Н. Славятинский.
О романе Виктора Гюго "Девяносто третий год".
В. Гюго. Девяносто третий год
Изд-во "Детская литература", М.,1967.
OCR niv.ru
I
Великий французский писатель Виктор Гюго (1802 — 1885) был сыном офицера, происходившего из крестьян; отец Гюго не раз участвовал в войнах первой французской республики и в наполеоновских походах. Описывая в романе «Девяносто третий год» войну республики с контрреволюцией на северо-западе Франции (в Бретани и Вандее), Гюго заявляет: «Отец мой участвовал в этой войне; я могу говорить о ней со слов очевидца».
Во время похода в Вандею отец поэта познакомился с дочерью нантского шкипера Софи Требюше, на которой он и женился. Мать Виктора Гюго была сторонницей свергнутой революцией династии Бурбонов, роялисткой. Она восторженно приветствовала возвращение Бурбонов на французский трон в 1814 году. Отец почти не жил с семьей, он постоянно находился в походах. Дети развивались всецело под влиянием матери, ее друзей и тех воспитателей, которым она их доверяла. Политические воззрения этой среды отразила первая книга поэта, «Оды» (1822); она была написана в духе классицизма, который к тому времени окончательно отжил свой век как литературный стиль и вдобавок был связан тогда с обреченными историей религиозными и монархическими идеями.
Гюго прожил долгую жизнь, в течение которой он неутомимо работал. Он оставил после себя около полутораста томов сочинений: лирические стихотворения, большие и малые поэмы, драмы и романы. Из его романов наибольшую известность получили: «Собор Парижской богоматери», «Отверженные», «Труженики моря», «Человек, который смеется» и «Девяносто третий год».
Еще молодым Гюго начал отходить от монархических идеи и проникаться идеями передовыми, прогрессивными.
Судьба простого народа все больше волновала его. Он вырастал как демократ с каждой происходившей во Франции революцией. Так, накануне июльской революции (1830), Гюго заявлял, что «свобода в литературе — дочь свободы политической», и говорил, что он стремится к двойной цели: к «свободе в искусстве и свободе в обществе». К этому времени Гюго был уже признанным вождем нового литературного направления — романтизма, притом романтизма не реакционного, проповедовавшего возврат к средневековью, а романтизма, все более проникавшегося передовыми идеями современности, романтизма прогрессивного.
После февральской революции (1848) Гюго окончательно становится республиканцем. Когда племянник Наполеона I задушил (2 декабря 1851 года) так называемую Вторую республику во Франции, поэт повел решительную борьбу против этого новоявленного французского императора, Наполеона III, и вынужден был бежать за пределы родины.
В 1870 году, после падения Наполеона III, Гюго возвращается во Францию, в Париж, где народ восторженно встречает его. Он переносит все тяготы осады Парижа прусскими войсками, печатает прокламации о защите Парижа и обращается с воззваниями к немецким солдатам, тщетно пытаясь разъяснить им преступность войны против революционной Франции.
18 марта 1871 года была провозглашена Парижская коммуна, во время которой «впервые политическая власть в продолжение двух месяцев находилась в руках пролетариата» 1.
В. Гюго не понимал истинного смысла Парижской коммуны, но сразу же после ее разгрома он выступил против буржуазных палачей, обрушившихся на побежденных коммунаров. Буржуазия ответила Гюго тем, что дважды провалила его кандидатуру на выборах в парламент так называемой Третьей республики.
Умер Гюго в 1885 году.
Миллионная толпа народа хоронила Гюго как великого национального поэта Франции. Ветераны Парижской коммуны приняли участие в похоронах.
Гюго был ярчайшим выразителем лучшей, прогрессивной поры буржуазной демократии, политическим борцом огромной страсти и великим гуманистом — другом трудящихся, другом народа.
II
На рукописи «Девяносто третьего года» есть пометка Гюго:
«Я начал писать эту книгу сегодня, 16 декабря 1872 года».
Неудавшаяся попытка Парижской коммуны создать государство трудящихся побудила поэта обратиться в своем новом романе к временам первой буржуазной революции во Франции; ведь тогда коммуна2 Парижа отстаивала дело революции против множества внешних врагов и против внутреннего врага, твердо закрепившегося в Бретани и Вандее и пытавшегося заставить государство вернуться к «бесстыдно-примитивному господству меча и рясы»3 то есть к господству дворянства и духовенства.
Для понимания событий, изображенных в этом историческом романе Гюго, надо напомнить читателю о некоторых исторических фактах и рассказать о том месте, где разыгрывается действие романа,— о Вандее.
Вандея — северо-западная область Франции. Но когда говорят о вандейском восстании, то имеют в виду гораздо большую территорию, чем Вандея. Ибо восстание это распространилось на значительную часть соседних провинций, в том числе на полуостров Бретань.
Обе эти области, Бретань и Вандея, сильно отставали от общего уровня хозяйства и культуры страны. Здесь не были развиты промышленность и торговля; крайне отсталым было и сельское хозяйство, притом не только крестьянское, но и помещичье. Экономическая отсталость разобщила обе эти области с Францией. Это разобщение усиливалось еще тем, что основное население говорило здесь не на французском, а на бретонском языке, резко отличавшемся от языка всей страны.
Вековечную отсталость Бретани и Вандеи широко использовало местное влиятельное духовенство. К контрреволюционной агитации бретонского духовенства и дворян присоединилось множество священников, которые бежали сюда со всех концов страны, не желая присягать на верность конституции.
Среди невежественного, темного, запуганного церковью и преданного своим феодальным господам бретонского крестьянства выделялись отвагой, предприимчивостью, а часто также и значительным имущественным достатком весьма многочисленные местные контрабандисты. Они провозили главным образом беспошлинную соль, продажа которой составляла при старом режиме монополию государственной казны. Революция прекратила невероятно тягостную для народа соляную монополию, которая, однако, не так уж обременяла бретонцев, пользовавшихся беспошлинной солью. Зато отмена этой монополии тяжело ударила по контрабандистам, и многие из них стали врагами революции. Отлично зная леса, тайные тропинки и безопасные обходы, все укромные, глухие места и превосходно владея оружием, недовольные контрабандисты, естественно, становились наряду с дворянами предводителями контрреволюционных крестьянских банд. По кличке контрабандиста Жана Котро — Шуан, то есть «сова» (так окрестили его за совиный крик, служивший ему сигналом), все восстание было прозвано шуанским.
Революция отменила во всей стране феодальные повинности. Но и это благодеяние не так ощущалось здесь, где распространена была аренда мелких участков. Первая французская буржуазная республика, конфисковав церковные имения и поместья бежавших за границу аристократов, распродавала земли крупными участками. Этим она способствовала образованию в деревне влиятельного слоя сельской буржуазии, враждебной прежним феодальным собственникам и поддерживавшей республику. Но мелкие арендаторы в Бретани, Вандее и в соседних провинциях, сами обрабатывавшие арендуемую землю и ожидавшие, что она останется у них, были обмануты в своих ожиданиях. И этим тоже пользовались дворянство и духовенство в своей контрреволюционной агитации среди отсталого крестьянства Бретани и Вандеи.
Брожение началось уже в 1790 году. Оно усиливалось по мере развития событий внутри страны и ухудшения её внешнеполитического положения. Напомним о некоторых исторических фактах.
В конце августа 1791 года состоялся сговор прусского короля Фридриха-Вильгельма II, императора Леопольда II и представителя французских эмигрантов графа д'Артуа — сговор о совместных действиях для удушения французской революции. В апреле следующего года началась война Франции с Австрией. 5 июля 1792 года французское правительство выбросило лозунг: «Отечество в опасности!»
Соединенные силы австрийцев, пруссаков, гессенцев и эмигрантов под командой герцога Карла Брауншвейгского вторглись во Францию. Людовик XVI, тогда еще конституционный король Франции, состоял в заговоре с эмигрантами и с иностранными правительствами против своей страны и своего народа. Но в результате происшедшего 10 августа 1792 года переворота он был совершенно отстранен от управления Францией, а 13 августа заключен вместе с семьей в тюрьму. 21 сентября представительное Национальное Собрание объявило себя распущенным, и вместо него стал действовать Национальный Конвент, уже 25 сентября провозгласивший Францию республикой.
Революционные армии нанесли врагам поражение 20 сентября при Вальми, а 6 ноября при деревне Жемапп.
В январе 1793 года был казнен Людовик XVI.
Против Франции образовалась так называемая первая коалиция, в которой участвовали Англия, Голландия, Сардиния, Испания, Австрия и Пруссия. Измена генерала республиканской армии Дюмурье, потерпевшего в марте поражение от принца Кобургского и перебежавшего к австрийцам, создала новую угрозу Франции, где контрреволюционная агитация усиливалась с каждым днем. Пришлось увеличить налоги и объявить большой рекрутский набор — мероприятия, послужившие в Бретани и Вандее поводом к восстанию. Английские диверсанты, шпионы и провокаторы, действовавшие в Вандее и Бретани, всячески старались усилить недовольство зажиточных слоев бретонского крестьянства такими мероприятиями республиканских властей, как государственные займы, реквизиция скота и хлебных излишков, закон о предельных ценах на сельскохозяйственные продукты и т. п. Агенты Англии всячески стремились также сорвать рекрутский набор в революционную армию, набор для борьбы с возглавляемой Англией коалицией стран. Без английской поддержки восстание не достигло бы такого размаха и не было бы столь длительным.
Восставшие на первых порах действовали мелкими отрядами; эти отряды соединяли свои силы при нападении на города и на крупные республиканские части.
В конце мая и в начале июня вандейцы одержали большие победы над республиканскими силами, но при нападении на город Нант (24 июня 1793 года) подверглись разгрому.
Потери вандейцев быстро пополнялись, и республика была вынуждена направить против мятежников две армии, которые и нанесли им жесточайшие поражения: 12 декабря под Ле-Маном, а 23 декабря под Савенэ.
После разгрома главных сил вандейцев у них оставались еще мелкие отряды, продолжавшие наносить республиканцам весьма чувствительные удары.
В конце 1794 года на усмирение Вандеи был направлен генерал Гош. 16 июля 1795 года он сбросил в море высадившийся на полуострове Киберон десант англичан и французских эмигрантов, к которому присоединились на побережье пять тысяч шуанов, а спустя еще год подавил мятеж. Но и после этого в усмиренных провинциях долго свирепствовали разрозненные шайки контрреволюционных бандитов.
«... Как ни мало героично буржуазное общество, для его появления на свет понадобились героизм, самопожертвование, террор, гражданская война и битвы народов»4. В этих словах Карла Маркса о революции, разгромившей феодализм и основавшей господство буржуазии, очерчено то, что стремился показать Виктор Гюго в своем романе.
Роман этот написан большим поэтом, и самый стиль «Девяносто третьего года» во многих отношениях соответствует характеру изображаемых событий, о которых Маркс сказал: «Буржуазные революции, как, например, революции XVIII столетия, стремительно несутся от успеха к успеху, в них драматические эффекты один ослепительнее другого, люди и вещи как бы озарены бенгальским огнем, каждый день дышит экстазом»5.
III
На переднем плане в этом произведении — народ.
Коммуна Парижа послала в Вандею в начале мая 1793 года двенадцать тысяч добровольцев. Но из них уже к концу мая было убито вандейцами восемь тысяч человек.
Дремучие леса были союзниками мятежников.
Вот по Содрейскому лесу, где совершилось уже столько кровавых злодеяний, осторожно продвигается республиканский отряд. «Над остриями штыков щебетали птицы»,— пишет Гюго, пользуясь своим излюбленным приемом противопоставления, антитезы, столь характерной для всей его книги «Девяносто третий год». То здесь, то там разведчики натыкаются на следы вражеских привалов. Солдаты ждут засады... И в самом деле, что-то зашевелилось в кустах... Подозрительное место мигом окружено. Дула десятков ружей направлены на темную середину чащи. Но в тот момент, когда сержант готов был скомандовать: «Пли», забежавшая вперед маркитантка отряда крикнула: «Стой!» Она обнаружила в кустах... женщину с тремя маленькими детьми.
Начинается допрос женщины. Ведь она может быть шпионкой, подосланной шуанами. Но нет, это темная, воспитанная монахинями крестьянка, муж которой, вандеец, три дня тому назад был убит в схватке с республиканцами, сражаясь за короля, за сеньора-помещика и за кюре (священника). Он сражался за них, хотя король повесил его отца; он стрелял в республиканцев, хотя помещик тяжело изувечил его тестя; он боролся за них, хотя деревенский священник обвинил деда его жены в ереси и добился ссылки старика на каторгу. Один из республиканских солдат возмущен до глубины души тем, что все-таки вот королю, дворянам и церкви удалось возмутить этих темных вандейских крестьян, вложить ружье в руки мужа Мишель Флешар и заставить. его стрелять в своих освободителей, поднять, как на врага, руку на свою родину, на Францию, на республику!
Дальнейшие расспросы убеждают, что сознание этих крестьян еще не развилось до понимания идеи отечества, что в их представлении оно вытеснено местом рождения, какой-нибудь там фермой Сикуаньяр или, в лучшем случае, родным краем — Бретанью, Вандеей. А Франция — какая же это родина! Это так далеко, это другая страна, с непонятным языком... И только священная особа короля да единая католическая церковь объединяют в их понимании эти две страны. Так Гюго показывает крестьянскую разобщенность, узкий областной патриотизм, темноту вандейских крестьян.
В той же короткой первой книге Гюго несколькими крупными чертами обрисовывает два народных характера: это маркитантка отряда, «добрая баба и храбрый солдат», как она сама себя называет, и сержант Радуб.
Оба они, убежденные республиканцы, участвуют в гражданской войне, и они беспощадны, когда этого требуют обстоятельства. Как спокойно рассказывает маркитантка о казни короля, как, по-видимому, тверд сержант Радуб в исполнении своего солдатского долга! Но по существу маркитантка и сержант — гуманные, человеколюбивые дети народа. Они тяготятся братоубийственной войной, проклинают ее, хотя и сознают ее роковую необходимость. Маркитантка никогда не может отказать в чарке водки умирающему врагу, и вот сейчас она отдает свои башмаки вдове вандейца, а босой сержант протягивает ломоть хлеба мальчикам Флешар, и он не может удержать слезу, когда ему улыбается голубоглазая малютка Жоржетта. По предложению Радуба, республиканский батальон Красной Шапки (красная шапка, красный колпак были символом свободы) усыновляет троих детей убитого врага — вандейца. Народ добр, говорит всем содержанием этой книги Виктор Гюго, добр даже тогда, когда, борясь за революцию, борясь за будущее страны, он в схватке с прошлым вынужден быть беспощадным.
Гюго напоминает буржуазии, что она достигла господства лишь благодаря самоотверженной борьбе народа против феодального общества; он внушает ей мысль о ее историческом долге по отношению к простым людям страны и таким-то образом ратует за милосердие к народу и восстает против зверского буржуазного террора в семидесятых годах XIХ века. Так Гюго в романе «Девяносто третий год» художественными средствами старается добиться тех целей, которыми вдохновлялась в те годы его деятельность как политического борца, оратора и публициста.
IV
Итак, в первой книге — народ. Только благодаря народу победила эта революция, почти все плоды которой достались буржуазии, а не ему, так мужественно переносившему ужасающие лишения тех лет и сотнями тысяч своих жизней оплатившему все завоевания 1789—1814 годов.
Во второй книге изображены враги народа -— французские дворяне-эмигранты, поступившие на содержание иностранной державы.
Англия снабжает этих отщепенцев золотом и выдает им для подрыва денежного хозяйства революции тюки фальшивых ассигнаций.
Англия предоставляет им свои военные корабли и подготовляет морские десанты во Францию.
Англия снабжает их самым современным и самым смертоносным оружием, требуя, чтобы они безжалостно проливали кровь своего народа и наносили как можно глубже раны своей родине.
Народ гуманен, человечен—дворяне ужасающе жестоки.
Граф Буабертло восхищается тем, как один из вандейских вожаков «просто и мило (!) расстрелял триста человек синих, заставив их предварительно выкопать себе яму».
«сделал бы то же самое не хуже его».
Нет зверя более жестокого, чем прошлое в борьбе против будущего, внушает читателю Гюго всем содержанием и этой книги и всего романа. В наше время это подтвердил фашизм и подтверждают соперничающие с ним его духовные наследники, новые претенденты на мировое господство: американские политики, генералы и монополисты.
«Великие военные подвиги требуют врожденного благородства от тех, кто их совершает.
Война — дело рыцарей...» Нечего сказать, хороши эти рыцари, хорошо это «врожденное благородство»: продаться иностранной державе, плыть на ее военном корабле с десантом морской пехоты, с тюками фальшивых бумажных денег и с «неумолимым полководцем, не знающим пощады», с генералом, который должен возглавить дикий, беспощадный мятеж против родной страны; плыть и мечтать о зрелище массовых расстрелов республиканцев и заодно уж о парижских театрах, о которых, оказывается, мечтает и другой враг Франции — прусский король, предварительно уже заказавший себе ложу.
Экипаж «Клеймора» был уничтожен благодаря предусмотрительности республики, завербовавшей в число своих осведомителей доверенное лицо принцев, руководивших при английском штабе контрреволюционной работой. Но маркизу де Лантенаку, которому предназначено было слить в один неодолимый пожар отдельные очаги вандейского восстания, удалось спастись в маленькой лодочке, с одним только матросом.
И Гюго так заканчивает этот рассказ об английском корвете с французским эпипажем:
«... на море все стихло.
«Клеймор» погиб, но слава не выпала на его долю: нельзя быть героем, сражаясь против отечества».
V
Не годится в герои и де Лантенак, беспощадный реакционер, со всеми предрассудками своей касты, глубоко презирающий народ.
За что борется Лантенак?
За неограниченную, абсолютную монархию в стране, где уже произошел величайший в истории социальный переворот, где буржуазия сменила у власти дворянство, где пришли в движение широчайшие народные массы. Едва только он ступил на бретонскую землю, как, по его приказу, запылали деревни и начались массовые расстрелы. Он не щадит женщин и стариков, он берет в заложники детей. Он верный потомок старинных феодалов, которые «умели чинить суд и расправу», например казнили людей, разрывая их надвое пущенными в разные стороны особыми колесами для казни. «Вот в этой самой комнате... на стене,— говорит он , - даже остались следы от колес. Мы не любили шутить».
Его помощник — и вовсе звероподобное существо, у которого, говорит Гюго, было два прозвища: «Гроза Синих» - за его жестокие расправы с республиканцами, и «Иманус» — за то, что в его наружности было что-то нечеловеческое, невыразимо отталкивающее, внушающее ужас. «В Вандее все мятежники были дикари, но... [он] был варвар- На его лице отражалась его гнусная душа... он был дьявольски бесстрашен в бою, а после боя свиреп. Он был способен на беззаветную преданность и на лютую жестокость... От него можно было ожидать самых ужасных поступков... Маркиз де Лантенак полагался на его жестокость...»
на следующий же день: белые разгромили республиканский отряд, находившийся поблизости; они сожгли ферму, не оказавшую сопротивления этому отряду; расстреляли всех пленных (их было около восьмидесяти человек), в том числе маркитантку и мать троих малюток, усыновленных батальоном Красной Шапки; наконец, увели этих малюток с собой как заложников. И все это — по приказу Лантенака.
Так Гюго, часто страдавший отвлеченным человеколюбием, не считавшийся с обстановкой, с возможными последствиями такого «абстрактного гуманизма», разоблачает здесь свой былой отвлеченный гуманизм, заставляя потом Тельмарша повторять: «Если бы я знал!»
Тельмарш — старик, оторванный от жизни мечтатель. Но ведь Говэн, молодой, храбрый, преданный революции талантливый полководец,— тоже мечтатель. Он потрясен поступком зверя Лантенака, который спасает детей Мишель Флешар, спасает, несмотря на неотвратимую угрозу гибели в огне или на гильотине; мало того: ради трех малюток — Рене-Жана, Гро-Алена и Жоржетты — Лантенак жертвует делом монархии, дворянства и церкви, защите которых он смолоду посвятил себя. Говэн не может Допустить, чтобы республиканец уступил в великодушии роялисту, и он освобождает Лантенака, жертвуя собой и погибая под ножом гильотины.
Но разве не разоблачение абстрактного гуманизма -честное, мужественное заявление Говэна суду:
«Поглощенный одной стороной вопроса, я просмотрел другую. Великодушный поступок, очевидцем которого я был, заслонил от меня бесчисленные преступления. Старик... спасенные им дети... все это встало между мной и моим долгом. Я забыл горящие деревни, опустошенные поля, истребляемых пленных, добиваемых раненых, расстрелянных женщин; я забыл, что Францию предали англичанам, и освободил убийцу родины. Я. виновен. Может показаться, что, говоря так, я говорю против себя. Это неверно: я говорю за себя. Когда виновный признает свою вину, он спасает единственное, что стоит спасать,— свою честь... Приговорите меня к смерти... [Это] не только справедливо, но и необходимо».
— воля, весь — служение родине, которая в те годы была маяком передового человечества, Симурден, дважды спасавший Говэну жизнь, приговаривает его к смерти, так как и он находит, что это справедливо и необходимо.
VI
Накануне казни Говэна Симурден приходит к нему в тюрьму. Просто и мужественно Говэн беседует со своим учителем, больше — с отцом. Он готов умереть, считает, что заслужил смерть, и если б ему предложили бежать, он отказался бы.
О чем же беседуют эти люди?
О будущем родины, о будущем человечества. Оба они единодушны в положительной и высокой оценке французской революции, которую Гюго в своей речи о Вольтере (1878) назвал «благословенной и величественной катастрофой, которой закончилось прошлое и началось будущее». Но в то время как Симурден не идет дальше трезвых требований буржуа, делающего революцию и не видящего исторической и классовой ограниченности своих общественных идеалов, Говэн, пытливо всматриваясь в будущее, мечтает о таком строе, когда не будет бедняков, не будет войн,— строе, который раскрепостит производительные силы страны и во сто крат увеличит общее благосостояние народа.
некоторых чертах этого будущего строя, возникающих в его уме (скажем словами «Коммунистического манифеста») «из первого исполненного предчувствий порыва к всеобщему преобразованию общества». Он уже относится «критически к фразам и иллюзиям, проистекающим из революционной традиции», создававшейся в те годы. Он горячо одобряет то, что буржуазная революция «безжалостно разорвала... пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям» (королю, сеньору, церкви.— Н. С), но в его словах слышится боязнь, как бы победившая буржуазия «не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана».
«Коммунистического манифеста» (его не мог знать в 1793 году Говэн и не его имел в виду Гюго спустя восемьдесят лет) превосходно характеризуют сущность основных расхождений Говэна с Симурденом.
Сомнения Говэна были отчасти сомнениями самого Гюго.
Поэт возвеличивал первую французскую буржуазную революцию. Но в 1873 году Гюго не мог не видеть, что на арену истории уже выступил новый класс — пролетариат. Гюго видел «поражение парижского июньского восстания 1848 года — этой первой крупной битвы между пролетариатом и буржуазией». Он видел поражение «Парижской коммуны, когда впервые политическая власть в продолжение двух месяцев находилась в руках пролетариата»6. Все это сказалось на его работе над романом «Девяносто третий год». Гюго-демократ начинает понимать, что буржуазия становится врагом истинной демократии. Незадолго перед смертью, в 1878 году, Гюго заявил: «В моем последнем слове вы услышите спокойное, но непреклонное утверждение прогресса». В наше время все передовое человечество видит и понимает, что капитализм враждебен прогрессу, как он враждебен и миру между народами.
В обращении к гражданам Парижа о лионских рабочих Гюго говорил: «Мир — это глагол будущего, это имя XX века. Будем же... без устали возвещать всему свету мир, раскроем все, что содержится в этом высоком слове... Под грозным призраком мобилизуемых армий, под всей этой мрачной военной вакханалией чувствуется непреодолимое стремление к миру. Я повторяю, я настаиваю: кто хочет войны? — Короли... Кто хочет мира? — Народы. Мне кажется, что в настоящий момент готовится столкновение между войной, к которой стремится прошлое, и миром, которого жаждет настоящее».
«Мощный отпор! Народы вступают в соглашения, в союзы, подают друг другу руку помощи... Граждане, мир победит!»
На злободневность многих высказываний Гюго указала газета «Правда» в новогоднем номере 1950 года:
«Как злободневно звучат сегодня гневные слова, брошенные в лицо реакционеров Франции, и не только Франции, писателем-гуманистом Виктором Гюго: «Сокращайте, сколько вам угодно, список избирателей, вычеркивайте миллионами имена наших граждан, лишайте французов политического равенства, все это в вашей власти, в ваших руках; но вы никогда не сумеете искоренить той антипатии, какую вы внушаете всему нашему народу, никогда не сумеете изгладить из памяти людей те фатальные ошибки, коими так богато ваше правление. Не вам остановить ход истории, не вам сопротивляться росту демократических идей! Пропасть между демократией и вами все растет и растет, и вы всё удаляетесь от века цивилизации и прогресса, скоро мы навсегда с вами распрощаемся».
В своей борьбе за лучшее будущее родины и человечества, за демократию, прогресс, мир и свободу народов Гюго многое связывал с юным поколением. Негодующими словами он клеймил палачей, расстреливавших сотни подростков и юношей Коммуны, судей, приговаривавших несовершеннолетних к каторге в убийственном климате какой-нибудь Новой Каледонии, той каторге, которая была метко прозвана «сухой гильотиной». А в романе «Девяносто третий год», в этой патриотической книге, написанной пламенной прозой, какой любовью дышат его слова, когда он говорит о детях — этом «необъятном будущем» человечества!
Прочитанная в юные годы, книга Гюго остается в памяти на всю жизнь. «Когда-то,— говорит писатель Алексей
— мы все плакали над страницами Гюго. Этот мир, заламывающий руки к абсолютной справедливости... хорошо учил наши юные сердца большим чувствам» 7. А в другой статье, специально о Гюго («Великий романтик») 8, Алексей Толстой, вспоминая годы своего детства, годы разгула реакции в конце прошлого века, писал:
«В такое-то время в мою жизнь ворвался маленький человек со всклокоченными волосами и голосом, раскатывающимся по вселенной, стал рассказывать о «Тружениках моря», о «Соборе Парижской богоматери», о «Человеке, который смеется»... Он разогнал мещанские будни и увлек меня в неведомый мир страстей Большого Человека.
Он наполнил мое мальчишеское сердце пылким и туманным гуманизмом. С каждой колокольни на меня глядело лицо Квазимодо, каждый нищий-бродяга представлялся Жаном Вальжаном.
в меру больших чувств.
Гюго, как титан, похитивший с неба молнии, ворвался... в скучный лепет моей будничной жизни. И это было хорошо и грандиозно...
Он рассказывал мне о жизни человечества, он пытался очертить ее исторически, философски, научно. Могучие материки его романов, где фантазия заставляла бешено листать страницы, омывались благодатными потоками лирики. Его гуманистический романтизм одерживал бескровные победы над жалкой действительностью... Он набатно бил в колокол: «Проснитесь, человек бедствует, народ раздавлен несправедливостью!»
Это было хорошо и грандиозно — будить человечество...
Оглядываясь на призраки моей юности, затянутые пылью времен, я с улыбкой горячей благодарности вспоминаю мои былые восторги. Гюго научил мое сердце биться — наука пошла на пользу. Я вновь в Большом мире, среди Больших людей».
«соприкасаются романтизм и реализм. Но этот наш новый романтизм,— пишет Толстой,— другой природы, чем идеалистический романтизм Гюго...
Виктор Гюго всегда с нами, хотя мы и не всегда и не во всем с Виктором Гюго».
Так, начав с воспоминаний детства о первом знакомстве с великим романтиком, советский писатель заканчивал свою яркую, волнующую статью о нем. Конец его статьи не менее замечателен, чем начало, где он говорит о том, как хорошо учил Гюго юные сердца большим чувствам.
Выше уже говорилось, как много надежд возлагал Гюго на молодежь.
Обращаясь к юному поколению, Гюго находил слова твердой веры в человека, слова пылкой надежды на лучшее будущее своей страны и всего мира, слова пламенной любви к народу:
Смотрите, юные друзья:
Встает неудержимо властно
Век новый, красотой маня.
Любуйтесь, жизни властелины:
Все выше, выше год от года
Могучим валом бьет прибой,
И вот она перед тобой —
Несокрушимая свобода!
правящих классов, Гюго мечтал о далеком будущем. «Надеюсь на тебя, идущее сквозь сумрак Грядущее!» — писал он в 1871 году. Он утверждал, что будущее принадлежит демократии — единой и мирной, принадлежит философу-просветителю Вольтеру, а не пушечному королю Круппу, принадлежит книге, а не мечу, жизни, а не смерти.
Передовое человечество видит в великом поэте Гюго друга трудящихся, поборника свободы, прогресса и демократии, рыцаря суровой и беспощадной правды.
Н. Славятинский.
Примечания.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Коммунистический манифест.: Москва, Издательство политической литературы, 1966.
«Коммуна — так называли горожане Италии и Франции свою городскую общину, после того как они откупили или отвоевали у своих феодальных господ право самоуправления» (примечание Энгельса к немецкому изданию «Коммунистического манифеста» 1890) года. См. «Коммунистический манифест». Москва, Издательство политической литературы, 1966, стр. 34).
4. К. Маркс. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта. Москва, 1937, стр. 9; К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VIII, 1957, стр. 120.
5. К. Маркс. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта. Москва, 1937, 12; К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VIII, 1957, стр. 122.
6. «Коммунистический манифест» вышел в 1848 году, за двадцать три года до Парижской коммуны, замечание о которой находится в предисловии Маркса и Энгельса к немецкому изданию 1872 года; оно было повторено Энгельсом в предисловии к английскому изданию 1888 года (Маркса в это время уже не было в живых), где находится и замечание об июньском восстании 1848 года. См. «Коммунистический манифест», 1966, стр. 6 и 8.
«О свободе творчества».
8. Там же, стр. 374—378.