавляясь:

- Но признайте хотя бы красоту слога.

Шелли подумал секунду:

- Пожалуй. Но если чувство извращено, то чем слог выразительнее, тем хуже...

В тот раз - как, впрочем, почти всегда - спорщики остались каждый при своем мнении. Да и позднее Пикоку так и не удалось приохотить своего серьезного друга ни к старой, ни к современной комедии. Чувством юмора Шелли не был обижен, он умел наслаждаться шуткой, когда она была того достойна, и если уж смеялся, то - от души, искренне и самозабвенно, как ребенок. Но такие минуты выпадали ему нечасто.

8.

10 декабря 1815 года у лорда Байрона родилась дочь, увенчав собою первый - и, как жизнь показала, единственный, - год несчастливого супружества. Утопическая попытка бунтовщика «исправиться», обретя в семейном кругу мир и покой, очень быстро показала свою несостоятельность. Возможно, Анабелла Милбенк искренне стремилась сделать мужа счастливым, но осуществить это намерение оказалось не в ее власти: по-видимому, сама природа не создавала двух более неподходящих друг для друга людей, чем она и автор «Чайльд-Гарольда», и за двенадцать месяцев тесного общения обе стороны дали друг другу больше отрицательных эмоций, чем среднестатистические супруги - за целую жизнь. В январе 1816 г. родители леди Байрон, желая посмотреть на внучку, пригласили семью дочери в гости; Анабелла с девочкой поехала к ним, Байрон остался в лондонской квартире на Пикадилли, терзаемый тоской, печенью и кредиторами, в ожидании распродажи за долги своей мебели и библиотеки. Тогда он еще и вообразить не мог, что жены и дочери больше не увидит, что через несколько недель тесть начнет дело о разводе, что по светским салонам поползет зловещая сплетня, которую быстро раздуют в грандиозный скандал, и в результате он сам навсегда лишится родины, доброго имени и душевного равновесия.

24 января 1816 г., через полтора месяца после Августы Ады Байрон, на свет появилось еще одно дитя - сын Шелли и Мэри, названный Вильямом в честь высокоморального деда; последний, блюдя свое реноме, никак не отреагировал на это событие. Зато отца оно привело в экстаз: ребенок в доме - венец семейного счастья! Одного, конечно, мало, но главное - начало положено. Ах, если бы еще хоть изредка видеть старшую дочь Ианту...

Рождение ребенка принесло, конечно, не только радости, но и дополнительные заботы и траты: у Мэри не было молока, и пришлось - скрепя сердце - взять кормилицу. Расход не такой уж большой - сравнительно с суммами, уплывавшими к Годвину - но когда бюджет находится в самом неустойчивом равновесии, любой пустяк имеет значение. Уютный дом в Бишопгейте стал теперь, пожалуй, дороговат... Приискать что-нибудь поскромнее? А может быть - уехать за границу? Там жизнь гораздо дешевле. И там нет моралистов-ханжей, там ни Шелли, ни, главное, Мэри не будут чувствовать себя прокаженными...

В течение февраля-марта это намерение - уехать - постепенно вызревало, но для того, чтобы решиться, потребовался толчок извне. В качестве такового послужила неприятная информация, которой с Мэри делиться было нельзя, а с другом - можно.

Трезвый скептик Пикок очень удивился, когда Шелли сказал ему, что получил предупреждение, будто сэр Тимоти задумал в скором времени осуществить свое давнее намерение - добиться признания своего старшего сына умалишенным и поместить его в соответствующее заведение.

- И что же, Перси - вы верите, что такое возможно?

- А вы - не верите?

- Честно говоря - нет. Во-первых, я знаю, что у вас - извините - богатая фантазия, а во-вторых, мне кажется, этот сюжет для нашего времени все-таки слишком мелодраматичен. Чтобы культурный, цивилизованный человек, член парламента, упрятал своего психически здорового сына в сумасшедший дом!..

- Однажды он уже пытался это сделать, - тихо промолвил Шелли. - Тогда мы еще не были врагами, и я не стоял между братом и дедовским наследством, как сейчас.

- Когда и как это было?

- Давно... Я еще учился в Итоне, и однажды, приехав на каникулы в Филд-Плейс, тяжело заболел. У меня было воспаление мозга... Ну вот, помню, как-то вечером - я едва начал оправляться и еще не вставал с постели - в мою комнату вошел слуга (а слуги всегда меня любили) и сказал, что сам слышал, будто отец говорил, что собирается отправить меня в дом умалишенных. Ужас мой был неописуем, и, если бы этот план осуществили - я, наверное, и впрямь сошел бы с ума... По счастью, у меня было немного денег - около трех фунтов - и мне удалось со слугой отправить письмо единственному в то время моему другу - доктору Линду. Он сразу приехал. Никогда не забуду, как он держался... Он вывел отца на чистую воду, пригрозил оглаской - и меня оставили в покое.

Длинное лицо Пикока вытянулось еще больше.

- Это ужасно... Послушайте, Шелли, а вы уверены, что... все было в точности так?

- Нет, но... Случай уж слишком чудовищный. Вы были тогда больны и еще не совсем пришли в себя после горячки - так может быть...

- О, я бы сам был рад считать это за бред, но, к сожалению, все происходило наяву. Отец всегда относился ко мне настороженно - я был слишком уж... не такой, как большинство; быть может, он и правда считал, что у меня голова не в порядке. Тогда, в юности, я бунтовал еще только против семейной и школьной тирании, на религию и государственные устои не покушался. Но сегодня - сегодня я не только непокорный сын; я - противник всего того общественного строя, вне которого отец себя не мыслит, я - не только моральный урод, позор семьи, но и... политический враг. А нет ненависти более беспощадной и непримиримой, чем ненависть политическая и социальная. Объявить меня сумасшедшим и упрятать в Бедлам - для отца это, пожалуй, была бы единственная возможность смыть пятно с родового имени... - Шелли помолчал и прибавил другим тоном: - Это, впрочем, не так просто сделать, а батюшка - трус; он, скорее всего, не решится. Если же опасность станет реальной - мы покинем Англию.

Пикок:

- Ну, до этого, я думаю, не дойдет. А вот кому, похоже, действительно вскоре придется уехать - это лорду Байрону: чернь всех сортов проявляет к нему слишком уж большой - и недобрый - интерес; его светлость, как говорят, не может даже выйти из дому, не оказавшись в окружении злорадно-любопытных - а такое внимание всегда вредно для нервов...

Шелли - с чувством:

- Бедный лорд Байрон!

9.

Март 1816 г. Лондон.

Пикадилли-Террас, 13.

-... Да, Мур, как вы были правы, предостерегая меня от женитьбы на мисс Милбенк! Большей глупости придумать было нельзя...

Байрон, в роскошном шелковом халате, бегает, хромая, по комнате из угла в угол. Тень его - и не одна, а полдюжины, ибо в двух трехрожковых канделябрах зажжены все свечи - шесть теней его, то выростая, то съеживаясь, мечутся по стенам. Томас Мур из глубокого кресла печально наблюдает за другом.

- Да, поделом я наказан: сам в петлю полез!

- Вы, кажется, долго и упорно добивались согласия мисс Милбенк? В 12-м году она вам отказала, не так ли?

- Да. И я через два года посватался снова, хотя второй отказ был бы для меня бесчестьем... Вы тогда удивлялись, что я в ней нашел - не красавица, да еще и чопорная ханжа! Но я не замечал этого. Мне нравилась ее постоянная серьезность, делавшая ее непохожей на пустых светских львиц, нравилась ее чистота... Мне казалось, что она - совсем особенная: она умна, талантлива - и математик, и поэтесса разом; она искренне верит в добро... И вот мы поженились - и я понял главное: я ее не люблю! Она - чужая, ненужная, какой-то постоянный раздражитель... А она... принялась меня воспитывать! Она, видите ли, вообразила, что это ее миссия, ее долг - вернуть мне веру в бога!

- А вот это как раз было бы неплохо, - заметил Мур.

Байрон остановился посреди комнаты.

- Да я верю в бога! Еще бы! Я очень даже верю, что человек - это самое подлое, хищное, жестокое из животных - был создан им по его образу и подобию! О, я верю в бога, сотворившего этот мир, эту вселенную, которую мой друг Хобхауз вполне справедливо называет комом грязи - я верю в него, но как я могу поверить, что он добр, когда вижу его создание? Да, я верю в него - в бога-мстителя, тирана и мучителя всего живого - но склониться перед ним, петь ему хвалы - ни за что!..

Он тяжело перевел дух, помолчал - и продолжал немного спокойнее:

- Анабелла - это судьба, рок. Помните, когда я впервые увидел ее - мы с вами были вместе - я споткнулся на лестнице? Я тогда уже понял, что это - дурное предзнаменование, но - от судьбы не уйдешь...

- Говорят, вы были с нею жестоки - это правда? - спросил Мур.

раскаялся, я просил прощения - и получил отнюдь не христианский ответ... И потом, если учесть все обстоятельства... Этот год был страшно трудным, мучительным для меня - ведь я весь в долгах... придется продать Ньюстед! Кредиторы меня совсем затравили, в доме день и ночь крутятся судебные исполнители... Я буквально задыхаюсь в петле! И к тому же я болен... Нервы расстроены, шалит печень, бессонница, и есть совсем не могу... О, моя добродетельная жена выбрала самый подходящий момент, чтобы нанести удар в спину!

Он вновь заметался по комнате.

- А ведь когда уезжала - не было ни слова о разводе. Она отправилась погостить в новое имение своих родителей, с дороги писала такие дружеские, ласковые письма... И вдруг, ни с того, ни с сего - послание ее отца, решение о раздельном проживании. О! Я сделал для примирения все что мог! Они потребовали медицинского освидетельствования - ладно, я и на это согласился! Врачи подтвердили, что я психически вполне нормален. Я обещал, что если было в моем поведении что-то предосудительное, то больше этого не повторится... И что же! Моя набожная супруга, которой евангелие предписывало прощать грешника семью семьдесят раз, поторопилась вручить адвокату подробнейший список моих грехов и проступков, подсчитанных с математической точностью... Ф-фу... - он тяжело упал в кресло.

- Все же она, по-видимому, была с вами не слишком счастлива, - заметил Мур. - И с вашей стороны благороднее было бы все же простить.

- О, я простил! Я не желаю ей зла - пусть живет как умеет и будет счастлива! Пусть будет счастлива, хоть разбила мне жизнь и отняла ребенка... Моя дочурка Ада - я больше ее не увижу, вот где ужас!.. Пусть так. Я простил ей все, даже клевету, которая пущена в оборот ее близкими - и, боюсь, с ее согласия... Бог с ней, я простил - пусть будет счастлива... Но кое-кому - не прощу никогда!

- Не надо так волноваться, - мягко сказал Мур. - Я вас понимаю. Решение принято, обратной дороги нет - и не надо больше терзать себе душу. Успокойтесь.

- Успокоиться? Когда на меня со всех сторон льют ведрами грязь? Скажите, Мур, вы что - газет не читаете?

- Читаю, увы.

- Следовательно - знаете, что я и развратник, и садист, и антипатриот, и вообще... исчадье ада! Страшнее Нерона, Генриха VIII и Сатаны, вместе взятых! В Палате Лордов никто со мною не разговаривает, кроме одного лорда Холленда; все салоны передо мною закрылись... Что тори воспользовались предлогом для расправы - это понятно, но ведь и либералы - туда же! Леди Джерсей попыталась было пойти против течения, пригласила на вечер - и представьте, едва я вошел в гостиную, как все дамы разбежались, а мужчины отвернулись, чтобы не подавать мне руки!

- Мой бедный друг, вы должны были это предвидеть. Все они долго искали предлог поквитаться с вами, теперь нашли - и радуются! Вам было слишком много дано - красота, титул, шумный успех в свете, литературная слава... Этого не прощают. Да вы и сами избрали неверную линию поведения - где только можно наживали врагов, а дружеских советов не слушали. Бравировали своим цинизмом, своими романами...

- Мой цинизм есть лишь отсутствие лицемерия. А что до романов... Мур, клянусь вам - я в жизни не соблазнил ни одной женщины. Улыбаетесь? Это святая правда. Я никогда не позволял себе и намека на признание, пока не был уверен, что его от меня ждут... и рассердятся, если не дождутся. Нет, мой друг, дело не в моем личном поведении. Тут суть - политика, и только она! Помните, два года назад, когда я опубликовал стихи «К плачущей леди» - тогда тоже началась подобная свистопляска. Дело не довели до конца только потому, что не было предлога для расправы. Теперь он есть... А я, к тому же, напечатал свой наполеоновский цикл, «Звезду почетного легиона»! И - вот он, результат. Вся эта кампания травли организована сверху, и управляют ею из министерства внутренних дел, если не из кабинета принца регента!

- Вы так думаете?

- Я знаю наверняка. Третьего дня ко мне приходил один субъект - джентльменом такого не назовешь - и сделал некое предложение. Какое, угадайте!

- Понятия не имею.

- Я вам скажу, - Байрон подался вперед. - Он обещал мне, что травля в газетах будет прекращена при условии, если я изменю свои политические взгляды и признаюсь в том публично. Каково?

- Может быть, вы не так поняли?

- Все было изложено прямым текстом, без обиняков.

- И как вы ответили?

- Выгнал мерзавца.

- И что теперь будет?

- К сожалению, вы правы. Я, конечно, опубликую письмо или статью в вашу защиту, но боюсь - большого эффекта не будет.

- О нет, вы только не пытайтесь за меня вступиться! Это сочтут смертельным прегрешением, вы не оправдаетесь потом до конца дней.

- Ну, это уж моя забота, - Мур встал. - Так или иначе, мы с вами еще увидимся до вашего отъезда - а теперь мне пора проститься.

- Погодите, - Байрон потянулся за колокольчиком. - Разопьем прежде бутылочку хереса.

- В другой раз.

- Не уходите, Мур. Мне что-то не по себе и... не хотелось бы оставаться сейчас одному.

Дверь отворилась, вошел Флетчер.

- Письмо для вашей светлости. От дамы, милорд.

Байрон взял письмо, распечатал, усмехнулся:

- Поразительно настойчивая особа! Вы не поверили, дорогой Мур, когда я сказал, что не соблазняю женщин - а вот доказательство. Дама, которую я даже не видел, требует встречи. Это уже четвертое письмо за полтора месяца. Сначала она просила моей протекции для поступления на сцену, потом хотела прочесть мне свой роман, а когда и этот номер не прошел - написала, что влюблена. И наконец... вы только послушайте, что она пишет сегодня: «Вам может показаться странным, и, однако, это правда, что я свое счастье передаю в ваши руки. Если женщина с незапятнанной репутацией, свободная от власти отца или супруга, отдается вам без всяких условий, если она признается, что любит вас много лет и на ваше снисхождение к ней готова отвечать безграничной привязанностью и преданностью - неужели вы обманете ее ожидания?.. Я прошу только, чтобы вы позволили мне прожить несколько часов с вами, и не останусь ни одного мгновения после того, как вы мне скажете, чтобы я удалилась... Потом можете поступать как вам заблагорассудится, можете уехать, отказаться видеть меня, обращаться со мною жестоко - я ни единым словом вас не упрекну...» Ну, как?

Мур развел руками:

- Нет слов.

- Дама внизу, милорд, она ждет ответа, - сказал Флетчер. - Что прикажете ей передать?

- Что передать... А в самом деле, Мур - что ей передать?

- Что вы больны и вообще вас нет дома.

- Бесполезно: я три раза так отвечал. И потом... мне сегодня так тошно! Когда видишь вокруг одну только ненависть, приятно получить для разнообразия порцию любви.

- И - повод для нового скандала...

- А-а, теперь уже все равно. И потом - не могу же я быть до такой степени неучтивым! Отказаться от подобного предложения было бы не по-джентельменски, как вы полагаете?

- Я полагаю, что при таких обстоятельствах я могу идти по своим делам. Надеюсь, Флетчер выведет меня отсюда таким образом, чтобы избежать встречи с дамой?

- До встречи, мой бедный друг.

- Флетчер, проводите мистера Мура и просите даму сюда...

Оставшись один, Байрон поднялся с кресла, прошелся по комнате, бросил беглый взгляд в зеркало; хотел сменить шлафрок на фрак и уже взялся за пояс, но в последний момент раздумал - ради навязчивой гостьи не стоит трудиться - и, плотнее запахнув полы халата, опять небрежно развалился в кресле. Зевнул. Усмехнулся: «Для беседы с дамой здесь слишком светло!» - протянул, не глядя, руку к столу, на котором лежали заряженные пистолеты, взял один, прицелился в свечу, выстрелил - свеча погасла: пуля как ножом срезала фитиль. Байрон отшвырнул пистолет, взял другой...

Легкие шаги в коридоре заставили его обернуться. В комнату вошла дама под густой вуалью. Плотно прикрыла за собой дверь. Подняла вуаль.

Это - Клер Клермонт.

10.

Веселый весенний дождь только что кончился: с крыш еще падают капли, мостовая блестит лужами - в каждой осколок солнца, улыбающегося умытому городу... Длинные ноги Шелли переступают через них без большого труда; бедняжке Клер хуже - ей приходится прыгать.

-... Так что, Перси - надолго ты в Лондон?

- Дня на три-четыре, как пойдут дела. А ты не собираешься к нам в Бишопгейт? Мы с Мэри были бы рады.

- Нет, не сейчас. Возникли кое-какие обстоятельства... Но о них пока умолчу. Не обидишься?

- Разумеется, нет. Позволь только один деликатный вопрос: Мэри просила передать тебе вот эти 15 фунтов - обойдешься ли ты до конца месяца такой суммой? Или надо больше?

- Вполне обойдусь. У меня еще от прошлого твоего перевода кое-что осталось.

- Хорошо, тогда так и договоримся. Но если будет нужда - сразу сообщи. В ближайшее время я надеюсь раздобыть денег, но сейчас мы оказались в несколько стесненных обстоятельствах, а надо готовиться к путешествию.

- Стало быть, ты принял окончательное решение?

- Да. Как только кончу самые неотложные дела, мы уедем из Англии.

- Это все из-за того, о чем ты говорил?.. Из-за опасности сумасшедшего дома?

- Не только. Я знаю, отец спит и видит, как бы меня туда запрятать, но решится ли осуществить это намерение и если решится, то когда - сказать трудно; едва ли сегодня опасность больше, чем полгода или год назад. И если я покину Англию, то не из страха перед моим почтенным родителем.

- Из-за чего же?

- Ты сама понимаешь, дорогая, что то существование, на которое обрекло меня и Мэри всеобщее ханжество, в известном смысле довольно тяжело. Если бы я был один - мне все было бы нипочем, o защитился бы от глупцов броней презрения. Но Мэри... она, к несчастью, страдает, хоть и не признается в этом. Ей тяжело жить в постоянной изоляции, почти ни с кем, кроме меня, не общаясь, тяжело видеть, что родственники и знакомые отворачиваются от нас со стыдом, тяжело слышать, как два последних друга - Пикок и Хогг - величают ее «мисс Годвин»... и нестерпимо знать, что родной отец... - он запнулся. - Короче, я понял - чем быстрее увезу ее отсюда на континент, тем будет лучше.

- И куда же вы намерены ехать?

- Ты опять наделал долгов в пользу Годвина?

- И это тоже... Да и собственные мои расходы увеличились: ты ведь знаешь, у Мэри нет молока, и пришлось взять кормилицу.

- Понятно. Значит, Италия... А почему, к примеру, не Женева? Природа Швейцарии так величественна...

- О да! - улыбнулся Шелли.

- И это ближе Италии, а жизнь там, говорят, столь же дешева.

- Возможно.

- А еще, говорят, именно в Швейцарию скоро отправится лорд Байрон.

- Откуда ты узнала?

- Не сомневайся, сведения точные. Ведь ты хотел бы познакомиться с Байроном, правда?

- Я мечтаю об этом, но надеяться не могу.

- Здесь, в Лондоне - пожалуй, это, действительно, вряд ли удастся; но за границей все проще - там, по-моему, больше шансов на встречу.

- Едва ли... Да меня и представить-то некому - ни одного общего друга.

- Возможно, такой друг еще и появится.

- Откуда?

Клер - с улыбкой:

- Как знать! - опершись на руку поэта, она не без труда преодолела очередную - большую - лужу, перевела дух после прыжка и сказала с некоторым усилием: - Вот что, Перси... Если вы с Мэри надумаете ехать в Швейцарию, вы не могли бы... взять меня с собой? Для меня это очень важно! Только не спрашивай, почему.

- Дорогая, о чем разговор! Мне не нужно никаких объяснений. Разумеется, ты поедешь с нами. Я предложил бы это и без всяких просьб - я же понимаю, как тебе здесь одиноко.

- Думаешь, Мэри не будет против? Год назад мне показалось, что она немножко... прости за прямоту - немножко ревнует.

- Полно, Клер. Если и была у нее какая-то нелепая фантазия на твой счет - она давно позабыта. Мэри прекрасно знает, что мы оба перед нею чисты - и в прошлом, и в настоящем, и в будущем.

«незаконного» зятя он по-прежнему не желал знать, но очень хотел получить от последнего очередную безвозмездную ссуду. Шелли, сам стесненный в средствах, вынужден был опять обратиться к ростовщикам. Годвин получил от него чек и... вернул, попросив переписать на другое лицо: он не мог допустить, чтобы на этом документе его имя значилось рядом с именем похитителя его дочери - такое сочетание дало бы повод к обвинению в том, что он продал за деньги честь своего ребенка.

Шелли выполнил эту просьбу. Но он был до глубины души возмущен. У него тоже имелся свой, еще никогда не предъявлявшийся Годвину, счет за все обиды последних двадцати месяцев. Прежде всего, конечно, за страдания Мэри, которая тяжело переживала свой разрыв с отцом. Кроме того, Перси был убежден, что именно непримиримая позиция Годвина явилась одной из главных причин той мучительной изоляции, духовного карантина, в котором оказалась его семья. Аристократию, высший свет - сборище знатных ничтожеств - Шелли по-прежнему презирал, но было общество, был круг лиц, в котором он хотел - и имел право - занять определенное место: круг лондонских литераторов, журналистов, общественных деятелей либерального толка. В этой среде Годвин, хоть и утративший большую часть былой популярности, оставался все же заметной фигурой.

О, если бы у него хватило мужества поступить, как подобало автору «Политической справедливости» - признать моральную законность гражданского брака дочери! Возможно, его пример вдохновил бы других - тех, кто тоже перерос узкие рамки филистерского нравственного кодекса. Какой это был бы мощный удар по ханжеской морали, по религиозным устоям, по всей системе духовных ценностей общества собственников!.. Какой прорыв к заветной цели - раскрепощению человеческой личности! Но мудрый теоретик в жизни сам оказался трусливым ханжой, для которого собственная репутация дороже не только самим же им проповедуемых идей и принципов, но даже покоя и счастья дочери...

Волна горечи, всколыхнувшаяся в душе поэта, на этот раз выплеснулась на бумагу.

Шелли - Годвину, 6 марта 1816 г.:

«Сэр!

... Мне непонятно, каким образом существующие между нами денежные обязательства в чем-то влияют на Ваше ко мне отношение... Я считаю, что ни я, ни Ваша дочь, ни ее ребенок не должны встречать то отношение, которое к нам всюду проявляют. Мне всегда казалось, что именно Вы, с чьим мнением люди считаются, должны особенно заботиться о том, чтобы к нам относились справедливо и чтобы молодую семью, невинную, доброжелательную и дружную, не ставили на одну доску с распутницами и совратителями. Когда наибольшую безжалостность проявили Вы сами, я был поражен, и, признаюсь, возмущен тем, что, зная меня, Вы из каких бы то ни было побуждений могли поступить так жестоко. Я оплакивал крушение надежд - тех надежд, которые, под действием Вашего гения, возлагал некогда на душевные Ваши достоинства - когда оказалось, что ради себя, своей семьи и своих кредиторов Вы готовы возобновить со мной отношения, от которых однажды с гневом отказались и на которые Вас не могло склонить сострадание к моим мукам и лишениям, добровольно взятым мной на себя ради Вас же. Не говорите мне вновь о прощении: моя кровь кипит и сердце исполняется горечи против каждого существа, имеющего человеческий образ, при мысли о враждебности и презрении, которые я, шедший к людям с добрыми делами и пылкой любовью, испытал от Вас - и от всех людей...»

Прошло без малого два месяца - и вот первоочередные финансовые проблемы (в том числе и годвиновские) улажены, запакованы чемоданы, и семейство поэта в составе его главы, Мэри, малютки Вильяма с кормилицей, Клер Клермонт и котенка выехало из Бишопгейта в Дувр, имея конечной целью путешествия Женеву.

Шелли смотрел сквозь окно кареты на английские поля и небеса, и грудь его сжимало тоскливое чувство. Вернутся ли они все вместе через несколько месяцев или обоснуются за границей надолго - на годы, на всю жизнь? Этого он не знал. В последнем случае он один приедет сюда на пару недель для встречи с поверенным, которому поручил привести в порядок свои дела, и тогда уже окончательно простится с родиной. Сердце ноет. «Надо же! Уехать еще не успел - а уже заболел ностальгией...» Он думал о тех, кого оставляет здесь. О немногих друзьях - прежде всего о Пикоке... О матери и сестрах - пять лет не видел их, и, похоже, не увидит уже никогда... О Харриет: с ней и детьми ему тоже не удалось проститься. О Годвине... После того горького письма были и другие, более спокойные, в основном деловые. Чувство боли несколько притупилось, и, как всегда у Шелли, жалость пересилила обиду - мысль об Учителе вызывала уже не гнев, а сострадание: «Бедняга! Он с нами жесток - но и сам от этого несчастен. Мы с Мэри сильны - мы вместе, мы любим, мы молоды; а он - старик и один...»

Во время короткой остановки в Дувре, в ожидании отплытия пакетбота, Шелли успел еще нацарапать Годвину письмо, где дал подробный отчет о своих финансовых делах и четко сформулировал как причины, побудившие его покинуть родину, так и свое отношение к Учителю:

«... Надолго оказавшись в положении, когда то, что я почитаю предрассудком, не позволяет мне занять равноправное положение среди людей, я предпринял решительный шаг. Я увожу Мэри в Женеву, где обдумаю, как устроить нашу жизнь; я оставлю ее там лишь на время поездки в Лондон, где займусь исключительно делами.

Итак, я покидаю Англию - может быть, навсегда. Я вернусь туда один и не ради дружеских встреч, или дружеских услуг, или чего-либо, способного смягчить чувства сожаления, почти раскаяния, какие испытывает в подобных обстоятельствах каждый, кто покидает родину. Вас я почитаю и думаю о Вас хорошо, быть может лучше, чем о ком-либо из прочих обитателей Англии. Вы были тем философом, который впервые пробудил, - и как философ и поныне в значительной мере направляет, - мой ум. Мне жаль, что те Ваши качества, которые наименее достойны похвал, пришли в столкновение с моими понятиями о том, что правильно. Но я слишком дал волю гневу и был к Вам несправедлив. - Простите меня. - Сожгите письма, в которых я проявил несдержанность, и верьте, что как бы ни разделяло нас то, что Вы ошибочно зовете честью и репутацией, я навсегда сохраню к Вам чувства лучшего друга...

Мой адрес: Женева, до востребования.»

11.

Женева наводнена англичанами: похоже, богатые туристы из-за Ла Манша наверстывают упущенное за годы наполеоновских войн. Они образовали в швейцарской столице что-то вроде колонии, которая в конце мая 1816 года была крайне возбуждена слухами о скором приезде лорда Байрона и предшествовавшем ему скандале - сплетням и пересудам не было конца.

Приезд Шелли остался, к счастью, незамеченным - возможно, благодаря тому, что общество предвкушало травлю более крупной дичи. «Незаконная» семья остановилась в Сешероне - предместье Женевы, в «Hotel d'Angleterre». Шелли не собирался надолго там задерживаться - он хотел поселиться в сельской местности на берегу озера, подальше от любопытных, и быстро подыскал подходящий домик, очень скромный и недорогой - но перебираться туда не спешил: в гостинице его удерживали как раз слухи о предстоящем приезде Байрона и надежда на возможную встречу с ним.

И вот, наконец - долгожданное событие: явление Чайльд-Гарольда обитателям Женевы. Собственно явления - какой-либо помпы - милорд всеми силами старался избежать: вниманием ближних он пресытился еще в Англии. Однако не успел он вместе со своими спутниками - молодым врачом Полидори и неизменным Флетчером - вылезти из кареты, как отель, где он решил остановиться (по счастью, тот же самый, где жила семья Шелли) был осажден толпой любопытных.

.

.. Сидя у себя в номере, Шелли думал о том, что теперь его давняя тайная мечта - знакомство со знаменитым собратом - наконец-то может осуществиться. Он был очень рад, но еще больше смущен и взволнован. Как они встретятся? И - где? В холле? на лестнице? во дворе? Как познакомятся? Представить его некому, вот что плохо. Придется сделать это самому. Подойти первым ужасно неловко, но при сложившихся обстоятельствах можно отбросить излишние церемонии, да и Байрону, травимому всем светом, будет, возможно, не слишком неприятно доброе участие и внимание со стороны такого же, как он, бунтаря и отщепенца, в добавок его политического единомышленника. Скорее всего, он даже будет доволен. И все-таки...

Его размышления прервала Клер; она вошла возбужденная, румяная, с блестящими глазами; сказала, улыбаясь:

- Перси, у меня для тебя - сюрприз. Пойдем!

- Куда?

- Что ты! Как можно...

- Разве ты не хочешь с ним познакомиться?

- Очень хочу, но... не так же! Повременим: думаю, нам еще предоставится удобный случай; а врываться без приглашения...

Она рассмеялась - звонко, от души:

- Перси, ты совсем дитя! Так ничего и не понял?

- А... что я должен был понять?

- Я знакома с Байроном. Еще по Лондону... Сейчас я его видела, говорила с ним о тебе. Идем: он ждет...

Лорд Байрон и Джон Вильям Полидори - англичанин с итальянской фамилией, двадцатилетний красавец - сидели за бокалом вина, когда в их номер вошли Клер и ее до крайности смущенный, весь розовый от волнения протеже. Байрон, увидя их, улыбнулся, встал, шагнул навстречу:

- А! Так это и есть автор «Королевы Маб»! - он подошел к оробевшему гостю, протянул руку. - Я искренне рад нашей встрече. Я читал вашу поэму и, признаюсь, был изумлен - это что-то совершенно оригинальное, исполненное огромной силы и воображения. Но что касается философских идей, которыми она нашпигована - тут нам есть о чем спорить...

Шелли, еще не способный говорить от волнения, благодарно ответил на рукопожатие. Клер, оставив обоих поэтов стоять посреди комнаты, без церемоний подошла к столу, села на придвинутый доктором стул. Байрон вспомнил про четвертого участника этой сцены, представил его:

- Да, кстати - рекомендую: доктор Полидори, мой личный врач, друг и также литератор, - и вновь повернулся к

Шелли: - Давно вы в Женеве?

- Всего десять дней.

- И как вам здесь нравится?

- Природа великолепна.

- А - люди?

- Какие - местное население или английские туристы, которых здесь чуть ли не больше, чем самих швейцарцев?

- Неужели?

- Да, к сожалению. И коренные жители низведены, как мне кажется, до уровня слуг или содержателей кофеен при наших богатых соотечественниках.

- Видимо, да: те же интриги, сплетни, то же назойливое любопытство. Кстати, ваш приезд - вы, быть может, еще не знаете - стал благословением божиим для местных торговцев оптическими приборами.

- В самом деле?

- Англичане скупили все бинокли и зрительные трубы, чтобы не упустить ни единой подробности вашей частной жизни.

- Да? - усмехнулся Байрон. - Жаждут увидеть новый скандал? Что ж, я постараюсь не обмануть их ожиданий... Но, черт побери! если так - выходит, вы, делая мне визит, рисковали своей репутацией.

- О нет, моей репутации повредить уже невозможно; боюсь, напротив, я поступил как легкомысленный эгоист, подвергнув опасности вашу.

Байрон - весело:

- Обо мне не тревожьтесь: я не из пугливых... Кстати: что вы намерены делать дальше? Продалжать сидеть в этом паршивом отеле, где английские физиономии видишь на каждом шагу?

- Я снял для своей семьи небольшой домик на берегу озера, недалеко от виллы Диодати... Она, между прочим, тоже пока свободна и сдается внаем.

- Вилла Диодати... - задумчиво повторил Байрон. - Знаменательное место, связанное с именем Мильтона... В этом что-то есть! Что скажите, Полидори - может, и нам стоит последовать благому примеру? Не знаю, как вас, а меня общество мистера Шелли и... мисс Клермонт соблазняет куда больше, чем вся колония наших островитян с их трубами и биноклями...

Клер просияла:

- Ах, милорд! Жить по соседству - это было бы чудесно!

- Мы могли бы нанять лодку и кататься вместе по Женевскому озеру... - прибавил Шелли.

Глаза Байрона весело сверкнули:

- Лодка? Отличная мысль! Решено: мы отсюда сбежим... И любезные соотечественники при своих биноклях пусть останутся с носом!

Этот прелестный план благополучно осуществился: через несколько дней Байрон снял виллу Диодати, и Шелли с семьей поселился рядом - в четверти мили от его усадьбы. Местечко было самое живописное: позади - Альпы, впереди - озеро и снежная вершина Юра.

Началась чудесная жизнь - спокойная и приятная, и в то же время до предела наполненная духовным общением. Пожалуй, излишним довеском в этой компании был тщеславный и назойливый Полидори; пожалуй, Байрона несколько раздражала Клер, любовное обожание которой он благоволил принимать - но все это мелочи. Главное, поэты друг другу нравились, и чем дальше, тем больше: взаимная симпатия, возникшая при первой же встрече, быстро переросла в дружбу, основанную скорее на контрасте, чем на сходстве характеров, и благодаря этому особенно интересную. Если Байрон - человек светский и не привыкший к отшельничеству - сначала и опасался, что продолжительные контакты со слишком узким кругом лиц ему быстро наскучат, то вскоре он смог убедиться в обратном: в те трудные месяцы, когда он, потрясенный пережитыми бедами - семейным крушением и политической травлей - боролся с тяжелейшим душевным кризисом, как раз эта микросреда, в которую он внезапно попал, оказалась для него наиболее благотворной. «Вселенная есть ком грязи, и человек - венец творения - сгусток всяких мерзостей и пороков» - вот главный тезис, на котором теперь «заклинило» Байрона, идея, заслонившая от него всю красоту мира. Но Шелли был живым опровержением этой идеи. Разум Байрона не верил, сопротивлялся - а душа почти против воли тянулась к нему. Вокруг Шелли всегда существовало некое особое поле, очень явственно ощущавшееся теми, кто к нему приближался - своего рода магнитное поле нежности... или, точнее - ласковая, теплая любовная атмосфера - и в ней начинало отогреваться, оттаивать истерзанное, заледеневшее от злобы людской сердце Байрона...

12.

-«... Вверяясь ветру и волне
Я в мире одинок.
Кто может вспомнить обо мне,

Наперекор грозе и мгле
В дорогу, рулевой!
Веди корабль к любой земле -
Но только не к родной!..»¹⁰

Глубокий чистый женский голос и звуки гитары далеко разносятся над водой. Синее озеро, синее небо; между безднами воздуха и воды затерялась скорлупка-лодка с четырьмя пассажирами. Клер поет. Шелли и Мэри сидят рядом на корме, держатся за руки, откровенно наслаждаются музыкой, красотой окружающего пейзажа, ласками солнечных лучей и мягкого ветерка, плавным качанием лодки, сверкающими бликами на легкой зыби. Лорд Байрон, перегнувшись через борт, играет рукою в воде.

Клер умолкла, отложила гитару - и все сразу встрепенулись.

Шелли:

- Спасибо, дорогая. Ты, как всегда, доставила нам большое удовольствие. Может, еще споешь?

- Нет, я устала.

- Жаль, - Шелли откровенно огорчился. - Музыка на воде звучит вдвойне упоительно.

- Если желаете - теперь я вам спою, - предложил Байрон.

Клер и Мэри:

- Просим, просим!

Байрон:

- Семь лет назад я, путешествуя по Востоку, посетил Албанию, видел там Али-Пашу и еще много интересного, и в числе других приятных воспоминаний увез оттуда одну песню, которую сейчас для вас исполню. Будьте сентиментальны и пожертвуйте мне все ваше внимание...

Дамы приготовились насладиться нежной восточной мелодией. Секунда ожидания - и... дикий гортанный вопль. Слушатели от испуга вздрогнули так, что лодка накренилась. Затем - взрыв неудержимого хохота.

Мэри:

- Прекрасно! Отныне мы вас будем звать «Альбе» - албанец!

Клер:

- Но расскажите подробнее о вашем восточном путешествии. Вы в самом деле посетили Али-Пашу?

- Был у него три раза. Он обошелся со мной весьма любезно, угощал сластями в огромных количествах и просил на все время моего пребывания в его стране считать его моим отцом. Кстати, он с первого взгляда угадал, что я - знатного рода.

- Каким образом?

Байрон - вполне серьезно:

- По ушам. Он говорил, что маленькие уши, кудрявые волосы и маленькие белые руки - несомненные признаки аристократизма. Вообще Али - человек очень интересный. Ему было тогда лет шестьдесят. Представьте себе невысокого ростом и очень толстого турка с красивым лицом, голубыми глазами и длинной белой бородой... Он держался с большим достоинством, и в то же время - очень приветливо, даже добродушно: никак не поверишь, что это безжалостный тиран, прославившийся чудовищными жестокостями, и могучий воин, своего рода мусульманский Бонапарт. Кстати, Наполеон хотел привлечь его на свою сторону, даже прислал табакерку со своим портретом. Али мне ее показывал, говоря, что табакерку весьма одобряет, а без портрета вполне мог бы обойтись - ему не нравится ни портрет, ни оригинал. В этом его вкусы никак не совпадали с моими.

Шелли:

- Вы были поклонником Наполеона?

- Да, особенно в юности. Помню, как-то в Харроу мне пришлось кулаками защищать бюст моего божка - одному против всей школы! Но в 14-м году он меня разочаровал. Не потому, что проиграл кампанию - это само по себе не позор - но и в таком положении можно было сохранить больше достоинства. Продолжать, как он, борьбу до последнего, когда уже видишь, что проиграл, а потом отречься от престола, который уже потерян - нет, это слишком уж... по-плебейски, - Байрон взглянул на Шелли: - А каково ваше мнение о нем?

- Видите ли... Я ведь - убежденный республиканец и всегда был им, сколько себя помню...

- С пеленок? - уточнила Клер.

- С отрочества - это уж наверняка. Мой любимый учитель в Итоне и первый друг - доктор Линд - был горячим республиканцем и передал мне свои взгляды, которым я никогда не изменял и не изменю... Так вот - в качестве республиканца я не мог чувствовать к Наполеону ничего кроме ненависти - как к душителю республики и могильщику революции. Притом об его душевных качествах я весьма невысокого мнения; он гений, бесспорно, но при этом - эгоист и вульгарный честолюбец, то есть - жалкий раб и пигмей...

Байрон усмехнулся:

- Круто!

- Но - справедливо, - серьезно сказала Мэри.

- Кажется, нет на земле другого человека, которому я так же страстно желал бы всевозможного зла, - продолжал Шелли задумчиво. - Но теперь, когда он повержен и его Франция стала тенью - теперь только понял я, что у Свободы есть враги более страшные, чем насилие и обман. Это - обычай старых дней, тупая привычка к покорности и религиозное ханжество.

- Ты прав - былая Франция стала тенью, - промолвила Клер. - Теперь о Наполеоне напоминают лишь развалины зданий да буквы "НБ" на постройках.

- Что до инициалов, то это еще вопрос, как их правильно расшифровать.

Мэри:

- По-моему, существует только один способ: "Наполеон Бонапарт".

Байрон:

- А я знаю другой: "Ноэль Байрон".

Когда все успокоились, Клер опять взяла гитару, спросила:

- Спеть еще?

- Конечно, - отозвался Байрон.

И вновь красивый сильный голос плывет над озером; лодка мягко качается, блики бегут по воде... Грешный мир людей с его противоречиями, с его неправдой и жестокостью позабыт - о, совсем ненадолго!.. Минуты тихой радости, глубокого душевного покоя... В жизни романтиков-бунтарей их было немного - но тем более они драгоценны.

жадным до чужого использованного белья, уличить отверженных в каком-нибудь изощренном преступлении против нравственности! Ничего подходящего обнаружить, однако, не удается. Досадно! Впрочем, если сами грешники дают слишком мало пищи для сплетни, то эта последняя вполне может прокормиться грязью, накопившейся в добродетельных ханжеских мозгах. Ведь о ближних мы судим, как правило, по себе; чем больше развращено наше собственное воображение, тем легче нам поверить в порочность окружающих...

Английская колония в Женеве глухо волнуется; по рукам ходят карикатуры, из уст в уста передаются пикантные слухи, по пути обрастая щекочущими нервы подробностями.

«Установлено, что лорд Байрон - сумасшедший.» - «Нет, но он - садист и развратник.» - «Это Дон-Жуан, среди его жертв - графиня Оксфорд, леди Уэбстор, несчастная Каролина Лэм, не говоря уж о толпах артисток и горничных...» - «А его связь с родной сестрой, Августой Ли? Слышали? У этой женщины был от него ребенок!» - «Ужасно! Впрочем, Байрон хоть не безбожник, как Шелли - этот его новый приятель, с которым он теперь не расстается.» - «Что ж - подходящая пара!» - «Говорят, они оба необыкновенно красивы,» - томно вздыхают барышни. - «Упаси боже нас увидеть их красоту! - квохчут матроны и старые девы. - То красота греховная, дьявольская!» - «Байрон и впрямь похож на падшего Люцифера; но Шелли, по виду, - воплощенная кротость.» - «Он - еще хуже! Это антихрист с лицом ангела и манерами благородного джентльмена. Не человек - змея; самый взгляд его полон скверны!» - «Опаснейший вольнодумец, проклятый своими родителями!» - «Республиканец и якобинец!» - «Прелюбодей, который бросил законную жену и живет в открытом грехе с любовницей!» - «С двумя. Он всюду возит за собой двух дочерей Годвина - родные сестры, заметьте! - и, уж конечно, пользуется обеими. А теперь еще и лорд Байрон вошел в долю.» - «О! Какой разврат! Какой разврат!..» - «Эти четверо заключили пакт, обязуясь надругаться надо всем, что дорого порядочным людям.» - «Оргии, которые они устраивают, не поддаются описанию. Инцест, беспорядочные сношения, всяческие извращения...» - «Боже всемогущий! Когда же твоя кара падет на нечестивцев?!» - «Этого нельзя так оставить! Надо довести до сведения всего общества... и... и... правительства! Пусть примут меры!»

Светские салоны Женевы - как английские, так и швейцарские - были, разумеется, закрыты перед Байроном, да он и не пытался в них проникнуть, лишь иногда посещал старшего друга - знаменитую дочь Неккера, Жермену де Сталь-Гольштейн, с которой он познакомился еще два года назад, во время визита писательницы в Англию, где ее, как врага Наполеона, принимали с большой помпой. Теперь в ее уютном замке Коппе нередко собирались английский гости; при появлении Байрона они вели себя так же, как весной в Лондоне: мужчины отворачивались, дамы ретировались; однажды некая миссис Харвей, шестидесяти пяти лет от роду, увидав, что «сатанинский поэт» входит в комнату, упала в обморок - скорее всего, притворно. Подобные эпизоды отнюдь не улучшали Байрону настроения. А чем враждебнее к нам окружающий мир - тем больше ценится участие друга...

Погожих солнечных дней, когда приятно кататься на лодках, выдалось мало тем летом - оно было в основном пасмурным и дождливым. Большую часть времени Байрон и Клер, Мэри и Перси проводили все вместе в маленьком домике Шелли или, чаще, на вилле Диодати. Жаль, что их любопытные соотечественники не могли знать, чем в действительности занимались эти закоренелые грешники: надо полагать, ревностные блюстители нравов были бы крайне разочарованы. Если закрыть глаза на то, что обе пары не обвенчаны - более скромного и невинного образа жизни нельзя себе и представить. Долгие увлекательные беседы - о литературе, о политике, о философии... больше всего о философии; чтение вслух, музицирование, литературные игры - и опять споры...

«питательный бульон», в котором зародились будущие байроновские шедевры - «Прометей», Третья песнь «Чайльд-Гарольда»?..

«Манфред» и «Тьма» - явления другого порядка: отголоски уходящего, мучительно преодолеваемого кризиса...

-«Я видел сон... Не все в нем было сном.
Погасло солнце светлое, и звезды
Скиталися без цели, без лучей

Носилась слепо в воздухе безлунном.

Час утра наставал и проходил,
Но дня не приносил он за собою...
И люди - в ужасе беды великой

В одну себялюбивую молитву
О свете робко сжались - и застыли...»

Байрон читает друзьям свою «Тьму». В большой гостиной виллы Диодати - тоже тьма; против нее - лишь красные угли в камине и одна свеча на столе. Вокруг стола сидят слушатели - Мэри, Клер, Шелли, доктор Полидори. Свеча выхватывает из мрака их лица - все молодые, все очень красивые, напряженно внимательные, они так и сияют духовностью... Байрон стоит у камина, подобно Люциферу, освещенному огнями преисподней. В трубе завывает ветер, сильный дождь барабанит по стеклам. На этом фоне, то усиливаясь, то затихая, звучит глубокий, удивительно музыкальный голос чтеца:

- « ... Кто лежал,

Руками подпираясь, улыбался;
Другие хлопотливо суетились
Вокруг костров - и в ужасе безумном
Глядели смутно на глухое небо,

С проклятьями бросались в прах и выли,
Зубами скрежетали...
... Снова вспыхнула война,
Затихшая на время... Кровью куплен

Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.
Любви не стало; вся земля полна
Была одною мыслью: смерти - смерти,
Бесславной, неизбежной... Страшный голод

Но не было могилы ни костям,
Ни телу... Пожирал скелет скелета...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
... И мир был пуст;

Был мертвой массой, без травы, деревьев,
Без жизни, времени, людей, движенья...
То хаос смерти был. Озера, реки
И море - все затихло. Ничего

Безмолвные лежали корабли
И гнили, на недвижной, сонной влаге...
Без шуму, по частям валились мачты
И, падая, волны не возмущали...

Погибла их владычица - луна;
Завяли ветры в воздухе немом...
Исчезли тучи... Тьме не нужно было
Их помощи... Она была повсюду...»¹¹

- Как страшно...

- Кошмар! - отозвался Полидори.

Байрон взглянул на Шелли:

- А ваше мнение?

Байрон, с ударением:

- Однако?

- Однако с вашей главной идеей я никак не согласен. Воспевая одну лишь тьму, мы не поможем человеку подняться из грязи.

Байрон:

Шелли:

- Я вижу свет впереди.

Байрон:

- Интересно, где же?

- В будущем.

Байрон:

- А вы уверены, что это - не галлюцинация?

Шелли:

Байрон:

- Утопия. Самообман. Не кажется ли вам, что правда, какова бы она ни была, все-таки лучше самой приятной лжи?

Шелли:

- Моя вера - не ложь. Отчасти мечта, быть может - но мечта и ложь суть не одно и то же. Все, что достигнуто человечеством в его развитии, есть осуществеление прорывов к мечте. Человеку необходимо знать и помнить не только о Сущем, но и о Должном - иначе не будет движения к совершенству.

- Это - логика визионера, я же - реалист, я поклоняюсь лишь истине. А истина - в том, что суть человеческая есть

зло...

Полидори:

- Ну вот, дошли до главного: «Что есть истина?»

Мэри:

Шелли:

- Вспомнил одну восточную притчу о трех слепцах, которые хотели узнать, что такое слон.

Клер:

- Расскажи!

Шелли:

- на гибкую трубу или толстый канат, третий - что он как веревка... Все они ошибались - и были правы...

Мэри:

- Да, это глубоко верно - все мы слепцы и никогда не узнаем истины.

Шелли:

- Мы узнаем часть истины, доступную нам в силу определенных условий. Что зло присуще человеку в его сегодняшнем состоянии - неоспоримо, но это лишь часть истины, и делать категорические выводы нельзя хотя бы из-за субъективности нашего знания...

Байрон:

Шелли:

- Я знаю один абсолют - добро.

Полидори:

- Бог?

- Нет.

Байрон:

- Тогда что же по-вашему - добро?

Шелли:

Клер:

- Фу, опять метафизика... Может, вы отложите философию на завтра, а теперь поиграем в буриме?

Полидори:

- Нет, буриме - надоело. Давайте придумаем что-нибудь новенькое.

Мэри:

- Что? У кого есть идеи?

- У меня предложение: давайте заключим договор...

Клер:

- Какой?

Байрон:

- Помните, как мы читали роман о привидениях? Так вот - пусть каждый сочинит жуткую историю: чья будет страшнее, тот и выиграл.

- Отлично. Принимаю. Но надо подумать.

Байрон:

- Разумеется. Недели, я полагаю, хватит. Все согласны?

Отказалась одна только Клер, остальным затея понравилась. В результате этого творческого соревнования Байрон и Полидори произвели на свет по «Вампиру»; Шелли, в ранней юности увлекавшийся готическими романами и сам, еще школьником, сочинивший два опуса этого сорта, хотел было тряхнуть стариной, но работа не заладилась, и он ее бросил. А Мэри все никак не могла найти сюжет. Перси, чувствовавший в жене литературное дарование и давно уговаривавший ее попробовать свои силы на этом поприще, теперь каждое утро начинал с вопроса: «Ну что, придумала?» - и она со вздохом отвечала: «Пока - нет».

их часами, свернувшись калачиком в кресле и закрыв глаза. Годы спустя, когда один из этих голосов умолк навсегда, а вскоре вслед за ним и второй, они все еще продолжали звучать в ее памяти.

Голос Байрона:

- Вот здесь и есть наше главное разногласие. Источник вашего оптимизма - в убеждении, что могущество разума человеческого безгранично и что познание есть благо. Я же убежден в обратном: разум весьма несовершенен, и это даже к лучшему, ибо знание есть источник страданий. Именно в этом - смысл библейской притчи о запретном плоде. Знание есть отрицание, оно разрушает завесу иллюзий, и перед человеком встает истина во всей своей жуткой наготе - бессмысленность жизни, неизбежность и ужас смерти.

Голос Шелли:

- Из всего этого я могу согласиться лишь с тем, что процесс познания есть процесс отрицания всего устаревшего, отжившего - но без такого отрицания невозможен будущий синтез, достижение нового качества, в котором происходит снятие противоречия. Ограничение познания не только не спасет от страданий, но напротив - лишит человечество лекарства, которое могло бы его исцелить. А что до потенциальных возможностей разума, то уже сегодня налицо такие успехи естествознания, которые сулят в недалеком будущем раскрытие сокровеннейших тайн природы, вплоть до происхождения Вселенной и происхождения жизни...

- Происхождение жизни? Значит - и возможность создать искусственное живое существо? Абсурд!

Голос Шелли:

- А ведь попытки в этом направлении уже имели место. Вы слышали об опытах доктора Дарвина?

Голос Байрона:

Голос Шелли:

- Мистер Эразм Дарвин - известный врач, натуралист и поэт, ныне покойный, к сожалению. Он развивал натурфилософскую теорию эволюции организмов - считал, что все существующие в наши дни животные произошли путем смешения немногих первичных так называемых «естественных порядков» и затем развивались и видоизменялись под воздействием внешней среды.

Голос Байрона:

- Любопытно... Если так, то где же тогда Книга Бытие?

- Там, где ей и положено быть - в архиве человеческой культуры, вместе с древнейшими мифами всех племен... Так вот: доктор Дарвин, как говорят, проделал некий любопытный опыт. Он долгое время держал в пробирке, в специальном растворе, кусочек неживой материи... кажется, наподобие теста - и в результате экспонат начал двигаться...

Голос Байрона:

- Живая вермишель?

Смех: смеются оба.

- В это трудно поверить, но сама попытка уже знаменательна.

Голос Байрона:

- Нет, если искусственная жизнь и будет создана - то каким-нибудь другим путем. Возможно, удастся оживить труп...

Голос Шелли:

Дальше Мэри слушать не стала, ибо час был поздний, а поэты - она знала по опыту - вполне способны проговорить до утра. Она поцеловала мужа и пошла спать. В ту ночь ей приснился странный сон... Скорее, это был не сон даже, а что-то среднее между сном и явью: воображение так разыгралось, что рожденные им образы являлись зримыми, почти осязаемыми. Мэри представила себе ученого-естествоиспытателя, задумавшего создать искусственное живое существо. Вот он в своей лаборатории. Полдела уже сдалено: перед ним на столе - человекоподобное, но неестественно большое, страшное тело. Осталось только его оживить. Разумеется, чисто научными методами - никакой мистики, никакого колдовства... Ученый приступает к процессу оживления. Проходит минута, другая - неподвижная масса вздохнула, затрепетала, слабо шевельнулась... И тут ученого охватил страх. Он прекратил оживление и убежал из лаборатории, надеясь, что искорка жизни в его создании погаснет. Вот он поднялся в свою спальню и лег в постель - как сама Мэри. Заснуть не может, беспокойно ворочается с боку на бок... Вдруг - шорох. Невидимая рука резко отдернула полог. Ученый приподнялся и вскрикнул: на него смотрели желтые водянистые глаза его жуткого детища... Мэри тоже вскрикнула и вскочила с кровати: от ужаса ее бил озноб... Зато утром, когда Перси, как обычно, спросил: «Ну что, придумала?» - она с торжеством ответила: «Да!»

А вечером ее ждал триумф: страшная история всем очень понравилась, и, к огромному удовольствию Шелли, его друзья честно признали, что в их соревновании победа досталась девятнадцатилетней девочке.

13.

К началу третьей декады июня погода более или менее исправилась, и это позволило осуществить один интересный замысел - именно, объехать на лодке - на веслах и под парусом - все Женевское озеро. Сначала предполагалось, что в экспедиции будут участвовать трое путешественников (кроме слуг) - Байрон, Шелли и Полидори - но поэтам крупно повезло: доктор повредил себе ногу и вынужден был остаться на Диодати.

23 июня, в воскресенье, около половины третьего пополудни лодка, в которой находились Байрон, Шелли, слуга Байрона и два гребца, вышла из Монталлегра. Впереди было восемь дней путешествия и множество впечатлений: дивной красоты пейзажи, полуразрушенные крепости и замки, который туристы добросовестно обследовали один за другим; священные уголки, связанные с памятью великих людей - Цезаря, Гиббона, прежде всего - Руссо; Шильон - мрачная, поднимающаяся прямо из воды тюрьма (темницы ниже уровня моря, железные кольца, к которым приковывали узников, полустертые имена и даты на камне - последняя память о заживо погребенных...). Убогие комнаты на постоялых дворах, душистый, исключительно вкусный горный мед, «Роща Юлии» близ Кларана, где как будто еще бродили тени героев «Новой Элоизы»... И снова - плавное скольжение вдоль зеленых берегов, скалы, потоки, темные леса, снежные вершины далеко в вышине, стаи водяных птиц, голубые волны озера... Множество мелких приключений - то смешных, то приятных - и одно большое, опасное.

созерцанием, не очень-то думая о том, что ветер крепчает и волны вздымаются все выше. И вдруг - как-то скачком, внезапно - налетел настоящий ураган; волны сразу стали огромными, вся поверхность воды забурлила, превратилась в сплошную клокочущую пену. Лодочники попытались спустить парус, но это им сразу не удалось.

Байрон, оценив, наконец, опасность, начал стаскивать с себя сюртук. Крикнул Шелли - приходилось кричать, чтобы заглушить свист ветра:

- Чего вы ждете? Раздевайтесь скорее, мы вот-вот опрокинемся! Впрочем, берег недалек - ярдов сто, не больше - будем добираться вплавь.

... Разум понимает, сердце еще не верит: «Смерть - сейчас? Не может быть...»

Шелли скрестил на груди руки:

Байрон от неожиданности замер - одна рука еще в рукаве:

- Ах, черт побери!.. Ну, ладно, только без паники - еще не все потеряно...

«Да, он прав - не может быть, чтобы - сейчас... Как-нибудь выкрутимся...»

В это мгновение парус, наконец, спустили - и произошло страшное: лодка вдруг потеряла управление. На маленькое суденышко обрушилась огромная волна, все закачалось, накренилось - Шелли вцепился в сиденье; в мозгу - будто вспышка молнии: «Да - сейчас... Как странно... Я не готов к этому! Мэри - что с нею будет? И с крошкой Вилли? Они совершенно беспомощны, беззащитны...»

«Туда, во тьму? Нет! Не хочу...»

Голос Байрона:

- Шелли, не бойтесь! Я - хороший пловец, постараюсь вас спасти! Если нас не ударит о скалы и вы не станете вырываться, когда я вас схвачу...

«Вырываться?.. Да, он прав: утопающие часто топят своих спасителей - цепляются за них, бьются, мешают плыть... Я могу погубить его! Нет, только не это!»

- Милорд, я не согласен, чтобы вы меня спасали!

«Кажется, он не понял...»

- Я не позволю вам рисковать собой ради меня - вам хватит забот о собственном спасении, и я не согласен вас обременять...

- Вы - сумасшедший... Снимите все же сюртук. Да возьмитесь за весло, держитесь крепче...

В этот миг у лодочников вырвался крик радости: парус удалось поднять, лодка выпрямилась и послушалась руля. Волны были еще высоки, и опасность не миновала, но появилась надежда на спасение.

перескочили через борт, спеша ощутить под ногами твердую опору. Оказались, конечно, по пояс в воде, но это уже никого не волновало - одежда давно промокла до нитки.

На берегу столпилась чуть ли не вся деревня - местные жители, сами никогда не осмеливавшиеся плавать в такую погоду, с тревогой наблюдали драму на озере и теперь, едва лодочники выволокли свою посудину на берег - бросились их поздравлять с почти невероятным спасением.

Два поэта, между тем, отошли немного в сторону. Шелли прилег на землю, вытянулся на спине, закинул за голову руки. Теперь, когда ужас был позади, ему стало как-то не по себе - голова немного кружилась, поташнивало, каждый нерв в теле судорожно напрягся; пожалуй, больше всего хотелось разрыдаться, как в детстве - громко, от души - но присутствие Байрона заставляло сдерживать себя.

По небу со страшной скоростью мчались лохмотья серых туч. Смотреть на них было утомительно, и Шелли закрыл глаза. Так - лучше: дурнота скоро прошла, нервное напряжение ослабло. Нахлынула радость: жив!

Байрон сидел рядом, покусывая сорванную травинку, искоса поглядывал на друга. «Обморока не будет: справился. Молодец. Однако, черт возьми! Парень-то, оказывается, не робкого десятка. Ведь он всерьез - и с полным хладнокровием - заявил, что не хочет, чтобы его спасали. Такая воля и мужество при подобных обстоятельствах... Наверное, я даже не способен оценить этого по достоинству - ведь умение плавать дает нам некоторую уверенность, когда берег недалек - а он смотрел смерти в глаза... и так великолепно держался! При его-то манерах и внешности... Если б не видел сам - ни за что бы не поверил...»

в общем, вполне здоровыми и довольными. Опять началась прежняя спокойная жизнь, продолжавшаяся до конца августа - за исключением еще одной недельной экспедиции, в которую Шелли пустился на этот раз без Байрона, зато с обеими дамами: они ездили в Альпы, в долину Шамуни - к водопадам и ледникам Монблана.

Да, это было чудесное лето! За каких-то три месяца - столько впечатлений, что другому хватило бы на целую жизнь... Пройдет время - не так уж много - и увиденная им красота горных вершин, озер, лесов и потоков оживет в дивных строфах «Лаона и Цитны», «Волшебницы Атласа», «Освобожденного Прометея», подарит радость многим сердцам. Гений всегда берет лишь для того, чтобы отдать сторицей...

14.

Август. Желтеют листья.

Мэри и Перси затосковали по Англии. Куда подевалась их решимость остаться навсегда в чужих краях! Былые обиды давно позабыты. Домой, скорее домой!

Вот только - Клер... О, здесь назревала драма. Как не хотелось бедняжке уезжать от возлюбленного! Но самому Байрону, увы, осточертел вконец этот навязанный ему роман, и поэт уже не скрывал отвращения к своей несчастной любовнице. Шелли наблюдал все это - и мучился сознанием, что бессилен помочь.

- Клер, милая - что?

- Перси, я ему надоела. И он недвусмысленно дал мне это понять.

- Как это горько... Признаться, я тоже начал замечать в последнее время...

- Он не любит меня! - она всхлипнула. - И - никогда не любил.

Клер вытерла глаза:

- Ах, не сравнивай, пожалуйста, себя - и его! Ты всегда думаешь прежде всего о других, а он занят исключительно собственной персоной. Для него нет в мире ничего важнее его удовольствий, его прихотей, да еще того, как свет - презираемый им свет! - отнесется к очередной его выходке!

- Нет, Клер, ты к нему несправедлива. Конечно, жаль, что он - раб своих страстей и грубых предрассудков, да к тому же шальной, как ветер, - это все правда, но правда и то, что в сердце его много истинного благородства...

- Ну конечно! И я должна умиляться его благородству, когда он безжалостно бросает меня... - она тяжело, прерывисто вздохнула, прибавила тихо: - Я так хотела быть счастливой... Но мне достались лишь крохи счастья. А горя впереди - как песка в пустыне... Перси, скажи мне - за что?

- В этом мире рабов мы трое - Мэри, ты и я - осмелились быть свободными. А за свободу надо платить. И крохи счастья, как ты их называешь - это немало. Огромное большинство людей за всю жизнь не имело даже таких крох.

- Ты прав. Но - что мне теперь делать? Ведь я... я - беременна. И - одна.

Шелли взял ее за руку.

- Не одна: у тебя есть я и Мэри. Твой малыш вырастет вместе с нашими детьми.

отец.

- Ты права, - сказал Шелли после недолгого раздумья. - Я поговорю с Байроном. Не знаю, что получится из этого - но, по крайней мере, попытаюсь.

Разговор с Байроном был вполне джентльменский, но, по началу - не очень приятный. Едва услыхав, что друг хочет затронуть одну деликатную тему, лорд подскочил:

- О Клер? Нет, ради бога - только не это! Ни видеть ее, ни говорить о ней я больше не могу!

- Мне кажется, вы жестоки. Клер искренне любит вас...

всех сил, а мисс Клермонт атаковала меня непрерывно и в конце концов взяла штурмом, как Бонапарт - свой Тулон! При таких обстоятельствах - вы, конечно, согласитесь - я ничем ей не обязан.

- Я полагаю, Клер не может претендовать на вашу личность, но на доброе, деликатное, дружеское обращение она рассчитывать вправе. К тому же, существует одно обстоятельство... не знаю, известно ли вам... она - в положении.

- Вот как? - оживился Байрон. - Что ж, от ребенка я не отказываюсь. Я готов признать его своим и воспитывать на свой счет - это будет только справедливо... - вздохнул меланхолически. - Теперь, когда моя законная дочь Ада отнята у меня, это внебрачное дитя может оказаться единственным моим утешением в старости... - и - деловым тоном: - Однако непременное условие, чтобы его мать не виделась с ним и не вмешивалась в его воспитание.

- Это слишком жестоко, - сказал Шелли. - Я надеюсь, что вы, поразмыслив, не будете настаивать на такой мере.... Но о подробностях мы договоримся, когда ребенок появится на свет; сейчас важно принципиальное соглашение.

- Оно достигнуто. Но - вот вопрос: я смогу взять дитя, когда ему будет уже год или полтора, а до того времени - что с ним делать? Мисс Клермонт, конечно, не сможет держать его при себе - тогда скандал неминуем. Единственный родной мне человек в Англии - моя сестра Августа; пожалуй, я договорюсь, чтобы она взяла младенца на воспитание.

- Значит, все улажено, - обрадовался Байрон. - Прекрасно! А глаза у вас грустные. Почему? Недовольны мной?

- Я огорчен вашим отношением к Клер, но понимаю, что не могу требовать большего... - Шелли помолчал и перевел разговор на другое. - Вы хотели дать мне какое-то поручение к вашему издателю.

- Да, - Байрон достал толстую растрепанную пачку бумажных листов. - Узнаете?

- «Чайльд-Гарольд»?

- Отлично, - Шелли принял рукопись почти с нежностью. - Не беспокойтесь, доставлю его в целости и сохранности - буду беречь, как... моего Вилли.

- Стало быть, совсем скоро уезжаете?

- Да. Дня через два.

- Жаль. С вами так восхитительно было спорить обо всем на свете... Когда-то мне еще попадется такой собеседник!

- Да я ничуть вам не льщу. Из всех моих знакомых вы, похоже, единственный, с кем я могу говорить на равных. Мур и Хобхауз - тоже умнейшие люди, но такого интеллектуального наслаждения я от них не получал.

- Довольно, не то возгоржусь.

- Тем лучше - поубавить скромности вам бы не мешало. Ну, что же... Стало быть, вы - на наш остров фарисеев, а я... в Италию. Кто знает, встретимся ли еще в этом мире...

Шелли улыбнулся:

- Не понял, что вы имеете в виду?

- Почту. Я намерен, с вашего разрешения, писать вам регулярно - и сам надеюсь время от времени получать от вас весточку.

- Непременно, хоть я и достаточно ленив в этом отношении.

- Я буду очень ждать ваших писем, - мягко сказал Шелли. - И еще больше - вашего возвращения.

- Вы же знаете, что в Англию мне дороги нет.

- Вы - о той клеветнической кампании? Полно, нельзя же придавать сплетням и слухам такое значение! Они были бы безобидны уже из-за самой своей невероятности, если бы не были еще безобиднее из-за своей глупости. Это - искры горящей соломы, которые скоро погаснут. Поверьте мне - вам суждено занять такую высоту в мнении человечества, куда не досягает мелочная вражда. Надо только, чтобы вы осознали свое предназначение - это сразу освободит вас от всех докучных тревог, которые могут причинить суждения толпы.

- Вам легко говорить: вы - философ.

- А вы - гений. Что вам брань каких-то ничтожеств, если вы способны рождать великое и доброе, которому суждена, быть может, вечная жизнь? Разве это мало - стать источником, из которого мысли других людей будут черпать силу и красоту? Неужели этого мало для честолюбия того, кто может презреть всякое иное честолюбие! Я верю - вы избраны для творческого подвига, может быть, для создания эпической поэмы, которая станет для нашего времени тем же, чем «Илиада», «Божественная комедия» и «Потерянный рай» были для своего... Что именно это должно быть - судить не мне. Если бы у меня спросили совета - я бы осмелился предложить Французскую революцию как тему наиболее интересную и поучительную для человечества - но тут вы не должны руководствоваться чьим бы то ни было разуменеем, кроме вашего собственного, а моим - менее всего... Я не знаю, каких высот мысли суждено вам достичь; знаю только, что талант ваш огромен, и он должен развернуться в полной мере...

- Благодарю. Хорошо бы, если б из ваших пророчеств сбылась хоть пятая часть. Вы всегда требуете от своих друзей невозможного?

Шелли, улыбаясь, посмотрел ему в глаза:

- Разумеется. Стремиться к невозможному есть единственный способ достичь максимально возможного, дойти до своей вершины. А разве это - не та главная цель, ради которой должен жить человек?

--------

Из-за сильного встречного ветра переезд до Портсмута оказался долгим - 26 часов - и тяжелым, пассажиры почти не выходили из кают. Однако Шелли пребывал в наилучшем расположении духа - он перечитывал Третью песнь «Чайльд-Гарольда». Истинно, это - явление самой высокой поэзии! Он находил здесь и глубину мысли, подлинно философскую, дотоле нечасто встречавшуюся в произведениях его друга, и богатство образов, и редкую красоту звучания. Но, пожалуй, не меньше, чем чисто литературные достоинства, радовало Шелли другое - настроение, резко контрастировавшее с давящим ужасом «Тьмы». Не оптимизм, конечно, но и не сплошное беспросветное отчаяние; гнев, горечь - но и отпор, и даже - отдельные мазки светлых красок, говорившие о том, что долгие споры на вилле Диодати были не бесплодны.

«Как мир - со мной, так враждовал я с миром,
Вниманье черни светской не ловил,
Не возносил хвалу ее кумирам,
Не слушал светских бардов и сивилл,

Не раз бывал в толпе, но не с толпою,
Всеобщих мнений эхом не служил,
И так бы жил - но, примирясь с судьбою,
Мой разум одержал победу над собою...

Но, несмотря на опыт, верю снова,
Простясь, как добрый враг, с моей страной,
Что Правда есть, Надежда держит слово,
Что Добродетель не всегда сурова,

Что кто-то может пожалеть другого,
Что есть нелицемерные уста,
Что Доброта - не миф, и Счастье - не мечта.»¹²
__________________

© Copyright: Басистова Вера, 2004

Свидетельство о публикации №2407110047