Ф. Давен
Введение к «Философским этюдам» О. де Бальзака
История текста.
«Философские этюды», как известно, - это «второй ярус» грандиозного художественного «сооружения», предпринятого знаменитым французским романистом О. де Бальзаком, - цикла романов «Человеческой комедии», включающей «Этюды о нравах», «Философские этюды» и «Аналитические этюды». Впервые о замысле такого цикла французский романист сообщает в письме к своей многолетней корреспондентке, а затем - жене, Эвелине Ганской, в 1834 г., но окончательное название и структуру романы получат к 1841 г., когда, собственно, появится и знаменитое заглавие - «Человеческая комедия».
Над систематизацией своих произведений, над системой собственного творчества Бальзак думал постоянно, поскольку стремился создать не простой ряд романов, а целый и художественно целостный огромный мир, подобный реальности, отражающий ее, но и превосходящий ее по яркости и разнообразию идей, характеров, ситуаций. Не удивительно, поэтому, что писатель придавал большое значение предисловиям, обращениям к читателям и т. п. формам автокомментария или авторской саморефлексии. Однако первое издание «Философских этюдов», появившееся в 1835 г. 1, включало в себя предисловие, подписанное не О. де Бальзаком, а неким Феликсом Давеном. Имя это сегодня практически ничего не говорит не только широкому читателю, но даже большинству специалистов по культуре и литературе XIX века. Феликс Давен был рано умершим второстепенным французским литератором. Родившись в провинции, в Сен-Кантене, в 1807, он умер там же в августе 1836 г. Ф. Давена знало и почитало прежде всего литературное общество его родного города. После удачной публикации романа «Вольфтурн, или Волчья башня» (1830), написанного совместно с его земляком Анри Мартеном, Давен приезжает в Париж, сотрудничает в газете «Фигаро», в «Меркюр де Франс», публикует другие романы, ныне прочно забытые, а через некоторое время возвращается на родину, основывает собственный литературный журнал, но преждевременная смерть расстраивает его проекты. В истории большой литературы Ф. Давен остается как автор двух предисловий к произведениям Бальзака - это уже упомянутое предисловие к «Философским этюдам», публикуемое здесь, и предисловие к «Сценам частной жизни» - т. е. к одной из серий «Этюдов о нравах». Обе статьи были написаны в одном и том же 1834 году и опубликованы в следующем, 1835, причем в порядке, обратном их сочинению: первое из предисловий - к «Сценам частной жизни», из-за типографских задержек вышло из печати позднее. Так что в публикуемом здесь тексте мы найдем отсылки к сочинению, тогда еще не напечатанному, что и поясняет примечание издателя. Однако читающего статью Ф. Давена удивит не это, легко разъясняемое обстоятельство, а совсем другое: степень проникновения молодого литератора в глубину бальзаковского замысла, ощущение его целостности и системности, осведомленность в деталях, сродни авторской. Многие бальзаковеды считают, поэтому, что Ф. Давен был только рупором идей создателя «Человеческой комедии», что он писал едва ли не под диктовку Бальзака, во всяком случае - при его непосредственном участии, иные - предполагают, что Бальзак и вовсе сочинял предисловие сам и лишь подписал его именем Давена. О весьма значительной степени влияния, даже давления автора «Философских этюдов» на молодого литератора свидетельствует один из современников обоих - критик Э. Моннэ, опубликовавший свой разговор с Ф. Давеном, произошедший в конце 1835-начале 1836 гг.: « Знали бы Вы, как я страдал, взвалив на себя задачу написать общее предисловие к произведениям Бальзака, предисловие, предназначенное связать все его сочинения, продемонстрировать их якобы единство и собрать их в философскую систему! То, что я делал с одной стороны, с другой - переделывалось: никогда еще меня не видели настолько убеждаемым и настолько льстящим»2. Однако то, что сам литератор рассматривал как акт неискреннего и несамостоятельного суждения, как досадный эпизод подчинения своей индивидуальности мощной личности Бальзака, для сегодняшних исследователей - благо: через alter ego писателя мы сможем ближе и подробнее ознакомится с общим философским замыслом его романного цикла.
«Человеческой комедии» размышляет о едином источнике духовной и материальной жизни - энергии. Бальзака интересует фундаментальное различие между действиями, причинами и принципами и одновременно - «энергетическая связь» между ними. Он убежден в существовании интерференции материального и духовного, физического и морального, в воздействии мысли, идеи на материальное существование. В его «Философских этюдах» оживают, трансформируясь и развиваясь, наследие шведского теолога-мистика Сведенборга, модный в его эпоху спиритизм Месмера, а, с другой стороны - вызревают будущие построения французских натуралистов. Для сегодняшних отечественных читателей «Человеческая комедия» - это памятник реализма, воплощенная в художественной, поэтической в широком смысле слова, форме социальная и этическая история Франции времен Реставрации. Публикуемое предисловие поможет увидеть, что такое определение - неполно: реализм Бальзака не носит характера безлично-объективной исторической хроники, а «Человеческая комедия» - не просто зеркало реальности. Философский «ярус» романного эпоса Бальзака отчетливо позволяет увидеть, что это также глубоко продуманная и развитая философско-антропологическая система, достойная серьезного изучения.
***
В Ведении к «Этюдам о нравах» мы выразили мысль, занимавшую автора этого произведения*, и дали понять, что она является основанием, на котором он намеревается воздвигнуть еще два сочинения, где будут развиваться еще более возвышенные идеи и поэтически осмысливаться новые формулы, имеющие отношение к будущему общества: "Философские этюды" есть первое из этих сочинений.**
Публика и газеты, занятые политическими изменениями, которые в нашу эпоху мучительного обновления, по-видимому, являются нормальным состоянием нации3, придают лишь второстепенное значение вопросам искусства и не ведают секретов этого медленного, но непрерывного созидания. Современные писатели, которые используют критику не столько для просвещения народных масс и руководства литературным движением, сколько для гонения на поэтов и отрицания науки4, еще могли бы опутать туманом столь обширное сочинение, истолковав оба эти названия ("Этюды о нравах XIX века" и "Философские этюды") как род антитезы, способствующей спекуляции издателей, тогда как мы их рассматриваем как две разумно сформулированные возвышенные идеи. Пришло время для того, чтобы автор решился выразить в заглавии глубинный общий смысл своего произведения и поразить этим публику: ведь мы привыкли верить людям на слово и ценить их так, как они сами себя ценят. Находчивый критик, раньше нас оценивший сочинение56, - и удовольствовался тем, что исследовал во всех ипостасях и с присущим ему мастерством таланта рассказчика, однако ограничив его узкими рамками. Так и должно было быть. Удалось ли автору единым взглядом охватить все полотно, которое он ежедневно расписывает? Мы так не думаем. Если бы замысел мог окончательно сформироваться в его голове, подобно прекрасным картинам, созданию которых мастера прошедших лет посвящали всю свою жизнь7 и создать которые вновь вряд ли позволит лихорадочная стремительность нашего столетия, быть может, он отложил бы в сторону свое перо! О да, он бы наверняка отступился от столь обширного труда, завершить который не в силах никакая упорная воля, никакая сила таланта.
Любопытное и достойное изучения явление представляет собой процесс рождения произведений г-на де Бальзака, неожиданное развитие событий, которым эти сочинения обогащаются, а также обширные напластования вариантов, из которых они разрастаются8. В истории литературы вряд ли найдется много примеров успешной разработки идеи, сперва по виду неопределенной и выраженной в каких-то фантазиях, но затем внезапно поднявшейся до уровня самой высокой философии.
над человечеством, мы можем с уверенностью предположить, что однажды, сравнивая различные идеи, отраженные в его трудах, он поступил подобно мастеровому, который случайно перевернул с изнанки налицо сотканную им материю и рассмотрел свое творение в общем и целом. С тех пор, поскольку источник высокого синтеза был в нем самом, он принялся мечтать о впечатлении, которое произведет его творение в целом9. Заполняя в воображении пустые места своего построения 10 то фресками, то групповыми портретами, то основными фигурами, то, на втором плане, отраженными оттенками, он вдруг увлекся этими картинами и вновь взялся за дело с французской горячность 11, ибо был еще в том возрасте, когда сомнения неведомы. Затем, увлекшись, этот человек, перед несгибаемой волей которого преклоняются все, кто его знает, и чья личность в один прекрасный день, несомненно, будет оценена по заслугам, как и его талант, пошел вперед, забывая наутро о напряжении и усталости прошедшего дня.
Исполнение этих трудов безусловно было сопряжено с некоторыми колебаниями мысли, некоторыми прихотями. Подобно тому, как горняк, отбивающий кусок от гранитной глыбы, боится обвала и не всегда точно следует отмеченной шнуром линии, автор опасался впасть в изнеможение. Однообразная работа погасила бы огонь вдохновения. Отсюда перестановка сюжетов, в которой некоторые лица могли бы его упрекнуть; но на самом деле она вызывалась правилами игры. Мода, которую пытаются обогнать книгопродавцы, требовала все новых и новых книг; смысл публикуемых сочинений не очень для них важен. Получалось, например, что тот или иной фрагмент не содержал ничего философского и подходил к "Сценам частной жизни", а какая-нибудь из «Сцен» относилась скорее к "Философским этюдам": их перемещали из коммерческой необходимости, сиюминутных потребностей. Примером этого служит первый выпуск "Философских этюдов". Никто не понял, для какой цели в основное произведение включено "Прощай!", опубликованное в третьем томе "Сцен частной жизни", но оно, без сомнения является одним из самых верных и неоспоримых выводов из темы, намеченной в "Шагреневой коже". Автор беспокоился об этих перестановках не больше, чем архитектор заботится о том, на каком месте строительной площадки свалены камни, из которых он должен сложить здание. Быть может, он собирался впоследствии, перед тем как открыть свои планы публике, попробовать свои силы; может быть, прежде чем освободить здание от лесов и загородки, он хотел завершить многочисленные скульптуры, наметить основные линии или по меньшей мере расширить и очистить фронтон.
он отличался наибольшим усердием, о самых поэтических его мгновениях. Жизнь в нищете по воле отца, который противился его поэтическому призванию, г-н де Бальзак впоследствии прекрасно описал в рассказе Рафаэля из "Шагреневой кожи". В 1818, 1819 и 1820 годах, найдя пристанище на чердаке близ библиотеки Арсенала12, он без устали работает над сравнением, анализом, изложением произведений, которые оставили в наследство людям философы и медики древности, средних веков и двух предыдущих столетий. Он испытывает особую склонность к такого рода занятиям. Луи Ламбер13 скончался, но остался другой Вандомский приятель, в такой же степени приверженный философским изысканиям, г-н Баршу де Пеноэн14, которому мы обязаны прекрасным трудом о Фихте, о г-не Балланше и который в случае надобности мог бы засвидетельствовать, сколь рано г-н де Бальзак заинтересовался физиологической системой: к ней все еще устремлены его мысли и к ней имеет отношение множество идей, могущих показаться изолированными. Итак, первоначальные изыскания переросли в научное исследование, цель которого мы бы с удовольствием изложили, если бы доверенные лица автора не посоветовали нам умолчать о ней до тех пор, пока последний не обдумает ее в достаточной степени, так, чтобы стало возможным явить ее в полном объеме. Наука требовала слишком много времени, а быть может и средств, и не могла составлять единственного занятия молодого человека, тогда еще неопытного и не определившегося. И вскоре, по причине важных интересов, о которых уже упоминалось15, г-ну де Бальзаку пришлось вопреки законам литературной благопристойности, заняться трудом, целостно описать который не удалось еще ни одному критику. Несмотря на всю таинственность и скрытность, первоначальные занятия г-на де Бальзака, благодаря его увлекающемуся, склонному к метафизике уму, взяли верх над теми трудами, которым он предавался по необходимости. Его разнообразные и обширные знания настолько явно проявились и так ярко вырисовались в первых же его произведениях, что многие лица, незнакомые с автором "Физиологии брака", приписывали эту книгу пожилому врачу или какому-нибудь старому вдовцу! Как мы уже говорили, в тот день, когда мастер перевел взгляд с изнанки ткани на лицевую ее сторону, чтобы увидеть, как переплетаются нити и как сочетаются цвета, он понял, что, сам того не замечая, излагал текст, который был у него в душе, приводил доказательства своих сокровенных познаний, показывая драму и поэзию своего мира, прежде чем обнаружить его физиологические подробности.
Мы установили, что "Этюды о нравах" являются точным воспроизведением всех социальных последствий, портретной галереей, удачно разделенной на залы, каждый из которых имеет свое назначение. Так, когда книга будет написана целиком, "Сцены частной жизни", произведение, полное свежести, ярких красок и новизны, изобразит жизнь человеческую в ее утреннем пробуждении, готовую расцвести. Сначала, детство, мгновенно и живо схваченное, описание первых проблесков разума16; в "Дочери Евы" -первые чувства молодой девушки17; затем милая застенчивость больших двадцатилетних детей; и наконец, первые насмешки судьбы, которые помогают обнаружить характер. Здесь речь пойдет главным образом об эмоциях, о неосознанных чувствах, об ошибках, допущенных не по злому умыслу, а скоре по нравственной неопытности и по незнанию жизненного уклада; беды женщины происходят от ее веры в искренность чувств; злоключения чистого молодого человека - от непризнания антагонизма между общественными условностями и самыми естественными желаниями, самыми настоятельными требованиями наших инстинктов во всей их полноте; здесь досада является основным и самым простительным нашим недостатком. Таким образом, в этой книге жизнь рассматривается в период между окончанием созревания и первой расчетливостью наступающей зрелости. Этот первоначальный обзор человеческой судьбы не имел еще нужного обрамления. И тогда автор взял на себя труд направиться в разные места: в деревенскую глушь, в провинцию, а то и в сам Париж. "Сцены провинциальной жизни", напротив, призваны изобразить тот этап Жизни человека, когда страсти, расчеты и раздумья приходят на смену чувствований, необдуманных порывов, образов, воспринимаемых как реальность. В двадцать лет чувства отличаются щедростью, в тридцать - все начинает сводиться к цифрам, человек становится эгоистом. Ум второстепенный удовольствовался бы выполнением этой задачи; но г-н де Бальзак любит преодолевать трудности, и ему захотелось найти достойное обрамление: он выбрал на первый взгляд самое простое, которым до сих пор пренебрегали, но зато самое подходящее, наиболее богатое полутонами, - провинциальную жизнь. И тут, в этих картинах, рама которых узка, но полотно представляет сцены, затрагивающие общие интересы общества, автор постарался во множестве образов показать вам великий переход, посредством которого люди ничтоже сумняшеся расстаются с чистыми эмоциями и принимают хитроумный способ мышления. Шутки в сторону: практические интересы отныне постоянно противоречат сильным страстям и наивнейшим надеждам. Начинается прозрение. Здесь проявляются трения общественного механизма. Ежедневное столкновение нравственных или денежных интересов вызывает драму, а иногда и преступление в пределах самой обычной семьи. Автор разоблачает мелочные придирки, благодаря периодичности которых малейшая подробность бытия вызывает острый интерес. Он посвящает нас в тайну мелкого соперничества, зависти между соседями, семейных придирок, которые, день ото дня возрастая, быстро подтачивают силы человека и ослабляют самую непреклонную волю. Очарование сновидений улетучивается. Те, кто в "Сценах частной жизни" предавался платонизму, теперь ясно видят, в чем состоит жизненное счастье живых существ. Женщина рассуждает вместо того, чтобы чувствовать, рассчитывает свое падение, тогда как раньше она вверялась всей душой. Итак, чем ближе зрелость, тем жизнь беспросветней. В "Сценах парижской жизни" круг вопросов расширяется. Жизнь описывается здесь широкими мазками; она постепенно подходит к возрасту, граничащему с дряхлостью. Лишь в гуще столичной жизни могли предстать эти картины критической эпохи, когда недуги одолевают не только тело, но и душу человека. Тут истинные чувства составляют исключение; их разрушает игра интересов, их перемалывают колеса нашего механического мира; добродетель опорочена, невинность продана; страсти уступили место пагубным склонностям, порокам. Все измельчается, разбирается, покупается и продается; на этом базаре всему назначается своя цена; расчеты бесстыдно производятся у всех на глазах. Человечество отныне делится на две категории - обманщиков и обманутых. Те, кому покорится цивилизация, будут единолично выжимать из нее все соки; они ждут - не дождутся смерти близких родственников; честный человек для них глупец; великодушные порывы - лишь средства к достижению цели; религия воспринимается как навязанная правительством необходимость; честность как поза; из всего извлекается выгода, все идет с торгов. Прослыви смешным - и перед тобой откроются все двери. Молодого человека можно принять за столетнего, и притом он оскорбляет старость. После того, как вы ознакомитесь с этим в высшей степени цивилизованным, а потому испорченным, обществом, где всегда присутствует и нищета и роскошь, подобно двум цирковым борцам, которым суждено вместе сгинуть в пламени жизни, автор проведет вас, если не иссякнут его творческие силы и не истечет время, в два следующие зала своей галереи, где развернутся жестокие, но впечатляющие картины народных масс, ведущих междоусобную борьбу; он изобразит жизнь и интересы нескольких людей, которым дано предвидеть необходимость этой борьбы и сталкивать индивидуумов друг с другом. Речь идет о "Сценах политической жизни" и "Сценах военной жизни", чьи названия говорят сами за себя, и нам нет надобности вдаваться в объяснения. Далее, он перенесет свое повествование туда, где жизнь течет спокойно, - в деревню, где очутились люди, погубленные политикой, войной или жизненными бурями. Таков, вкратце, план, который мы попытались изложить в нашем предыдущем введении и который нужно было привести здесь. Такова краткая обрисовка "Этюдов о нравах".
Поскольку некоторые критики придерживаются другой шкалы оценок или не изучали различные труды нашего автора так тщательно, как мы, дружелюбно следившие за всеми этапами развития его таланта, то они подвергают критике малый охват сюжетов, называя их то повестями, то новеллами и почти всегда приуменьшая их значение. Но попробуем сравнить эти так называемые мелочи с необработанными камнями, с разрозненными карнизами, с метопами18 украшения какого-нибудь пышного антаблемента19 или свода, величественного стрельчатого оконного переплета храма, замка, часовни, охотничьего домика. Несомненно, автор мог бы придать каждой детали пропорции обычного романа, - ведь хорошо известно, что в этом жанре он уже себя показал. Но разве последовательного изображения жизни пяти бенедиктинцев хватило бы для того, чтобы заполнить все шесть частей "Этюдов о нравах"? Притом, не забывайте, что в этой богатой картинной галерее, обширные залы которой уходят в бесконечность, находятся произведения довольно значительного объема, такие как "Евгения Гранде", "Сельский врач", а также "Шуаны", относящиеся, конечно, к "Сценам военной жизни". И наконец, если вспомнить о том, что в бессчетное множество уже известных сюжетов включены шестьдесят совершенно не похожих друг на друга женских образов, столько же мужских портретов, не говоря уже о второстепенных персонажах, характеры которых хотя и менее отчетливы, но никак не менее оригинальны, так как все до одного исполнены истинной своеобразной поэзии, -автор подчас сожалел о том, что не высветил их во всех подробностях, - не усматриваете ли вы некоего величия в этих разрозненных набросках, заложенных основах, в этих россыпях камней, загромождающих участок? Конечно же, если понять, что автор, вынужденный ограничиваться здесь - штрихом, там - профилем, да еще повернув к нам персонажа в три четверти, рисующий одного - на свету, другого - в тени, некоторых в полный рост, иных по пояс, часто страдал от необходимости сужать свои замыслы до предела, предписанного гармонией целого, - мы будем благодарны ему в равной степени и за то, что он сделал, и за то, чего он не сумел выполнить. Мы не ведем здесь речь о технических подробностях его картин, обо всех выразительных деталях, интерьерах, фасадах, пейзажах, которые не менее, чем характеры мужчин, чем образы женщин, являются его сильным местом. Не уместно ли, наконец, заметить: одной из отличительных черт г-на де Бальзака является то, что он первый сделал современный роман правдивым, стал описывать действительные невзгоды, тогда как все остальные увлекались скорее причудами и исключениями, несомненно, волнующими в качестве тем для беседы, но совсем не трогательными и не оставляющими воспоминаний в душе. Словом, пока все другие живописали картины, он занимался идеями. Для того, чтобы занять почетное место в литературе, роман воистину должен быть историей нравов, о чем вовсе не пекутся историки в тогах, мнящие себя гениями уже только потому, что описали некоторые события20 С этой точки зрения г-н де Бальзак - историк, которого будут долго помнить21. Пусть истина, о которой он повествует, кажется с первого взгляда незначительной в сравнении с грандиозными деяниями, описанными во многих современных книгах, но ведь все в совокупности будет представлять из себя внушительное целое! Критика деталей кажется нам также несправедливой. "Г-н де Бальзак понял, - пишем мы в статье, в которой стараемся воздать ему должное22, - что наряду с многообразно повторяющимися крупными типажами и высокими страстями, существуют и второстепенные персонажи и страсти низшего порядка, не менее драматические, но гораздо более новые. Эти страсти и этих персонажей он отыскивал преимущественно в домашнем кругу, у семейного очага. Проникнув под однообразную и безмятежную с виду оболочку, он внезапно обнаружил настолько разнообразные и одновременно естественные характеры, что все задались вопросом, каким образом такие знакомые и бесспорные вещи могли до сих пор оставаться неизвестными. Это произошло потому, что до него ни один романист не исследовал так глубоко детали и факты, которые, проницательно подмеченные и истолкованные, искусно собранные и скомпонованные с чудесным терпением старинных мозаичных дел мастеров, составляет единое целое, полное оригинальности и живости. Этот романист делает для современного общества то, что Вальтер Скотт сделал для средневековья. Последний посредством изображения масштабных и выдающихся личностей живописал все основные характеры великих исторических эпох Англии и Шотландии: мужчин и женщин, корпорации и касты, партии, секты, придворных, буржуа, принцев, мужиков, - всех он поставил перед собой, рассортировал и тщательно выписал23 нашей эпохи он выявил преходящие черты, тонкие нюансы, незаметные для обычного глаза детали; он исследует привычки, подмечает жесты, изучает взгляды, модуляции голоса и выражения лица, которые не говорили ничего или что-нибудь говорили всем, и его портретная галерея богатеет, становится все более полной, неисчерпаемой; в ней часто преобладают выразительные лица женщин, утонченных созданий, о которых мы бы понятия не имели, не будь незабываемых проникновенных портретов Лоуренса24, представляющих собой настоящие трактаты по физиогномике".
Если вы и найдете то тут, то там некоторые недостатки и длинноты, слишком дотошные подробности, сухие размышления, слишком цветистый слог, слишком претенциозные суждения, иногда повторение слов, некоторое многословие, причиной которому природная склонность автора к велеречивости, - стоит ли слишком строго упрекать его? Не исчезнет ли все это, когда здание будет наконец построено? Ведь тогда, несомненно, площадка очистится. Какому архитектору не приходилось вбивать последние гвозди в стену, наводить окончательный лоск? Тогда, как мы уже говорили, развернется широкая картина жизни человека во всей ее подвижности: этапы жизни человека в обществе, история инстинктов, чувств, страстей, анализ ошибок, интересов, описание пороков, одним словом, общая физиология судьбы человеческой. Таким образом, "Этюды о нравах" обладают глубиной романа, полны живописнейших описаний, неожиданных поворотов событий, безграничных страстей и подлинного блеска; мы видим различные этапы общественного развития, дома всех наших городов, все стили и все жанры, словом, все подробности, о которых мы упоминали. Эта часть постройки, самая обширная, самая яркая и самая богатая сочетаниями, занимала автора на протяжении почти всей его молодости. Ведь для того, чтобы приняться за создание столь различных картин, необходимо обладать недюжинными способностями, избытком идей, живительной сердечной теплотой. Выполнив все это, автор создаст нечто вроде speculum mundi25 огромного масштаба. Говорят, что когда-то Шекспир поставил такую цель в своих драматических произведениях: но ведь в его времена существовало более резкое размежевание общества, а, следовательно, и жизнь была менее сложной. К тому же, театр не допускает немыслимых трудностей и почти непреодолимых препятствий, вызываемых переходами из одного состояния в другое, которым Буало уделял так много места, что отсутствие работы над ними заставило его недостаточно высоко оценить прекрасную книгу Лабрюйера. Итак, сравнивая поначалу лишь обычную сопротивляемость обрабатываемых материалов, современный автор считает, что сложность решения задачи увеличилась; к тому же возросли масштабы самой задачи и взяться за ее решение тем более сложно, что у него были знаменитые и великие предшественники.
На таком вот обширном фундаменте будут воздвигнуты "Философские этюды". Осудив в "Этюдах о нравах в Х!Х веке" все язвы общества, описав все профессии, охватив взором все местности, исследовав особенности каждого возраста, показав все изменения, которые мужчина и женщина претерпевают с точки зрения законов и природы, физиологии и нравственности и, наконец, изобразив все общественные явления, автор замыслил изложить здесь причины этих явлений. Первый ряд кладки составляют спрессованные и тесно уложенные типизированные индивидуальности, второй -индивидуализированные типажи. В этих нескольких слоях заключается литературный закон, с помощью которого г-н де Бальзак сумел вдохнуть чувство и жизнь в исписанные страницы. Так, например, в "Этюдах о нравах" он изобразил скупого папашу Гранде26 27, аллегорического персонажа, воплощение скупердяя, умело написанного во весь рост. Поскольку последствия значительнее, чем причины, круг проблем, затрагиваемых в "Философских этюдах", уже, чем в "Этюдах и нравах". Это так. Но если и создается впечатление, что объем произведений уменьшается, то увеличивается их напряженность; короче говоря, они уплотняются.
Теперь, для того, чтобы посредством анализа выявить сокровенный смысл второй части большого труда, нужно показать оживляющую его душу, заметить мерцающий отсвет, отбрасываемый на нее неведомой наукой, мыслью о которой автор поневоле руководствуется. Признаем, что подобное открытие требовало бы от современных критиков склонности к чтению, которой им явно недостает. Если прелесть этих произведений мы почувствовали не так живо, как их недостатки, то, вероятно, от нас ускользнул их скрытый смысл. Но тщательное изучение некоторых сходных отрывков, некоторых эпиграфов направило нас по верному пути. Для нас очевидно, что г-н де Бальзак считает мысль основной причиной перерождения человека, а значит, и общества. Он полагает, что все идеи, а, следовательно, и все чувства более или менее разрушительны. По его мнению, инстинкты, до крайности раздраженные неестественными комбинациями, кои создаются социальными идеями, могут вызвать у человека резкий подъем или же постепенно довести его до изнеможения, похожего на смерть; он полагает, что мысль, такая, какой сделало ее общество и усиленная преходящей силой, которую придает ей страсть, неизбежно становится ядом, кинжалом для человека. Иными словами и по аксиоме Жан-Жака28 мыслящий человек - это развращенное животное. "Несомненно, - утверждает г-н Ф. Ш. 29, нет мысли более трагичной. По мере того, как человек просвещается, он постепенно убивает себя. Процесс мышления дезорганизует и опустошает человека, рассматриваемого как личность и как общественное существо, - такова идея, которую г-н де Бальзак внес в свои произведения. Некогда Рабле заметил странное влияние религиозной мысли на общество, когда она, проникая в него, завершала его разложение. Обоготворенная христианством душа завладела всем. Спиритуализм уничтожал материю; символ, идеализация царствовала безраздельно; образно говоря, Запад устремился на Восток. Он главенствовал в поэзии, низведя ее до состояния призрака, умножая аллегорические олицетворения, изгоняя из своей области живые существа, человеческую плоть и кровь. Рабле вооружился символом для того, чтобы воевать с символом. Так вот оно, ваше царство, мессир Гастер30 апофеоз презренного человеческого тела. Эра Рабле, та, которую он возвестил, прошла свой путь и завершилась. Теперь философ-романист может изобразить скорее опустошения, вызываемые аналитическим сенсуализмом, а не идеалистическим мышлением, как некогда".
Конечно, фраза Жан-Жака, истолкованная Годвином31, опоэтизированная лордом Байроном32, доказывает, насколько не нова глубинная мысль г-на де Бальзака. Однако именно здесь кроется величие его труда. Самые замечательные открытия в области математических или физических наук всегда представляют из себя заранее предполагаемое и найденное или угаданное подтверждение уже известного явления. Целые поколения были свидетелями земных и небесных волнений; а Ньютон, Кеплер, Лагранж, Лаплас, Араго объяснили и продолжают объяснять причины этого, одним словом, доказывают их. Физический и нравственный фактор, управляющий социальным миром, лучше выразила народная мудрость, чем сам Руссо. Кипучий дух истощает телесные силы - говорится в народе. А г-н де Бальзак пишет "Луи Ламбера"! На манер ученых он приводит доказательства. Мы намеренно упомянули историю "Луи Ламбера". В ней содержится в зародыше тайная наука, как говорят, донельзя положительная и могущая положить конец философским спорам. Воля и Мысль, - утверждает он, - были животворными силами для "Луи Ламбера". Вы видите, куда ведет эта посылка, если ее доказать? До опубликования "Луи Ламбера" автор сказал в "Шагреневой коже": "Ее очень позабавило (Федору33), что воля человеческая является материальной силой, подобной пapy"34 "Цезаря Бирото" предпослан роману "Прощай", где автор описывает женщину, которая, войдя в разум, внезапно приобретает вкус к жизни; одновременно ребенка, поскольку она слаба, и женщину, ибо она способна ощущать полноту счастья. Жизнь и любовь обрушивается на нее подобно удару молнии, она не выдерживает этого напора и умирает! "Самых дерзких физиологов, - говорится в этом мрачном эпиграфе, - приводят в ужас физические последствия этого нравственного феномена, который, однако, есть ни что другое как внутренний улар молнии и, подобно всем электрическим явлениям, своенравен и неожидан в своих проявлениях". Помните, в "Сельском враче", спор о самоубийстве? "Что ж, - говорит Бенасси35, - убивает не пистолет, а мысль." И наконец в новом издании "Луи Ламбера", уже напечатанном для этих "Философских этюдов" и первые оттиски которого книгопродавец нам уже предоставил, есть такие слова: " Наш мозг подобен реторте, где скапливаются все эфирные вещества, способные впитываться нашим организмом; он представляет собой общую основу разных субстанций, известных под невыразительными наименованиями электричества, теплоты, света, гальванического или магнитного газа и т. п., из которой они выходят в форме мысли." Сопоставьте отрывки, рассыпанные по прекрасным страницам, где Бальтазар Клаэ36 рассуждает о химическом абсолюте и говорит жене: "Не есть ли наши чувства следствие выделяющегося газа?" Не видите ли вы здесь очевидного сходства с научными рассуждениями, возникающими помимо воли автора? Тут далеко до утверждения: мыслящий человек - это развращенное животное. Вопрос неясен! Каков будет конец земного человека или человека, у которого нет никаких желаний, который ведет растительный образ жизни, живет сто лет, тогда как художнику, творцу приходится умирать молодым? "Где солнце, там и мысль, где холод - там слабоумие и долголетие, -говорится в "Луи Ламбере". - В этом заключена целая наука. " Эти слова, как и многие другие, развивающие их или подтверждающие и содержащиеся в сотнях страниц, написанных г-ном де Бальзаком, служат объяснением его "Философских этюдов".
Приступая к изучению общества, состоящего из людей, автор был вынужден прежде заняться человеком, который является, так сказать, его составной частью. Критика же не заметила, что "Шагреневая кожа" есть окончательный физиологический приговор, вынесенный современной наукой человеческой жизни, что это произведение является его поэтическим выражением, если не принимать во внимание частностей жизни общественной. Разве не великолепно обвинение, брошенное здесь влиянию, которое оказывают на сущность сил человеческих желание и страсть? Отсюда и эта мораль, которую капрал Трим37 столь энергично выразил, размахивая палкой, и которую г-н де Бальзак сделал эпиграфом, так плохо понятым большинством читателей. Немногие осознали, что после такого приговора нашей системе для большей части людей не остается другого выхода, как только пойти по извилистому жизненному пути, поддаться причудливой игре судьбы. Таким образом автор поэтически сформулировал в "Шагреневой коже" устройство человека, рассматривая его как систему, и вывел следующую аксиому: "Жизнь убывает в прямой зависимости от силы желаний или рассеивания мыслей". Он принимает эту аксиому подобно тому, как какой-нибудь чичероне берет факел, чтобы провести вас по римским подземельям, и говорит: "Идите за мной! Давайте исследуем механизм, действие которого вы наблюдали в "Этюдах о нравах"! Затем он предлагает нам рассмотреть человеческие чувства в их наиболее сильном выражении, рассчитывая на нашу сообразительность, а затем постепенно переходит к описанию менее значительных кризисов, из которых складываются события личной жизни. Он приходит в возбуждение, показывает идею, преодолевающую инстинкт, доходящую до страсти, но все время находящуюся под воздействием социального фактора и, следовательно, дезорганизующую. Так в романе "Прощай" идея счастья, вознесенная на высшую социальную ступень, поражает супругу, а под супругой автор несомненно подразумевает и жену, и любовницу. В "Рекруте" изображается мать, которую убивает сила материнского чувства. Таким образом, женщина рассматривается в трех социальных ипостасях: как возлюбленная, как жена и как мать; во всех трех случаях она становится жертвой идеи. В "Палаче" идея о династии вкладывает топор в руку сына и заставляет его совершить из ряда вон выходящее преступление. "Здесь, - опять говорит г-н Ф. Ш., - семья во имя социальной химеры толкает человека на отцеубийство ради спасения имени!" Посмотрите, как в "Эликсире долголетия" унаследованная идея в свою очередь становится смертоносной и как остер кинжал, который она вкладывает руку детей! Идите за мной, если не боитесь! Проследим вместе за развертыванием этой ужасной драмы на берегу моря38 своего сына, потому что заподозрил в нем инстинкты, осуждаемые обществом, и убил сына для того, чтобы тот не стал убийцей. Величественная идея! Рассмотрите еще одно произведение, само замысловатое название которого уже заключает в себе целое жизнеописание: "История величия и падения Цезаря Бирото, владельца парфюмерной лавки, помощника мэра второго округа в Париже, кавалера ордена Почетного Легиона". Обескураживающая аксиома, сформулированная в "Шагреневой коже", развивается повсеместно и проливает свет на все бедствия. Цезарь Бирото, типичный честный негоциант, для которого уважение необходимо как воздух, внезапно погибает от идеи порядочности как от пистолетного выстрела; каплю за каплей он вкушает несчастье, а радости жизни обрушиваются на него и сокрушают как смерч. Это произведение является еще одной главой семейной истории, написанной кистью г-на де Бальзака. Бедный викарий из Сен-Гатьена, появившийся в "Этюдах о нравах", представлен здесь в образе своего брата; но Франсуа Бирото - индивидуальность, тогда как Цезаря Бирото можно рассматривать как типичного представителя того многочисленного класса, к которому принадлежат различные персонажи произведений нашего автора, скромные люди, приобретающие величие, потому что они выделяются на общем фоне человеческих страданий, которые как бы пробуждаются вместе с их собственными. Таковы Могилыцица и Гондрен в "Сельском враче"; большая Нанон, г-жа Гранде и ее дочь в "Евгении Гранде"; Проклятое дитя, Хуана де Манчини, граф Шабер, отец Горио, Полина де Вильнуа, Луи Ламбер39 и многие другие. По правде говоря, ни одному автору не удавалось лучше определить свое отношение ко всем социальным слоям. Изображая мир миллионеров, он явно питает расположение и приязнь к той среде, в которой страдают; во всех его произведениях ограбленные появляются наряду с грабителями. В один прекрасный день ему воздастся по заслугам. Вальтер Скотт выступал в защиту расшитых камзолов, а г-н де Бальзак пробудил в нас сочувствие к отважным горемыкам, к домашним неурядицам. Его перо язвительно и насмешки колки только по отношению к богачам; для бедняков же и страдальцев он находит на своей палитре лишь мягкие тона. Затем идет "Мэтр Корнелиус", глубокое историческое исследование, где так четко выписаны наиболее любопытные черты незаурядной личности Людовика XI, которые в изображении романистов и драматургов никогда не бывают переданы целиком и полностью; а здесь, - взгляните, - какая непреоборимая логика. В образе старого серебряных дел мастера идея скупости убивает скупца. В "Неведомом шедевре" мы видим, как искусство убивает произведение; это первое знакомство с трагедией "Луи Ламбера". В "Красной гостинице", кровавой истории выскочки, быть может, самой страшной из всех, придуманных г-ном де Бальзаком, содержится великолепно выдержанная аналогия между идеей преступления и самим преступлением. Здесь, по нашему мнению, помимо композиционных деталей, присутствуют самые точные выводы из главной темы. Слабоумное существо, убитое страхом, - таков результат истории, озаглавленной "Проклятое дитя", истории превосходной, отныне дополненной еще одним томом, появления которого все ожидали. Написанные вдумчиво и со знанием дела "Изгнанники" содержат немало сходных ситуаций: самоубийство ребенка, которого мечта о небесах отвращает от жизни, гибельный для большого поэта гений и мысль о родине, заставляющая этого поэта воскликнуть: "Смерть гвельфам!" в тот момент, когда он описывает муки, уготованные в аду убийцам. "Иисус Христос во Фландрии" демонстрирует мощь веры, также рассматриваемой в качестве идеи. Здесь вполне применимы обычные заключения г-на де Бальзака, ведь для стольких мучеников идея эта оказалась губительной! Однако он предпочел на время отказаться от своей прискорбной системы и рассеять небесным светом густой мрак, в котором мы, согласно его описанию, пребываем. В этом повествовании, по словам критика, которого мы уже цитировали, "парии общества, те, которых оно изгоняет из своих университетов и коллежей, остаются верны своим убеждениям, благодаря своей нравственной чистоте сохраняют силу веры, и это их спасает, тогда как беды людей выдающихся, гордых своими недюжинными способностями, умножаются по мере возрастания их гордости, и страдание тем больше, чем больше знание. В "Фантастическом сне", озаглавленном "Церковь" 40 поразительно представлены религиозные идеи, которые сами себя уничтожают, сводят на нет, пожирают и рассыпаются одна за другой, разрушенные неверием, которое также является идеей. "Луи Ламбер" - наиболее проникновенное и замечательное доказательство основополагающей аксиомы "Философских этюдов". Разве мысль не убивает мыслителя? Это поразительно верное утверждение г-н де Бальзак последовательно развивает. "Манфред" является его поэтическим выражением, а "Фауст" драматическим.
Принятый издателем порядок постепенной публикации "Философских этюдов" призывает нас хранить молчание по поводу "Ессе homo"41, необычного противовеса "Луи Ламбера". По той же причине нам приходится умолчать о книгах, названия которых сами по себе говорят об их достоинствах, младших сестрах "Луи Ламбера", таких как "Сестра Мари Дезанж" 42"Книга скорбей", "Прощенный Мельмот", "Судьба и приключение одной мысли"43, и даже о "Серафите", хотя "Ревю де Пари" и опубликовал ее начало. Умолчим также о "Пророке", о "Президенте Фрито", о "Филантропе и христианине"44. Однако, мы можем надеяться, что автор не оставит в стороне ни одного человеческого чувства, ни одной идеи, что каждая человеческая душа должна пройти через назначенное ей суровое горнило, подобно тому как общество в целом было изображено его кистью. "Дьявольская комедия", такая на первый взгляд шутливая, в этом издании полна резкой критики правящих кругов, беспорядочного столкновения различных политических направлений, представляет из себя саркастический переход к завершению всего труда, к "Истории наследства маркиза Карабаса", аллегорической формуле совокупной жизни наций, подобно тому, как "Шагреневая кожа" является формулой жизни. "Не только общество как таковое, - утверждает г-н Ф. Ш., к мнению которого мы последний раз прибегаем (ибо и ему известны кое-какие секреты этого произведения), - смертельно поражено эгоизмом; это дитя анализа и углубленного размышления, в результате которого мы все время неизбежно возвращаемся мыслями к собственной персоне; это касается также и составных частей общества, правительства и политики. Шаг за шагом автор поднимается до последней иронии, наивысшей и наиболее созвучной нашему времени. В "Истории наследства маркиза Карабаса", последнего произведения, дополняющего великий философский обзор г-на де Бальзака, мы увидим мир политиков, павших жертвой бессилия и тщеты, подобно Рафаэлю из "Шагреневой кожи", который обладал такой же силой желания, тем же внешним блеском, но на деле был также несостоятелен, — словом, налицо все та же неизбежная вечная формула, согласно которой Национальность так же подавляется как Индивидуализм согласно своей формуле".
Эти высокие философские воззрения будут дополнены многими другими исследованиями, которые пока еще только зародились в мозгу автора, но благодаря его неизбывному радению, быть может, созреют еще до того, как мы допишем эти сухие строки, в которых тщимся препарировать самый пылкий, жизнелюбивый и плодовитый гений нашей эпохи.
В своем стремлении оценить сочинение поистине невиданного размаха, где мысль теряется подобно путнику, заблудившемуся в извилистых лабиринтах города, который более уже не существует (это сравнение подходит для еще не построенного города, полного не развалин, а новых домов), мы заметили в "Философских этюдах", таких, какими нам сегодня их представляет автор, следы надежды, вдыхающей жизнь в унылые фигуры обездоленных. Нам казалось, - да будет позволено такое сравнение, - что среди этих разбушевавшихся страстей, так же властно подающих голос, как в финале "Дон Жуана45 "Проклятое дитя", "Изгнанники", "Луи Ламбер", Иисус Христос во Фландрии" и "Серафита", предположив, что они обладают некоей кольцевой структурой и промежуточной композицией, мы с удовольствием допускаем, что чувства наши, измученные анализом, осветились сияющим лучом веры, облагородились благозвучным христианским метемпсихозом, который зародился в земных скорбях и вознесся к небесам. Мы не без волнения обратились с этим вопросом к автору, и он утвердил нас в нашем мнении при помощи одного из тех слов, которые идут от сердца и свидетельствуют о доброте душевной. Итак, когда наш архитектор мановением волшебной палочки завершит свое строение, божественный свет озарит его храм, назначение которого двояко, как у прекрасных памятников средневековья: вокруг них под фантастическими фигурами людей и зверей бушуют страсти человеческие, тогда как внутри чистой красотою сияет алтарь.
Пожелаем же трудолюбивому мастеру, чтобы критика была к нему благосклонна, чтобы ни упадок духа, ни болезнь, ни бедность не заставили его выпустить из рук чудотворный резец; ибо, - и мы горды, что первые заявили об этом, - здесь налицо одно из самых грандиозных мероприятий, когда-либо предпринятых одним человеком, произведение, которое остроумный поэт нашего времени назвал "Тысячью и одной ночью Запада", не зная того, что эти части, такие разнообразные, такие поэтические, такие правдивые, но рассматриваемые по отдельности, в действительности связаны друг с другом и составляют speculum mundi, о котором мы говорили!
И что же будет, когда впоследствии третья часть, чье название известно нескольким друзьям автора, когда "Аналитические этюды", к которым, без сомнения, относятся "Физиология брака" и "Трактат о внешней жизни" 46, многие отрывки из которого были опубликованы, когда последние выводы из глубокой мысли увенчают пышными украшениями сей литературный дворец, который можно сравнить с поэмами, запечатленными сарацинами в мраморе - высеченными золотыми буквами стихами из Корана? К этому последнему труду, который будет состоять из насмешливого исследования социальных принципов, принадлежит и книга, заглавие которой ("Монография о добродетели" 47) непрестанно возбуждает любопытство тех, кто из глубины своего одиночества рукоплещет усилиям автора, с гордостью отмечает поступательное развитие его таланта и мысленно разделяет его усталость и его бдения.
"Этюды о нравственности" описывают общество во всех его проявлениях, то "Философские этюды" выявляют причины этого, а "Аналитические этюды" тщательно изучают его принципы. Эти три слова - ключ к произведению, поразительному по своей глубине, полному удивительных деталей, всю значимость которого мы постарались здесь показать.
6 декабря 1834 года.
Примечания.
** Публикация четвертого выпуска "Этюдов о нравах XIX в.", которому предшествует введение г-на Феликса Давена, была задержана по причине некоторого изменения интересов автора и книгопродавца; однако этот выпуск должен поступить в продажу через насколько дней (Примечание издателя).
** Под вторым сочинением имеются в виду «Аналитические этюды». п
2. Balzac. La Comedie humaine. X. Etudes philosophiques. P.: Gallimard, 1979. P. I 199.
3. Здесь подразумеваются изменения в кабинете министров, часто происходившие в 1830-егг., восстания 1831 и 1832 гг., выборы 1834 г.
4. Намек на Жюля Жанена - популярного «малого романтика», автора известного романа «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829) и влиятельного критика, которого Бальзак недолюбливал.
5. Этим критиком был Филарет Шаль - французский литератор и критик, друг Бальзака. Он являлся автором предисловия к сборнику бальзаковских «Философских романов и повестей», вышедших в 1831г.
«Философские романы и повести» - первый вариант заглавия «Философских этюдов».
7. Автор может иметь здесь в виду Данте или Рабле - подобная характеристика применима и к тому и к другому и оба эти писателя важны для становления Бальзака-романиста.
8. Изучение рукописей Бальзака активно начнется в конце XIX в, когда получат развитие т. наз. генетические исследования.
9. По мнению французского комментатора, здесь возникновение замысла романного цикла Бальзака, оформившегося в 1833-34 гг. описано как внезапное озарение.
10. Сравнение своего сочинения с постройкой, сооружением есть и в корреспонденции Бальзака: «... оно более грандиозно, в литературном плане, чем собор в Бурге в плане архитектурном» (Согт. Т IV. Р. 769)
12. Т. е. на улице Ледигьер в Париже.
13. Луи Ламбер - персонаж одноименного романа Бальзака.
14. Баршу де Пенэн, Огюст - соученик Бальзака по лицею Карла Великого. Бальзак посвятил ему в 1842 «Гобсека». Реальное лицо названо здесь в одном ряду с вымышленным персонажем, что подчеркивает переплетение реальности и вымысла как основы замысла Бальзака.
15. Речь идет о конфликте между Бальзаком и его отцом, не ценившим литературного призвания сына и вынуждавшим его искать заработка.
«Дети», «Девичий пансион», «Внутренняя жизнь коллежа», но они остались не написанными.
17. Однако, замечают обычно комментаторы, содержание «Дочери Евы» стало в конце концов другим.
18. Метопы - прямоугольные, украшенные скульптурой плиты, заполняющие промежутки между триглифами в дорическом фризе.
19. Антаблемент - архит. термин, обозначающий систему кровельных балок.
20. Еще в молодости, в раннем сочинении «Один час моей жизни» (около 1820-22) Бальзак писал:
«То, что обычно называют историей, представляет собой картину всего, что совершают людские племена, именуемые народами, но, поскольку до сих пор историки занимались лишь пастухами и их собаками, я полагаю, что осталось сделать еще многое» (Balzac. Oeuvres completes. P., 1970. T. XXI. P. 537).
21. Пророчество оказалось верным: многие современные историки XIX века до сих пор опираются на Бальзака.
22. Специалисты-бальзаковеды так до сих пор и не смогли обнаружить статью, из которой Ф. Давен цитирует этот пассаж.
23. О влиянии В. Скотта на Бальзака существует несколько фундаментальных исследований, первое из которых появилось еще в конце XIX века - см.: Maigron L. Le roman historique a l'epoque romantique. P., 1898.
«Шагреневой коже», как его «цитирует» Ф. Шаль в издании 1831 г..
26. Папаша Гранде - персонаж романа «Евгения Гранде».
27. Мэтр Корнелиус- герой одноименного романа из цикла «Философских этюдов».
29. Здесь и далее это сокращение обозначает Филарета Шаля. Мысль критика из его предисловия к «Философским романам и повестям» существенно изменена и словесно вольно передана, что подтверждает гипотезу некоторых исследователей о том, что именами Давена и Шаля только подписаны тексты самого Бальзака.
«Гаргантюа и Пантагрюэль».
31. Годвин, Вильям (1756-1836) - английский писатель, автор предромантического романа «Калеб Уильямс», в котором названная выше идея Руссо скорее ставится, чем истолковывается.
«Манфреде» и «Дон Жуане» мы можем найти своеобразное поэтическое развитие мысли Руссо, однако существенно, романтически преображенной.
33. Федора - героиня «Шагреневой кожи».
34. Цитаты из романов Бальзака Ф. Давен приводит по ранним редакциям, позднее измененным писателем.
«Сельский врач».
«Луи Ламбера».
37. Трим - персонаж романа английского писателя ХУШ в. Л. Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди».
38. «Драма на берегу моря» - заглавие одного из романов Бальзака.
39. Хуана де Манчини - героиня романа «Марана», Полина де Вильнуа - «Луи Ламбера». Остальные персонажи - заглавные герои бальзаковских произведений.
«Иисус Христос во Фландрии».
41 Позднее названо - «Неизвестные мученики».
42. Неосуществленный замысел Бальзака.
43. От этого романа остались лишь наброски.
«Дон Жуан».
46. В пору, когда писалось предисловие, это заглавие обозначало «Трактат об элегантной жизни» -составную часть труда «Патология социальной жизни», который предполагалось поместить в «Аналитические этюды».
47. Неосуществленный проект Бальзака, также фигурирующий и в плане 1845 г.