О. Н. Турышева
(Екатеринбург)
БИБЛИОФИЛ И БИБЛИОМАН В ТВОРЧЕСТВЕ Ш. НОДЬЕ: К ВОПРОСУ О СПЕЦИФИКЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО АВТОБИОГРАФИЗМА
==2009 г.
Шарль Нодье (1780–1844) – французский писатель и публицист, известный библиофил и библиограф, директор библиотеки Арсенала (с 1824 г.). С его именем исследователи связывают становление в европейской литературе особого жанрового образования, так называемой библиофильской новеллы – новеллы о библиофиле и о любви к книгам [Зенкин 2001]. Кроме того, феномен книжной страсти был предметом ряда публицистических сочинений Нодье.
Сам тип библиофила в творчестве Нодье имеет две ипостаси: первая – это любитель чтения, страстный читатель; вторая – это книжный коллекционер, страстный собиратель. Эти два типа последовательно разводятся в статье «Любитель книг» (1841). Здесь библиофилом именуется именно читатель – тот, кто «влюблен в творения гения, фантазии и чувства» [Нодье 1989, 2: 170] и «от любви к далекому автору» «незаметно переходит к обожанию предмета, заменяющего этого автора», поэтому он «с наслаждением украшает предмет своей любви», он «холит свои книги, как король – своих наложниц»1 «друг любит портрет друга, как влюбленный – портрет своей возлюбленной». По горькому убеждению Нодье, тип такого отношения к книге «вскоре исчезнет», «библиофилы, как и короли, уходят со сцены» [Нодье 1989, 2: 170], уступая в буржуазном мире место библиоманам.
Библиоманией Нодье называет страстное книжное коллекционирование, библиоман – это тот, кто «сваливает книги, не читая», кто «копит их без разбора» в отличие от библиофила, который «ставит книгу на полку не раньше, прежде чем изучит ее вдоль и поперек и усладит ею сердце и ум» [Нодье 1989, 2: 177]. Причем Нодье не ограничивается простым выражением презрения к маниакальному коллекционированию книг: в тексте статьи описание деятельности книжного коллекционера выразительно сопровождается дьявольской символикой. Об одном из них (неком «почтенном господине Буларе») Нодье пишет, что тот «завалил шесть шестиэтажных особняков шестьюстами тысячами книг самого разного формата; они лежали там грудами, напоминая то ли каменные стены, сложенные циклопами без извести и цемента, то ли галльские могильники» [Нодье 1989, 2: 178]. Так превращение библиотек в деятельности книжных коллекционеров в «кладбища книг» отзывается в статье Нодье апокалиптическими смыслами, звучание которых усиливается мыслью автора о скором исчезновении типа подлинного библиофила, читателя «с умом и вкусом».
– «одна катастрофа». Десятилетием раньше, в 1831 г. Нодье описал такого рода катастрофу в новелле «Библиоман». Отечественные комментаторы – В. Мильчина и С. Зенкин – трактуют образ центрального героя новеллы как своего рода иронический автопортрет автора [Зенкин 2001; Мильчина 1989]. Притом, что характер автобиографизма новеллы не является у этих исследователей предметом самостоятельного интереса, логику присвоения новелле автобиографического статуса восстановить несложно: очевидно, что она опирается на целый ряд фактов. Во-первых, это неоднократные признания самого Нодье относительно собственной одержимости книжной манией, впрочем, как правило, иронические. Возможно предположить, что иронический пафос подобных саморазоблачений призван был смягчить ту страсть, с которой Нодье предавался защите старинных памятников французской литературы, трагически подвергавшихся уничтожению в послереволюционной Франции. Тогда, как описывает В. Мильчина, было распространено «книжное живодерство»: с книг «сдирали богатые переплеты и пускали сафьян и телячью кожу на изготовление женских туфелек, а бумагу … – на кульки для бакалейщиков … [или] на изготовление картона» [Мильчина 1989: 12].
Другое основание для присвоения образу героя новеллы автобиографического характера – это то, что герой оказывается носителем идей автора, экстравагантность которых прославила последнего не просто как ироника, но как откровенного провокатора публики, причем самой интеллектуальной. В первую очередь это идея о том, что все сокровенные смыслы уже нашли свое выражение в старой литературе: «Цивилизация стоит на месте… Все, что могли, мы уже совершили и впредь будем лишь повторять сделанное», – пишет Нодье в статье «О совершенствоании рода человеческого и о влиянии книгопечатания на цивилизацию» [Нодье 1989, 2: 77, 73]. Поэтому современная литература, по Нодье, (а для него это литература после изобретения книгопечатания) ничего оригинального и значительного произвести не в состоянии. След этой идеи несложно разглядеть в убеждении героя новеллы – библиофила Теодора – о том, что книга, способная «заменить все книги на свете» давно написана [Нодье 1989, 1: 34]. Присваивая герою собственную идею, Нодье, по словам С. Зенкина, подвергает ее гротескной дискредитации: Теодор под универсальной книгой имеет в виду 13-ую главу I книги романа Рабле «О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку». Такого рода карнавализация автором собственной идеи (наряду с другими особенностями повествования: жесткой иронической тональностью, спецификой ее субъектной организации и характером сюжетного завершения истории о «сафьянщике») вступает в противоречие с предположением об автобиографизме новеллы даже иронического плана. Остановимся на выше обозначенных нарративных особенностях новеллы.
«короткий некролог», «небольшое надгробное слово» безымянного повествователя о Теодоре, человеке, который «жил среди книг, интересовался только книгами» и смотрел на мир сквозь призму интереса книги, а именно сквозь призму ее потребности в достойном переплете и достойном хранении. Выразительная иллюстрация: встречаясь с женщинами, Теодор «смотрел только на их ножки и при виде какой-нибудь изящной, яркой туфельки горестно стенал: «Увы! Сколько сафьяна ушло впустую!» [Нодье 1989, 1: 34]. Разворачивая на страницах новеллы картину книжного безумия героя, Нодье имеет в виду безумие совсем иного рода, нежели безумие первого изображенного в литературе библиофила – Дон Кихота. Если безумие Дон Кихота – это безумие читателя, то безумие героя Нодье – это «тяжкий недуг» коллекционера, и «устроено» оно более сложно. С одной стороны, это «сафьянная мономания», или «библиоманическая горячка», клиническая картина которой в повести описана как возникшая на почве страха героя за старинные книги, с которыми столь неуважительно обращается современность, предпочитая им «скверные отродья новой литературы», презренные, как считает герой, и по содержанию, и по издательскому исполнению.
С другой стороны, безумие героя происходит не только на почве отчаянной страсти охраны книжных сокровищ, но и на почве не менее отчаянной страсти обладать их неповторимыми воплощениями. Неда- ром герой умирает от разочарования и огорчения, убедившись в том, что ошибся в отношении уни- кальности того экземпляра Вергилия, которым он владел. С. Зенкин саму фигуру книжного коллекционера описывает как порождение релятивной культуры, то есть культуры, формирование которой приходится на романтическую эпоху и идеологию которой составляет концепция множественности, равноправия и равноценности культурных типов, форм и принципов. В области отношения человека к книге эта идея привела к «сдвигу в представлениях о ценности»: книга «все больше уподобляется не столько тексту, сколько артефакту» [Зенкин 2001: 41]. В рамках предшествующих эпох книга совмещала в 112 себе функции текста и артефакта. Вернее, она мыслилась в первую очередь как носитель текста, но столь значимого в смысловом плане, что превращение его внешней оболочки в произведение текстильного, кожевенного или ювелирного искусства представлялось вполне естественным: искусность переплета мыслилась коррелятом сакральности содержания книги. В рамках романтической эпохи происходит формирование отношения к книге как самодовлеющему артефакту, что и порождает фигуру книжного коллекционера – ценителя книги как произведения искусства в отрыве от сокровенной семантики ее текста.
Само собирательство книг как увлечение, свойственное именно «культурному сознанию», исходящему из идеи ценности не только содержания, но и формы, не только текста, но и переплета (причем в отрыве друг от друга), С. Зенкин характеризует как страсть «извращенную». Релятивное сознание «уже не удовлетворяется «нормальным» сбором предметов» [Зенкин 2001: 45], то есть сбором предметов уникальных, не подлежащих копированию, существующих в единственном варианте. Книгу к таковым отнести никак нельзя, пишет исследователь: ее текст может быть воспроизведен в бесконечном количестве изданий, что обесценивает идею коллекционирования как сбора неповторимых предметов. Впрочем, романтическая мода на особый переплет книги, вполне сочувственно изображенная Нодье, стремилась утвердить уникальность конкретного экземпляра среди других экземпляров данного издания или среди других изданий того же самого текста и таким образом оправдывала идею их собирательства. Сам Нодье извращение интереса к книгам связал не с принципиальной воспроизводимостью их текста, а с другим фактором: с утверждением в деятельности коллекционера значимости книги вне ее смысла, с опорой в определении ценности книги на сугубо материальные критерии, такие как уникальность книги, принадлежность ее к малотиражному изданию или какой-то особой библиотеке, специфические особенности конкретного книжного экземпляра (наличие авторитетных помет или особого декора в переплете, например, и др.). Недаром Нодье изображает столь трагические последствия библиомании: либо смерть книг (в публицистике), либо смерть коллекционера (в новеллистике). В его творчестве или коллекционер превращается в убийцу книг как текстов, или же книжная страсть его самого превращает в нежизнеспособное существо. В новелле Нодье описано еще одно проявление книжного безумия героя помимо сафьянной горячки и одержимости коллекционера. Это безумие самоотождествления с книгой. Симптоматику его Нодье запечатлел уже на первых страницах повествования, рассказав об обиде героя на портного за то, что тот не сделал ему карманы ин-кварто. Абсолютное же свое выражение этот ракурс безумия героя находит в его автоэпитафии, в которой он идентифицирует себя с книгой, а свою жизнь – с жизненным циклом книжного тома: «Здесь в деревянном переплете покоится экземпляр лучшего издания человека <…>. Ныне это старая книжонка, потрепанная, грязная, с вырванными страницами и попорченным фронтисписом, изъеденная червями и наполовину сгнившая» [Нодье 1989, 1: 50].
как индивидуальностью сокровенного содержания, так и индивидуальностью издательского воплощения и переплетного мастерства. Причем второе, с точки зрения Нодье, не в меньшей степени индивидуализирует книгу. «Не случайно из статьи в статью переходит у него сравнение переплета с драгоценностями, которыми влюбленный осыпает любимую женщину, не случайно он называет библиотеку гаремом», – пишет В. Мильчина [Мильчина 1989: 17]. В свете этого наблюдения предположим, что Нодье присваивает своему герою вовсе не собственную философию, а ее вывернутый наизнанку конструкт: если автор новеллы сопоставляет книгу с человеческой индивидуальностью, в публицистике настойчиво отождествляя книгу с другом или возлюбленной; то его герой сопоставляет человеческую индивидуальность с книгой, отождествляя с книгой самого себя. Такого рода предположение продуктивно и при объяснении таких «странностей» новеллы, как отнюдь не снисходи-тельная ироническая тональность в отношении героя, в котором читатель вполне мог увидеть автопортрет автора; а также гротескная дискредитация идеи героя, в которой читатель вполне мог разглядеть образ идеи самого автора. В свете выдвинутого предположения представляется, что перед нами не иронический автопортрет, а, скорее всего, антипортрет, своего рода портрет из зазеркалья, потрет того, превращение в которого сам Нодье расценивал как «катастрофу».
«Любитель книг» речь шла о том, что коллекционирование вне чтения губительно для книги: библиоман, в соответствии с идеей Нодье, оскорбляет книгу, низводя ее ценность до характеристик чисто внешнего плана. Кстати, тот самый «почтенный г-н Булар», превративший свои особняки в «кладбища книг», о котором Нодье пишет в этой статье, впервые упоминается десятью годами ранее в новелле «Библиоман». Правда, в новелле фигурирует только одна шестерка – при рассказе о количестве особняков, бессмысленно заваленных раритетами. Через десять лет, в статье «Любитель книг», она трансформируется в число зверя Апокалипсиса, акцентировав трагедию книг, ставших жертвой страсти библиомана, лишившего книги жизни, то есть возможности их уникальной смысловой самореализации в руках читателя. В отличие от эссе, в новелле акцентирована губительность страсти коллекционирования не для книг, а для самого коллекционера: извращенная любовь к книге, предметом которой является уникальность ее материальной формы, оборачивается в истории героя индивидуальным апокалипсисом. Впрочем, преподнесен этот апокалипсис в новелле отнюдь не в трагическом, а в издевательском ключе: на смертном одре герой произносит отнюдь не имена любимых авторов, а имена знаменитых книжных переплетчиков.
Жесткая ирония, отличающая повествование о «катастрофе» превращения библиофила в библиомана, универсально распространяется на всех участников истории, и в том числе на наивного повествователя, однозначно сочувственное отношение к герою которого явно высмеивается в новелле. Столь высокая степень авторской рефлексии о последствиях любви к книгам ставит под сомнение идею автобиографизма новеллы даже на фоне авторских признаний относительно собственной книжной одержимости. Иронически разыгрывая крайний вариант библиофильского сценария, Нодье, очевидно, так закрывает вопрос о возможности его автобиографического осуществления.
—————
1. Нодье имеет в виду библиофильскую моду оправ-лять ценные книги в дорогие, искусно сделанные переплеты.
Зенкин С. Н. Французский романтизм и идея культуры. Аспекты проблемы. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2001.
Нодье Ш. Любитель книг // Нодье Ш. Читайте старые книги в 2 кн. М.: Книга, 1989. Кн. 2.