Сергей Волков
Зачаровавший слух
© Данная статья была опубликована в № 23/2007 журнала "Литература" Издательского дома "Первое сентября". Все права принадлежат автору и издателю и охраняются.
http://lit.1september.ru/article.php?ID=200702304
Если бы при немце мы произнесли фамилию Гейне, то, скорее всего, он бы нас не понял. Потому что вместо узко-жёсткого “Ге” (к тому же двойного — Генрих Гейне; Heinrich Heine), по-немецки звучит лёгкое, как облачко, открыто-воздушное “ха” — Хайнэ (опять же двойное — Хайнрихь Хайнэ). Нет, по-русски невозможно представить эту воздушность даже и в таком варианте, поскольку начальное немецкое “х” почти неосязаемо для слуха — лишь лёгкое придыхание, не звук, а его тень… Хайнэ… Хайнрихь Хайнэ…
Поэт, зачаровавший собой русский слух, вовлёкший в свою поэтическую орбиту Лермонтова, Тютчева, Фета, Анненского, родился 210 лет назад, 13 декабря 1797 года. Ровно через 90 лет, почти день в день, 12 декабря 1887-го, другой будущий чаровник русского слова, тогда ещё никому не известный молодой человек (и начинающий поэт) Алёша Пешков напишет на клочке бумаги такие слова: “В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце” — и выстрелит из пистолета в это самое сердце. К счастью, промахнётся, выживет, подлечится и много чего напишет, в том числе и про “зубную боль в сердце, тяжёлый недуг, от которого превосходно помогает свинцовая пломба и тот зубной порошок, что изобрёл Бертольд Шварц”. Так определил сущность любви и ревности острослов Гейне.
Срывающийся с губ лёгкий вздох — Хайнэ — пусть не обманет наш слух. На долю этого человека выпали гонения на родине, эмиграция, тяжёлая болезнь, мучившая позвоночными болями в течение многих лет и уложившая его в “матрацную могилу”, относительно ранняя (в 59 лет) кончина. И после смерти испытания продолжатся: в годы разгула национал-социализма его книги будут сжигать в Германии на кострах — еврейскому писателю не место в Третьем рейхе. Но рукописи, как известно, не горят (а напечатанные миллионными тиражами книги и подавно), пророки возвращаются в отечество, а недуги, даже и смертные, как правило, отступают от поэта, “лишь божественный глагол до слуха чуткого коснётся”. Так и Гейне, поднявшись над болями и бедами своего века и веков последующих, “жемчужиной блестит, сияет, как алмаз, живей, чем все певцы, льстецы и краснобаи”.
Родившийся в Германии, значительную часть жизни проведший во Франции и там же похороненный, Гейне на удивление оказался близок именно русским. Эту особенность специально подметил Иннокентий Анненский: “Если есть — не решаюсь сказать народ, но общество — интеллигенция, — которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счётов, — так это, кажется, только мы, русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев. Кто из поэтов наших, начиная с Лермонтова, не переводил Гейне (Майков, Фет, Алексей Толстой)?.. Правда, русские всегда понимали Гейне своеобразно, но что мы не только чувствовали его обаяние, а провидели его правду лучше других народностей, — это не подлежит сомнению”.
— именно он? С одной стороны, по мысли Анненского, “русскому сердцу как-то трогательно близко всё гонимое, злополучное и страдающее”, а с другой — в Гейне нет “классической застылости”, которой отмечено творчество многих великих немцев (включая и Гёте). Гейне настолько разнообразен, изобилен, порывист, как-то даже раздёрган, распахнут, что свести его к чётким и удобным формулировкам не получается.
Посмотрите, например на две стихотворные вариации на тему “вчера” и “сегодня”. Между ними бездна — как будто написано двумя разными людьми. Вот первая вариация.
Море счастья омрачив,
Поднялся туман похмелья,
От вчерашнего веселья
Стал полынью сладкий ром,
Помутился мозг горячий,
Визг кошачий, скрёб собачий
Мучат сердце с животом.
«Похмелье»; перевод Л. Гинзбурга)
А вот — вторая:
Кружилась беспечная мошкара.
Друзьями всегда был полон дом,
Я с первым встречным, как с братом,
Делился последним дукатом.
Но вот за удачей захлопнулась дверь,
И нет ни гроша у меня теперь,
Не кружит беспечная мошкара.
А тут и друзья понемногу
Ко мне позабыли дорогу.
С тех пор неотступно сиделкой ночной
Чёрный чепец и белый капот,
В руке табакерка.
Всю ночь напролёт.
Старуха, трясясь над постелью,
Мне снится порой: возвратились они,
Удача и тёплые майские дни.
Вновь кружатся мошки у фонаря.
— и мыльного нет пузыря!
Чихает у самого уха.
(«Госпожа Забота»;перевод Л. Пеньковского)
Гейне умел быть разным. Говоря о любви, он то хочет “сделаться скамейкой под ногами своей милой” или “подушкой, куда она втыкает свои булавки”, то вдруг пишет своё любовное признание “по тёмному небу ночи самой высокой елью, которую, сорвав с корней, зажигает в огнедышащей пасти Этны”. Как точно подметил Анненский, “Гейне словно боится оставить вас долго под обаянием одной картины; он будто не хочет, чтобы вы усомнились хоть минуту в быстроте и свежести его крыльев”. Поэтому у него такое изобилие сюжетов (от исторических до современных), такое многоцветье жанров (от баллад до “маленьких, но таких законченных пьес — перлов, сжавших в один миг, в один вздох целую гамму ощущений, в падающей капле отразивших целый душевный мир”), такая палитра интонаций (от язвительно-сатирической до интимно-лирической).
Но везде и всегда, и в поэзии и в прозе, он оставался напряжённо мыслящим человеком. И эта пульсация мысли притягивает к его поэзии не меньше, чем другие её качества. “В сущности, Гейне никогда не был весел, — пишет о нём Анненский. — Правда, он легко хмелел от страсти и самую скорбь свою называл не раз ликующей. Правда и то, что сердце его отдавалось бурно и безраздельно. Но мысль — эта оса иронии — была у него всегда на страже, и не раз впускала она своё жало в губы, раскрывшиеся для весёлого смеха, или в щёку, по которой готова была скатиться бессильная слеза мелодрамы”.
“Мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев…” Эта благословенная пора прошла. Мы, нынешние, знаем Гейне разве что по Лорелее и по лермонтовскому «На севере диком». Между тем в его поэтических россыпях есть столько непрочитанных шедевров, что, открыв томик стихов Гейне, диву даёшься, как ты мог не прочитать со своими учениками это… и это… и ещё вот это… Какая прелестная, иронично выписанная сценка:
За столиком чайным в гостиной
Спор о любви зашёл.
Изысканны были мужчины,
Чувствителен нежный пол.
“Любить платонически надо!” —
Советник изрёк приговор,
И был ему тут же наградой
Супруги насмешливый взор.
Священник заметил: “Любовью,
Мы вред причиняем здоровью”.
Девица спросила: “Как так?”
“Любовь — это страсть роковая!” —
Графиня произнесла
Тебя за столом не хватало.
А ты бы, мой милый друг,
Верней о любви рассказала,
(Перевод С. Маршака)
И тут же — совсем другой разговор:
Темнеет рампа в час ночной,
И зрители спешат домой.
“Ну как, успех?” — “Неплохо, право:
Я слышал сам, кричали «браво»,
В почтенной публике кругом
Неслись, как шквал, рукоплесканья...”
Теперь же — тих нарядный дом,
Но — чу! Раздался резкий звук,
Хотя подмостки опустели.
Не порвалась ли где-то вдруг
Одна из струн виолончели?
Шурша, метнулась пара крыс;
И никнет в горьком чаде масла
А в нём была моя душа.
(Перевод И. Елина)
Даже в переводах чувствуется сила подлинника. Если это отражения, то каков же источник света? Право, ради того, чтобы увидеть его, стоит выучить немецкий. И ещё раз, заново открыть для себя поэта с воздушным именем — Хайнриха Хайнэ.
Сергей ВОЛКОВ