Г. Косиков
ОБ "ЭКЗОТИЧЕСКИХ" НОВЕЛЛАХ МЕРИМЕ
Текст воспроизводится по изданию: Косиков Г. К. Об "экзотических" новеллах Мериме // Мериме П. Маттео Фальконе. Таманго. Новеллы / Послесловие Г. К. Косикова. – М.: Изд-во “Детская литература”, 1978. С. 42-47.
http://libfl.ru/mimesis/txt/merime.php
Проспер Мериме (1803-1870) – один из крупнейших французских писателей XIX века. Все его произведения – образцы литературного мастерства, в полной мере проявившегося уже в юношеском сборнике пьес “Театр Клары Гасуль” (1825). Опубликованная через два года книга “Гусли” – блестящая имитация фольклорных песен и баллад юго-западных славян – окончательно упрочила известность Мериме.
Своим творчеством Мериме много способствовал развитию исторического жанра во французской литературе. На исторические сюжеты им написаны драма “Жакерия” (1828) и роман “Хроника времен Карла IХ” (1829).
Однако вершиной литературной деятельности Мериме, бесспорно, является его новеллистика. Лаконичность изложения, строгая продуманность композиции, четкость сюжетного развития, зримость описаний – вот черты, отличающие такие рассказы и повести Мериме, как “Этрусская ваза” (1830), “Двойная ошибка” (1833). “Венера Илльская” (1837), “Коломба” (1840), “Арсена Гийо” (1844), “Кармен” (1845) и др.
“Маттео Фальконе”), или обращаясь к драматическому эпизоду из жизни вождя африканского племени (“Таманго”), писатель в очередной раз обнаруживает устойчивый интерес к жизни чужих стран и народов, к их нравам, порядкам и обычаям, который был присущ ему на протяжении всей писательской биографии – от книги “Гусли” (1827), где воссоздается “экзотический” мир западных славян, до последней новеллы “Локис” (1869), действие которой разворачивается в далекой Литве.
Этот интерес к “чужой жизни” у Мериме – вовсе не чисто личное любопытство к разным историческим или этнографическим диковинностям и курьезам. В своих “этнографических” произведениях писатель ставит целый ряд острых, зачастую болезненных, проблем, с которыми столкнулась западноевропейская цивилизация в первой половине XIX века. Одной из них была проблема культурного самосознания западного общества в его отношении к иным культурам и к иным мировосприятиям.
Существуют цивилизации, чьи представители свой образ вырабатывают прежде всего путем сопоставления собственного “мы” с неким “они” – собирательным [42-43] образом чужих общностей. При этом, естественно, все “свое” воспринимается носителями данной культуры по преимуществу как положительное, все “чужое” – как отрицательное. Более того, “свое” предстает не просто в качестве “хорошего”, но и – что еще важнее – в качестве “нормального”, отвечающего исконной человеческой природе; “чужое” же, наоборот, третируется как результат отклонения от этой природы, ее извращения или же “недоразвития”.
В силу целого комплекса социальных и исторических причин такой “коллективный эгоцентризм” на протяжении многих веков являлся одной из примечательных особенностей западноевропейской культуры. Он ярко проявился уже в отношении средневековой Европы к арабскому (шире – “восточному”) миру; он недвусмысленно напомнил о себе полнейшим непониманием со стороны испанских конквистадоров индейских цивилизаций Америки; и наконец, он с особой силой дал о себе знать уже на новой исторической почве, в ХIХ столетии, когда западное общество активно начало вторгаться в жизнь африканских и азиатских народов.
Мысль о том, что “свой”, европейский, мир есть мир культуры и разума, а “их” мир – это мир дикости, варварства и примитивных инстинктов, была настолько очевидной для европейского обывателя, что свои собственные представления о жизни он превращал в абсолютный масштаб ценностей. Отсюда тот комплекс самоуверенности, превосходства и высокомерия по отношению ко всему непохожему и непривычному, который отличал обыденное европейское сознание в первой половине XIX века.
“комплекса” как раз и посвящены многие произведения Мериме; среди них видное место занимает новелла “Таманго”. В ней – и здесь заключена одна из существенных, и оригинальных сторон замысла писателя – не только мир африканцев показан глазами белого человека, но и сделана попытка мир европейцев увидеть с позиции черного туземца. Поэтому в новелле присутствуют три повествовательных точки зрения: точка зрения капитана Леду, точка зрения Таманго и, наконец, резюмирующая точка зрения автора-рассказчика. Напряженное взаимодействие этих точек зрения и создает столь характерный для новеллы “Таманго” драматизм повествования.
“черному дереву”. Но, подчеркивает Мериме, такое отношение отнюдь не является проявлением чисто личной, психологической жестокости или бесчувственности капитана. Если в своем обращении с неграми Леду не многим лучше других работорговцев, то он и не хуже их. Он – рядовой представитель своей профессии, общественной группы, страны. Тем показательнее его отношение к “черным”.
С точки зрения Леду, ни в их нравственности, ни в их образе жизни нет ни одной черты, которая делала бы их похожими на европейцев: у них нет никакого понятия о ценности индивидуального человеческого существования (невольники на корабле растерзывают белого переводчика, не сделавшего [43-44] им ничего дурного, с той же легкостью, с какой Таманго убивает женщину-негритянку в первой сцене новеллы); они не знают никаких развлечений, кроме дикого, бессмысленного пьянства; герой новеллы, Таманго, не задумываясь отдает себе подобных в обмен на куски ситца, картонные табакерки, порченые ружья и т. п. Мериме последовательно вводит в кругозор капитана те черты быта и нравов африканских туземцев, которые непреложно доказывают ему, что не быть европейцем – значит не быть человеком. Для Леду негры только внешне похожи на людей, по существу же они представляют собою животных, наделенных сознанием. Вот почему в глазах капитана его собственное поведение по отношению к африканцам не является ни бесчеловечным, ни безнравственным.
Разумеется, позиция Леду, показанная во всей ее неприглядной наготе, не вызывает у Мериме никакого сочувствия. Но несомненно и то, что капитан лишь доводит до крайности, до логического и нравственного предела обычный взгляд носителей европоцентристского сознания на негров как на представителей примитивного, неразвитого общества. Основанный на чувстве превосходства, этот взгляд продолжает присутствовать в новелле и после гибели Леду, трансформируясь в авторском повествовательном тексте (что особенно заметно в сцене невольничьего бунта и последовавших за ним событий).
Однако точка зрения Леду не является господствующей в новелле. Мериме ненавязчиво, но упорно остраняет эту точку зрения, время от времени показывая происходящее глазами самого Таманго, сталкивая его взгляд на вещи с позицией капитана Леду. Так, сцена торга и жалкая попойка, ее сопровождающая, в восприятии Таманго выглядит, конечно же, как роскошный дворцовый прием, а сам герой откровенно наслаждается впечатлением, которое, по его мнению, он производит на белого, ибо, по понятиям Таманго и его соплеменников, он действительно могущественный, независимый и богатый властитель, военачальник, перед которым трепещут окружающие племена.
“дикарем”, ни “животным”; Леду же видит в нем только великолепный экземпляр рабочей скотины. В сущности, вся коллизия новеллы построена на этом глубочайшем взаимном непонимании представителей двух разных миров, двух “цивилизаций”. Воспринимая европейские нравы как единственно нормальные, Леду не умеет увидеть в непривычных для него формах жизни проявление иной культуры (он видит в этих формах лишь “не-культуру”, “дикарство”). Поэтому, в частности, захватывая в плен Таманго, он не чувствует себя ни предателем, ни подлецом, ибо берет в плен всего лишь сильное и красивое животное. Но ведь и для Таманго образ жизни негритянских племен представляется таким же естественным, как для Леду – европейский. Таманго в принципе не может понять, на каком основании его воспринимают не как суверенного владыку, а как “дикаря”. Поэтому, будучи захвачен капитаном Леду, он в первую очередь ощущает свое право на бунт.
Таким образом, повествование в новелле в значительной мере строится на взаимном чередовании и взаимном освещении точек зрения Леду и Таманго (шире – европейцев и африканцев), вскрывающем неполноту и своеобразную [44-45] ограниченность каждой из них, ограниченность, которая и привела к кровавому результату.
Но, разумеется, решающую роль в новелле играет повествовательная позиция самого автора. Эта позиция иронична не только по отношению к капитану Леду, но и по отношению к Таманго.
Описывая Леду и весь экипаж брига “Надежда”, Мериме все время подчеркивает, что их “комплекс превосходства” в значительной мере является плодом высокомерной иллюзии. Так, относясь к Таманго как к “дикарю”, команда “Надежды” в принципе не способна заметить ни его ума, ни его воли, ни его мужества, а потому утрачивает всякую бдительность и позволяет невольникам захватить корабль: за восприятие неевропейца как нечеловека Леду и его товарищам пришлось заплатить своими жизнями; иллюзорный “комплекс превосходства” обернулся для них трагедией, а авторская ирония – предостережением.
основанную на определенной системе человеческих ценностей и потому имеющую право на существование, достойную понимания и изучения.
Но – и здесь коренится принципиальный европоцентризм писателя – такие культуры все же не являются равноправными по отношению к западной. Это – неразвитые культуры, нуждающиеся в “усовершенствовании”.
Эта двойственность, лежащая в основе всей культурологической концепции Мериме, нашла теоретическое обоснование в его предисловии к “Хронике времен Карла IХ”. С одной стороны, убежденный в самобытности любой цивилизации, Мериме говорит, что каждая из них должна и может быть понята только “изнутри”, в свете ее собственных социальных и нравственных критериев. “Суждение об одном и том же поступке... – писал Мериме, – должно... изменяться соответствено стране, так как между народами существует такая же разница, как между одним столетием и другим” (подчеркнуто мною. – Г. К.). С другой – сами эти “страны” и “народы”, по мнению Мериме, занимают как бы различные ступеньки на лестнице восходящего общественного развития. “То, что в государстве с усовершенствованной цивилизацией считается преступлением, в государстве с менее развитой цивилизацией рассматривается только как признак смелости, а в варварские времена может, пожалуй, сойти за похвальный поступок” (подчеркнуто мною. – Г. К.). Итак, понимая историю как последовательный процесс улучшения общества, Мериме, по всей видимости, не имел оснований сомневаться, что на данном этапе европейская цивилизация является самой “усовершенствованной”.
“лучшую” по сравнению с остальными. Поэтому он готов понять, но не принять, как равновеликие, чужие социальные общности. Отсюда его ирония по отношению к Таманго и ко всем [45-46] африканским невольникам. Так, истые религиозные верования африканцев рассматриваются Мериме не в качестве проявления особого типа человеческого мышления, а как свидетельство обыкновенного невежества – прямого порождения примитивности.
Вот почему единственной ценностной меркой, с которой писатель подходит к жизни туземцев, в конечном счете оказываются все-таки европейские критерии и представления. Показательно в этом отношении, что, описывая одеяние, в котором Таманго впервые предстает перед капитаном Леду, Мериме замечает: “В таком наряде африканский воин считал себя элегантнее самого модного щеголя Парижа или Лондона”. Ясно, что Таманго, понятия не имеющий о существовании европейских столиц, в принципе не способен сравнивать себя с тамошними модниками; однако для самого Мериме такое сравнение является единственным способом передать внутреннее состояние героя, и он, не задумываясь, заставляет африканца мыслить при помощи европейских категорий.
“модернизация” чужого сознания имела в себе и сильную сторону: не признавая “равноправия” культур, относящихся к различным этапам исторического развития общества, Мериме вместе с тем всячески настаивал на равенстве человеческих возможностей, на сопоставимости человеческих личностей, к какому бы народу, стране или эпохе они ни принадлежали. В новелле “Таманго”, как и в других подобных произведениях, Мериме стремится столкнуть не эпохи и не культуры как таковые, но прежде всего – психологически понятые человеческие характеры.
“характер” как “надапохальная” величина позволяет Мериме сопоставлять людей, обладающих совершенно различным культурным самосознанием, и критерием здесь оказывается цельность и целеустремленность этого характера, а не категории культуры, в которых мыслят ее представители. Так, принадлежность к европейской цивилизации не мешает капитану Леду быть своекорыстным, эгоистичным, грубым. Принадлежность к “варварскому” обществу не убивает в Таманго ни чувства собственного достоинства, ни мужества, ни ума. Как личность, как “сильный характер” Таманго непосредственно противопоставлен капитану Леду, и сравнение оказывается далеко не в пользу последнего. Поэтому недружелюбная ирония Мериме по отношению к Леду абсолютна, по отношению к Таманго она уступает место чувству уважения с момента, когда последний начинает готовиться к бунту.
“Маттео Фальконе” – новелла не менее знаменитая, чем “Таманго”. Ее проблематику легко понять в свете сказанного ранее. Мериме и здесь чувствует себя в положении просвещенного европейца, с оттенком удивления и любопытства взирающего на нравы корсиканцев, среди которых убийство врага или соперника из-за угла считается в порядке вещей, а укрывательство человека, преследуемого законам, является делом чести. Такие нравы, с точки зрения Мериме, бесспорно нуждаются в “усовершенствовании”. Но для писателя важнее всего та абсолютная внутренняя порядочность корсиканцев, которая нашла предельное выражение в характере Маттео Фальконе. Эта-то порядочность, воплощающая природную силу характеров, и объединяет [46-47] людей, относящихся к совершенно различным социальным группам и даже находящихся в открытом конфликте друг с другом: “благонадежного”, в глазах властей, Маттео и бандита Джаннетто. Как бы ни различались жизненные интересы и цели этих персонажей, каждый из них твердо знает свой долг и готов выполнить его до конца.
Любуясь цельными и сильными характерами, Мериме, однако же, ищет их в странах и эпохах, удаленных от современной ему Франции. Ведь сама “усовершенствованность” западной культуры и заключается для него прежде всего в “смягчении нравов”, то есть в наложении на человеческое поведение целого ряда запретов и ограничений, сковывающих человеческую личность, препятствующих ее свободному, непосредственному выявлению. Не случайно многие персонажи-европейцы, изображаемые Мериме, нравственно в чем-то похожи на Альфонса де Пейрорада из новеллы “Венера Илльская”, красавца атлета, закованного в наимоднейший костюм, как в панцирь, в котором он не может даже повернуться. “Смягчив нравы”, подчинив свою жизнь здравому смыслу, трезвому расчету и благопристойности, европейцы, по мысли Мериме, утратили дар любви и ненависти, искренних и непосредственных чувств. Образ измельчавшей Европы – в явной или в неявной форме, но всегда по контрасту – присутствует во всех новеллах Мериме, написанных на “экзотическом” материале. Поэтому в изображении таких личностей, как Таманго и Маттео Фальконе, ясно чувствуется глубокая и настойчивая тоска писателя по энергичным, мужественным характерам, которых он не находил в рамках западной цивилизации.