Приглашаем посетить сайт

Трескунов М.: "Человек, который смеётся".

Трескунов М.


ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЕТСЯ

В. Гюго. "Человек, который смеётся".
Изд-во ЦК ЛКСМУ "Молодь", Киев, 1956
OCR niv.ru

«Человек, который смеется» (1869) — хронологически последний из романов, написанных Гюго в период изгнания, но по существу он довольно тесно примыкает к «Отверженным». В обоих этих произведениях мы имеем дело со сходным замыслом: и там и здесь человек противопоставлен враждебному ему эксплуататорскому обществу, и там и здесь Гюго развивает демократические взгляды на прошлое и на современную ему эпоху.

В предисловии к «Труженикам моря» Гюго определяет три первых своих больших романа как трилогию, изображающую борьбу человека с препятствиями в виде религиозных суеверий («Собор Парижской богоматери»), общественных предрассудков («Отверженные») и стихий природы («Труженики моря»).

Равным образом, в написанном уже после завершения работы над «Человеком, который смеется» предисловии к этому роману Гюго объявляет его первой частью своей новой трилогии — «Аристократия», «Монархия», «Республика». «Книгу эту,— сказано в предисловии,— собственно следовало бы озаглавить «Аристократия». Другую, которая явится ее продолжением, можно будет назвать «Монархия». Обе они, если только автору удастся завершить этот труд, будут предшествовать третьей книге, которая замкнет собою весь цикл и будет озаглавлена «Девяносто третий год».

Как известно, вторая часть задуманной трилогии не была осуществлена.

Замысел второй трилогии был более органичен и исторически более оправдан, нежели замысел первой. Однако и здесь Гюго, как это ему свойственно, исходит из отвлеченно-этических представлений О неизменных свойствах человеческой природы и общества. Метафизичность этих представлений проявляется в «Человеке, который смеется» прежде всего в том, что писатель не в состоянии увидеть действительное историческое развитие, понять социально-экономическую природу английского общественного строя, который, при всей своей косности и тяготении к феодальным традициям, не оставался все же неизменным на протяжении целых полутораста лет. Романтическая социология Гюго постоянно проявляется в откровенно метафизическом подходе к английскому общественному строю в его прошлом и настоящем. Он пытается увидеть прежде всего не различие, а сходство, стремится обнаружить полное якобы единство Англии времен королевы Анны и Англии Пальмерстона и Гладстона. Общее между ними и неизменное он справедливо усматривает в антинародности, консерватизме олигархических порядков, в кастовости английской аристократии и ее слепой приверженности к феодальной старине.

Однако, ограничив себя обличением одной только аристократии,— ибо, по его словам, «нигде не было феодального строя более прославленного, более ужасного и более живучего, чем феодальный строй Англии»,— Гюго не увидел в ее истории тех процессов, которые еще в XVIII веке превратили Англию в буржуазное государство с буржуазной аристократией во главе, а в XIX веке сделали ее могущественной капиталистической державой,

Гюго обращается к историческому прошлому и рисует в неприглядном свете английскую аристократию XVII—XVIII веков, желая показать, что современная ему британская олигархия, унаследовав все самое худшее от своего прошлого, остается по-прежнему силой, враждебной народу, цивилизации, прогрессу.

В конце XVII века английская олигархия сложилась на основе классового компромисса буржуазии и дворянства. Гюго был далек от того, чтобы понять действительную природу того классового компромисса 1689 года, который английские либеральные историки обычно называют «славной революцией». Энгельс вскрыл истинную природу установившихся в Англии отношений, когда писал: «... аристократическая олигархия слишком хорошо понимала, что ее собственное экономическое благополучие неразрывной цепью связано с процветанием промышленной и торговой буржуазии. 6 этого времени буржуазия стала скромной, но признанной частью господствующих классов Англии. 'Вместе с ними она была заинтересована в подавлении огромных трудящихся масс народа» 1.

«Человеке, который смеется» только одну сторону политической действительности, а именно — угнетение народа аристократией, Гюго намеренно сузил рамки своего романа, устранив из поля зрения все, что мешало заострению центральной проблемы романа, В таком подходе к конкретному историческому материалу и проявился все еще продолжавший развиваться романтизм Гюго, вынуждавший великого защитника прав народа показать в плане революционной символики невыносимый тает народа, с одной стороны, и «бунт духа» народа — с другой. Для постановки и разрешения такой темы революционная символика, разумеется, органически подходила к системе художественных принципов Гюго.

Критический пафос «Человека, который смеется», как и некоторых других произведений Гюго, основан на глубоком убеждении писателя о несовместимости эксплуататорского строя с общественным прогрессом и достижением действительного благополучия для большинства людей. В пространных авторских рассуждениях публицистического характера, сопровождающих различные эпизоды романа, Гюго постоянно подчеркивает свою ненависть к монархии, аристократии, феодализму и олигархической системе в целом.

Буржуазные критики неоднократно утверждали, что перегруженность романов Гюго отступлениями идет в ущерб художественной стройности их. Такое утверждение обнаруживает непонимание творческого метода писателя.

Одной из особенностей Гюго как художника является органическая связь вводимых им отступлений с темой, фабулой и образами романа. Авторские рассуждения всегда тесно связаны с содержанием эпизодов, и создаваемые романистом образы невозможно правильно понять в отрыве от публицистических экскурсов, которые содержат множество ценных мыслей, наблюдений, сведений и фактов, уясняющих читателю интригу и характеры героев произведения.

Каждый из главных героев романа—образ, значение и смысл которого выясняется не только из его собственных слов и поступков, но и из авторских отступлений, которые предшествуют дальнейшему действию или сопровождают его, задерживая продвижение фабулы, направляя и ориентируя внимание читателя, усиливая художественное восприятие последующего эпизода.

«Человека, который смеется», то окажется, что самые острые, злободневно-обличительные тирады Гюго сосредоточены главным образом в отступлениях, а действие романа, которое сведено здесь почти к минимуму, служит как бы иллюстрацией и художественным подтверждением тех мыслей, которые высказаны в публицистических отрывках.

у философствующего бродяги Урсуса. Компрачикосы, бросившие Гуинплена на произвол судьбы, погибают во время морской бури. Зато в отступлениях, занимающих здесь главное место, намечен исторический и социальный фон, дано поэтическое описа ние морской бури (уже в самом начале придающее роману суровый и мрачный колорит), рассказано о торговле людьми и разбойничьей деятельности компрачикосов, шайки которых находились долгое время почти на легальном положении, о суровых законах против бродяг, к числу которых относились все бедняки, не имеющие крова, о просмоленном трупе человека на виселице как зловещем символе феодальной Англии и т. д. И, наконец, для контраста со всем этим дается перечисление богатств, привилегий, титулов, которыми наделены высшие круги английского дворянства.

Во второй, самой обширной части романа изображается аристократическая Англия начала XVIII века, которой противостоят, как воплощение подлинно благородного морального начала, живущего в народе, главные герои — Гуинплен, Дея и Урсус.

Развитие сюжета обусловлено, с одной стороны, чистой любовью Гуинплена к Дее и низменным влечением к Гуинплену демонической красавицы аристократки Джозианы, а с другой стороны — раскрытием тайны происхождения Гуинплена, введением его в палату лордов и обличительной речью, произнесенной им в парламенте.

Развитие фабулы и здесь занимает довольно скромное место по сравнению с, многочисленными отступлениями и историческими экскурсами, из которых читатель узнает о политической реакции при Стюартах, после подавления английской революции XVII века, и в годы царствования королевы Анны. Здесь же Гюго описывает жестокость английских королей, не исключая и современной ему королевы Виктории, говорит о паразитическом образе жизни и моральном разложении придворных кругов и английской аристократии в целом, о реакционности английских законов.

— странствующих актеров, находящихся в постоянном общении с народом и составляющих плоть от его плоти.

«Человек, который смеется» обращен автором к современности. Многие эпизоды и публицистические рассуждения заставляют читателя проводить аналогии и параллели с Англией XIX века. При каждом удобном случае Гюго дает понять, что дело идет не о «преданьях старины глубокой», а о современной ему действительности.

Зрелище народных бедствий, увиденное Гуинпленом,— это не только прошлое Англии, но и мрачная картина буржуазно-аристократической Англии XIX века.

«С высоты своих подмостков Гуинплен производил смотр этой угрюмой толпе народа. В его сознание проникали один за другим образы бесконечной нищеты... В этой толпе были руки, умевшие трудиться, но лишенные орудий труда; эти люди хотели работать, но работы не было... Здесь Гуинплен угадывал безработицу, там — эксплуатацию, а там — рабство. Эта душераздирающая картина всеобщих бедствий заставляла болезненно сжиматься его сердце».

В текст романа постоянно вклиниваются напоминания о событиях, случившихся за год или за два до появления романа.

— церковное судилище, которое призывало к ответу и сурово карало людей, заподозренных в вольномыслии, Гюго напоминает читателям, что это феодальное учреждение с его омертвелыми формулами и нелепым средневековым титулом вовсе не кануло в Лету. «Эти богословские судилища существуют в Англии еще и поныне и беспощадно расправляются с провинившимися. 23 декабря 1868 года решением Арчского суда, получившим утверждение тайного совета лордов, преподобный Маконочи был приговорен к порицанию и возмещению судебных издержек за то, что зажег свечи на простом столе. Литургия шутить не любит».

С едким сарказмом Гюго обличает варварство английского законодательства, маскирующегося допотопными казуистическими формулами и ссылками на законы XII и XIV веков, направленные на защиту интересов имущих классов. Он отмечает, что «безмолвный» арест Гуинплена был типичным случаем нарушения установленных законов, и приводит многочисленные примеры того, что судебные власти — как в XVIII веке, так и в Англии его времени — на каждом шагу нарушают юридические нормы. «То был омерзительный способ действия, к которому Англия возвращается и в наши дни, являя тем самым всему миру чрезвычайно странное зрелище: в поисках лучшего эта великая держава избирает худшее и, стоя перед выбором между прошлым, с одной стороны, и прогрессом, с другой,— допускает жестокую ошибку, принимая ночь за день».

Гюго прославляет в своем романе революцию XVII века, уничтожившую в Англии абсолютизм и установившую республику. Он с сарказмом говорит о реставраторах феодального порядка, которые «издевались над республикой и над тем удивительным временем, когда с уст не сходили великие слова Право, Свобода, Прогресс».

Главное зло английской олигархической системы Гюго видит в господстве паразитической феодальной знати, поглощающей львиную долю национального дохода. Несмотря на то, что его критика носит односторонний характер,— поскольку писатель почти не замечает в Англии XVIII века новой общественной силы — буржуазии, а народ рассматривает как нечто единое и целое,— беспощадное разоблачение паразитизма, хищничества, аморальности английского дворянства составляет, без сомнения, наиболее сильную сторону произведения и во многом сохраняет до наших дней свою социальную и политическую остроту.

Варварские забавы молодых аристократов в кварталах, заселенных лондонской беднотой, дают писателю повод заметить, что гнусные проделки дворянских сынков и во второй половине XIX века мало чем отличались по жестокости и цинизму от тех «шуток», которые позволяли себе их прадеды в начале XVIII столетия. «Если бы это проделывали бедняки,— пишет Гюго,— их сослали бы на каторгу, но этим занимается «золотая молодежь».

«высших кругах» общества, Гюго показывает, что по самой своей социальной природе аристократия враждебна народу и национальному прогрессу. В этом отношении особенно выразительны сцены, изображающие парламентские дебаты о введении новых налогов и увеличении содержания принцу-супругу.

Усиление налогового гнета, мотивируемое «нуждами государства», которые «должны быть выше коммерческих соображений», в действительности проводится в интересах олигархической верхушки, ради удовлетворения все возрастающих аппетитов паразитической дворянской знати. Утверждение билля «об увеличении на ста. тысяч фунтов стерлингов ежегодного содержания его королевскому высочеству, принцу-супругу ее величества» лорд Галифакс в романе мотивирует следующим образом: «Принц Георг получает известную сумму в качестве супруга ее величества, другую — как принц Датский, третью — как герцог Кемберлендский, четвертую — как главный адмирал Англии и Ирландии, но не получает ничего по должности главнокомандующего. Это несправедливо. В интересах английского народа необходимо положить конец такому беспорядку».

Выведенные в «Человеке, который смеется» отталкивающие образы чванных, жестоких и распутных дворян, во главе с тупой и надменной королевой Анной и ее камарильей, имеют мало конкретных; признаков XVIII века. 'Художественную убедительность придает им не столько приуроченность к данной эпохе, сколько общая социально- психологическая правдоподобность. Это относится, в частности, к таким персонажам, как леди Джозиана, лорд Дэвид, бесчестный карьерист и злобный интриган Баркильфедро. Относительно последнего можно сказать, что, при всем романтическом преувеличении жестокости и коварства этого «вдохновенного» злодея, его аморализм тем не менее подкрепляется реалистической мотивировкой: «Баркильфедро был ирландец, отрекшийся от Ирландии,— самый дрянной человек...»

Значительное место в романе отведено образам леди Джозианы и лорда Дэвида. Светская красавица, испытывающая болезненное влечение ко всему извращенному и порочному, готова совершить любую подлость, пойти на любую авантюру ради удовлетворения своей очередной прихоти.

М. Е. Салтыков-Щедрин, проницательно раскрывая сущность образа Джозианы, не преминул указать, что героиня Гюго может быть поставлена в один ряд с Дон-Жуаном и Фальстафом, характеры и жизненные идеалы которых формировались под воздействием общественной среды: «Похотливость любовницы Гуинплена тоже объясняется пресыщенностью, развратившей вкус, и тою проклятою жизненною обстановкою, которая с колыбели втягивает в себя человека и с ужасающей вкрадчивостью извращает все его инстинкты. Поставленные в такие условия, эти типы могут интересовать читателя и возбуждать в нем участие, потому что перед его глазами развертывается не голая реляция о похотливых похождениях того или другого героя, но и разъяснение всего строя, направившего темперамент именно в эту, а не в другую сторону»2.

«золотой молодежи», «светский человек, прикрывающий изяществом свои пороки», лорд Дэвид, старательно поддерживающий свою репутацию блестящего прожигателя жизни, лишен каких бы то ни было моральных устоев.

Эти персонажи, способствующие развертыванию действия и осложняющие интригу романа, нужны автору для того, чтобы по контрасту с ними еще более оттенить душевное благородство, моральную чистоту и высокую человечность своих положительных героев. Невольное соприкосновение Гуинплена, а вместе с ним Урсуса и Деи с этим миром порока и гнусных интриг сразу же разрушает идиллическое счастье скромных и честных тружеников и влечет за собой их неизбежную гибель.

Гуинплен и Урсус на всем протяжении романа являются носителями протеста, стремления к социальной справедливости. Разделяя страдания и бедствия народа, они отражают его помыслы и чаяния, нравственное величие и стойкость.

Старик Урсус, мыслитель, то выступающий в роли странствующего фокусника и чревовещателя, то в роли хироманта и продавца лечебных снадобий, провел жизнь, полную превратностей и лишений. Постоянно подвергаясь гонениям и преследованиям властей, он в полной мере познал всю горечь нищеты, бесправного и униженного состояния человека, живущего на положении бродяги. Убежденный скептик и мизантроп, он проповедует смирение перед судьбой и покорность власть имущим, утверждая, что несправедливость существующего порядка, при котором немногим избранным принадлежит все, а на долю подавляющего большинства не остается ничего, установлена от века. Но в действительности в этом мизантропе, изверившемся в возможности счастья для бедных людей, живет добрая и чуткая душа. Он предоставляет кров и отдает последний кусок хлеба двум голодающим детям — Гуинплену и Дее, перед которыми остались наглухо закрытыми двери всех домов, кроме «Зеленого ящика», пристанища этого философствующего нищего. Став для них отцом, Урсус поучает своих питомцев правилам житейской мудрости: «У бедняка есть только один друг — молчание. Он должен произносить только односложное «да». Занимайте как можно меньше места... Съежьтесь еще больше, станьте еще незаметнее». Но проповедь смирения и молчания всегда сопровождается у него такими язвительными замечаниями по адресу власть имущих, такими разительными примерами и контрастными сопоставлениями роскоши и нищеты, полновластия аристократии и бесправия народа, что речи Урсуса пробуждают в слушателях не покорность, а гнев, не смирение, а ненависть. И эта вторая сторона монологов Урсуса, которую часто не замечают критики, придает глубокий смысл его образу.

обнаруживают всякий раз его большую начитанность и довольно сумбурную «ученость». Его речи затейливы и витиеваты, его изречения иносказательны и часто уводят в сторону, многие его фразы воспринимаются как ребусы. Но всякий раз пространные рассуждения Урсуса, уснащенные всякого рода побасенками, содержат блестки подлинно народной мудрости, тонкую наблюдательность и живые человеческие чувства. Образ Урсуса — несомненно, образ гуманиста-правдолюбца, несущего на своих плечах бремя народных страданий. Это — один из примеров преодоления Гюго той схематичности, которая иногда лишает его образы жизненной полноты и конкретности.

Не случайно именно устами Урсуса, склонного к философствованию, автор часто выражает свои собственные суждения на самые актуальные темы современности. Так, например, продолжая развивать свои мысли о пагубном влиянии олигархической системы на общественные нравы, Гюго заставляет Урсуса осудить примирительное отношение англичан к милитаризму и к жестокой колониальной политике своего правительства; «Жители и жительницы Лондона... От всего сердца поздравляю вас с тем, что вы — англичане... У вас превосходный аппетит. Вы — нация, пожирающая другие нации. Великолепное занятие! Эта способность пожирать все остальные народы ставит Англию на совершенно особое место. В своей политике и философии, в своем искусстве управлять колониями и целыми народами, в ремеслах и промышленности, в умении причинять другим зло, приносящее вам выгоду, вы ни с кем не сравнимы, вы изумительны! И недалек уже день, когда земной шар будет разделен на две части; на одной будет надпись: «Владения людей», на другой — «Владения англичан».

Эти упреки, брошенные Гюго господствующим классам Англии, не дают никакого повода считать, что писатель не отделяет английского народа от тех слоев населения, которые извлекают всяческие выгоды от колониальных грабежей и порабощения народов других стран. Напротив! В сознании Гюго страдающая народная масса резко противопоставлена эксплуататорской верхушке, роскошествующей за счет трудового народа, бесконечно чуждой и враждебной ему. Главные герои романа наделены положительными качествами именно потому, что они связаны с народом, что они разделяют с ним его страдания и тяготы.

Демократические симпатии Гюго ярче всего сказываются в образе Гуинплена, который в наибольшей мере отражает стремление автора к социальным и этическим обобщениям, что и придает в первую очередь этому заглавному герою значение образа-символа. Сын опального лорда республиканца Кленчарли, обезображенный и выброшенный из аристократического общества по приказу короля Иакова II, Гуинплен вырос среди народа и полностью испил чашу унижений и позора, которые приходятся на долю обыкновенного ярмарочного фигляра, стоящего на самой низшей ступени социальной лестницы. Гуинплен — жертва деспотизма и бесправия.

Физическое уродство Гуинплена, в отличие от Квазимодо юга Трибуле, не игра природы, а дело рук человеческих, наложивших «а его лицо вечную гримасу смеха.

— только видимость, прикрывающая душевное благородство и неиссякаемое нравственное величие. Романтическая поэтика гротеска, которой Гюго остается верен и в этом романе, подкрепляется вполне реалистической мотивировкой. Это придает глубокий социальный смысл символическим обобщениям, вытекающим из характеристики Гуинплена, оправдывает его центральное положение среди других персонажей и в общей композиции романа. Может быть, ни в каком ином произведении Гюго это пристрастие к противопоставлениям не врастает так органически в общую композицию и не оттеняет в такой мере, как в «Человеке, который смеется», идейного замысла романа.

Сотканный из контрастов, образ Гуинплена противопоставлен образу Деи и в то же время неразрывно связан с ним. С одной стороны, зримое уродство, с другой — естественная и слепая красота.

Гуинплен и Дея являются воплощением положительных черт, свойственных людям из народа: моральной чистоты, душевного богатства, цельности чувств, способности к любви и самопожертвованию.

Профессиональное фиглярство, так же как и внешнее уродство Гуинплена, это всего лишь видимость.

Действительное фиглярство — фальшь, лицемерие, пустота, облаченные в бархат и позолоту, бесплодная игра словами, чувствами и жизнью — царит в другом мире, среди аристократов. Душевное богатство и нравственное величие обитателей «Зеленого ящика» противоположны духовной нищете представителей светского общества. Естественная скромность и простота Деи противопоставлены утонченной извращенности и бессердечию Джозианы; благородство безобразного Гуинплена — бездушию лорда Дэвида.

бытия аристократии и народа: «Гуинплен знал, что над ним стоят власть имущие, богатые, знатные, баловни судьбы, и чувствовал, как она бессознательно топчут его; а внизу он различал бледные лица обездоленных... вверху был мир людей, свободных и праздных, веселых и пляшущих, беспечно попирающих других ногами; внизу — мир тех, людей, которых попирают. Подножием блеска служит тьма — печальный факт, свидетельствующий о глубоком общественном недуге...»

Все это дает Гуинплену право выступить в палате лордов от имени тех обездоленных, голодающих народных масс, страдания которых он разделял в течение всей своей предшествующей жизни. Страстная, негодующая речь Гуинплена в парламенте составляет кульминационный пункт всего произведения; она полностью раскрывает не только его замысел, но и символику образа Гуинплена. Эта патетическая речь превращает его в трибуна, бросающего в лицо аристократической черни всю горечь и гнев, которые накопились в его сердце человека из народа.

Заставляя Гуинплена говорить от имени всего народа, Гюго достигает порою настоящего революционного пафоса, несмотря на то, что даже и здесь ему не удается преодолеть свою ограниченность мелкобуржуазного демократа и социалиста-утописта. Речь Гуинплена в парламенте безусловно является одним из крупнейших достижений писателя и, так же как весь роман, обращена автором к современной ему действительности.

Несмотря на то что писатель заставляет своего героя полагаться главным образом на силу морального воздействия, его призывы к уничтожению деспотизма и насилия, его страстные обличения порочной общественной системы и власть имущих, его гневные инвективы против тех, кто пользуется привилегиями богатства и рождения, - все это и теперь не может не привлечь сочувственного внимания читателей к речи Гуинплена. Хотя ни сам Гюго, ни его герои не смогли найти путей к активным общественным действиям, великий писатель показал в своем романе неизбежный кризис тех морализующих методов воздействия на господствующие классы, которых он сам придерживался в своей жизни и творчестве.

Делая Гуинплена символом народных страданий, Гюго провозглашает его устами незыблемую веру в лучшее будущее человечества, которое неизбежно принесет с собой грядущая революция:

«Перед вами, пэры Англии, я открываю великий суд народа — этого властелина, подвергаемого пыткам, этого верховного судии, которого ввергли в положение осужденного... Я — символ. О всемогущие глупцы, откройте глаза! Я воплощаю в себе все. Я представляю собой человечество, изуродованное властителями... Милорды, народ— это я. Сегодня вы угнетаете его, сегодня вы глумитесь надо мной. Но впереди — весна. То, что казалось камнем, станет потоком...

Наступит час, когда страшная. судорога разобьет ваше иго, когда в ответ на ваше гиканье раздастся грозный рев... Трепещите! Близится неумолимый час расплаты...» :

Проникновенные слова Гуинплена встречаются злобным смехом и диким воем английских лордов, забывающих в такие минуты о парламентском ритуале. Романтический герой, бросивший вызов от имени народа хохочущей толпе аристократов, остается в одиночестве. Подвергаясь граду издевательств и оскорблений, Гуинплен чувствует за своей спиной поддержку миллионов, и это дает ему силу продолжать свою речь. Но одного только словесного разоблачения оказывается недостаточно для того, чтобы исправить несправедливый общественный строй, и Гуинплен терпит крушение в своей попытке внушить аристократам представление об истине. Тем не менее его речь проникнута социальным оптимизмом, обращена к будущему.

Пламенный демократизм Гюго, видевшего в народе источник всех живых, творческих сил нации, его ненависть ко всем угнетателям народа — все это определяет идейный пафос и художественную ценность романа «Человек, который смеется».

1 К. Маркс, Ф, Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 298.

2. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), О литературе, Гослитиздат, 1952, стр. 505.