Приглашаем посетить сайт

Кортасар Х.: Артюр Рембо

Хулио Кортасар


Артюр Рембо 1

Избранные эссе

Assez connu. Les arrets de la vie.
O Rumeurs et
Visions!
Départ dans l’affection et le bruit

A. Rimbaud 2

Сегодня мы знаем, что Артюр Рембо — одна из точек отсчета, один из источников, которые взметнули в высоту многоструйное древо нашей новейшей Поэзии. От чудесного явления Рембо не отделаться уклончивыми ссылками на язык или национальную принадлежность. Совершенно не важно, что сам поэт особенно ценил историю своих «ancetres gaulois» 3, как не важно и то, что наша испанская ветвь слишком редко пересекалась с основным направлением его поэтического поиска, в отличие от наших связей с классиками, а позднее — с Бодлером и Малларме. Только нелепый предрассудок смог бы отгородить нас от творчества, которое собрало весь поэтический опыт человека в единый луч. Тем не менее, Испания, кажется, по-настоящему еще не задумалась о такой попытке; редкий из ее молодых поэтов — шквал ненависти разметал их по миру, как кровавые искры фейерверка,— напрямую впитал животворное воздействие Рембо. А если говорить о воздействии косвенном, то вряд ли кто мог избежать его в эпоху предельной поэтической искренности, когда все мы научились отличать дар свыше от простой техники. Сюрреалисты открыто признают его отцовство — вместе с влиянием Лотреамона, который пока еще смутно проступает на нашем латиноамериканском горизонте, но так этого заслуживает. Альберти и Неруда, Алейсандре и Федерико Гарсиа Лорка, а с ними весь еще не сформировавшийся передовой отряд испанских и латиноамериканских поэтов, поэтов Мексики, Аргентины, Кубы,— чувствуют, как в их левой руке отдается кровоточащее сердце Рембо, слышат его ритм, хотя многие из них даже не открывали «Озарений».

Суть в том, что Рембо (и в этом его коренное отличие от Малларме) всегда и во всем оставался человеком. Не поэтическая проблема стояла перед ним — то была проблема человеческого предназначения, цель настолько высокая, что ключи к ней еще предстоит создать, и справиться с такой задачей по силам только Поэзии, Творчеству. Именно это, а не что другое, сближает Рембо с каждым, кто видит в стихах осуществление себя как целого, абсолютное воплощение и энтелехию человеческого «Я». А кроме того, предчувствует в них вознаграждение свыше, благодать, отвечающую неистребимой потребности считанных человеческих сердец.

— средство она или цель (в конце концов, разница между ними в точке зрения, а не в сути дела), понимаешь истинный масштаб выламывающейся из любых рамок фигуры Рембо. Малларме не меньше, а может быть, даже острее его чувствовал тоску творца, переживал безысходную схватку между несовершенством выражения и несказанностью песни. Но Малларме существовал Поэзией и ради Поэзии. Он, говоря его собственными словами, «l’homme chargé de voir divinement» 4. Для него «все находит завершение в книге» 5.

Включая поэта, осознающего свой крах всякий раз, когда он порывается достичь предельного опыта, вершины, доступной только музыке,— молчания. В Рембо и Малларме было что-то «икарийское»: оба верили в то, что сумеют порушить логическую решетку нашей невероятной яви, наново сотворить мир, чтобы обрести в нем истинную полноту. «Je notais l’inexprimable. Je fixais des vertiges» 6,— пишет Рембо в знаменитом пассаже. И Малларме, в одном из самых темных своих стихотворений: «Gloire du long désir, Idées» 7. Но дальше их дороги расходятся, противостоят друг другу, разбегаются, теряясь в разных направлениях,— таковы взаимоисключающие возможности человека, от рождения наделенного даром слова. Малларме сосредоточивает все свое существо на пути к Поэзии, чтобы в катартическом порыве к ней увидеть, как иногда на его глазах распускается чистейший цветок стихотворения. Все им написанное — это одна и та же попытка, предпринимаемая вновь и вновь, чтобы снова закончиться разочарованием. Ничто его не удовлетворяет, поскольку ничто для него не вмещает Поэзию целиком. Его стихи — страшный приговор любой поэтике доступных целей, как и любой романтической надежде. Малларме знал: Поэзия это жертвоприношение, она не терпит легких путей. Обескровленные непомерным усилием, лишенные под конец (когда он впал в полный герметизм, избавлением от которого стала только смерть) малейшего проблеска человечности, его стихи это отказ от жизни, попытка перешагнуть через себя, вырваться за пределы человека, одаренного душевной сложностью и корнями уходящего в землю. Это Икар в облике ангела, его падение заканчивается не морской гладью, а полным распадом; его стихи устремлены к абсолюту и решительно отворачиваются от дольнего мира с его горькой чашей. Приходит ночь, и фавн засыпает, больше не преследуя убегающих нимф.

— поиском ее истоков, постижимых разумом. Это эпоха знаменитого «Lettre du Voyant» 8, задача которого — нащупать твердые основы поэтического творчества. Именно там он говорит свою знаменитую фразу «Car Je est un autre» 9, — вера в то, что Поэзией владеют и правят силы бессознательного, глубинные начала бытия. Подобной веры достаточно, чтобы начисто обесценить любую поэтику, держащуюся на риторических предписаниях, проверенных аналогиях и общепринятых приемах. Прагматики-сюрреалисты превратили эту гипотезу в руководящий метод и стали декламировать звучные стихи, рожденные в полудреме или на сеансе автоматического письма. Но Рембо интересовало не совсем это или даже совсем не это: его целью было освободить собственное «Я», а не говорящие через него «чуждые силы». (Увы, тогда еще не было Фрейда, уж тот бы растолковал бедняге всё как следует,— нашему столетию повезло больше.) Считать Рембо поэтом, который вверяется импульсам подсознания, значит упустить главное: его мысль была совсем иной. Даже отдавая должное «чуждым силам», поэзия Рембо глубоко взвешена — прочтите эссе Жака Ривьера 10, где он сопоставляет его черновики. Продуманная — нисколько не меньше, чем у Малларме — архитектоника стихов Рембо в полную силу использует ресурсы мысли и языка, чтобы приблизиться к тайне Поэзии. Но есть коренная, хотя и не всегда признаваемая разница между автором «Lettre du Voyant» и поздним Рембо, пока в нем еще не замолчал поэт. Тут уже любые эстетические размышления, любые броские находки целиком преображаются в Созданное. Однако прямого соответствия между двумя этими образами нет. Кажется, что Рембо, с ключом в руке, выпрыгивает через окно. Стихи теперь становятся дневником странствия. И какого! В отличие от Маритена и других, я не думаю, будто Рембо искал в Поэзии абсолют. Я всегда считал, что он спускался в ад — «Je me crois en Enfer, donc j’y suis» 11,— ища подлинную Жизнь, которой требовала его природа. Отчаяние, бешенство, горечь,— все, что вызывали в нем картины буржуазного существования, на которое он оставался обречен,— доказывают его жажду жизни. Будь иначе, он избрал бы самоустранение или отказ, уход или презрительное молчание. Но вариант Амьеля 12 «Я», свободного от нестерпимых условностей. Он был бунтарем, а потому боролся до последнего, был гордецом, а потому не складывал оружия. Где-то вдалеке ждала Жизнь — поэзия, свобода, божественная полнота — и все его чудовищное странствие было путем к этой Жизни. Даже если согласиться, что в нем не угасала надежда достичь в Поэзии абсолют, прийти через стихи к познанию непознаваемого, то и тогда это было для него не самоцелью, как для Малларме, а лишь последней ступенью. Оттуда ему должно было открыться его истинное «Я», очищенное от случайного налета, достигшее алмазной прозрачности и безо всяких посредников, один на один, стоящее перед запредельным.

О, эта гордыня Рембо! Сатанинская сила, подталкивающая к ангелизму; луч отрицания, питающий пламя цветка, который тянется к небу. И вот все это разом рушится. Настает день, когда нравственный кризис — кризис той самой нравственности, которую он прежде открыто ниспровергал и которая теперь жестоко ему за это мстит,— усаживает поэта за «Лето в аду», книгу, дающую возможность куда лучше, чем мои заметки, оценить всю глубину чувств Рембо и весь крах его амбиций. Подытоживая этот мучительный дневник странствия, Рембо придет к новому самоощущению — самоощущению проигравшего, который признал необходимость смириться. Почему же он тогда не покончил с собой? На самом деле, он с собой покончил. От него осталась всего лишь привычка жить, перемещаться из точки в точку — воплощенная память, ходячие останки прошлого. А поэт Артюр Рембо скончался в своей комнатенке в Роше, написав последние слова: «et il me sera loisible de posséder la verité dans un ame et un corps» 13. Неожиданный оптимизм этого окончательного итога — попросту стимул, необходимый, чтобы не останавливаться на месте. В отличие от Карре 14 и других биографов поэта, я не думаю, будто перед ним в эти дни открылась новая глава жизни, будто его ожидала другая, еще более поразительная судьба. Да, человек по-прежнему двигался, но это был уже обычный человек, а не тот «единственный Рембо», о котором он когда-то мечтал в своих мучительных скитаниях, прижавшись лбом к оконному стеклу и запустив пятерню в непослушную шевелюру,— «вылитый падший ангел» с гримасой неукротимой надежды.

Именно поэтому, видя в Поэзии последний козырь Рембо, сражавшегося с ненавистной явью, мы воспринимаем им написанное как пережитое наяву и с горечью разуверившихся в любой риторике слышим в его словах призыв и предостережение. Меня никогда не привлекали его фразы, в которых искушенные или заранее настроенные ценители усматривают пророчество, тайную формулу или безотказный ключ, позволяющий без опаски спускаться в глубины мира и души. Созданное этим поразительным и несчастным ребенком — не вещая книга, это кусок его собственной кожи, и чтобы постичь выжженные на ней знаки, нужно всего лишь читать их без задней мысли. Написанное Рембо не исчерпывается формулами, не думайте, что поняв одну, можно без труда усвоить другую. На самом деле, его предшественники в поэзии шли по такой дорожке куда чаще. (Однако ни один даже не сравнялся с ним, из чего очевидна нелепость всяческих школ и всевозможных влияний, сколько бы их ни отстаивал досточтимый Андре Жид.)

— настоящий Икар, который одеревенел, ударившись об воду, но, спасенный инерцией будней, хочет навсегда и как можно дальше уйти от места крушения. Малларме с головой ныряет в Поэзию, Рембо возвращается к посюстороннему. От первого нам остается Книга, от второго — история кровопролитной схватки. Я преклоняюсь перед большим поэтом Малларме, но к Рембо все мое существо тянется с любовью — чувством братства и ностальгии. Гонгору можно чтить, но от Сан-Хуана де ла Крус перехватывает горло и открываются глаза. Скажу так: поэзия — прыжок в бездну, но отталкиваешься при этом от человека, к нему и следует вернуться. Она даруется как благодать, позволяя сокращать любые расстояния, но доблесть тут не в том, чтобы, говоря словами Федерико, «обойти дозором мир иной», а в том, чтобы стать человеком, на это способным. Случай Рембо — точка отсчета для внутренне разорванной поэзии нашего времени, пытающейся осознать и этим преодолеть себя в определенный момент своей духовной истории. Мы сегодня, став скромней, вместе с тем стали взыскательней; мы сегодня понимаем блеск и нищету Поэзии, прозреваем ее истоки и ищем потаенные воды. В этом смысле, мы и есть те «ясновидцы», которых предсказывал Рембо. Может ли человек избежать судьбы Икара? Вряд ли. Любого поэта ведет рок, «мания». И пусть попытка такого масштаба обречена, пусть абсолют не доступен, пусть знание поэта, как и знание мистика, неизъяснимо, все равно он прошел свой путь не впустую. От Рембо, пересекшего Абиссинию, не сохранилось ничего, достойного памяти,— от подростка, шедшего по лезвию невозможного, остались самые живые и самые глубокие строки в современной поэзии. Говоря его собственными словами, но понимая, что цель всегда вдалеке, «viendrons d’autres horribles travailleurs: ils commenceront par les horizons ou l’autre s’est affaissé» 15.

Примечания.

2 Достаточно изведано. Привалы жизни.// О Шумы и Картины!// Отъезд ради нового чувства и гула. А. Рембо (фр.).—Из стихотворения «Отъезд» (сб. «Озарения»)

3 Галльские предки (фр.) цитата из стихотворенияч «Дурная кровь» (сб. Лето в аду»).

— из эссе Малларме «О книге».

«О литературной эволюции», позже повторено в эссе «Книга как орудие духа» (1895).

6 Я записывал невыразимое. Ловил головокружения (фр.) -. из стихотворения Рембо «Алхимия слова» (сб. «Лето в аду»).

7 Венец желаний, блекс Идей (фр.) — из стихотворения Малларме «Проза».

8 Письмо Ясновидца (фр.) — так обычно называют письмо Полю Демени от 15 мая 1871 г., в котором Рембо сформулировал программу новой поэзии.

«Потому что во мне говорит другой, я чужой самому себе» (фр.) — из того же письма Полю Демени.

10 Жак Ривьер (1886–1925) — французский писатель, литературный критик, журналист.

11 По-моему, я в аду — значит, я и вправду в нем (фр.) — из стихотворения «Адская ночь» (сб. «Лето в аду»).

12 Анри-Фредерик Амьель (1821–1881) — швейцарский писатель, его остро-психологичаский «Дневник» (впервые частично опубликован в 1883 г.) проникнут мотивами меланхолии и резиньяции.

— заключительные слова стихотворения «Прощание», завершающего книгу «Лето в аду»

—1961) — французский историк литературы, автор книги «Пестрая жизнь Жана-Артюра Рембо» (1926).

15 Явятся чудовищные труженики другого часа: они шагнут за тот горизонт, до которого не сумел дойти их товарищ (фр.) — из уже цитировапвшегося письма Полю Демени.