РУБЕН ДАРИО
Поль Верлен
«Иностранная литература» 1996, №7
http://magazines.russ.ru/inostran/1996/7/verlen.html
Вот ты и обрел покой. И нечего уже волочить: ни злосчастную негнущуюся ногу, ни жизнь - странную, настрадавшуюся, заплутавшуюся в грезах. Нищий старик, бродяга, наделенный божественным даром! Вот и отпустила теб горькая земная жизнь, отмеченная роковой печатью Сатурна.
Ты умер, должно быть, где-нибудь в больнице для бедных. А ведь ты научил нас любить свои больничные обиталища - «зимние дворцы», куда тебя ежегодно загоняли изнывшие кости и нищета, тяжкая парижская нищета.
Знаю, в твой последний час рядом были свои - те, кому ты открыл новые духовные горизонты, твои ученики, Сократ, поэт бесприютных времен.
Ты умер, едва забрезжила твоя слава, едва в иных краях зазеленели всходы дивных цветов, посеянных тобою. И я говорю: над тобой - первым среди тех, кто славит свои страны и языки, - реет нимб, и я преклоняю колени.
прокаженного - мало кому выпала столь тяжкая ноша. Иов мог бы назвать его братом.
Уже давно меня захватил могучий поток его стихов, заворожил его голос - отзвук небесной музыки и земной песни. Потом я прикоснулс к тайне его жизни, и мне открылась изболевшаяся душа. Я вгляделся в его лицо, величественное и измученное: вскинутая голова, глубокие темные глаза - лицо Пьеро, в котором было что-то детское и сократовское одновременно, лицо поверженного Бога. Не только восхищение овладело мной. Мучительна нежность тронула мое сердце, когда я ощутил, какая высокая вера, велика страсть и вечная поэзия живут в этом искалеченном жалком теле.
Когда в 1893 году я приехал в Париж, мой друг Энрике Гомес Каррильо предложил познакомить меня с Верленом. К тому времени уже вышла книга Каррильо, в которой он описал одно из своих посещений больницы Бруссэ: «Верлен лежал на узкой больничной койке и мрачно шутил. Его милое огромное лицо было бледно - такую нездешнюю бледность я видел разве что на полотнах Риберы. Какая-то святость была в этом лице. Ноздри маленького носа поминутно раздувались, жадно втягивая сигаретный дым. Толстые губы смаковали строфы Вийона или презрительно кривились, когда он заговаривал о Ронсаре. В их особой складке смешались порок и доброта - удивительная то была улыбка! Его седая - уже совсем седая - борода стала совсем длинной».
Этот рассказ приоткрывает душу Верлена. Нет, тогда он не был немощным старцем, его естественнее было б назвать крепким стариком. Говорили, что его преследуют тягостные виденья, следы пережитого, и терзают кошмары, доходящие до бреда и галлюцинаций белой горячки. Болезнь долго мучила его, и хотя друзья - Мендес и Леон Дюшан с женой - навещали его, все равно поэт чувствовал себя заброшенным и покинутым.
Казалось, он затем и рожден, чтоб испытать безмерные горести судьбы: тяжек крест, остры тернии, безжалостны копья и крючья, крепок бич, исполосовавший тело. Но этот униженный человек стал для меня воплощением высшего величия. Ангельского величия - в его стихах я слышал отзвуки небесных цитр, эхо Stabat mater и Якопоне да Тоди, я внимал его молитвам и хвалам Богоматери - он славил ее как смиренный и нежный сын. И с той же силой, что дана лишь ангелам Божьим, запечатлел он страдания Агнца Божьего. Я знаю: священный огонь обжигал его руки. И как терзаемый раскаяньем флагеллант осыпает себя ударами кнута, так Верлен бичевал свою душу - капли этой крови запеклись на строках его песен.
«Исповедь» или «Больницы» - и вы узнаете человека, не только поэта, и отыщете в разбушевавшемся поначалу и затихшем с годами поэтическом море не одну жемчужную россыпь. Верлена, несчастнейшего из сынов Адама, терзали те же враги. Первый, канонический Враг - Мир - был к нему милостивее других. Второй - Дьявол - искушал его, но поэт защитилс благовестом молитвы и выстоял. Зато Плоть, жестокую силу, он одолеть не смог. Не часто так неистовствует змея похоти - Верлен стал рабом желанья, а тело его - лирой греха. Случись ему бросить взгляд на свои следы, он заметил бы трещинку посередине - оттиск копытца. И уже не удивился бы, увидав надо лбом крохотные рожки, - не зря же ему мерещились нимфы, не зря губы, привычные к флейте, кривила улыбка фавна. «Приди!» - взывал он в священных кущах к Венере, подобно сатиру Гюго. Языческая наследственность разжигала его природную чувственность, но он веровал - и терзался грехом.
Вам не случалось читать старинные предания, пересказанные Анатолем Франсом, где сатиры веруют в Бога и даже становятся иногда святыми - святыми сатирами? Таков и он, Бедный Лелиан, - святой сатир с певучей флейтой, отшельник и ловец дриад, полунасильник-полуаскет, знавший и хмель языческого гимна, и просветленность молитвы. Тело его истерзано страстью, воля измучена борьбой; весенний огонь распаляет его и зовет в леса, а дух силится выстоять - и возносит хвалу Всевышнему, но чаще его моленья обращены к Богоматери. Песнь его возвышенна и глубока, как душа, изведавшая страданье, и, кажется, ей не будет конца, но вот в ветвях вновь мелькает бедро Каллисто - и под звуки флейты фавн устремляется в кущи.
Когда доктор Нордау опубликовал свое «Вырождение» («Entartung»), сочинение, словно бы вышедшее из-под пера Трибуле, образ Верлена, поэта, неведомого в ту пору большинству, да и изрядной части элиты, впервые был искажен. Портрет, нарисованный Нордау, поистине отвратителен. Нордау считает современное искусство плодом расстройства ума и причисляет Верлена к наиболее ярким примерам этой тенденции. Не его одного. Некоторые сочли своим долгом оправдаться. Даже великий маг Малларме покинул свой треножник, чтобы в лондонской лекции о музыке и литературе помянуть убогие построени австрийского профессора.
Бедный Лелиан не произнес в свою защиту ни слова. Разве что пару раз чертыхнул австрияка на манер Франциска I или д'Аркура. Защитили его друзья, и в первую очередь Шарль Тениб. Его благородный порыв стал достойным ответом тому, чья рука вывела эти строки: «Вот перед вами непредвзятый портрет знаменитейшего из вождей символизма. Лицо очевидного дегенерата, асимметрия черепа, черты монголоидного типа. Далее: патологическая страсть к бродяжничеству, дипсомания, половая распущенность, болезненные фантазии, слабость воли, неспособной обуздать инстинкты. И как следствие того - глубока душевная тоска, рождающая проникновенные ламентации. В затуманенном мозгу этого слабоумного старика в минуты мистического экстаза возникают видень - ему являются святые и сам Господь».
Как после этого не вспомнить славного Де Амичи, восставшего против «науки», которая, четвертовав Тассо, взялась за Леопарди? На мой взгляд, Де Амичису недостает ярости, но порыв его благороден.
последовательнее и суше, не сейчас, когда я пишу под впечатлением смерти поэта.
Так что же сказать о Верлене? Он - величайший поэт нашего времени. Слово его реет над миром. Теперь даже официозные писаки считают своим долгом, хоть бы и сквозь зубы, помянуть Верлена. И только в Испании Верлена совсем еще не знают, да и узнают ли? Один Кларин сумел оценить его. По-испански пока не написано ни строки, воздающей должное Верлену, если не считать записок Гомеса Каррильо. О статейках Бонафуа и Эдуардо Пардо не стоит и упоминать.
Так пусть эти строки станут первым венком Верлену. Когда-нибудь я напишу о великом поэте большую, достойную его статью, а пока не стану вдаваться в подробности.
«Больная лапа не слишком досаждает мне - куда меньше стихов, истинной моей муки, муки мученической! А ревматизм даже кстати - где бы я без него жил? Здоровых в больницу не берут».
В этих словах - весь он, трагический брат Вийона.
«заблудшая, затосковавшая душонка»... Прими же ее, Господь, как принимала его тело убогая больничная койка!
1896 г.
Перевод с испанского НАТАЛЬИ МАЛИНОВСКОЙ