А. Д. Михайлов
"Русский Бальзак":
"юбилейный", "приспособленный" - и настоящий
Может показаться, что Бальзак вошел в русскую культуру легко и плавно, год от года завоевывая все большее число поклонников, множась в переводах и переизданиях, привлекая все более пристальное внимание критиков, только и занятых, что уточнением и углублением оценок, как водится, положительных и даже восторженных. Было все совсем не так, да иначе и быть не могло. Любого писателя-новатора (а великий писатель всегда и неизбежно новатор) встречают если и не в штыки, то настороженно и с опаской. И у него на родине, и за ее пределами. Ведь такой писатель непременно сметает устоявшиеся литературные каноны, опровергает привычные вкусы, осваивает еще недавно неведомые темы, вырабатывает совсем новые приемы повествования. Итак, первая черта Бальзака в его начальном восприятии - это непривычность, неожиданность, чужеродность.
Отметим также, что писатель-новатор, и Бальзак в том числе, на первых порах воспринимается в некоем общем ряду и лишь постепенно начинает трактоваться как наиболее характерный представитель нового направления, новой школы, нередко - как ее глава.
Известно, что подлинно великий писатель велик не тем, как он выразил свою эпоху, ее предпочтения и тенденции, ее дух и ее смысл (хотя, конечно, без этого не обойтись), а тем, как он рамки своего времени преодолел, через них перешагнул, выйдя к общечеловеческим, универсальным наблюдениям, обобщениям, выводам. Между тем, опять-таки на первых порах, считается, что такой писатель является продуктом своего времени, им порожден и им же ограничен, и будет забыт с завершением этого временного отрезка истории общества. Понимание подлинной роли писателя, непреходящей ценности его книг обретается только с годами, и здесь нет ни близорукости, ни глухоты современников.
В этом отношении "русская судьба" Бальзака типична и закономерна. Он был моментально замечен, и русская литература мимо него не прошла. Он сразу же зарекомендовал себя как один из ярких представителей "новой французской словесности", как знаток и тонкий толкователь женского сердца, как зоркий наблюдатель, нарисовавший правдивую, нелицеприятную, подчас даже отталкивающую картину общественной и частной жизни своего времени. Бальзак очень быстро нашел в России своего читателя, читателя не всегда с ним соглашавшегося, с ним спорившего, иногда на него негодовавшего, но неизменно внимательного и заинтересованного. Поэтому в "русской судьбе" Бальзака были свои кульминационные моменты, которые чередовались с более "спокойными" десятилетиями.
и 40-е годы восприятие в России произведений Бальзака и современной ему французской литературы, что вполне естественно, было неразрывно связано с собственно российской литературной обстановкой, со столкновением и живой борьбой мнений, вкусов, идейных и художественных позиций. Быстро став реальным фактом русской литературной жизни, жизни сегодняшней и сиюминутной, Бальзак никого не мог оставить равнодушным. Можно сказать, что отношение к Бальзаку и его "школе" (определение достаточно условное и даже неверное, но тогда почти общепринятое) являлось как бы лакмусовой бумажкой, с помощью которой можно было составить довольно точное представление о системе взглядов того или иного литератора или даже просто читателя. Поэтому мы вряд ли должны видеть в пестроте оценок, в невнятице суждений что-либо парадоксальное: это было живым восприятием чужой литературы, непрерывно и неизбежно соотносимое с тем, что происходило дома, что здесь волновало и интересовало.
Отметим прежде всего, что в первой половине XIX века французская литература пользовалась в России постоянным, устойчивым, даже повышенным интересом. Вот почему из нее так много переводили, ее так много читали, о ней рассуждали и спорили, ее восхваляли, ею восхищались и ее безоговорочно отвергали. И. В. Киреевский имел все основания заметить в 1845 г., что "словесность французская известна русским читателям вряд ли не более отечественной". Одни это всячески приветствовали, другие осуждали. Но осуждая, критикуя, разоблачая и отвергая, - читали, переводили, брали из книг французских писателей, в том числе и из Бальзака, броские эпиграфы, играли цитатами, перефразировали и т. д.
Постепенно - и очень скоро - у французской литературы и у Бальзака появились в России свои сторонники. Это не значит, что они принимали безоговорочно все, но они старались разобраться, критиковать, но не осуждать безоговорочно и голословно. Самым внимательным и глубоким толкователем творчества Бальзака уже в начале 30-х гг. зарекомендовал себя Н. И. Надеждин. К произведениям Бальзака он обращается настойчиво и постоянно, предоставив ему страницы журнала "Телескоп", помещая о нем статьи, давая в журнале (как и в своей газете "Молва") самые лестные оценки первым книгам писателя. Вот, например, как он определяет его творческую самобытность: "Его роскошная, смелая, сильная, верная кисть пишет все изгибы, все тайные переломы страстей, всю чудную, страшную смесь злого и доброго, отвратительного и привлекательного, низкого и высокого, таящегося на дне сердца, в глубине души человеческой. Не только не писали так прежде, но и не подозревали, чтоб так быть могло". Надеждину, а также Н. А. Полевому, И. В. Киреевскому и некоторым другим, вторит молодой Белинский, позже от Бальзака отвернувшийся. В одной из статей в "Телескопе" Белинский, говоря о Бальзаке, заметил: "Его картины бедности и нищеты леденят душу своею ужасающею верностию".
Однако полезно остановиться на противоположных оценках. Ведь рядом с отзывами заинтересованными и подчас даже восторженными мы находим удивительные свидетельства полного неприятия и непонимания, безоговорочного и резкого осуждения. В этом отношении очень типично, но, признаемся, трудно объяснимо, высказывание В. А. Жуковского из письма А. С. Стурдзе (1835 г.). В нем словно сконцентрированы все те упреки и обвинения, которые постоянно раздавались в России в адрес современной французской литературы, театра, да и вообще - жизни. По мнению части русской критики, и части весьма большой и влиятельной, литература во Франции послушно отражала упадок нравов, разгул преступности, стяжательства, себялюбия, охвативших французское общество после 1830 г.
Очень многие разделяли подобную точку зрения. Особенно активны в разоблачении современной французской литературы были такие русские периодические издания, как "Северная пчела" или "Библиотека для чтения". В журнале О. И. Сенковского антифранцузские статьи появляются буквально в каждом номере и по самому разному поводу. Вот один лишь пример, но вполне типический: "Есть ли теперь какая Словесность во Франции? юная, пожилая, старая, классическая, романтическая, кроткая или неистовая?" - задает риторический вопрос редактор в одном из номеров 1835 года. Ответ напрашивается сам собой: "Нет никакой! Подняв мятеж против собственной своей славы, разбив статуи своих гениев, разорвав свои прославленные образцы, превратившаяся в род волкана, литературная Франция несколько лет извергала на Европу грязь, кровь, бесчестие, похвалы пороку, хулу добродетели, безобразные слитки таланта, сумасшествия и глупости, чудовища всех родов и видов; извергала вместе с искрами золу и сажу человеческого сердца; извергала свое бесстыдство; извергала наконец страшное, черное облако Повестей и Сказок, и закрылась".
"Библиотека для чтения" и на конкретных авторов, в том числе на Бальзака, - при этом не выпуская из поля зрения ни одной его новой книги. Если "Телескоп" Надеждина восхищался женскими образами Бальзака, то журнал Сенковского начисто отказывает французской литературе в умении создавать сложные и глубокие женские характеры. Так, в одном из номеров 1836 г. читаем: "Вы, конечно, знаете женщин Шекспира, Расина, Шиллера, женщин столь благородных в страстях. Посмотрите же теперь на женщин г-жи Дюдеван, г-д Бальзака, Сувестра и комп., на эти несчастные, плаксивые создания, которые падают поминутно в обморок, и им дают нюхать спирт; умирают, и их возвращают к жизни поцелуем; которые растрепав волосы, - не свои, а накладные, - играют роль отчаянных! Эти женщины плачут, как птица поет. Они плачут, глядя одним глазом на зеркало, другим на любовника. Собираясь упасть в обморок, они расчисляют эффект, который должны произвести падая, знают наверное сколько вершков ноги должно выставить из-под беленького платья, когда они будут в обмороке. Смешные несчастия! тупые страдания! просторная чувствительность! Да и приключения их так же странны как и чувствования. Одну прославляют преступницей за то, что она верна мужу; другая убегает с корсаром, потому что боится матери; третья упрекает мужа, что у них золотушные дети; четвертая, супруга военного, берет любовника, назначает ему свидание и, как муж возвращается, прячет любовника в кабинет, но так неудачно, что раздавливает ему дверью палец, - и любовник не крикнул! <...> Есть женщины, молодые и прекрасные, которые из экономических своих денег платят любовникам. Есть и такие, которые идут на бал, когда отец их, Горио, умирает, и которые однако ж женщины самой нежной чувствительности. Есть иные с черными глазами, иные с голубыми, иные с одним глазом черным, другим голубым; есть даже одна с золотыми глазами". Известный литератор М. Е. Лобанов тоже выступил с резкой критикой современной французской литературы, что, как мы знаем, вызвало обоснованные возражения Пушкина. Лобанов, в частности, писал: "Они часто обнажают такие нелепые, гнусные и чудовищные явления, распространяют такие пагубные и разрушительные мысли, о которых читатель до тех пор не имел ни малейшего понятия и которые насильственно влагают в душу его зародыш безнравия, безверия и, следовательно, будущих заблуждений или преступлений". То есть и у Лобанова происходила порочная подмена: изображение правды жизни во всей ее неприглядности и предосудительности выдавалось за апологию, за любование такой действительностью, за отсутствие положительного идеала и какой бы то ни было морали. Отвечая Лобанову в "Современнике", Пушкин отстаивал право писателя на свободу творчества и возражал против распространения на всю французскую литературу оценок, даваемых отдельным ее представителям и отдельным же их произведениям. Пушкин полагал, что французская так называемая "словесность отчаяния", "словесность сатаническая" является временным явлением, связанным с глубокими преобразованиями и ломкой в области литературы и, по своим последствиям, пусть дальним, пусть не сразу очевидным, приведет к благотворным результатам.
"резервы" (если позволителен здесь этот галлицизм) характерны для суждений многих из круга Пушкина и - шире - тех, кто отдавал должное современной французской литературе, чувствовал ее новаторство и видел за ней будущее. "Нагая литература", "развратительные книга" и т. п. - подобные определения мы найдем у П. А. Вяземского, О. М. Сомова, И. В. Киреевского, даже у Надеждина. Вся эта сумятица мнений не могла не отразиться и на отношении к переводам на русский язык современных французских писателей, в первую голову Бальзака. Тут мы вполне закономерно сталкиваемся с диаметрально противоположными подходами, прекрасно высвечивающими оценку писателя переводчиками, принадлежащими к той или иной писательской группировке, к тому или иному литературному журналу.
Писатель, стремящийся к всеобъемлющему отражению действительности во всех ее проявлениях, как высоких, так и низких, - для редакции "Телескопа"; романист, смакующий низменные приметы современной жизни, рисующийся своей аморальностью и влюбленный в своих растленных персонажей, - для издателей "Библиотеки для чтения". Таковы были противоположные позиции двух противостоящих русских журналов, много о Бальзаке писавших и, что особенно показательно, постоянно печатавших на своих страницах переводы его произведений. Иногда они вступали в открытую и, вероятно, сознательную конкуренцию, например, при одновременном обращении к "Отцу Горио".
В "Телескопе" был напечатан анонимный перевод. Он достаточно точен и стилистически совсем неплох. Совсем иначе обстояло дело в журнале Сенковского. Понимая увлекательность повествования, яркость нарисованных характеров, богатство описаний, редакция журнала все же решила "подправить" Бальзака, убрать его вольнодумные идеи, сократить длинноты, прояснить интригу и несколько упростить образы героев.
Выполнение этой задачи взял на себя А. Н. Очкин, известный в свое время переводчик и литературный критик, цензор Петербургского цензурного комитета. Можно в самом деле подумать, что переводчик очищал роман Бальзака от "безнравственностей" и "дурного тона". В действительности было несколько иначе. Очкин прежде всего сократил текст романа, освободив его от некоторых пространных описаний, которые были столь дороги писателю. Отметим, что с точки зрения редакции "Телескопа" эти описания, и вправду порой довольно подробные, составляли как раз одно из неоспоримых достоинств книга. Сенковский считал, что они явно лишние. При начале печатания перевода "Библиотека для чтения" сообщала: "Повесть эта, в которой примечательно раскрылся талант модного романиста, еще не вся издана по-французски. Мы сообщаем ее как новость. Само собою разумеется, что длинноты и повторения, которыми Г. Бальзак увеличивает объем своих сочинений, устранены в переводе".
"Смесь", была помещена анонимная заметка "Словесность во Франции", в которой, в частности, говорилось: "Мы надеемся, что этот перевод, предпринятый пером, весьма искусным и изящным, будет занимательнее самого подлинника, который, как все вообще произведения Г. Бальзака, изобилует убийственными длиннотами. Г. Бальзак описывает, например, дом хозяйки, у которой живут жильцы на хлебах; он наперед описывает его снаружи, - каждое окно по одиночке, в окне, каждое стекло по одиночке, целое, треснувшее и заклеенное бумагою; крышу, и в крыше каждую черепицу; траву, растущую у входа нынешним летом, и траву прошлогоднюю. Потом входит он в дом, и описывает те же окна изнутри; не забывает ни одной двери, ни одной ступени, ни одной комнаты, ни одного стула в комнате. Все тарелки и чашки внесены у него в опись. Картина нечистоты и вони этого дома занимает девять страниц мелкой печати; самые пламенные обожатели ума Г. Бальзака согласятся с нами, что четыре хорошие строки могут заключить в себе очень удобно всю вонь и нечистоту девяти страниц, и принести еще ту выгоду, что воздух повести очистится. Потом жильцы! О, тут Г. Бальзак неисчерпаем! Он вам не только скажет, как кто из них одет, но и как его жилет заштопан; какая у него цепочка, какая табакерка, и сколько она заплачена. Устранив все эти пошлости и сохранив только то, что носит на себе отпечаток таланта или принадлежит к ясности повествования, сокращенные переводы его романов, коль скоро они сделаны совестливо и с умением, ставят его дарование в лучшем свете, нежели самые подлинники: они еще обладают тем преимуществом перед последними, что, по необходимости, очищены от бессмыслиц, в которые изысканность слога так часто вовлекает Г. Бальзака; то, что в одном языке не имеет никакого смысла, не может быть переведено на другой язык человеком с логикою. Впрочем, мы избрали это сочинение именно потому, что автор отказался в нем от этой изысканности: "Старик Горио" есть первое его творение, написанное слогом хорошим и чистым. Талант его, помешанный на одной точке, именно на женщине, примечательно развернулся в двух последних его романах, "Евгения Гранде" и "Старик Горио"; наконец Г. Бальзак нашел то, чего он так давно ищет, - истинно несчастную женщину".
Нетрудно убедиться, что редакция "Библиотеки для чтения" противоречила сама себе: она очищала текст Бальзака от всего "ненужного" и "неудачного" и одновременно признавала, что в двух последних своих романах писатель достиг большого мастерства и преодолел недостатки своих прежних книг.
В некоторых случаях журнал помещал довольно пространные примечания к тому или иному месту романа. Так, к разговору Растиньяка с госпожой Босеан было сделано следующее пояснение: "Хотя этот роман, сокращенный через очищение его от общих мест и длиннот, и весьма переделан в переводе, в котором большею частию старались мы выражать не то, что говорит автор, но то, что он должен был бы говорить, если б чувствовал и рассуждал правильно; хотя мы гораздо более уважаем здравый смысл наших читателей и его удовольствие, нежели неприкосновенность плодов пера, одаренного талантом, но поверхностного и слишком легкомысленного; хотя и направление, и даже ход повести изменены здесь существенно, однако мы сохранили часть этой сцены [то есть разговор Растиньяка и госпожи Босеан -А. М.] в подлинном ее виде, нарочно для обожателей ума Г. Бальзака. Одна из основных идей этого романиста, проявляющаяся почти во всех его творениях, состоит в том, что женщина тоща только бывает истинно велика, когда она обманывает своего мужа, гордо попирает свои обязанности и смело предается пороку. Как скоро удается ему осуществить эту чудесную мысль, заимствованную по всей вероятности из лотки лакейских, и вывести на сцену супругу порочную, но твердую любовницу, - он без памяти от удивления ее характеру; он становится перед ней на колени и, - скоро увидите, - он еще поставит перед ней на колени и своего героя Растиньяка. Это великая женщина Г. Бальзака; он находит также очень интересным, когда отец способствует пороку своей дочери, и когда молодой человек продает себя женщине, и прочая. Само собою разумеется, что с этими жалкими понятиями опрокинутой нравственности и потерянного самоуважения поступлено в переводе по тем заслугам, точно так же, как с философическими рассуждениями автора, составленными из избитых пошлостей, выражаемых языком высокопарным и изысканным. Из философии Г. Бальзака, - которую нам очень хочется назвать философией, выжатой из туалетной губки, - можно иногда получить замечания хорошие и согласные со здоровым рассудком, сказав диаметрально противоположное тому, что он утверждает. Мы во многих местах его повести употребили этот легкий способ быть основательными. Истинный и неотъемлемый талант Г. Бальзака заключается в его повествовательном искусстве, и это достоинство автора "Старика Горио" мы сочли долгом поставить в самом лучшем свете".
Здесь, конечно, нельзя не отметить большую взвешенность оценок и справедливость суждений, если сравнить только что приведенную цитату с тем, что писала о Бальзаке "Библиотека для чтения" еще совсем недавно, за год до публикации романа. Вот как оценил Сенковский творчество французского писателя в 1834 г.: "Господин Бальзак довольствуется одним распутством. Разврат в его сочинениях выставлен во всей наготе; он с веселою улыбкою простирает неблагопристойность до последней точки дерзости. Многие места его сочинений способны привести в краску любого драгуна, и даже изумить извощика".
"Библиотеки для чтения" столь прямолинейно и буквально понимали новое произведение писателя. Не были ли эти охранительные примечания ловким ходом, предпринятым для того, чтобы надежно обезопасить журнал от каких бы то ни было нареканий цензуры? Ведь переводчик, смягчая, как он думал, этими неуклюжими примечаниями аморальность поступков героев, исподволь как раз и делал их аморальными и развращенными, причем аморальными и развращенными изначально, вполне готовыми окунуться в бездну порока, не знающими колебаний и хотя бы мимолетных благородных порывов. Это относится прежде всего к образам Растиньяка и Вотрена. Под пером переводчика происходит их примечательное сближение. Они стоят друг друга. Молодой человек превращается в переводе в нечистоплотного карьериста, почти лишенного каких-либо человеческих движений души, а каторжник Вотрен - в безжалостного мошенника, не обладающего тем обаянием, которьм его бесспорно наделил Бальзак. В "Библиотеке для чтения" юный герой романа охотно идет на выучку к Вотрену и принимает его преступное предложение. В этом отношении показательна концовка романа, как она звучит в переводе Очкина: "Он пошел в Париж; дорогой он еще колебался, направлять ли шаги свои к красивому жилищу на улице Артуа, или к прежней, грязной квартире у мадам Воке, - и очутился у дверей дома г-на Тальфера. Тень Вотрена привела его к этому дому и положила руку его на замок. Он зажмурил глаза, чтоб ее видеть. Он искал еще в своем сердце и в своей нищете честного предлога. Викторина так нежно любила своего отца!... Растиньяк спросил г-жу Кутюр. Теперь он миллионщик и горд как барон".
привели, не оставляет на этот счет никаких сомнений. В подлинном романе Бальзака перед героем лишь намечается дорога в светское общество, и он волен был выбирать туда пути. В переводе Очкина выбор уже сделан и восхождение Растиньяка не только совершилось, но и завершилось: он стал обладателем заветного миллиона. Убрав из своего перевода многие моральные рассуждения Вотрена и вообще основательно "подправив" Бальзака, Очкин на деле добился обратного результата. От всех этих исправлений Растиньяк не стал более "моральным". Даже напротив. Что же, переводчик тонко уловил вектор развития этого бальзаковского характера? Во всяком случае, как бы предвосхищая последующую эволюцию этого образа, Очкин делает Растиньяка беспринципным выскочкой, холодно рассчитывающим свои весьма далекие от морали поступки. Но сделал так переводчик не из-за неумения или просчета. Такой выпрямленный и по сути дела бездуховный герой четко укладывался в ту оценку творчества Бальзака, которая господствовала в редакции журнала Сенковского. И роман из этюда о нравах превращался в увлекательное повествование о светском обществе Парижа периода Июльской монархии, обществе порочном и преступном. А писатель становился его апологетом.
Перевод Очкина вызвал немало критических откликов в печати, отчасти выходивших за рамки обсуждения собственно переводческих вопросов. Если журнал "Московский наблюдатель" ограничился ироничной фразой: "посмотрите как переделан бедный старик Горио: читаешь и не знаешь, что это? - Бальзак или Тю... тю... тю...", то в "Телескопе" об этом переводе очень резко отозвался Белинский. "Для кого переводятся в журналах иностранные повести? - спрашивал критик и продолжал. - Для людей, или не знающих иностранных языков, или знающих, но не имеющих средств пользоваться иностранными книгами. Теперь, для чего эти люди читают иностранные повести? Я думаю, что не для одной забавы, даже и не для одного эстетического наслаждения, но и для образования себя, чтоб иметь понятие, что пишет тот или другой иностранный писатель и как пишет? Какое же понятие получает он о Бальзаке, прочтя его повесть в "Библиотеке"? - Но "Библиотеке" до этого нет дела: она себе на уме, она смело приделывает к "Старику Горио" пошлосчастливое окончание, делая Растиньяка миллионером, она знает, что провинция любит счастливые окончания в романах и повестях".
Перевод Очкина возмутил также Кюхельбекера. Но его мнение, как и мнение Белинского, закономерно. Интереснее обратить внимание на суждение, исходящее совсем из другого литературного лагеря. Мы имеем в виду выступление газеты А. Ф. Воейкова "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду". Напечатанный в газете отзыв (его автор неизвестен) довольно пространен, поэтому он печатался в двух номерах газеты. Начинается эта статья с довольно длинным названием ("Критика. Диковинки в новой словесности. Очищенный перевод повести "Старик Горио", помещенной в "Библиотеке для чтения") с общей оценки произведений Бальзака, которые порицаются за отсутствие в них нравственного начала.
"Бальзак искусный писатель, - читаем в рецензии, - но от писателя требуется не одного искусства, а цели нравственной; если он не имеет сей цели и жертвует дарованием развращенному вкусу, тем постыднее для писателя, тем хуже для словесности. Что мы находим в повестях Бальзака? живость, привлекательность рассказа, игривую болтливость, блестки остроумия, - но взглянем на нравственность, или лучше сказать безнравственность его повестей: самые отвратительные черты парижской жизни собраны им, как будто для украшения рассказа; самые гнусные поступки выказываются легко, небрежно, даже иногда в приятном виде, как будто с намерением, чтоб все это казалось весьма обыкновенным. Порок спокойный и улыбающийся без малейшего сознания совести, порок роскошествующий и величающийся крайностию преступления, вот любимый предмет Бальзака! Нельзя видеть без негодования, к каким лицам сочинитель старается склонить участие читателей, как часто допускает он в своих повестях нарушение всякого приличия и всякой вероятности; нередко то самое, что он хочет выставить возвышенным чувством, есть ни что иное, как бесстыдство; добрые люди его готовы на все злодейства; наоборот, он силится придать безумию блеск великодушия и разврату прелесть любезности". Далее рецензент пересказывает роман "Отец Горио" по переводу "Библиотеки для чтения" и заключает: "Вот на что истощают свое дарование Парижские романисты! Цветы, ими рассыпанные, приманивают на поле, покрытое ядовитыми растениями". Его оценка нового произведения Бальзака, естественно, самая отрицательная: "Вот черты повести, помещенной в "Библиотеке для чтения", повести, представляющей сборище нелепостей и невероятностей, но в которой, как сказано в "Библиотеке", примечательно раскрылся талант модного романиста. Однако же читатели, видя такие остатки после очищения, может быть с удовольствием спросят: что же очищено? - Трудно решить, что гнуснее, характер ли парижского отца, помогающего распутству дочерей, нравы ли парижских дам лучшего круга, с торжественным бесстыдством тщеславящихся развратом и ругающихся обязанностям супруги и дочери, или картина знатнейшего парижского общества, где представляет блистательное лицо - друг и поверенный каторжника!". Критик из газеты Воейкова полагает, что Очкин не выполнил обещанного - он не "очистил" должным образом бальзаковского романа. К тому же в рецензии приводятся убедительные примеры языковой беспомощности и дурного вкуса, чем был отмечен в большой степени рецензируемый перевод.
"Библиотека для чтения" была, как известно, журналом откровенно коммерческим, рассчитанным на самые непритязательные, "провинциальные" вкусы. Обладавший большим литературным чутьем Воейков заметил несуразности и промахи перевода и оценил работу Очкина с точки зрения морализирующей критики. Он разругал в своей газете не столько роман Бальзака, сколько его интерпретацию "Библиотекой для чтения". Так появление на русском языке замечательного произведения Бальзака обернулось небольшим, но вполне характерным эпизодом литературной борьбы уже на русской почве.
(и тем более писателя) была противоречивее и сложнее, чем это может показаться: его журнал не "подрывал основы", но стремился привлечь на свои страницы наиболее значительных писателей, в том числе Пушкина. Как пример освоения художественного наследия Бальзака, этот эпизод совершенно исключителен: русские переводчики французского писателя, как правило, с уважением относились к переводимому тексту, стремясь передать и дух, и букву оригинала.
Уже к середине 40-х гг. споры вокруг произведений Бальзака в русской критике стихают, в лучшем случае теряют недавнюю остроту. Этому были по меньшей мере две причины. Во-первых, к Бальзаку "привыкли", он перестал удивлять, возмущать, волновать, хотя его продолжали с увлечением читать. Впрочем, его переводов на русский язык становится несколько меньше, хотя многие значительные киши писателя ("Пьеретга", "Жизнь холостяка", "Модеста Миньон", "Кузина Бетта", "Кузен Понс") вскоре выходят по-русски. Но нельзя не обратить внимания, что "Блеск и нищета куртизанок", "Беатриса", "Темное дело", "Первые шага в жизни", "Онорина", "Провинциальная муза", "Крестьяне", "Депутат от Арси", "Мелкие буржуа" (называем лишь некоторые книги Бальзака, написанные в 40-е гг.) еще долго будут ждать своей очереди, иногда - вплоть до середины нашего столетия. По старым долгам редко производятся "выплаты": из произведений 30-х г. очень и очень немногое переводится в следующие два десятилетия. Так, надолго остаются без перевода такие важнейшие романы и повести Бальзака, как "Побочная семья", "Эликсир долголетия", "Турский священник", "Покинутая женщина", "Поиски абсолюта", "Банкирский дом Нусингена" и многие другие; достаточно сказать, что центральное произведение "Человеческой комедии" - "Утраченные иллюзии" - вышло на русском языке в полном переводе только в 1887 г. (до этого первую часть романа напечатала "Библиотека для чтения"). Вообще здесь наметилась определенная закономерность: то, что не успели перевести вскоре после появления французского оригинала, на многие десятилетия, а подчас и на целое столетие, откладывается в долгий ящик. Исключением, как увидим, стала "Евгения Гранде".
свой "гоголевский период", первую скрипку стала играть натуральная школа, и бальзаковские книга с их яркими, во многом романтическими героями, с конфликтами причудливыми, ситуациями экстравагантными и, казалось бы, надуманными воспринимались как вчерашний день литературы. На этом в 40-е гг. настаивал, например, Белинский, на первых порах встретивший Бальзака восторженно. Он полагал теперь, что слава Бальзака угасла навсегда, ибо это был талант "для известного времени". Весьма показательно, что публикация перевода "Евгении Гранде", сделанного Достоевским, сопровождалась таким примечанием: "Это один из первых и, бесспорно, из лучших романов плодовитого Бальзака, который в последнее время заметно исписался. Сколько нам известно, роман этот в русском переводе напечатан не был, а потому мы надеемся угодить многим из наших читателей, поместив его в "Репертуаре и Пантеоне". Ред.". Менее категорично сходную точку зрения высказывали многие; даже те, для кого Бальзак уже стал "писателем-классиком" (А. В. Дружинин, И. С. Тургенев), отмечали у него неправдоподобие сюжетных ходов и большую дань романтизму. Исключением является здесь Достоевский и некоторые близкие ему по литературным позициям друзья (например, Д. В. Григорович). Любовь Достоевского к Бальзаку известна, поэтому не приходится удивляться, что он начал свой творческий путь с перевода "Евгении Гранде".
Этот бальзаковский роман был хорошо знаком русской критике и русским читателям, владевшим французским языком, с момента появления его журнального варианта. Первые упоминания романа мы находим у уже известных нам конкурентов: Сенковский сообщает в своем журнале: "Eugenie Grandet" бесспорно лучшее произведение модного автора"; "Молва" Надеждина тут же отмечает: "Бальзак издал еще два тома сочинений, продолжение своих "Сцен провинциальной жизни"<->. "Revue de Paris" особенно находит хорошим: "Евгению Гранде". "Северная пчела" Ф. Булгарина и Н. Греча в свою очередь написала: "Евгения Гранде" - лучшая из повестей Бальзака". Хвалебные отзывы о романе появлялись в русской печати и позже. Но это были, скорее, краткие упоминания "Евгении Гранде", чем развернутые характеристики этого, одного из самых замечательных произведений Бальзака. Подробного анализа книга мы в русской печати того времени не найдем. К тому же роман долгое время не был переведен. Почему же так произошло?
Скорее всего произошло так чисто случайно: увлеченные (даже с отрицательной оценкой) другими бальзаковскими книгами, редакции русских журналов и переводчики-профессионалы как-то прошли мимо именно этого романа. Повторим: вероятно случайно. Но может быть объяснение этой странности заложено в самой книге Бальзака? Возможно, это произведение не укладывалось в те представления о творчестве писателя, которые были характерны для русской критики 30-х гг. В самом деле, в этом небольшом романе не было почти ничего от "неистового романтизма", с которым так неотрывно связывали автора "Человеческой комедии", не было демонических образов беглых каторжников или роковых светских обольстителей (образ Шарля в этом отношении решен все-таки в более мягких, приглушенных тонах), не было резких социальных контрастов, не было неотразимо привлекательных героинь, проматывающих с молодыми любовниками так трудно сколоченное состояние своих отцов, и т. д. Вместо этого в книге на первый план был выдвинут тонкий психологический анализ внутренних побуждений персонажей, отодвинувший на второй план и финансовые махинации папаши Гранде, и исполненные теплоты либо иронии картины провинциального быта. Душевный мир героев раскрывался, пожалуй, впервые у Бальзака, с такой силой и сложностью. И хотя в романе были показаны напряженные борения страстей, они не вырывались на поверхность, не приобретали характер общественных конфликтов, недаром они ограничивались узкими рамками семьи, причем, семьи намеренно малочисленной. Кроме того, роман по сути дела завершался победой здравого смысла, носителем которого был заданно отрицательный персонаж, старый скряга Гранде, еще один вариант "скупого рыцаря" и Гобсека, победой не только фактической, так сказать, событийной, но и моральной, чего, между прочим, не было дано другому бальзаковскому преуспевшему в коммерции "отцу" - макаронщику Горио. Психологизм романа, ориентация на внутренний мир героев, причудливо отозвались в пронизывающем это произведение Бальзака лирическом начале, которое связано не только с образом героини, но и с атмосферой маленького провинциального Сомюра, с его старыми домами, кривыми тесными улицами, с его тишиной и покоем.
закономерный вопрос, почему Достоевский обратился к Бальзаку и именно к этому его роману. Некоторые объяснения попытаемся привести. Прежде всего отметим, что на заре своей литературной деятельности Достоевский был убежденным сторонником переводческой работы, видя в ней очень полезную и плодотворную литературную учебу; недаром он усиленно склонял к этому брата Михаила. Между прочим, обращение к переводу, но немного по другим причинам, горячо одобрял и Белинский. В одной из рецензий 1835 г. он писал: "В самом деле у нас вообще слишком мало дорожат славою переводчика. А мае кажется, что теперь-то именно и должна бы в нашей литературе быть эпоха переводов <...>. У нас только богатые люди, и притом живущие в столицах, могут пользоваться неисчерпаемыми сокровищами европейского гения; но сколько есть людей, даже в самих столицах, а тем более в провинциях, которые жаждут живой воды просвещения, но по недостатку в средствах или по незнанию языков не в состоянии утолить своей благородной жажды. Итак, нам надо больше переводов, как собственно ученых, так и художественных произведений". Возможно, помимо любви к Бальзаку и тем более желания "набить руку" одной из побудительных причин, заставивших Достоевского приняться за перевод "Евгении Гранде", был приезд французского писателя в Россию и его пребывание в Петербурге в конце лета 1843 г. Этот визит довольно широко освещался в русской печати; например, газета "Северная пчела" сообщала 22 июля: "Прежде всего поделимся с читателями известием, любопытным для всех любителей литературы: на пароходе "Девоншир", прибывшем из Лондона и Дюнкирхена в прошлую субботу, 17-го числа, приехал известный французский писатель Бальзак. Говорят, что он намерен провести у нас всю зиму".
негодной, сломанной вещью, тщательно следившим за расходами семьи, в каждом встречном видевшим вора и соединявшим слюнявую сентиментальность с жестокостью и грубостью. Вместе с тем нам представляется, что тяжелые воспоминания детства не стали побудительным толчком, заставившим Достоевского приняться за перевод "Евгении Гранде". Тут как бы было все совсем наоборот: решив переводить роман Бальзака, писатель нашел в воспоминаниях детства нужные краски для изображения одного из центральных персонажей произведения. Главным, нам кажется, было все-таки желание попробовать свои силы в литературе, и книга Бальзака оказалась для этого превосходным материалом.
Достоевский пользовался первым отдельным изданием книги, и этим можно объяснить некоторые расхождения перевода с окончательным текстом романа; Достоевский же переводил по возможности точно, строго воспроизводя и сложные финансовые выкладки Бальзака, и мелкие детали быта, столь характерные для произведений французского писателя.
Между тем, в перевод вкрались некоторые ошибки. Они объяснялись недостаточным знанием переводчиком специфических французских реалий, особенно связанных с финансовой деятельностью героев, со сложной структурой французского общества начала века и с отдельными чертами провинциальной повседневной жизни, столь старательно выписанных в картинах захолустного Сомюра. Были в переводе и небольшие пропуски. Отчасти они были сделаны самим Достоевским, подчас опускавшим непонятные ему слова и выражения, но чаще это было результатом цензурного вмешательства: при публикации в журнале были смягчены отдельные высказывания Бальзака, касающиеся религии, полицейского принуждения, работорговли и т. п.
Итак, Достоевский старался быть точным. Вместе с тем он тщательно устранял из текста все, что могло бы указывать, что перед читателем именно перевод, а не оригинальная проза: в этом первом, известном нам, литературном опыте Достоевский предстает уже вполне владеющим писательской техникой, что заставляет предвидеть его дальнейшее литературное мастерство. Поэтому мы можем говорить, что в переводе "Евгении Гранде" уже обнаруживают себя те черты литературного стиля, которые вскоре станут типичны для ранних оригинальных произведений Достоевского ("Бедные люди", "Неточка Незванова", "Хозяйка" и др.).
к целому ряду приемов, среди которых можно отметить развертывание синонимического ряда и многочисленные повторы. В то же время Достоевский подчас слегка сжимал текст, и все это сообщало последнему большую повествовательную плавность и вполне ощутимую ритмическую организацию. Это особенно характерно для нейтрально-описательного пласта книги.
При передаче речи действующих лиц Достоевский охотно пользовался русскими просторечными выражениями, церковно-славянизмами, а также несвойственными Бальзаку (и даже невозможными у него) уменьшительными ("дочечка", "жизненочек", "племянничек", "плутовочка", "милочка", "красавчик", "душечка" и мн. др.). Это придавало речи персонажей большую эмоциональность, делало эту речь более характерной, более индивидуализированной. Последнее очень важно. Дело в том, что Достоевский явно сознательно развел своих персонажей по разным стилистическим и психологическим регистрам: он акцентировал в большей мере, чем это делал Бальзак, грубость, черствость, скаредность старика Гранде; он также усилил в облике его жены черты мягкости, беззащитности, мученичества. Но с особой последовательностью Достоевский осуществляет поэтизацию, погружение в одухотворенную лирическую стихию образа Евгении. Тут он смело идет даже на некоторую амплификацию текста, а не только на определенный лексический отбор.
Как известно, при журнальной публикации имя переводчика не было указано. Появление книги в русском переводе, книги совершенно замечательной, едва ли не лучшей в творческом наследии Бальзака, и в переводе несомненно очень удачном, не вызвало в отечественной печати ни одной развернутой рецензии. Перевод Достоевского, как и сам роман Бальзака в чьем-нибудь другом переводе, не переиздавался на русском языке до 1883 г.
Вообще третья четверть XIX в. прошла в России без Бальзака. Это не значит, что его тогда не читали, но опять же читали на языке оригинала, например, Л. Н. Толстой. Интересно, что отношение к прочитанному было у Толстого неоднозначно. То он отмечает в дневнике, что читает "дичь Бальзака", то находит у него "талант огромный".
"Евгения Гранде" в переводе Достоевского; в 1887-ом выходит, наконец, полный перевод "Утраченных иллюзий" (в "Северном вестнике", сопровождаемый прекрасной статьей Н. К. Михайловского). В начале 90-х гг. Бальзаком увлекается известный русский драматург и беллетрист Д. В. Аверкиев, автор популярной драмы из крестьянского быта "Каширская старина". Он сотрудничает в журнале "Вестник иностранной литературы", где печатает переводы "Шагреневой кожи" (1891), "Полковника Шабера" (1891), "Утраченных иллюзий" (1892), "Обедни безбожника" (1893) и т. д. Отдельные издания этих переводов он обычно предваряет небольшими предисловиями. Переводы Аверкиева обладали бесспорными литературными достоинствами и были вскоре перепечатаны в "Собрании сочинений" Бальзака, изданном Пантелеевыми (1896-1899).
знакомилось новое поколение литераторов, вступавших в жизнь на пороге XX в. Издание было завершено (видимо, сознательно) к столетию со дня рождения писателя. Юбилей этот отмечался и в печати, например, несколько статей о Бальзаке поместила газета Суворина "Новое время"; возможно, реплика чеховского персонажа "Бальзак венчался в Бердичеве" также связана и с юбилеем, в том числе с суворинскими статьями, и с появлением издания Пантелеевых. В эпоху символизма Бальзаком занимаются все-таки мало, хотя о нем пишет Д. С. Мережковский, несколько позже - Валерий Брюсов.
В послереволюционные годы интерес к творчеству писателя становится постоянным и даже обязательным, особенно для критиков-марксистов. Бальзак начинает трактоваться в свете известных высказываний К. Маркса и Ф. Энгельса (особенно четко сформулированных в переписке Энгельса с Маргарет Гаркнесс), как самый крупный представитель "критического реализма" в зарубежной литературе XIX в. Поэтому для писавших о Бальзаке тогда, особенно в 30-е гг., важны были наиболее значительные, наиболее реалистические книги писателя, где его неприятие буржуазного общества и одновременно уничтожающая критика аристократии были выражены предельно прямо и недвусмысленно. Бальзак рисовался как убежденный реалист, чуждый романтических иллюзий, хотя и прибегавший порой к романтической образности, романтическому языку. Вот почему его произведения, отмеченные интересом к фантастике и тем более мистическими мотивами, по возможности исключались из рассмотрения, а тем более изданий в русском переводе. Путь писателя рисовался достаточно прямолинейным и упрощенным - от романтизма к реализму. При этом не обращалось внимания на то, что, скажем, "Отец Горио", роман середины 1830-х гг., был более реалистичен, чем "Блеск и нищета куртизанок", произведение, относящееся уже к следующему десятилетию. Тем не менее, рецидивы романтизма писателю не прощались. К этому добавилась еще и пресловутая проблема соотношения "мировоззрения" и "метода", столь удачно решаемая на примере творчества Бальзака. Поэтому редкая литературная дискуссия или историко-теоретическая работа обходились без его упоминания. Так продолжалось многие десятилетия. В качестве примера приведем лишь одно высказывание советского теоретика литературы (в данном случае М. Б. Храпченко) - возможно, не самое яркое, но бесспорно типическое: "Известно, что легитимистские взгляды, реакционно-утопические идеи Бальзака резко проявились в таких его произведениях, как "Сельский врач", "Деревенский священник", они ясно сказались и в других его сочинениях. Однако, если взять лучшие романы и повести Бальзака - "Утраченные иллюзии", "Блеск и нищета куртизанок", "Евгения Гранде", "Отец Горио", "Цезарь Бирото", "Гобсек", "Банкирский дом Нюсинжена" и другие, то мы в них не найдем сколько-нибудь широкого раскрытия реакционно-утопических воззрений писателя.
Пафос его лучших произведений совсем в ином - в глубочайшей и необычайно страстной критике капиталистической действительности, развенчании власти денег, в показе продажности правящих сфер, подкупности прессы, в изображении преуспевающих дельцов и цинических карьеристов, гибели смелых и честных мечтателей. И разве самый пафос шедевров Бальзака и то изумительное отражение жизни, которое дано в них, не предстают в теснейшем взаимодействии со стремлениями Бальзака раскрыть законы действительности? И разве этот пафос, великие художественные обобщения, созданные писателем, не находятся в живом соприкосновении с его взглядами на капиталистическую действительность, с теми идеями, которые выражены в его произведениях?".
Б. Г. Реизов, В. Г. Гриб, несколько позже А. В. Чичерин, Р. А. Резник и некоторые другие.
Основоположник критического реализма на Западе, признанный классик мировой литературы, классик не только официальный, но и официозный, Бальзак долго оставался переведенным и изданным на русском языке далеко не полностью (лишь в 1960 г. впервые были переведены многие его книги, но опять-таки не все). До наших дней нет ни одного мало-мальски удовлетворительного русского издания "Человеческой комедии", удовлетворительного по полноте, по четкой композиции, отвечающей замыслу Бальзака, тем более по научному аппарату. И вряд ли можно ожидать такого издания в недалеком будущем. С некоторым недоумением мы вынуждены констатировать, что сейчас Бальзак интересует в основном широкого рядового читателя, вот почему выходит на русском языке так много переизданий его книг (среди них почти совсем нет новых переводов), причем, научные и литературные достоинства этих публикаций далеко не всегда находятся на должном уровне. Новых заметных работ, посвященных писателю, не выходило уже достаточно много лет. Тех же, кто входит в так называемые "литературные круги", Бальзак явно не интересует. А может быть они читали его давно и поспешно, либо вовсе не читали?
"классиком", принято было отмечать его юбилеи. В 1949 г., одновременно с Пушкинскими торжествами, был отпразднован и юбилей Бальзака. Состоялось торжественное заседание с докладом К. Федина, 16 газет поместили статьи о писателе. Через год было отмечено столетие со дня его смерти: опять торжественное заседание с докладом все того же К. Федина, и уже 71(!) газета и 6 журналов напечатали о Бальзаке статьи.
Интересно, сколько статей принес нам двухсотлетний юбилей автора "Человеческой комедии"?