И. С. Чистова
О ДВУХ СТИХОТВОРНЫХ ПЕРЕВОДАХ А. ДЮМА ИЗ ПУШКИНА
Временник Пушкинской комиссии. Вып. 20. — 1986
«Современнике» фельетоне «Петербургская жизнь» отмечал, что «весь Петербург в течение июня месяца только и занимался г. Дюма. О нем ходили различные толки и анекдоты во всех слоях петербургского общества; ни один разговор не обходился без его имени, его отыскивали на всех гуляньях, на всех публичных сборищах, за него принимали бог знает каких господ. Стоило шутя крикнуть: Вон, Дюма! и толпа начинала волноваться и бросалась в ту сторону, на которую вы указывали».1
Дюма, с увлечением знакомившегося с Петербургом, интересовала и литературная жизнь русской столицы. Случай свел Дюма с Григоровичем, которого французский писатель знал как автора «Рыбаков», как литератора, пользовавшегося наряду с Толстым и Тургеневым симпатиями русской молодежи. Григорович стал его гидом по литературному Петербургу. Дюма с радостью принял предложение Григоровича посетить живших на даче между Петергофом и Ораниенбаумом Некрасова и Панаева — соредакторов «Современника», одного из наиболее популярных журналов. Как вспоминал впоследствии Дюма, Панаев встретил его с «раскрытыми объятиями».2 Некрасов же был весьма сдержан; он оказался в числе тех немногих, кто не разделял восторженного отношения русской публики к прославленному французскому раманисту. Любопытно в этом отношении свидетельство Натальи Петровны Шаликовой, дочери Петра Ивановича Шаликова, содержащееся в ее письме к московской приятельнице Софье Дмитриевне Кареевой от 22 июля 1858 г.: «... Alex. Dumas, père в Петербурге. Хорош гусь, говорят! На обеде к Панаеву при жене его явился в чем-то похожем на рубашку. Такой, говорят, самохвал и mauvais ton, что ужас. Разумеется, он наших-то ни во что не ставит, только один Некрасов ему не поклоняется...».3
Если сообщение Натальи Петровны о холодном, почти неприязненном отношении Некрасова к Дюма находит фактическое подтверждение, то ее замечание о том, что французский писатель ни во что не ставил петербургских литераторов, вряд ли следует считать справедливым.
В свои записки о путешествии в Россию Дюма довольно широко вводил литературный материал, считая необходимым представить своим соотечественникам не только крупнейших русских писателей — Пушкина, Лермонтова, Некрасова, но и Александра Бестужева, Вяземского, Лажечникова, Полежаева и др. Как известно, Пушкину Дюма посвятил отдельную главу во второй части своих записок, которые первоначально в виде отдельных очерков публиковались писателем на страницах периодической печати, а затем были собраны вместе и составили несколько томов, неоднократно издававшихся в разных редакциях и с разными заглавиями.
4 М. П. Алексеев тщательно реконструировал историю появления этого перевода, связанную с именем Е. П. Ростопчиной. Поводом к написанию этой его работы послужило выявление подлинника письма Ростопчиной к А. Дюма, содержащего сделанный самой Ростопчиной дословный французский перевод послания в Сибирь. Подлинник был приобретен в Париже владельцем значительного рукописного собрания А. Я. Полонским, который прислал в Ленинград его фотокопию с любезным разрешением опубликовать текст в пушкинском издании.
В настоящее время появилась возможность дополнить известные по мемуарным источникам сведения о еще двух содержащихся в записках Дюма французских переводах пушкинских стихов.
Летом, 1982 г. я получила из Лондона письмо от Георгия Илларионовича Васильчикова, правнучатого племянника Александра Илларионовича Васильчикова — свидетеля ссоры Лермонтова с Мартыновым и секунданта на последней дуэли поэта. Георгий Илларионович сообщал, что он располагает автографами Александра Дюма — его собственными переводами стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова. «Я подумал,— писал Г. А. Васильчиков, — что, быть может, было бы интересно или вашему архиву, или музеям, посвященным этим писателям, получить хотя бы (пока что!) фотокопии с этих рукописей». Спустя некоторое время Г. И. Васильчиков, оказавшись в Ленинграде, смог мне передать ксерокопии рукописей Дюма, хранящихся в его коллекции автографов. Это были переводы двух первых строф и начала пятой строфы из вступления к поэме «Медный всадник», баллады «Ворон к ворону летит», четырех стихотворений Лермонтова, в том числе загадочного «Le blessé», русский источник которого не найден, и стихотворения Некрасова «Забытая деревня». Все эти переводы вошли в книгу путевых очерков Дюма. Г. И. Васильчиков получил рукописи французского писателя от своей дальней родственницы кн. Щербатовой, правнучки фельдмаршала А. И. Барятинского, в 1856—1862 гг. наместника императора на Кавказе. С А. И. Барятинским Дюма встретился в Тифлисе, куда прибыл после долгого путешествия по России, во время которого посетил Петербург, Москву, Нижний Новгород, Астрахань. На Кавказе Дюма ожидал столь же радушный прием, что и в Петербурге. Русские власти и прежде всего сам кавказский наместник наперебой ухаживали за знаменитым романистом. Рассказ об одном из визитов Дюма к наместнику сохранился в воспоминаниях писателя: «Ровно в три часа мы явились к князю Барятинскому. Князь носит одно из славных русских имен: он ведет свой род от св. Михаила Черниговского, Рюрикова потомка в двенадцатом колене <...> но князь Барятинский всем обязан самому себе <...> Он имеет от роду сорок или сорок два года, красивую наружность и чрезвычайно приятный голос, которым он рассказывал нам очень остроумно как свои собственные воспоминания, так и вообще анекдоты <...>
Князь принял нас в небольшой зале, убранной по-персидски с необыкновенным вкусом, украшенной чудным оружием, серебряными вазами самой красивой формы и дорогой цены, грузинскими музыкальными инструментами, оправленными в золото и серебро, и притом все это сияет подушками и коврами, вышитыми грузинскими дамами, теми прекрасными ленивицами, которые берут иглу в руки только для того, чтобы украсить золотыми и серебряными звездами седла и пистолетные чехлы своих супругов. Князь давно ожидал меня <...> Прибытие мое было еще прежде возвещено ему графинею Ростопчиной, от которой он передал мне письмо, или, лучше сказать, целый пакет».5
«Я слишком хорошо был принят князем Барятинским,— продолжал Дюма,— чтобы стал восхвалять его или даже сказать об нем простую истину; подумают, что я пытаюсь расплатиться с ним, между тем как, напротив, эта воздержанность есть прямое следствие моей к нему благодарности».6 Кроме этих, посвященных Барятинскому слов в главе о тифлисских впечатлениях, Дюма нашел еще одну возможность выразить князю свою признательность. На листе переданной мне Васильчиковым рукописи с переводом отрывка из «Медного всадника» сделана следующая помета — вероятно, кем-то из Васильчиковых: «Я упомяну где-нибудь, что Дюма посвятил князю свои переводы Пушкина и Лермонтова. Не стоило нам снова бы напечатать в каком-нибудь журнале все стихи с литературной справкой?».
Часть названных переводов Дюма сделал еще в Петербурге — по подстрочникам, изготовленным его друзьями, прежде всего Григоровичем, блестяще владевшим французским языком. Панаев, петербургский биограф Дюма, обратил внимание читателей «Современника» на то, что французский писатель успешно соединял знакомство с достопримечательностями столицы и ее окрестностей с литературной работой: «Деятельность, подвижность и энергия г. Дюма изумительны <...> Мы приехали в Ораниенбаум в 11 часов вечера — и в 12 часов он уже был с пером в руках за работой и писал до 2 часов; от 7 до 11 утра он также работал, потом осматривал ораниенбаумские дворцы; после осмотра их он снова принялся за перо и писал до половины шестого, т. е. до самого обеда».7
По свидетельству того же Панаева, сам Панаев вместе с Григоровичем «перевели г. Дюма вступление к „Медному всаднику“ Пушкина, первые строфы, начинающиеся:
На берегу пустынных волн
Г. Дюма через несколько минут передал нам эти строфы в прекрасных и звучных стихах...».8
Отрывки из поэмы «Медный всадник» не вошли в главу о Пушкине, но были включены в первую часть книги — в качестве стихотворных иллюстраций — к рассказу о Петре I и к небольшому этюду о Петербурге с его фантастическими белыми ночами.9 Назначение этих переводов определило и их характер: Дюма, предупредив, что по его переводам никоим образом не следует судить о Пушкине — величайшем поэте, позволил себе увлечься и ввести в пушкинский текст немало собственных строк, особенно в начало пятой строфы вступления, где речь идет о белых ночах, столь поразивших воображение писателя, взявшего на себя смелость усилить и распространить соответствующую часть текста в пушкинской поэме. В дословном переводе текст Дюма звучит так:
Но что я люблю больше всего, о город надежды, —
Благодаря которой, когда приходит счастливый месяц цветов,
Влюбленный при неясном бледном свете может прочесть
Запоздавшее письмецо, которое тайком
Написала вдали от своей матери его боязливая возлюбленная.
Вы объезжаете на вашей колеснице немой город,
Вы проливаете на несчастных
Сон, сладкий напиток, истекающий из вашей урны.
И, глядя вдаль, подобно молнии,
И видно, как пурпур авроры следует за пурпуром заката.
В качестве стихотворной иллюстрации — к историческому очерку о Петре — Дюма, видимо, хотел использовать и отрывок из «Полтавы»; об этом позволяет судить зачеркнутое заглавие на первом листе рукописи: «Début du Poème de Poltava».
Второй перевод, о котором пойдет речь, — это перевод баллады «Ворон к ворону летит». Этот перевод включен во II том записок, в главу «Поэт Пушкин», в числе прочих стихотворений, среди которых седьмая строфа «Моей родословной», заключительные пять строф стихотворения «Вольность», «Послание в Сибирь», «К А. Б.***» («Что можем наскоро стихами молвить ей»), «В крови горит огонь желанья», «Эхо». Каков был принцип отбора стихов в этой главе? М. П. Алексеев полагал, что в лирике Пушкина Дюма в особенности привлекали вольнолюбивые стихотворения и, в частности, такие, какие еще не были известны в русской печати и обращались в рукописных списках. Добавлю, что Дюма, как это следует из приведенного выше перечня использованных в главе о Пушкине стихов, стремился к тому, чтобы показать своему читателю тематическое и жанровое разнообразие пушкинской поэзии. Сделал он это далеко не профессионально, распределив стихи, с одной стороны, по жанровым признакам: эпиграммы, мадригалы и т. д., а с другой — по изобретенным им самим весьма странным рубрикам: любовь, уныние, фантазия.10 Последнюю представляет шотландская песня о двух воронах.
«Два ворона» в «Северных цветах» на 1829 г. Это заглавие сохранилось в переводе Дюма; возможно, оно было в предложенном ему подстрочнике. Известно, что источником пушкинской баллады послужил французский перевод народной шотландской баллады в литературной обработке В. Скотта, опубликованный в 16-м томе полного собрания сочинений писателя, изданном в Париже в 1826 г. под заглавием «Les deux corbeaux».11
Достойно внимания то обстоятельство, что Дюма, переводя балладу Пушкина на французский язык, в какой-то мере возвратил ей — и это естественно — западный средневековый колорит, который был утрачен в пушкинском стихотворении, где рыцарь превратился в богатыря, дама его сердца — в хозяйку и т. д. Пушкин создал — и это было его целью — русскую балладу, с помощью искусного введения в текст мотивов и образов русского фольклора. Сохранить их в переводе было почти невозможно, хотя, вероятно, ряду слов Дюма мог бы найти стилистически более близкие эквиваленты, перевести слово «богатырь», например, как «l’héros», что и было сделано в первом, прозаическом, переводе пушкинского стихотворения, предпринятом в 1847 г. преподавателем Петербургского путейского института А. Дюпоном.12 Дюма между тем перевел слово «богатырь» как «un chevalier», повторив (разумеется, не подозревая об этом) вариант французского перевода 1826 г.
Характерен в этом смысле сделанный Дюма перевод последнего четверостишия, вернее, двух последних строк, героиней которых является «хозяйка молодая». Дюма вернул ей облик средневековой прекрасной дамы, которой служит рыцарь. При этом Дюма развернул две пушкинские строки в самостоятельное четверостишие, что ему понадобилось для того, чтобы устранить нарочитую затемненность, смысловую зыбкость, размытость пушкинского заключительного двустишия. У Дюма его смысл предельно ясен; в дословном переводе оно звучит следующим образом: «жестокая красавица, которая могла позволить служить себе только одному рыцарю, ждет с поцелуями на устах не мертвого друга, но живого». С той же целью — не допустить возможности неоднозначного толкования текста — Дюма перевел пушкинского «недруга» («на кобылку недруг сел») как «убийцу».
Замечу, что столь же произвольно однозначен смысл заключительных строк в одном из переводов, сделанном уже в наше время, где героиня ждет живого друга — соперника убитого рыцаря. Здесь пушкинский «недруг» переведен как «le rival» — «соперник».13
некоторой правке: Дюма стремился добиться большей точности и большей художественной выразительности. Следует признать, однако, что достаточных результатов в этом направлении Дюма так и не достиг: его переводы — это скорее факт истории литературы, чем художественное, эстетическое явление. Вместе с тем современники оценивали их весьма высоко.
В заключение позволю себе привести в связи с этим следующее суждение автора библиографического издания «Пушкин в переводе французских писателей» В. Шульца: «Мы решились поместить целиком почти все переводы А. Дюма, так как они представляют светлое явление после всех перечисленных посредственностей и фантазий, как в прозе, так и в стихах. Дюма местами для прикрасы, а, может, и по поэтическому увлечению, прибавляет своего, но притом почти везде сохраняет основную мысль поэта».14
И. С. Чистова
_________
Сноски
2 Там же, с. 479.
3 Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, карт. 16. 10, л. 2 об.
4 Алексеев М. П. К тексту стихотворения «Во глубине сибирских руд». — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1969. Л., 1971, с. 20—42.
5 Кавказ. Путешествие А. Дюма / Пер. П. Робровского. Тифлис, 1861, с. 447—450.
7 Григорович Д. В. Литературные воспоминания, с. 499.
8 Там же, с. 503.
9 Dumas A. Impressions du voyage. En Russie. Paris, s. d., t. I, c. 131—132, 238—239.
10 Ibid., t. II, p. 24—34.
ètes de sir Walter Scott. Paris, 1826, t. 16, c. 216 (Chants populaires de l’Écosse, t. III).
12 Oeuvres choisies de A. S. Pouchkine, poète national de la Russie / Traduites pour la première fois en français, par H. Dupont. Paris, 1847, t. II, p. 378.
13 См.: Hommage a Pouchkine. 1837—1937. Bruxelles, 1937, p. 68 (Les cahiers du journal des poètes).
14 А. С. Пушкин в переводе французских писателей. СПб., 1880, с. 131—132.