Грете Ионкис
НЕМЕЦ С РУССКОЙ ДУШОЙ
Partner-Nord №51 5/2007
http://www.nord-inform.de/modules.php?name=News&file=article&sid=571
Прочитав в еженедельнике «Die Zeit» рецензию об успешной постановке «Принца Гомбургского» в дортмундском театре, порадовалась за Генриха фон Клейста. Немцы его помнят, ставят, издают. Премьера этой драмы в 1810 году в Вене успеха не имела, и это стало последней каплей, переполнившей чашу. Не пройдёт и года, как автор покончит с собой.
Личность и судьба
Расхожие представления о немцах, как о людях спокойных, осмотрительных, флегматичных или сентиментально-меланхоличных, рушатся при знакомстве с немецкими романтиками. Разгул страстей, сплошные вспышки пламени... Не случайно движение, предшествующее расцвету романтизма, немцы назвали Sturm und Drang («Буря и натиск»). И всё же никто из романтиков не обладал столь мятежной и неистовой душой, или, если угодно, натурой, как Генрих фон Клейст (1777-1811). Ничья жизнь не была столь загадочна, ничья судьба не была столь трагична.
Видимо, не только исторические и личные обстоятельства, но и характер определили его мучительный путь вечного скитальца, прожившего короткую жизнь в полном разладе с миром, окружающими и самим собой, и его трагический и эксцентрический конец – двойное самоубийство по уговору с едва знакомой его последней подругой на берегу озера Ванзее, что между Потсдамом и Берлином.
– слишком мелко, хотя демон честолюбия, бешеная гордость снедали его, скорее, это была неистовая устремленность к идеалу при глубочайшем разочаровании в реальности и вечном недовольстве собой. Руководствуясь девизом «Всё или ничего!», он страдал от неуверенности в себе, он нуждался в признании. Перебирая причины, погубившие эту незаурядную личность, этот яркий талант, неизменно наталкиваешься на главную – тотальное непризнание, тотальное одиночество.
«Чёрная овца» в благородном семействе
Даже в родном доме он оставался чужим. Его отказ от наследственной военной карьеры, выход в отставку после участия в бесславном рейнском походе против революционной Франции и двух лет службы в потсдамском гарнизоне вызвали непонимание и неодобрение семьи. Впрочем, родителей Генрих лишился рано и воспитывался в кадетском корпусе. Однако имелась многочисленная родня. Клейсты были потомственными дворянами и поставляли прусской армии образцовых офицеров. Лишь один из предков, Эвальд фон Клейст, павший на поле боя в 1759 году, был еще и поэтом, автором идиллий и патриотической лирики. Это его вспомнит Осип Мандельштам в стихотворении «К немецкой речи»:
Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера,
И на губах его была Церера...
Далекий потомок, носящий имя Клейстов, дослужился до генерал-фельдмаршала, во время Второй мировой войны командовал танковыми корпусами и армией, затем был судим как военный преступник, в поэтических увлечениях не уличен. Стоит ли говорить, что, записавшись студентом Франкфуртского университета, Клейст уронил себя в глазах рода. А ведь, сбросив мундир, он решил научиться «правильно жить». В этом желании сказалась прусская любовь к порядку.
Каким путем можно достигнуть внутреннего порядка? Немец отвечал на этот вопрос в ту пору однозначно: путем образования, ибо в нем – ключ к тайнам жизни. Едва завладев ключом, Клейст выбрасывает его за ненадобностью: учение Канта о непознаваемости «вещи в себе» потрясло его и разрушило жизненные планы, связанные с университетским образованием. Его новый кумир – Руссо.
Первая трагедия Клейста «Семейство Шроффенштейн» (1803), немецкий вариант «Ромео и Джульетты» Шекспира, написана с позиций руссоизма. В ней нашло воплощение представление Клейста о жизни как о кукольном театре, в котором люди оказываются марионетками, управляемыми невидимыми нитями судьбы. Искусство, творчество становится отныне формой его существования: «Я творю только потому, что не могу перестать».
его поджидали одни поражения. Неудачи не вызывали сочувствия близких. Лишь сводная сестра Ульрика была исключением. Ей-то он и признался в письме: «Моя душа так изранена, что, когда я высовываю нос из окна, мне кажется, будто дневной свет причиняет мне боль».
Двести лет спустя дальний потомок и тезка писателя Генрих фон Клейст-Ретцов, ныне директор музея Клейста в его родном Франкфурте-на-Одере, признает, что его знаменитый предок был «черной овцой» в их благородном семействе.
«Белая ворона» в кругу собратьев по перу
Клейст колесил по Европе, нигде подолгу не задерживаясь. Ему довелось познакомиться со многими из романтиков в Веймаре, Дрездене, Берлине, но и в их кругу он оставался белой вороной.
Клеменс Брентано, оставил его словесный портрет: «Приземистый тридцатидвухлетний человек, круглоголовый, с быстро меняющимся настроением, детски добрый, бедный и замкнутый». Он не говорит о глубоком понимании объекта. С единственного сохранившегося портрета на нас смотрит круглое мальчишеское лицо с большими черными глазами. Эти вопрошающие глаза запоминаются. Бешеные страсти, их всплески и борения не отражались в глазах Клейста, он научился держать себя в узде. Стефан Цвейг, посвятивший Клейсту один из своих лучших этюдов, считает: трагедия заключалась в том, что его демоническим страстям противостояла демоническая сила духа, «и эта удвоенная мощь возвышала его внутреннюю борьбу до героизма».
в веймарском классицизме, сторонившийся демонизма, не поддержавший романтиков, хотя они и курили ему фимиам, не был расположен к пьесам Клейста, созданным по чуждым ему эстетическим канонам. Какую бы из драм Клейста он ни прочёл, приговор оказывался неизменно суров: «Амфитрион» – это «разлад души», «Пентесилея» – «трагедия на грани пародии», «Кетхен из Гейльброна» – «жалкий суррогат»... Исключением стала комедия «Разбитый кувшин», в которой Гёте оценил «талантливый и остроумный замысел». Гёте предложил поставить её в веймарском театре (1807). Спектакль не удался, ибо труппа не была готова воссоздать яркие сцены из жизни простонародья. Сочный народный язык, грубоватый крестьянский юмор не прозвучали на сцене придворного театра. Для комедии Клейста время не приспело. К тому же сам Клейст считал, что его стихия – трагедия, а не комедия, и смотрел на «Разбитый кувшин» как на безделицу, он и написал-то ее на пари.
Сын бурной эпохи
Нерасположение Гёте сразу сделало его врагом в глазах Клейста, он даже намеревался послать вызов бывшему кумиру, но подоспели волнения и обиды более глобальные. Не забывайте, что Клейстова звезда, в которую он верил и в которой одновременно сомневался, взошла на грозовом историческом небосклоне. Французская революция, наполеоновские войны, национально-освободительное движение, крушение европейских тронов – всё это вместилось в два десятилетия, известных ныне как эпоха романтизма. Клейст – законный сын своей эпохи. Чувство трагизма бытия было обострено у него до чрезвычайности. Будучи немецким патриотом высокого накала, Клейст не мог пережить политическое унижение Германии.
Когда в 1808 году Испания, а за ней и Австрия поднялись против наполеоновского владычества, сердце его взыграло. Он бросается в гущу злободневности, начинает издавать газету, в зажигательных стихах и памфлетах призывает немцев к сплочению, к уничтожению Наполеона и французов. Он пишет историко-патриотическую драму во славу германского оружия «Битва Арминия», исполненную опасной метафизики, имевшей позорное продолжение в годы нацизма.
Говорить походя о произведении, в котором автор то и дело переходит грань между патриотизмом и национализмом (то же происходило и в публицистике), невозможно. Клейсту нужно простить подробности этой драмы: создавая ее, он носился с планами покушения на Наполеона, а сам при этом находился на грани болезни. Клейст не впал в безумие, как другие трагики духа – Гёльдерлин или Ницше. В его случае имела место чрезмерная экзальтация. Это будто о нем, а не об Алеко писал Пушкин: «Но Боже! как играли страсти/ его послушною душой!/ С каким волнением кипели/ В его измученной груди!»
«Его ипохондрия уж чересчур велика». Когда Гёте записал в «Максимах»: «Классическое – это здоровое, романтическое – больное», он имел в виду Клейста. Дальнейшее развитие искусства опровергло Гёте и Гегеля, отвергавших «замену здорового характера болезнью духа» как художественный прием. Самый убедительный пример их неправоты – творчество Достоевского, которого Клейст, несомненно, предвосхитил. Но ему при жизни не дано было этого узнать. Клейст остро ощущал, что он и его герои – вне нормы, потому что они чрезмерны, избыточны, потому что бросаются из крайности в крайность, будучи вечно раздвоенными и тоскуя по единству.
«Мрак и блеск души» в трагедии «Пентесилея»
«Пентесилея» (1808) более всех повинна в репутации Клейста как таланта болезненного, на грани патологии. Сюжет о Пентесилее, царице амазонок, бившихся в троянской войне против греков-ахейцев, он позаимствовал из мифа. При этом с мифом обошелся вольно. Его героиня, страстно полюбив ахейского героя Ахилла, пошла против закона и традиций, по которым жило племя амазонок. Закон отрицал любовь к мужчине, мужчину просто добывали «с бою».
Пентесилея вплотную подошла к тому, чтобы поставить естественное чувство выше «неженственного» закона. Медленно вызревает ее решение отречься от «героичности» и предпочесть любовь. Но ее гордый ум ждет два испытания. Первое – верховная жрица амазонок обвиняет Пентесилею в предательстве. Второе – посланец Ахилла приносит ей вызов на бой. Ее ум не выдерживает, с одной стороны, упреков подруг;с другой стороны, ее чувства оскорблены Ахиллом. А чувства эти безмерны. Впав в безумие, «дрожа от бешенства», она бросается в бой, спустив на Ахилла свору собак, которые терзают любимое тело.
Максимализм губит Пентесилею. Восстав против закона, она не могла не погибнуть. В письме к возлюбленной Марии фон К. Клейст признался осенью 1807 года: «В образе Пентесилеи задето мое самое сокровенное».
«Гонимый миром странник... с русскою душой»
Борис Пастернак, который переводил Клейста, назвал его рассказы «бесподобными» (сохранилось восемь рассказов и восемь драм Клейста; рукопись романа в двух томах бесследно пропала в одной из берлинских типографий). Пастернак был уверен, что на литературном Олимпе Германии Клейст стоит в ряду вслед за Гёте, Шиллером, Гейне. С его мнением можно спорить, но поэты наделены особой проницательностью. Вот как собрат Пастернак видит творения Клейста: «Это единственные в своём роде изображения человеческих аффектов, в особенности инстинкта справедливости в его слепой первооснове, когда под влиянием обид и пробуждённой мстительности этот благодетельный задаток превращается в источник столь же безотчётных злодейств и преступлений. Читая у Клейста описание поджогов и убийств, совершенных из высоких побуждений, нельзя отделаться от ощущения, что Пушкин мог знать Клейста, когда писал «Дубровского». Героя новеллы «Михаэль Кольхаас» Пастернак назвал «немецким Пугачевым».
«Две половины его существа не были пригнаны и постоянно стирали друг друга до крови: он был русским по духу, неумеренным, томящимся по чрезмерному, и в то же время он был затянут в мундир бранденбургского дворянина» ... А потому эпиграфом к жизни и судьбе этого ныне признанного, одного из интереснейших писателей Германии могут служить строки его русского современника Пушкина:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.