А. Дмитриев
О ТИТАНЕ ДУХА И ЧЕЛОВЕКЕ
Гейне в воспоминаниях современников
"Художественная литература", 1988..
http://library-institute.ru/books/journ/5-semestr/geine-v-vospomnaniyah-sovremennikov.pdf
Эта вводная статья, предваряющая том воспоминаний о великом немецком поэте XIX века Генрихе Гейне (1797—1856), не претендует на полноту характеристики его творческого пути. Литература о жизни и творчестве Гейне весьма обширна, весомый вклад внесли в нее и наши отечественные исследователи 1. Поэтому, в самом общем плане определив место его в литературном процессе, мы должны уяснить себе, как он вписался в современную ему литературную и общественно-политическую жизнь Германии и Европы. Да, и Европы, потому что Париж, который Гейне в 1831 году, не найдя применения своим силам и возможностям на родине, вынужден был избрать постоянным местом жительства, был в ту пору средоточием культурной и политической жизни Центральной, а отчасти и Восточной Европы.
Около 25 лет Гейне провел в Париже, где создал большинство своих произведений. Оставаясь во Франции глубоко немецким национальным писателем, выполняя здесь даже миссию некоего, говоря современным языком, «полпреда» немецкой литературы в этой стране (что, в частности, было отмечено Бальзаком), Гейне вписался и в литературный процесс Франции 30—40-х годов, и даже начала 50-х.
—XIX веков переживает яркий взлет и завоевывает наконец-то международное признание. Общий подъем немецкой литературы и выход ее за пределы национальных границ связан прежде всего с творчеством Гете, отчасти и Шиллера, и с группой ранних немецких романтиков, за которыми закрепилось название «Иенской школы» (братья Август и Вильгельм Шлегели, Вакенродер, Тик, Новалис и др.). Эстетико-философские взгляды иенских романтиков заложили основы нового направления в европейской литературе и искусстве — романтизма, который завоевывает позиции на рубеже столетий и в Англии, и на Европейском континенте (в том числе и в России), сменяя, в процессе борьбы, изживающее себя Просвещение, а в чем-то с ним и смыкаясь. Конечно, романтизм в целом, как новая философско-эстетическая и нравственно-религиозная модель бытия, есть духовное детище Великой французской революции. Но при этом каждая национальная модель романтизма обусловлена собственным развитием, конкретными экономическими условиями и литературно- художественными традициями. В то же время каждая европейская национальная модель романтизма складывалась с учетом и под воздействием теоретических постулатов иенских романтиков. Таким образом, к концу XVIII — началу XIX века Франция заметно теряет свою былую роль законодательницы эстетических норм и вкусов в искусстве и литературе, для которых «буржуазно-солдатская» (Д. И. Писарев) диктатура Наполеона была, конечно, малоблагоприятной почвой; на первое место выдвигается Германия, в иные моменты с ней успешно соперничает Англия. Однако при таком изменившемся положении Париж и при Наполеоне продолжает оставаться центром не только политической (при Наполеоне-то тем более!), но и культурной жизни Европы. Эту высокую миссию Франция окончательно потеряет лишь после контрреволюционного переворота 1851 года, в пору последовавшего за ним режима Второй империи.
Гейне вступил в литературу примерно в 1815 году и сделался заметной фигурой в литературном процессе Германии к середине 20-х годов. Он прославился прежде всего своими лирическими стихотворениями («Книга песен», 1827) и художественной прозой («Путевые картины», 1826—1831), обратившими на себя внимание яркостью и оригинальностью таланта их автора. Уже по этим ранним произведениям Гейне можно было судить, что их создатель обладает «чародейным могуществом слова, которого, может быть, ни один из писателей Германии не имел в такой силе...» (В. А. Жуковский, письмо Н. В. Гоголю от 29 янв. 1848 г.). Вскормленный в лоне немецкого романтизма, блестяще овладевший всеми его поэтическими достижениями, Гейне явился в то же время смелым литературным новатором. Он мастерски переосмысляет романтические образы с помощью иронии и сатиры, придавая им неожиданное, нередко совсем не романтическое звучание.
К этому времени — точнее, на исходе 20-х годов — романтизм в Германии как общее литературное явление, по сути, перестает существовать, и большинство его завоеваний становятся уже перевернутой страницей. С кончиной Гофмана (1822 г.) временно угасает слава романтизма. На некоем литературном перепутье в 30-х годах оказывается и Гейне, вынужденный к тому же покинуть в 1831 году родину и до конца своих дней проживать на чужбине, в Париже. В 1832 году умирает Гете — патриарх немецкой литературы, творец «Фауста», давно уже выдвинувшийся на рубежи европейской культуры. По определению Гейне, с уходом Гете в немецкой литературе заканчивается так называемый «эстетический период» (Kunstperiode), который Гейне связывал не только с Гете, но и с романтиками. С этой поры в общеевропейском масштабе немецкая литература как категория общенациональная до конца столетия отходит на второй план, хотя и в те годы, никак не ассоциирующиеся для нее с упадком, в ней выдвигается немало значительных и ярких дарований.
Надо отметить, что в Англии уже к середине 20-х годов романтизм как литературное направление также в основном себя исчерпал. С кончиной кумира тогдашней Европы Байрона и его друга Шелли, с поэтическим закатом блестящей «Озёрной школы», с некоторым оскудением пера «шотландского чародея» В. Скотта в английской литературе наступает заметный спад до начала 30-х годов, когда в нее приходят крупнейшие представители европейского критического реализма Диккенс и Теккерей. Напротив, во Франции (в отличие от Германии и Англии) романтическое движение именно в 20-х годах собирает свои силы (не так-то просто было поколебать непререкаемый авторитет французского классицизма, за которым стояла слава таких имен, как Корнель и Расин, Мольер и Вольтер!).
Французский романтизм становится в эти годы подлинной «школой», со своими литературными манифестами и периодическими изданиями, и выдвигает из своей среды крупнейших поэтов и прозаиков — Ламартина, Альфреда де Виньи, Гюго, а также ярких романтических художников, композиторов, деятелей театра. В тесной связи с этим мощным романтическим движением и в совместной борьбе против общего литературного противника — эпигонского классицизма — складывается и крепнет во французской литературе также и новое литературное направление — критический реализм, представленный ранним творчеством Бальзака, Стендаля, Мериме. Эта молодая литературная Франция, в которую вот-вот вступит Жорж Санд, а несколько позже Флобер, быстро отвоевывает своей национальной литературе былой общеевропейский авторитет. Уже с середины 30-х годов и на протяжении последующих десятилетий французской литературе, без сомнения, будет принадлежать роль лидера в Центральной Европе. С этой блестящей литературной средой столкнется Гейне, поселившись в Париже.
— немецких изгнанников, Гейне познакомится в парижских салонах с Бальзаком и Францем Листом, Жорж Санд и Теофилем Готье, Жераром де Нервалем, братьями Гонкурами, Альфредом де Виньи и другими яркими светилами французского и общеевропейского небосклона.
Бальзак и Гейне — художники совершенно различные по специфике своего творческого дарования не только потому, что один был прозаиком эпического склада, а другой — субъективно лирическим поэтом. Бальзак считал себя убежденным легитимистом, а Гейне — друг Маркса — на волне предреволюционного подъема конца 30 — начала 40-х годов сделался союзником коммунистов, и Энгельс сказал о нем в ту пору: «... Генрих Гейне, наиболее выдающийся из всех современных поэтов, примкнул к нашим рядам...» 2 В то же время они могли отлично понять друг друга, ибо многое их объединяло: с объективно прогрессивных общественных позиций каждый из них, в соответствии с собственным дарованием, осмыслил и отразил бурные социально-политические конфликты современности и пути исторического развития. Сближение этих двух современников (Бальзак был младше Гейне всего на полтора года) и их взаимные симпатии вряд ли можно назвать чистой игрой случая: это была та случайность, в которой проявилась определенная историческая закономерность.
В 30—40-е годы Гейне создает широкую панораму общественно-политической и художественной жизни Парижа. Он делает это в своих аналитических корреспонденциях, посылаемых из столицы Франции в аугсбургскую «Всеобщую газету» — одно из самых авторитетных в тогдашней Германии многотиражных периодических изданий, орган крупнейшего немецкого издателя барона фон Котты, с которым Гейне познакомился через Варнхагена еще в 1827 году. Эти свои парижские корреспонденции Гейне впоследствии объединил в книги «Французские дела» (1833) и «Лютеция» (1854). При сопоставлении этих книг с некоторыми произведениями Бальзака, вошедшими в состав «Человеческой комедии», нельзя не увидеть явной переклички: особенно заметно слышится голос автора «Утраченных иллюзий» в корреспонденциях Гейне начала 40-х годов. Пожалуй, без всяких натяжек можно утверждать, что Гейне — романтик по преимуществу — в этой своей зрелой публицистике 40-х годов является нам трезвым социальным аналитиком бальзаковского склада.
Поздний романтизм (понятие, правда, достаточно условное) все более включает в круг своего видения объективные приметы действительности, ослабляя ярко выраженное субъективное начало ранних романтиков и не только подготавливая реалистическое направление, но и явно с ним сближаясь. Пожалуй, основным фактором, определившим мощный расцвет литературы Франции с начала 30-х годов, и явилась органическая связь ее критического реализма с эстетикой и художественной практикой романтизма, а равно и тот факт, что значительный поздний этап французского романтизма (Ж. Санд и зрелый Гюго) совпадает по времени с порой расцвета критического реализма. Это не могло не привести к взаимным плодотворным, как прямым, так и косвенным контактам писателей обоих направлений. И конечно, плодотворность таких контактов была ощутима не только в литературе французской. Думается, что сочность и как бы зримо ощутимая пластичность стиля зрелого Гейне также, если и не полностью, то во многом, восходит к этим контактам между романтизмом и реализмом.
— был ли Гейне на протяжении всего своего творчества романтиком, и если был, то в полной ли мере и в чем это конкретно проявлялось. Вопрос этот был важен не только для многочисленных исследователей творчества Гейне, но и для него самого, и для его окружения. Он был важен для определения позиций в ожесточенной литературной борьбе тех лет, для формирования и утверждения своих взглядов; от ответа на этот вопрос нередко зависели и материальное благополучие, престиж и авторитет. Довольно любопытные суждения о Гейне-романтике мы найдем в отрывках из помещенных здесь воспоминаний Лудольфа Винбарга, автор которых — бывший член группировки радикальных писателей «Молодая Германия», видный публицист и теоретик этой школы, выступивший против романтизма в своей программной работе «Эстетические походы» (1834). В декабре 1835 года германский Союзный сейм принял постановление, запретившее в Германии сочинения младогерманцев, а вместе с ними и Гейне, который был от них весьма далек, — как написанные, так и еще не написанные его произведения.
«Признания» (1854), так недвусмысленно высказался о своем отношении к романтизму: «Несмотря на мои смертоубийственные походы на романтизм, я все же всегда оставался романтиком и был им в большей степени, нежели сам подозревал. После того как я нанес романтической поэзии сокрушительные удары, меня самого вновь охватило беспредельное томление по голубому цветку в призрачной стране романтики...» Не всегда суждения художников о собственном творчестве должны приниматься во внимание, но в данном случае суждение Гейне достаточно прозорливо и объективно. Несмотря на физическую немощь и тяжелейшие страдания, ум умирающего художника был предельно ясен, и ему крайне важно было отдать отчет самому себе, современникам и будущим читателям в своем отношении к таким важнейшим проблемам своей жизни, как коммунизм, религия и романтизм. Хотя Гейне был теснейшими узами связан с немецким романтизмом прошлого и романтизмом ему современным, он сам отчетливо сознавал и подчеркивал в тех же «Признаниях»: «Мною заканчивается у немцев старая лирическая школа, и мною же открывается новая лирическая школа, современная немецкая лирика». Так раскрываются смысл и причины одного из кажущихся парадоксов литературного процесса Германии: романтик Гейне, он же и антиромантик, причем речь здесь идет совсем не об отступничестве, хотя Теофиль Готье и назвал Гейне весьма остроумно «романтиком-расстригой».
Прослеживая столь важные для поэта его отношения с романтизмом, следует вспомнить, что Гейне был вскормлен в его лоне не только в переносном, абстрактном смысле, но читатель найдет здесь указания на прямые, чисто житейские контакты. Так, в 1819 году, в пору своей учебы в Боннском университете, «студиозус» Гейне был восторженным почитателем и прилежным учеником блестящего профессора Августа Вильгельма Шлегеля, одного из основателей и ведущих теоретиков иенской школы, пропагандиста ее идей и выдающегося филолога своего времени. Гейне называл его тогда «высокочтимым мастером» и «реформатором литературы».
В свою очередь маститый учитель отмечал своим благосклонным вниманием преданного и одаренного ученика: именно у А. -В. Шлегеля Гейне прошел основательную версификаторскую школу, что он сам неоднократно отмечал. Но даже и в те годы, которые были для Гейне годами ученичества, он уже не был ортодоксальным приверженцем романтических канонов, что явствует как из его стихов, так и из первой и весьма знаменательной эстетической декларации — статьи «Романтика» (1819). Примерно через полтора десятка лет последовали его «смертоубийственные походы на романтизм» в блестящем литера- турно-политическом памфлете «Романтическая школа» (1833—1836).
Автор «Книги песен», создатель многих будущих поэтических шедевров отрекался не только от романтизма, но и от поэзии вовсе. «Время стихов... прошло для меня, — писал он в 1837 году. — Я давно уже заметил, что со стихами у меня не ладится, и поэтому обратился к доброй прозе...» Не парадокс ли? А затем... Затем в 1842 году последовала поэма «Атта Тролль», поэтический шедевр, которую сам Гейне в период завершения работы над ней назвал «последней вольной песней романтизма». Последней ли? А ведь ему так хотелось расстаться с романтизмом! И в осуществлении этого желания он кое в чем преуспел, и преуспел, как то и подобало Гейне, блестяще. Тем не менее в других своих произведениях он остался романтиком, о чем посчитал для себя совершенно необходимым засвидетельствовать незадолго до смерти.
личной симпатии; с Энгельсом, который в 40-х годах видел в Гейне политического единомышленника, у него такой близости не установилось. Но все же нужно подчеркнуть, что не один лишь случай сблизил Гейне с основоположниками марксизма, прежде всего с Марксом, а то важное обстоятельство, что к 40-м годам Гейне стоял на передовых рубежах тогдашней общественной мысли. Его суждения о коммунизме, о программе немецких мелкобуржуазных радикалов, о сути Июльской монархии, несмотря на известную непоследовательность его мировоззрения, изобилуют глубокими и смелыми прозрениями. Так, по свидетельству друга Гейне, младогерманца Генриха Лаубе, Гейне был среди немногих в Париже, предвидевших не только революционную грозу февраля 1848 года, но и последовавшую вскоре реакционную диктатуру Наполеона III. Его публицистические корреспонденции начала 40-х годов на многих страницах явственно воспроизводят ту атмосферу, в которой смогли возникнуть и возникли идеи, нашедшие гениальное воплощение в «Манифесте коммунистической партии». Автору парижских корреспонденций дано было воочию увидеть «призрак коммунизма», который тогда «бродил» по многим городам и промышленным районам Европы; более того, Гейне был твердо убежден, что этот призрак рано или поздно станет реальностью и что именно коммунизму принадлежит будущее, победа в острой социальной схватке современности. Признавая историческую неизбежность этой победы и даже ее желательность, Гейне испытывал перед ней страх, во многом черпая свои представления о коммунизме из различных вульгарно- уравнительных теорий раннего, домарксова социализма. На основе этих наивных и смутных взглядов Гейне воспринимал коммунизм в качестве силы всеразрушающей, так и не постигнув его исторической созидательной роли.
В заключение следовало бы коснуться отношения Гейне к религии. Это также узел противоречий мировоззрения позднего Гейне (но подчеркнем — именно позднего). До рубежа 40—50-х годов акт принятия им в 1825 году христианства был обусловлен чисто тактическими соображениями, так же мало отношения к религии имеет его увлечение «богом пантеистов» (по собственному выражению Гейне). Можно считать, что в эту пору Гейне был равнодушен к религии, если вообще не был атеистом. Во всяком случае, он не касается ни религии, ни бога в своих произведениях, нет ничего об этом и в документальных свидетельствах о жизни поэта. Вопрос о боге возникает для него в годы «матрацной могилы».
Стал ли поэт верить в бога? Ответ на этот вопрос вряд ли однозначен. Категорическое отрицание религиозности позднего Гейне как будто бы вступает в явное противоречие с его декларациями о возвращении к богу (хотя «возвращаться» в прямом смысле слова было не к чему). В то же время мотивировки этих деклараций поражают своим наивным цинизмом и дают основания сомневаться в полной искренности подобного обращения («Когда лежишь на смертном одре, становишься очень чувствительным и мягкосердечным и не прочь примириться с богом и миром...» — «Да, признаюсь уж во всем, я вдруг ужасно испугался вечного огня...» — «Стихотворения, хотя бы отдаленно заключавшие в себе колкости против господа бога, я с боязливым рвением предал огню. Лучше пусть горят стихи, чем стихотворец...»). В послесловии к «Романсеро » за прямыми заявлениями о возврате к богу следует такое описание жизни в раю, которое иначе как кощунственным не назовешь. К тому же Гейне настойчиво подчеркивает, что не признает никакой церкви, никакой конфессиональной религии. Да и трудно себе представить, чтобы даже на смертном ложе этот глубокий скептик, этот иронический насмешник подчинил себя догматам какой-либо веры. Он никогда не любил «попов», достаточно красноречиво описано в этой книге его резко отрицательное отношение к поборнику «христианского социализма» Ламенне. Мемуарная литература о Гейне разнообразна — это и переписка, и отдельные письма, и отрывки из сочинений разных авторов о своем времени, о выдающихся современниках, в том числе и о Гейне. Это и выдержки из статей о Гейне, из предисловий к его работам, наконец, это дневники и воспоминания, то есть собственно «мемуары». Популярность такой «аутентичной» литературы в наше время чрезвычайно велика, что свидетельствует о возросших духовных запросах и расширении кругозора массового читателя.
И в самом деле, являясь одним из богатейших источников для историка, мемуарная литература имеет свои, только ей присущие функции, не свойственные ни историографии, ни литературоведению, в чем-то им и вовсе недоступные. Историк и литературовед стремятся прежде всего к объективности, их собственное «я» проявляется главным образом в полемике, но и тут всячески маскируется и скрывается. В мемуарной литературе все совершенно иначе, она открыто субъективна, опирается на личность повествователя и его вполне заинтересованную оценку; читателя как раз и привлекает здесь субъективное, живое свидетельство очевидца, современника, друга или недруга, свидетельство человека, находившегося в тех или иных контактах с выдающейся личностью и свидетельствующего о ней в своих дневниках, заметках, воспоминаниях.
Субъективность присуща, конечно, и любому научному исследованию, но субъективность литературоведа, к примеру, — это субъективность концепции, суммы принципов, а субъективность мемуариста — выражение нравственного и интеллектуального уровня конкретной эмпирической личности.
точки зрения того или иного мемуариста, но и потому, что мемуарист (в отличие, например, от летописца) едва ли ставит себе задачей дать последовательную и обобщающую характеристику событий в их причинной и временной связи. Мемуарная литература привлекает не этим, она привлекает живостью факта, характеристик, оценок, в особенности когда мемуарист к тому же владеет словом; со страниц его записей перед читателем предстают тогда, как живые, в неповторимых своих реалиях прошлые эпохи, выдающиеся личности в их человеческом, порою житейском, облике. Мемуарист поведает нам многое, о чем не может, да, наверное, и не должен рассказывать историк литературы, — разве что изредка тот сошлется в своем исследовании на свидетельство мемуариста. Мемуарная литература о Гейне весьма обширна, если не сказать необозрима. Основным критерием отбора материалов для этой книги была прежде всего их максимальная аутентичность, хотя установление ее с абсолютной точностью совсем не всегда возможно. Далее, отбирался материал содержательный, на основе которого читатель может составить себе представление о чертах духовного и внешнего облика Гейне, об этапах его жизненного и творческого пути, о его окружении, о его хлопотах и заботах — больших и малых, о его быте, о слабых и сильных сторонах его характера. Предпочтение отдавалось тем свидетельствам, которые исходят от лиц, близких поэту, или от людей значительных, в той или иной мере определявших свою эпоху, духовную и общественную жизнь своего времени, хотя бы оставивших в ней определенный след. За редкими исключениями, собственно литературоведческий материал, так или иначе оценивающий произведения Гейне, в книге не представлен.
Собрание воспоминаний о Гейне имеет тем более важное значение, что Гейне сам не вел дневников и не оставил никаких автобиографических записей, за исключением фрагмента своих сильно стилизованных «Мемуаров» 3. Поэтому документальные свидетельства о многообразных связях и контактах Гейне — личных и деловых — мы черпаем главным образом из переписки и сообщений его современников, которые нередко с разных точек зрения освещают нам один и тот же предмет, благодаря чему он предстает перед нами в более объективном и полном виде. Благодаря подобным свидетельствам жизнь поэта является нам не только более богатой и разносторонней, но и, в значительной мере, освобожденной от неизбежного налета лакировки.
***
Как жизненный, так и творческий путь Гейне логически разделяется на три периода: первый — жизнь на родине, до переезда в мае 1831 года в Париж; следующим драматическим рубежом, изменившим его судьбу, был один из майских дней 1848 года, когда Гейне последний раз вышел из дома; для него потянулись, вплоть до кончины, долгие годы мучительной агонии, годы «матрацной могилы », как он назвал их сам (из-за острых болей в позвоночнике он мог лежать только на сложенных на полу комнаты один на другой нескольких матрацах).
Примечательно, что с этими главными вехами жизненного пути Гейне совпадают две революции (или, наоборот, эти вехи совпадают с революциями): Июльская революция 1830 года во Франции и европейские революции 1848 года. Конечно, оба эти совпадения — случайность в плане личной биографии Гейне, в особенности второе. Что касается отъезда во Францию в 1831 году, то и здесь Июльская революция не была единственным решающим фактором, а лишь ускорила для Гейне принятие этого давно уже назревшего решения; здесь случайность, но сказавшаяся жесткой закономерной детерми- нантой в творческом пути поэта.
него характер его личных общений принципиально не изменился, но значительно сузился из-за вынужденного затворничества.
Довольно широкий круг контактов Гейне уже на первых этапах жизненного пути (в Германии) определялся не только общительностью его характера, но и тем обстоятельством, что он не раз меняет место жительства. Главные мемуарные источники первого периода — это свидетельства его сестры Шарлотты Эмбден, его брата Максимилиана, товарищей по учебе в школе и университетах — Ведекинда, Штейнмана, Руссо, Менцеля, Нойнцига и других, а также тех, кто работал с ним вместе в Образовательном обществе для евреев — Мозера, Лемана.
Воспоминания Шарлотты Эмбден, хотя и далеки от крупных серьезных проблем, вызывают огромный интерес как живой и наглядный рассказ о ранних годах жизни поэта, о семейных преданиях; они остались неопубликованными, и их использовала впоследствии в своих воспоминаниях дочь Шарлотты, княгиня делла Рокка Мария Эмбден-Гейне. Воспоминания Максимилиана (Макса) Гейне иные, они представляют собой в большей мере собрание различных курьезных случаев из жизни старшего брата, причем многое почерпнуто мемуаристом из вторых рук. Нередко Макс явно стремится акцентировать внимание читателя на своей собственной персоне. В целом его воспоминания отмечены стремлением сгладить острые вопросы жизненных перипетий поэта.
Максимилиан был человеком поверхностным и эгоистичным (по мнению самого Гейне). В дальнейшем он преуспел на поприще врача в Санкт-Петербурге и рассказывал брату всякую всячину о России, в благожелательных и даже восторженных тонах, но, судя по всему, ничего не рассказал ему о русской литературе и о русской культуре — не тот был круг интересов у Макса. А ведь среди окружения Гейне он был единственным, кто мог бы пробудить у него интерес к русской литературе, о которой Гейне, судя по всему, остался совершенно неосведомленным.
Примерно с 1815 года Гейне довольно быстро входит в литературную жизнь Германии. В этой связи возникают новые деловые и дружеские контакты, а стало быть, и новые информаторы о поэте: среди них известный драматург Граббе, супружеская чета Варнхаге- нов фон Энзе, Губиц — издатель берлинского журнала «Собеседник», в котором появились первые стихи Гейне, А. Левальд, Л. Винбарг, Л. Кампе, ставший постоянным издателем и другом, Линднер — публицист и сотрудник авторитетнейшего издательства барона Котты в Мюнхене.
исключением журналиста и литературного критика Менцеля, который поначалу, придерживаясь либеральных убеждений, был в добрых отношениях с поэтом и его кругом, но, став в 1835 году редактором штутгартского «Литературного листка», опубликовал серию статей-доносов на Гейне и «Молодую Германию ». Переезд в Париж довольно быстро ослабил старые немецкие связи, хотя в кругу парижских контактов Гейне появились и новые соотечественники — эмигранты 4. Среди них Маркс и Энгельс, Бёрне и Руге, Лассаль, Геббель и др. Возникают также связи французские, точнее говоря, парижские, прежде всего в мире литературы и искусства. Естественно, что чрезвычайно интересны для нас материалы, которые характеризуют отношения Гейне и Маркса, в частности через посредство одного из секретарей Гейне, члена Союза коммунистов Рейнгардта. Свидетельства К. Маркса и Ф. Энгельса, помещенные в особом подразделе в конце третьей части книги (хотя не все из них являются собственно «воспоминаниями»), собранные вместе, очень важны для воссоздания исторически верного облика поэта и представляют для советского читателя особую ценность и интерес. Живой интерес вызывают также те или иные отзывы о Гейне Бальзака, Листа, Ж. Санд, Готье, Сю, Нерваля, братьев Гонкуров, Андерсена, Геббеля и даже холодно относившегося к Гейне Виньи. Их свидетельства красноречиво говорят о том, что на сверкающем литературном Олимпе тогдашнего Парижа Гейне стал вскоре равным среди равных.
а также воспоминания друзей Гейне — младогерманца Г. Лаубе и молодого тогда австрийского поэта А. Мейснера, познакомившегося с Гейне в 1847 году и сохранившего с ним тесные контакты до конца его дней. Немало интересного сообщают о годах парижской жизни писатели А. Левальд, Фанни и Адольф Штар. Суждения о Гейне его идеологического противника и идейного антипода Людвига Бёрне отмечены крайней недоброжелательностью, тем не менее и они тоже представляют несомненный интерес, если принять во внимание остроту ума, передовые общественные взгляды и неподкупную честность этого знаменитого соотечественника Гейне. Наконец, содержательным мемуарным источником являются записи о Гейне его страстной почитательницы Элизы Криниц — молодой писательницы, публиковавшейся под псевдонимом Камилла Зельден. Она пришла в его дом в июне 1855 года и почти неотлучно находилась у его ложа до кончины; ей Гейне посвятил несколько последних стихотворений. Вышеупомянутые источники сильно разнятся по своему характеру. Записки А. Вейля отмечены богатством и точностью фактического материала. Воспоминания Генриха Лаубе, хотя они и свидетельствуют о доверительных отношениях между ним и Гейне, к тому же собратьями по перу, неоднозначны: в них содержатся многие противоречивые суждения, связанные с изменениями собственных оценок их автора.
Следует упомянуть весьма специфическую малочисленную категорию резко недоброжелательно настроенных к Гейне информаторов, тайных агентов австрийского и прусского правительств, таких как Борнштедт и Бойрман. Судя по их сообщениям, они добросовестно отрабатывали свои сребреники, и потому их свидетельства также не лишены интереса.
* * *
Уже при жизни Гейне завоевал себе прочную репутацию одного из самых остроумных людей своего времени. Его остроты и шутки, порой чрезвычайно язвительные и злые, были широко популярны в светских салонах и воспроизводились на страницах немецкой и французской прессы, трансформируясь, порождая различные анекдоты и легенды, обрастая все новыми вариантами. Поэтому установление подлинности таких сообщений в большинстве случаев представляется крайне затруднительным.
— человек общительный по натуре — в своих обширных контактах с людьми: и близкими, и малознакомыми — на шутки не скупился, охотно делился своими мыслями на общие темы — о литературе, о политике, о текущих событиях, об издательских делах, но он был весьма сдержан во всем, что касалось его личной жизни. Выше уже отмечалась нарочитая стилизованность его мемуаров. Хотя, как мы видим, нельзя сетовать на скудость источников, сообщающих нам о жизни Гейне (в настоящую книгу вошла лишь незначительная их часть), многие стороны его биографии стараниями самого поэта так и остались неясными, затушеванными.
Это относится и к его упорной мистификации с датой рождения, и к его коммерческому образованию, к его переходу в христианство, к его отношениям с кузинами Амалией и Терезой и, наконец, к его отношениям с Матильдой. Свою частную жизнь он заботливо оберегал от постороннего глаза, тем более от вторжения в нее журналистов, для которых все, связанное с Гейне, было желанным сенсационным материалом. То, что он из этой сферы считал возможным сделать достоянием гласности, подвергалось им тщательному отбору и фильтрации. Более того, Гейне сам нередко прилагал немалые усилия к тому, чтобы направлять поток информации о нем в прессе в желательное для него русло, инспирируя, прямо или косвенно, те или иные о себе сообщения или опровержения. Внимательное рассмотрение круга информаторов о Гейне приводит к констатации еще одного факта, на первый взгляд довольно парадоксального, — в этом кругу лиц или отсутствуют вовсе, или представлены очень мало как раз те люди, с которыми Гейне был более всего близок — Христиан Зете, Мозер, Христиани, Меркель, Детмольд, Лассаль; почти отсутствуют и все друзья и знакомые Матильды.
Общее представление о носителях информации о Гейне, небезынтересное само по себе, важно для нас прежде всего потому, что именно с ними связан вопрос о степени достоверности сложившегося облика поэта, который основывается на этих источниках. Как уже говорилось, Гейне возрос и впоследствии оставался в той или иной мере в русле немецкого романтизма. Но иным сторонам романтизма он был чужд с самого начала. Для сознания немецких романтиков прошлого был характерен культ дружбы, душевной гармонии между друзьями, глубокого слияния душ. Таково было иенское содружество, таковы были близость Тика и Вакенродера, Арнима и Брентано. Гейне же решительно не унаследовал эти черты от своих духовных предшественников. Нередки случаи, когда возникшие поначалу дружеские отношения (как с Зелигером и Ведекиндом), переживали внезапное охлаждение. Гейне как будто боялся близости и намеренно препятствовал установлению более глубоких и прочных связей, а его партнер, в свою очередь, испытывал разочарование.
Всякую попытку завязать с ним близкие отношения Гейне рассматривал как угрозу суверенности своего внутреннего мира. Примечательно, что единственным примером его действительно длительного и тесного личного контакта с другим человеком были его отношения с женой Матильдой. А ведь среди всех окружавших Гейне людей именно Матильда менее всего могла посягать на проникновение в его духовный мир — настолько глубоко различны были эти натуры. В силу этих обстоятельств биограф поэта найдет сравнительно мало свидетельств о его подлинных душевных конфликтах. Характерно, что в последние годы жизни (около восьми лет), когда, прикованный мучительным недугом к своему скорбному ложу, Гейне вынужден был ограничить все свое общение с внешним миром преимущественно разговорами с посещавшими его людьми, он и тогда свои сугубо личные проблемы — а их, конечно, было немало — старался в беседах с друзьями обходить, сводя все преимущественно к проблемам мировоззренческим и религиозным. Так или иначе, более тесные личные контакты возникали у Гейне прежде всего с людьми, с которыми у него были общие литературные и общественно- политические интересы.
Все же среди лиц, сообщающих нам о Гейне, есть и его немногие добрые друзья, общение с которыми происходило как бы на взаимной основе, в отличие от довольно большой группы профессиональных журналистов и литераторов, которые из всякой беседы с Гейне стремились, как правило, извлечь звонкую монету. Заметим, однако, что это последнее обстоятельство скорее повышает, нежели снижает ценность их информации и ее объективность, поскольку такой профессиональный наблюдатель мог подмечать какие-то факты и детали, неизбежно ускользавшие от другого человека.
* * *
о поэте.
Так, во многих биографических очерках тот факт, что он получал материальную поддержку от правительства Луи Филиппа, оценивается как порочащий Гейне. Причем нередко утверждается, что достоянием гласности этот факт стал лишь после свержения этого режима. Но совершенно очевидно, что эта пенсия не была оплатой каких бы то ни было услуг со стороны Гейне и, стало быть, не налагала на него никаких обязательств по отношению к французскому правительству, а тем самым ее выплата никак не может быть расценена как некий подкуп. По свидетельству К. -М. Кертбени, сам Гейне не делал никакой тайны из этого факта. Основываясь на многих данных, свидетельствующих о крайне напряженных отношениях, сложившихся между поэтом я кругами радикальной немецкой эмиграции в Париже, можно безошибочно предположить, что шумиха вокруг этой пенсии исходила именно из этих кругов, с целью опорочить Гейне. Кстати сказать, тогдашняя буржуазная пресса — и французская и немецкая, — столь же падкая, как и теперь, на всякого рода сомнительные сенсации, время от времени специально распространяла о Гейне были и небыли, вплоть до известия о его мнимой кончине, а уж пустить о нем какую-нибудь дурно пахнущую сплетню было истинным и отнюдь не бескорыстным удовольствием для иного газетчика.
Далее, немало кривотолков вызывала с самого начала книга Гейне о Людвиге Бёрне — одно из ключевых программных произведений, в котором изложены и аргументированы основные принципиальные позиции его мировоззрения. Вместе с тем вышеупомянутый Генрих Лаубе, друг Гейне, с основанием назвал ее самой «злополучной из его книг». Ее публикация вызвала острые дискуссии, в ходе которых высказывались мнения отнюдь не в пользу Гейне. Как бы ни оценивать эту книгу в целом, нельзя не согласиться с тем, что появление ее в немецкой ситуации на рубеже 30—40-х годов свидетельствовало по меньшей мере о грубом тактическом просчете Гейне, и об этом его прозорливо предупреждал мудрый и многоопытный издатель Кампе.
Диапазон оценок этой книги был весьма широк и противоречив. Для самого же Гейне идеи ее были выстраданы и потому бесконечно дороги. Так или иначе, эта книга стала предметом активных откликов многих современников, темой бесед с поэтом многих его друзей. Не может не привлечь внимания свидетельство Альфреда Мейснера, глубокого почитателя Гейне, в котором он передает весьма примечательные суждения самого Гейне об этой книге, в частности его глубокое сожаление по поводу ее публикации. Гейне был, как никто, беспощаден к своим недругам и недоброжелателям. Можно положительно утверждать, что в ту пору среди немецких, а может быть, и французских писателей не было другого столь опасного противника. Он, например, не щадил и «самого» Ротшильда, у которого был принят и который оказывал ему свое могущественное покровительство в финансовых делах. Во всей тогдашней европейской литературе разве только Теккерея по остроте и язвительности его пера можно было бы поставить в один ряд с Гейне. Но всегда ли Гейне был справедлив в своей полемике? Увы, нет. Естественно, как всякий человек, он мог заблуждаться.
В известной мере результатом заблуждений была его полемика с Бёрне. Другим сходным примером является непримиримая позиция, занятая Гейне по отношению к поэту Августу фон Платену. К тому же в обоих этих случаях Гейне не удержался на уровне принципиального спора (как и в еще более достойной сожаления полемике со своим учителем А. -В. Шлегелем). Особенно некорректен он был по отношению к Платену. Взятые в историческом ракурсе его раздоры и с Бёрне и с Платеном представляются тем более досадными, что в конечном итоге они способствовали ослаблению сил в лагере немецкой оппозиции, как бы эта оппозиция ни была разнородна. К тому же к Платену Гейне был явно несправедлив: пусть стихи последнего не внесли особенно ярких красок в палитру немецкой поэзии, все же он занял в ней хотя и скромное, но прочное место. Поскольку в историях литератур и в работах о Гейне его полемика против Платена обычно оценивается весьма односторонне, с позиций самого Гейне, следует обратить внимание читателя на то обстоятельство, что значительно позже, через два десятка лет, когда резонанс этой полемики давно уже улегся, Гейне в беседе с тем же Мейснером, дав довольно суровую, но все же объективную оценку Платена, недвусмысленно заявил о своей по отношению к нему несправедливости. Но отнюдь не всегда Гейне мог подняться над своими субъективными пристрастиями, которые особенно трудно оправдать, когда они оказывались связанными с прямой материальной выгодой. Об этом мы, в частности, узнаем, когда читаем материалы о его отношениях с Мейербером и Дессауэром.
к выводу, что традиционно установившаяся негативная трактовка позиции основного оппонента Гейне в споре, его кузена Карла, сына и наследника гамбургского банкира Соломона Гейне, нуждается в существенных коррективах. Как, впрочем, столь же традиционное изображение самого дяди-миллионера как эдакого жестокосердного денежного мешка и скряги, державшего своего гениального неимущего племянника в жестких финансовых тисках.
Ярко и нетрадиционно предстает в мемуарных материалах фигура издателя Гейне Юлиуса Кампе, заметная и прогрессивная роль которого в развитии тогдашнего литературного процесса в Германии еще не изучена и не оценена в должной мере, В этом смысле немецкому Ю. Кампе близок его петербургский современник и собрат по профессии издатель Александр Филиппович Смирдин, глубокий почитатель Пушкина. Правда, в своей издательской и книготорговой деятельности Смирдин еще в меньшей мере руководствовался коммерческими соображениями, нежели Кампе, почему в конце концов и разорился, выплачивая огромные гонорары.
В завершение следует особо обратить внимание читателя на то, сколь непрост для понимания феномен дружбы Гейне с Марксом. Поэт, завоевавший на рубеже 30—40-х годов поистине всемирное признание, обычно с симпатией относился к новым молодым талантам и часто им покровительствовал. Об этом свидетельствуют его встречи и беседы с Андерсеном, Эленшлегером, Геббелем, а еще ранее — поддержка им группы младогерманцев. Но это всегда были отношения маститого мэтра с неофитами, даже в случае с гордым и независимым Геббелем. В общении же с теми, кто стоял на Олимпе европейской культуры, — с Бальзаком, Жорж Санд, Беранже, Листом, Шопеном, Берлиозом и другими, — Гейне, как мы знаем, держался «богом среди богов». Не надо забывать и о тех жестких границах в общении, которые он всегда себе ставил. Комплекс неполноценности был ему чужд — поэт отчетливо и в целом объективно сознавал свое место в литературе и в общественной жизни. Вспомним далее, как упорно Гейне избегал контактов с кругами немецкой эмиграции в Париже, особенно с немецкими мелкобуржуазными радикалами.
Тем удивительнее на фоне этого нежная дружба с Марксом (иначе эти отношения не назовешь), дружба 46-летнего уже увенчанного мировой славой поэта и тогдашнего 26-летнего талантливого журналиста левой оппозиции, еще только начинающего закладывать основы грандиозного переворота в общественном сознании и в практике революционной борьбы, известного пока что в довольно узком кругу соратников и единомышленников.
Гейне не высказывал своему новому молодому другу никаких пророчеств относительно его будущей мировой славы (во всяком случае, нам об этом ничего не известно), но он сам оказался не только под влиянием его личных человеческих качеств, но — что куда более знаменательно — признал и его авторитет в той области, в которой самого себя считал авторитетом непререкаемым и, быть может, даже верховным судьей, — в области поэзии. Известно, что к критическим замечаниям в адрес своих произведений Гейне относился болезненно, нередко с раздражением; в то же время Марксу и его жене он охотно читал свои только что написанные и еще не опубликованные стихи и внимательно выслушивал их критические замечания, а возможно, и вносил по ним в свои произведения какую-то правку. По тону тех немногих писем Маркса к Гейне, которые до нас дошли, по косвенным свидетельствам об отношениях между этими двумя великими немцами можно предположить, что Маркс, в свою очередь, высоко ценил то доверие и уважение, с которыми к нему относился Гейне. Очевидно, что и здесь случай — тот случай, который свел в Париже Гейне с Марксом, — стал проявлением мудрой и логичной закономерности, вопреки многим и немаловажным частным обстоятельствам, которые этой закономерности противоречили.
быть воссоздана личность поэта, убедительная и притягательная, представленная в живом историческом контексте и увиденная в самых различных ракурсах.
А. Дмитриев
Примечания.
— В кн.: Дейч А. Судьбы поэтов. М., 1974; Шиллер Ф. П. Генрих Гейне. М., 1962;Гиждеу С. П. Лирика Гейне. М., 1983;Дмитриев А. С. Генрих Гейне. М., 1957, и др.
«Мемуаров» Гейне кратко изложена в кн.: Гейне Генрих. Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6. М., 1983, С. 422—426.
4. Примечательно, что сам Гейне, с точки зрения французских официальных инстанций, эмигрантом не являлся, поскольку в год его рождения Дюссельдорф находился под французской юрисдикцией. В результате этого поэт был освобожден властями от специальных формальностей для узаконения его постоянного проживания во Франции.