Поль Верлен
Поздние мысли (К 100-летию со дня смерти). Стихи.
Перевод с французского и вступление Анатолия Гелескула.
«Иностранная литература» 1996, №7
http://magazines.russ.ru/inostran/1996/7/verlen.html
Столетие назад 8 января умер Поль Верлен. Накануне вечером он потерял сознание и, пролежав ночь на каменном полу холодной парижской мансарды, скончался от воспаления легких. Еще раньше его похоронили как поэта. Хоронили его не раз, и чужие, и свои: Макс Нордау углядел в нем «дегенерата», а Анатоль Франс, которому по выходе из бельгийской тюрьмы были посланы стихи, составившие потом славу Верлена, нашел их «худшими из всех, когда-либо кем-либо виденных». Хоронили его и десятилетия спуст после смерти. Шпенглер в «Закате Европы» счел нужным упомянуть его поэзию как «запоздалую, мимолетную и малопонятную городскую лирику», хотя вряд ли Верлен был большим горожанином, чем Хлебников.
Года за три до смерти ему, казалось бы, улыбнулась судьба. Были изданы и переизданы его сборники, и стихи стали наконец известны не только десятку друзей. Появились кое-какие гонорары, что тоже было внове. Его самая большая и самая значимая для него книга стихов - написанная в тюрьме «Мудрость» - первоначально была издана за счет автора. Известно, какой счет у человека, которому друзья порой собирали на хлеб, но тогда он неожиданно стал собственником - совладельцем фермы. Издание книги положило конец благим замыслам, и ферма была продана ровно за полцены.
В общем, его стали издавать и даже чествовать. Символисты и декаденты, не сговариваясь и не спрашивая согласия, объявили его своим вождем. Пару раз его даже выдвигали во Французскую академию - правда, безуспешно, ввиду «темного прошлого», о котором не преминула напомнить пресса.
Но красноречивей всего перечисленного маленький эпизод той поры. Молодой и уже известный парижский литератор вспоминал, как на ночной набережной встретил понурого старика, который, горбясь над парапетом, глядел в речной туман, - и узнал Верлена (ему не было тогда и пятидесяти). Они разговорились.
- Как вам мои последние стихи? - неожиданно спросил Верлен.
- Дорогой мэтр, - смутился, но тут же нашелся собеседник, - вы уже столько сделали для нашего удовольствия, что теперь вправе писать для своего собственного удовольствия.
- Ничего себе удовольствие... - буркнул Верлен и снова уставился в речную муть.
Понятна эта горечь художника, которого хоронят при жизни. Многим, да и самому Верлену, казалось, что он устарел. И далеко не все, написанное им в последние годы, на высоте его дара. Вообще, Верлен достигал глубокого звука, когда тосковал и страдал, и терял голос, когда влюблялся, - свидетельством тому и его ранняя «Добрая песня», и поздний, посвященный его последней подруге, Эжени Кранц, сборник «Песни для Нее», который не добавил ему славы.
И все же поэт не угасал, а лишь менялся, и это, конечно, отстраняло тех, для кого прежний его облик стал привычным. Автор «Песен без слов» сделался многословным, а порой и дидактичным. Верлен был ведь не только великим поэтом и великим беззаконником, но многим еще: французским патриотом, запоздалым романтиком, закоренелым демократом и едва ли не анархистом, наконец, злостным язычником и католическим проповедником. И все это спешило в нем выговориться. Отсюда многообразие и пестрота поздней лирики, ее падени и взлеты.
Нет, поэт не умер, а вот человек умирал. Тюрьмы и трактиры отняли у Верлена куда меньше времени, чем больничные койки. Из последних десяти лет его жизни почти треть приходится на лазареты. Иногда это было единственное пристанище, которое спасало его от голодной смерти или самоубийства. Но помимо житейских тягот и ранней старости Верлена изводили болезни. Было ли это расплатой за бродяжничество, но на протяжении десяти лет он временами просто не мог двигаться: в коленном суставе скапливалась жидкость, ноги воспалялись и покрывались незаживающими язвами. Нарывы ему вскрывали без наркоза, опасаясь за больное сердце; позже к этому добавился диабет. Странник по призванию, Верлен сходил с ума от вынужденной неподвижности, но бывало и того хуже. Когда зимой 1886 года умерла мать - единственный в мире человек, любивший его таким как есть, - скованный болезнью Верлен молча смотрел из окна, как выносят гроб. Это все, что он мог тогда сделать.
Тем поразительней и неожиданней в нем растущая сила духа. Она крепла и побеждала; Верлен не разлюбил жизнь и не разуверился в добре. «Будущее от меня уходит», - признается он в письме 1888 года. Но его поздн лирика - это царство светотени. Нежный и грустный Верлен поры расцвета, с его соловьиными печалями и осенними жалобами, остался позади. В поздних стихах Верлен редко жалуется, чаще иронизирует над собой, и мало того - приливы душевной бодрости и вспышки жизнелюбия порой теснят усталую горечь. Современникам, в том числе именитым, он представлялся «пьяным Сократом и грязным Диогеном» в одном лице - и это было еще самым изысканным определением: в адрес Верлена звучало немало любезностей, печатных и непечатных, как, например, «сердце свиньи», «собачий нрав» и прочее. Сократом, несмотр на внешнее сходство, он, конечно, не был, даже в периоды воздержания. Но зато Верлен, этот больной старик, неприкаянный и неисправимый, был, подобно Вийону, истинным сыном своей земли и своего народа. Свидетельством тому - пленительный галльский courage его последних, предсмертных стихотворений. Прощальный глоток вина (русский «посошок»), по-французски - «стременной», coup de l'йtrier. Последний тост - уже стоя в стременах. Нищий, злосчастный, обезноженный Верлен умер в седле.
АНАТОЛИЙ ГЕЛЕСКУЛ
***
Вы, думы бедные мои, вы вновь со мною!
Питомцы радостей, прошедших стороною,
И сердца мягкого, и черствого нутра,
И многого еще!.. Растерянно и робко
Пытаясь выбраться, нащупывая тропку
Из вязкой темноты и тягостного сна,
Вы возникаете - одна, еще одна -
И в страхе на луну глядите полусонно.
«Так овцы затемно выходят из загона,
Одна, за нею две, за ними сразу три,
Не поднимая глаз, не чувствуя зари.
Чуть первая свернет - и все за ней по следу,
Замрет - и все замрут, и на плечи соседу
Роняют голову, не зная почему».
Но ваш пастух не я, вы вверены тому,
Кто лучше и мудрей, и вас, мои тихони,
Скликал подолгу он и запирал в загоне,
Чтоб после повести в нагорные края.
Он ведает пути. Держитесь их.
А я
Уверясь, как он добр и чуток к вашим бедам,
Я, ваш пастуший пес, пойду за вами следом.
***
Те руки, что так напрасно
Вы были холодноваты,
Но крохотны и прекрасны;
Минули шторма и штили,
Края, города и веси,
И птицами в поднебесьи
Вы сны мои посетили.
У скорбной моей постели
Под окрики часового
Расслышал ли я то слово,
Что вы донести хотели?
А вдруг состраданье к бедам,
Сближение душ в несчастьи
И сестринское участье
Окажется только бредом?
Вины и вражды скрещенья,
Предвестья мольбы и муки,
О руки, родные руки,
Пошлите мне знак прощенья!
***
Это праздник серпа, это праздник зерна!
После стольких превратностей он как виденье.
И от белого марева розовы тени.
По червонному золоту вспышки огня
Рассыпают серпы световой каруселью.
Все в пылу, все меняется день ото дня,
То суровеет, то предается веселью.
Где сбивается с ног хлопотунья-страда,
Солнце, старый хозяин, приветствует гостя
И, на миг не прервав векового труда,
Золотит, сахарит кисловатые гроздья.
Хлебосольное солнце, трудись, старина,
Чтоб, густея земной драгоценною кровью,
Улыбнулось забвенье в стакане вина...
Хуторяне, бог в помощь - и ваше здоровье!
Ибо вашим рукам и стараниям в лад
На бескрайней земле, где светло, как во храме,
Жнет Господь и в точило кладет виноград,
Плоть и кровь уготовя для чаши с дарами.
БРЕДОВЫЙ СОВЕТ
Чти женские сердца,
Люби капризниц милых
Но избегай венца.
И пей, чтобы забыться,
В удаче и в беде.
Лишь в огненной воде
Все лунно серебрится.
Пускай ни брань, ни лесть
Души твоей не будит.
Лишь сердце наше судит
И знает, кто мы есть.
Заныло от занозы?
Бьет ветер по лицу?
Навстречу наглецу
Запой, срывая розы!
Будь рад, а не суров,
Терпя насмешки черни.
Все к лучшему, поверь мне,
И в худшем из миров!
Сновидцы и скитальцы,
Мы к небу ближе всех,
И на любой наш грех
Под кровом шалаша
Покинутая всеми,
Ты расцветешь в эдеме,
Бездомная душа!
Ты не того закала,
Чтоб сдаться без борьбы
И чтоб рука судьбы
Тебя легко сломала.
Для благородных дел
Ты отлита недаром,
Так привыкай к ударам,
Чтобы металл твердел,
И, выйдя из-под ига
Нещадных кузнецов,
Блеснешь в конце концов
В руке Архистратига!..
В куске кремневых жил
Будь искрою горячей,
Улыбкой в мире плачей,
Цветком среди могил,
Как путнику в степи,
Молись - и потерпи,
Осталось так немного.
***
Я вижу церковь без огней
В каком-то поле над Маасом,
Вокруг равнина, а за ней
Слышнее море с каждым часом.
Оно укрыто темнотой,
Но запах соли все острее.
И крест мерцает золотой,
Над колоколенками рея.
Вечерний звон, как тайный зов,
Расцвел серебряной короной
Плыть вереницей похоронной.
И крестным ходом по холму
Из безымянного притвора -
Благословляющие тьму
Нет, то не явь, не бредни сна,
То поздних мыслей тишина.
То смерть моя рядится в ризы.
Пока еще так несмело
Повеяло над жильем,
Где лето нас то и дело
Поджаривало живьем.
Париж, и твоей тоской,
Пропахшей Обервильером
И химией заводской.
Но чувствуете, как Сену
Надежды на перемену
Сбываются наяву.
Спасительный ветер вымел
Уныние из сердец
Сигналит: чуме конец!
Рабочему и поэту
Воскликнем вдогонку лету:
«Да здравствуют холода!»
И синим ветрам осенним,
Которых заждались мы,
Навстречу стаканы вспеним
За бодрый озноб зимы!
СМЕРТЬ!
Клинки не верят нам и ждут надежных рук,
Злодейских, может быть, но воинской закваски,
А мы, мечтатели, замкнув порочный круг,
Клинки не верят нам, а руки наши ждут
И опускаются, отвергнуты с позором,
Мы слишком медлили - и нам ли брать редут,
Затерянным в толпе лгунам и фантазерам!
Пускай плебейские вас стиснут перед боем!
Отсалютуйте нам, засосанным в пески
Напрасных вымыслов, отринутым изгоям!
Клинки, откликнитесь! Быть может, и для нас
Жизнь ярче молнии блеснет на кромке стали.
Смерть, я любил тебя, я долго тебя звал
И все искал тебя по тягостным дорогам.
Победоносная, приди и стань залогом!
Декабрь 1895 г.
Перевод с французского АНАТОЛИЯ ГЕЛЕСКУЛА