С. Брахман
"Виктор Гюго - наш современник"
http://www.tverlib.ru/gugo/sovremennik.htm
“Девяносто третий год” — последний роман великого французского писателя Виктора Гюго. В этом произведении неукротимый тираноборческий дух Гюго, его любовь к человеку и забота о будущем человечества проявились с особой силой. Роман поразил первых читателей, вновь ощутивших “львиную лапу” прославленного художника слова, который и на восьмом десятке лет не утерял ни своих идеалов, ни мощи воображения, ни масштабности идей и образов, ни красочности палитры. Роман мгновенно стал известен за пределами Франции, был переведен на десятки иностранных языков, в том числе на русский, и преумножил мировую славу Гюго.
Соотечественники Виктора Гюго гордятся им прежде всего как величайшим национальным поэтом; широко известен он и как драматург. Но сердца миллионов читателей во всех концах земли Гюго завоевал своими романами. Кто не знает горестной истории прекрасной цыганки Эсмеральды и несчастного безобразного горбуна Квазимодо? Кто в юности не плакал над судьбой Жана Вальжана, крошки Козетты, не восхищался отважным Гаврошем, не проклинал бессердечного Жавера? Любимые народные герои Гюго стали любимцами многих поколений читателей разных стран, вошли в культурный обиход наряду с величайшими образами мировой литературы. В романах Гюго ставятся важнейшие вопросы народной жизни, звучит искреннее сочувствие угнетенным и осуждение угнетателей, перерастающее в осуждение всего общества, построенного на социальной несправедливости, в них настойчиво провозглашаются красота добра, человечности и справедливости.
В память потомства Гюго вошел как великий писатель-романтик, мечтавший о свободе и счастье для всех людей. Сын героической эпохи Великой французской революции, ученик просветителей, он горячо верил в преобразующую силу слова. Писатель в его понимании — это “пророк”, “маяк” человечества на его тернистом пути к идеалу. Искусство Гюго глубоко демократично, он обращается не к узкому кругу ценителей, а — как сам он выразился — “к народу, нации, человечеству”. Он хотел быть всеми услышан, всеми понят. Отсюда ясность его мысли, ораторский пафос, страстный лиризм, образная речь, усыпанная гиперболами и метафорами, которые делают зримыми и осязаемыми даже самые отвлеченные понятия; отсюда укрупненные образы его героев, яркие и резкие краски, отсюда близость к массовым демократическим жанрам его времени — социально-приключенческому роману и мелодраме, многие приемы которых художественно переосмысляются в его произведениях. Романы Гюго всегда были не по вкусу литературным снобам, обвинявшим великого писателя в отсутствии чувства меры, примитивности идей и “дурном вкусе”. Но широкие читатели и прогрессивные деятели литературы рассудили иначе. “Я не знаю, мыслитель ли Виктор Гюго, — писал в начале нашего века французский писатель Жюль Ренар, — но он производит на меня такое впечатление, что, прочитав одну-единственную его страницу, я начинаю мыслить со страстью всеми участками моего мозга”. Салтыков-Щедрин причислял сочинения Гюго к “беллетристике идейной, героической”, по его утверждению, в конце XIX века, в пору начавшегося кризиса буржуазной культуры, книги Гюго, как и романы Жорж Санд, напоминали “то тенденциозное время, когда не только люди, но и камни вопияли о героизме и идеалах”. “Трибун и поэт, он гремел над миром подобно урагану, — писал о Гюго М. Горький, — возбуждая к жизни все, что есть прекрасного в душе человека” . В наши дни романы Гюго по-прежнему привлекают, особенно молодого читателя, не только увлекательной фабулой и жизненными героями, но и богатством мыслей и чувств, высокими идеалами.
Жизнь Виктора Гюго многое объясняет в его творчестве. Он родился в 1802 году, когда еще полыхали зарницы Великой французской революции и только начал укрепляться капиталистический строй; он дожил до 1885 года,—до той поры, когда капиталистическое общество уже шло под уклон и в нем все явственнее проступали черты упадка. Творчество Гюго, которое он сам назвал “звучным эхом своего времени”, откликнулось на серьезнейшие проблемы XIX века, отразило его конфликты и идеалы, иллюзии и надежды. Сын наполеоновского генерала и убежденной сторонницы “законных королей” (династии Бурбонов, свергнутой революцией), Гюго с детства оказался причастным к политическим распрям, а вся его дальнейшая жизнь как писателя и гражданина была неразрывно связана с историей его страны. Гюго был свидетелем четырех революций во Франции (1830, 1848, 1870, 1871), освободительной борьбы других народов против реакционных правлений и чужеземных угнетателей, первых рабочих восстаний 1830-х годов и первой попытки утвердить власть пролетариата в дни Парижской коммуны. И никогда он не стоял в стороне от событий, всегда активно боролся словом и пером на стороне демократии против реакции, на стороне народов против их деспотов.
К концу 1820-х годов Гюго, несмотря на молодость, уже был прославленным поэтом, вождем нового поколения французских романтиков — талантливой артистической молодежи, с энтузиазмом строившей новое, свободное искусство. Вскоре свобода в литературе неразрывно слилась в сознании Гюго с политической свободой, а после падения в 1830 году реакционного режима Реставрации, при буржуазной Июльской монархии в произведениях Гюго зазвучала “медная струна” социального обличения и защиты угнетенных. Именно на волне революции 1830 года родился первый большой роман Гюго—“Собор Парижской богоматери” (1831), в котором, как и в его романтических драмах тех лет, проявилась важная особенность творчества писателя: к какой бы эпохе ни было отнесено действие, его произведения всегда обращены к современности, всегда злободневны.
“первая великая битва”, как назвал ее Маркс, между пролетариатом и буржуазией стала рубежом для всего XIX столетия, а вместе с тем рубежом в жизни и творчестве Виктора Гюго. Уже в начале революции он объявил себя республиканцем и до конца жизни остался верен буржуазно-демократической республике. Он мечтал об иллюзорном “братстве всех людей” на почве буржуазного общества, он был убежден, что установление республики разрешит все социальные противоречия — “дальнейшее — вопрос всеобщего голосования”. Вот почему, очутившись на скамье Законодательного собрания, он не понял смысла рабочего восстания в июне 1848 года: ему казалось, что, выступая против буржуазно-республиканского правительства, “народ выступил против самого себя”.
Но когда 2 декабря 1851 года политический авантюрист Луи Бонапарт, при попустительстве реакционной буржуазии, удушил республику и объявил себя императором Франции под именем Наполеона 111, Гюго яростно бросился на защиту демократии. “Второго декабря он встал во весь рост, — писал А. И. Герцен в “Былом и думах”, — он в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию, под пулями он протестовал против coup d etat [государственного переворота. — С. Б.] и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать”. Начался девятнадцатилетний период изгнания Гюго.
Преследуемый бонапартистским правительством, он покинул родину, под чужим именем прибыл в Бельгию, потом в Англию, наконец, обосновался на одном из островов Ла-Маншского архипелага, острове Гернсей, ни на день не прекращая борьбы своим пламенным пером против ненавистного узурпатора. На всю Европу ” прогремел памфлет “Наполеон Малый”, с уважением отмеченный Марксом, и сатирическая поэма “Возмездие”, в которых Гюго обрушился на Луи Бонапарта и его клику. По воспоминаниям Н. К. Крупской, поэма “Возмездие” нравилась В. И. Ленину, потому что он ощущал в ней “веяние революции”.
На затерянном в море утесистом острове Гюго чувствовал себя как на поле сражения. Он переписывался с десятками прогрессивных политических деятелей, от Герцена до Гарибальди, выступал против рабства американских негров, за независимость Гаити, за свободу Польши, Испании, Ирландии, Мексики, Крита, Кубы. Гюго стал свидетелем начала агрессии крупных капиталистических держав против более слабых народов; один из первых он начал борьбу против войн. Гюго был инициатором и председателем первого Конгресса друзей мира в Париже еще р. 1849 году; в 1869 году он принял участие и Конгрессе мира в Лозанне, где его тоже выбрали председателем. При открытии конгресса Гюго произнес вдохновенную рочь: “Мы хотим мира, мы страстно хотим его... Но какого именно мира мы хотим? Мира любой ценой? Мира без всяких условий? Нет! Мы не хотим мира под ярмом, мира под палкой, не хотим мира под скипетром!” — и он закончил свою речь словами:
“Наша цель — свобода! Свобода обеспечит мир”.
личности и творчества Гюго. По свидетельству Эмиля Золя. его двадцатилетним сверстникам Гюго казался каким-то новым Прометеем, “колоссом, поющим среди бури”. В годы изгнания достиг полного расцвета и литературный гений Виктора Гюго, была создана замечательная лирика, громадный стихотворный цикл “Легенда веков”, составивший впоследствии три книги (1859—1883), а также романы “Отверженные” (1862), “Труженики моря” (1866) и “Человек, который смеется” (1869).
Не случайно именно в это время выступил “отец исторического романа” (как назвал его Белинский) Вальтер Скотт. История занимает огромное место и в творчестве Гюго, в его поэзии, драматургии, прозе; из пяти больших его романов три — исторические, и даже “Отверженные”, где прямо ставятся вопиющие социальные вопросы современности, полны исторических отступлений, раздумий о сущности истории и судьбах человечества.
Романтическое чувство историзма своеобразно преломилось в миропонимании Гюго. Жизнь видится ему наполненной конфликтами и диссонансами, потому что в ней постоянно происходит борьба двух извечных нравственных начал — Добра и Зла. И передать эту борьбу призваны кричащие “антитезы” (контрасты) — главный художественный принцип Гюго, — в которых противопоставляются образы доброго и злого, мрака и света, возвышенно-прекрасного и низменно-безобразного (“гротескного”), рисует ли он картины природы, душу человека или жизнь человечества. В истории бушует стихия Зла, “гротеска”, она полна страданий, бедствий и несправедливости. И все же с годами Гюго все больше укрепляется в понимании истории как неукоснительного движения по восходящей — от зла к добру, от мрака к свету, от рабства и насилия к справедливости и свободе. Смысл истории для Гюго состоит в нравственном прогрессе или, пользуясь его романтической терминологией, в постепенном переходе от гротеска к возвышенному, в преодолении Зла и конечной победе Добра. Никакие силы не могут остановить восхождение человечества к идеалу, ибо оно предопределено доброй волей провидения. “О деспоты! Я бросаю вам вызов, остановите падающий камень, остановите поток, остановите лавину, остановите Италию, остановите 1789 год, остановите мир, устремленный богом к свету!” (Речь 1860 г.)
Этот исторический оптимизм, в отличие от большинства романтиков, Гюго унаследовал от просветителей XVIII века, а позднее к их урокам прибавилось влияние утопического социализма и опыт народной борьбы. Как и социалисты-утописты, Гюго возлагал большие надежды на моральное перевоспитание людей, на распространение доброты, милосердия, братской любви. Он тоже пламенно верил в неограниченные возможности человеческого духа, в освободительную роль знания, науки, техники: человек уме создал паровоз, пароход и воздушный шар; когда-нибудь он подчинит себе все силы природы и только тогда освободится до конца. Почти в каждом произведении зрелого Гюго в финале встает видение лучезарного будущего. Но мог ли писатель, призывавший к насильственному свержению Наполеона III, ограничиться гимном прогрессу? После государственного переворота Гюго убеждается, что будущее надо завоевывать. Теперь он говорит, что всеобщий мир будет достигнут последней войной, прославляет “божественное чудовище” — революцию и, назвав се бездной, тут же добавляет:
“Но бывают благотворные бездны, те, в которые проваливается зло” (“Речь о Вольтере”, 1860).
“оптика” делает неразрывными в глазах Гюго прошлое, настоящее и будущее; в его повествование легко входят образы мировой культуры, образы Библии, античности, Данте, Шекспира, через которые даже будничные явления поднимаются до высокой поэзии; персонажи, при всей их жизненности, словно отбрасывают огромные тени на экран прогресса и вырастают до романтических символов, носителей отвлеченных идей. Это придает творениям Гюго эпическое величие.
Гюго обладал огромной эрудицией, тщательно работал над историческими источниками, воскрешал то, что романтики называли “местным колоритом”, — нравы, обычаи, понятия, одежду, орудия труда ушедших эпох; но социально-исторические проблемы каждой эпохи он истолковывал как проблемы нравственные, потому что различал в них ту же вечную борьбу добра и зла, которая виделась ему в современности. О реальных факторах исторического процесса Гюго имел самое туманное представление. Экономические вопросы казались ему второстепенными, — в “Отверженных” он простодушно призывал “ограничить пищеварительный социализм” ради “социализма идеала”, общество своего времени он делил не по классовому, а по моральному признаку — на добрых и злых. Правда, искренний демократизм писателя прицел к тому, что грань между злыми и добрыми совпадает в его книгах с границей, отделяющей социальные низы от верхов, богатых от бедных, эксплуататоров от , эксплуатируемых. Но понятие народа было для него романтически расплывчатым, не столько социальным, сколько моральным понятием: народ—носитель добра, зло антинародно. Ускользала от Гюго и классовая сущность революционной борьбы. Его идеалом оставалась Великая французская революция конца XVIII века, сокрушившая многовековое феодальное угнетение и провозгласившая 5 Свободу, Равенство, Братство. Воспевая демократические лозунги этой революции, Гюго нс осознавал, что она расчистила дорогу тому самому буржуазному обществу, которое он обличал в “Отверженных”.
Идеалы Великой французской революции не потускнели и его глазах и тогда, когда окончилась эпоха буржуазно-демократической революционности и стала набирать силу революционность пролетарская, когда вчерашние союзники по борьбе против феодализма и монархии — буржуазия и трудящиеся массы — оказались по разные стороны баррикад. Все это нашло выражение в позднем творчестве Гюго.
На девятом году изгнания Гюго отказался от предложенной Наполеоном III амнистии, с достоинством заявив: “Когда вернется свобода, вернусь и я”. Поэт сдержал слово — на родную землю -он ступил седовласым стариком лишь 5 сентября 1870 года, на следующий день после падения Второй империи и восстановления республики. Но обрел ли французский народ свободу? Гюго скоро убедился, что это не так. Затеянная Наполеоном III авантюристическая война с Пруссией привела к катастрофе: 2 сентября 1870 года, разбитый в сражении при Седане, император вместе со стотысячной армией сдался в плен немцам; вражеские войска начали наступление на Париж; новое республиканское правительство “национальной обороны”, пришедшее к власти 4 сентября, вскоре повело такую предательскую политику, что снискало позорное прозвище “правительства национальной измены”, — оно боялось своего народа, вооружившегося против врагов родины, больше, чем пруссаков. Осада Парижа, голод, эпидемия, измена генералов, двукратное восстание парижан против правительства и кровавая расправа с его участниками... Наконец 28 января 1871 гола Париж пал. На предательство и провокации буржуазии трудящиеся ответили новым восстанием 18 марта; 28 марта была торжественно провозглашена Парижская коммуна.
тех дней он выразил в книге гражданской лирики “Грозный год” (1872) — своего рода поэтическом дневнике событий, где воспел стойкость парижан и призывал народы Франции и Германии заключить мир через головы правительств. Патриотические стихи Гюго, его обращения к солдатам и франтирерам 1871 года с новой силой зазвучали в годы гитлеровского нашествия на родину поэта, печатались в подпольной прессе антифашистского Сопротивления, вселяя в душу французского народа серу в освобождение.
он все еще считал наилучшей политической формой, несмотря на печальный опыт “грозного года”. Кроме того, старый гуманист мог сколько угодно воспевать прошлые революции, — когда он на практике столкнулся с революционным террором Коммуны, оказалось, что он не в силах с ним согласится. Однако тот же Гюго создал потрясающие картины героизма коммунаров и зверств белого террора, последние стихотворения сборника проникнуты признанием исторической правоты дела Коммуны. После падения пролетарского правительства Гюго, рискуя , жизнью, предлагал коммунарам убежище в своем брюссельском доме и потом долгие годы мужественно боролся за амнистию участникам Коммуны (ее удалось добиться только в 1880 г.).
Под влиянием всех этих событий окончательно отлился и во многом переосмыслился давно задуманный роман “Девяносто третий год”. Это был непосредственный отклик писателя на войну и.. Коммуну, итог долголетних размышлений об исторических путях человечества и революционной борьбе. Замысел романа возник еще в эмиграции, — через год после выхода “Отверженных”, в 1863 году, в письме к издателю этого романа, Гюго сообщал: “Я на пороге создания очень значительного произведения. Я робею перед этой необъятной задачей, и в то же время она притягивает меня. Это девяносто третий год”. Роман “Человек, который смеется” уже виделся автору как первая книга трилогии “Аристократия—Монархия — Девяносто третий год”. В течение многих лет Гюго заполнял десятки папок выписками, вырезками, заметками для будущего романа. Но к написанию его он приступил — как свидетельствуют пометки на рукописи — лишь 16 декабря 1872 года и закончил работу 9 июня 1873 года. В 1874 году произведение увидело свет.
Оно вышло в момент острой политической борьбы, когда вчерашние палачи Коммуны пытались предать также и буржуазную республику и вошли в сговор с крайне реакционными силами, тайно готовя новый монархический переворот. В своем романе, как и в речах, произнесенных в это время в Национальном собрании, Гюго решите чьно встал на защиту демократических завоеваний народа. Рисуя революцию конца XVI11 века, он не отрывается мыслью от войны 1870 и Коммуны 1871 годов, смотрит на прошлое сквозь призму настоящего.
“Девяносто третий год” прежде всего замечательный исторический роман. Трудно назвать другого писателя, которому удалось бы создать такую грандиозную и выразительную картину французской революции, — а ведь к этому времени обращались выдающиеся мастера слова, в том числе О. Бальзак, Ч. Диккенс, . А. Франс, Р. Роллан. Со страниц “Девяносто третьего года” встает суровый и трагический образ революции, написанный могучими, широкими мазками, в мрачных и пламенных красках.
Гюго, как всегда, увлекается исторической живописью, воскрешает неповторимый быт и нравы Франции, охваченной революционной бурей, правдиво рисует цельные, сильные страстные характеры деятелей революции, выкованные в борьбе со старым режимом, образы простых людей, как сержант Радуб и другие патриоты, чьими руками была совершена революция. Описание архитектуры и убранства зала заседаний Конвента, высокопарная речь героев, усеянная античными образами и риторическими фигурами (столь близкая по стилю самому Гюго), — все это верно передает дух эпохи: так говорил с трибуны Робеспьер, так писал свои памфлеты Марат. Античный маскарад был характерной особенностью Великой французской революции, деятели которой, как и народные массы, осуществляли—по словам Маркса—историческую задачу своего времени “в римском костюме с римскими фразами на устах”. Примечательно, что, не в пример многим историкам и писателям, Гюго не сводит в своем романе действия Конвента к террору, а подчеркивает творческую, созидательную сторону его деятельности: упразднение рабства, защита неимущих, бесплатное образование, упорядочение финансов и так далее. “Очищая революцию, Конвент выковывал цивилизацию”,—таков вывод Гюго.
войск королевской Англии. Таков был один из самых острых моментов революции, когда решалась ее судьба, и это с большой силой раскрыто в романе. С глубоким патриотическим волнением описывает. Гюго бесстрашие и мужество французского народа, который в прошлом так же стойко защищал свободу отечества от внешних и внутренних врагов, как это только что произошло на глазах у самого писателя. Героизм и патриотизм неразрывны в его понимании. Нарисовав драматическую картину гибели английского фрегата “Клеймор” с французским экипажем на борту, Гюго справедливо замечает: “Нельзя быть героем, сражаясь против отчизны”. Невежественные бретонские крестьяне, отдающие жизни за своих угнетателей, вызывают жалость писателя — это “слепцы, неспособные принять благословенный свет”. “Вот до чего тирания доводит народы!” — восклицает он.
Гюго стремится убедить читателей в достоверности изображаемых им событий и человеческих характеров, он постоянно ссылайся на источники — на газеты и документы 1793 года, на воспоминания и свидетельства современников; в частности, в романе широко использованы мемуары главаря вандейских мятежников маркиза Жозефа де Пюнзе, ставшего прототипом маркиза де Лантенака. Из источников перенесены в роман некоторые эпизоды, подлинные имена и клички крестьянских вожаков, множество любопытных деталей. В картине гражданской войны в Вандее, в изображении якобинского Конвента чувствуется великолепное знание истории,— не напрасно штудировал Гюго появлявшиеся в годы подготовки его книги труды ученых-историков, такие как “Французская революция” Луи Блана (1866, т. 1—2), “История Робеспьера” Э. Амеля (1865), и многие другие.
“Девяносто третьего года” мы находим весь арсенал художественных средств Гюго — высокую патетику, контрасты света и мрака, мелодраматические эффекты, невероятные совпадения, внезапную смену настроений и крутые повороты действия, потоки преувеличений и метафор. В Водрейском лесу среди ветвей поют птицы, а земля изрыта норами, где прячутся мятежники; матроса награждают орденом и тут же расстреливают; брат казненного оказывается спасителем его палача; мать находит своих детей, чтобы увидеть неминуемую их гибель в огне; узник говорит: “Я мертв” — и слышит в ответ: “Вы свободны!” Корабельная пушка оживает и мечется по палубе, как допотопное чудовище, наделенное злою волей, и, остановив ее, “победителем вышел человек — муравей одолел мастодонта, пигмей полонил громы небесные”. Схватка горстки “синих” и “белых” в тесных закоулках старинной башни рисуется как “сражение титанов против гигантов”. Взволнованная авторская речь слышится на каждой странице, и от нее не отличается ни по лексике, ни по интонации, ни по образному строю речь героев, которые произносят длинные красноречивые монологи при самых, казалось бы, неподходящих обстоятельствах (как монолог „Пантенака в темнице, занимающий в книге более шести страниц!); это не противоречит стремлению автора передать простонародный говор солдат и диалект бретонских крестьян — как еще одну краску “местного колорита”; верный приему “гротеска”, Гюго вводит фигуру романтического злодея, получеловека-полудьявола Имануса. Словом, в романе царят законы романтического искусства.
Однако романтизм Гюго, незыблемый в своей основе, не мог оставаться неизменным на протяжении чуть ли не целого века. Ведь к моменту создания романа “Девяносто третий год” романтизм как литературное направление давно ушел в прошлое. Уже завершилось творчество Стендаля и Бальзака, вышли в свет главные произведения Флобера, молодой Золя провозгласил программу натурализма”. Романтическое искусство Гюго продолжало питаться незавершенностью народной борьбы, но так же как в “Отверженных” Гюго не прошел мимо опыта великого реалиста Бальзака (разумеется, своеобразно преломленного), так и в романе “Девяносто третий год” он по-своему откликнулся на художественные искания второй половины XIX века. В ходе работы Гюго отбросил большую часть исторических описаний и сосредоточил действие на коротком временном отрезке; отказался от традиционной для романтиков любовной интриги — любовная страсть заменена страстями политическими; в произведении заметно особое внимание к документу, к выразительной исторической детали; сокращены обычные для Гюго авторские отступления — все собрано в один фокус, подчинено одной идейной задаче.
“Девяносто третий год” — это роман-размышление, роман-проблема. Все поставленные в нем моральные и политические вопросы — для Гюго вопросы сегодняшнего дня, и он мучительно пытается найти на них ответ. Имеет ли народ моральное право пролить кровь своих угнетателей в борьбе за свободу? Как совместить любовь к человеку и человечеству, абсолютную ценность отдельной человеческой жизни и необходимость приносить жертвы ради общего блага в будущем? Каким образом примирить две стороны революции — ее гуманистические идеалы и насильственные методы?
“Отверженных” полицейскому Жаверу — олицетворению социальной несправедливости противопоставлены, с одной стороны, епископ Мириель и морально воскрешенный им Жан Вальжан, желающие исправить общество милосердием, но с другой стороны — защитники республиканской баррикады во главе с “жрецом революции” Анжольрасом, которые с оружием в руках сражаются и гибнут за светлое будущее. После Коммуны проблема еще обострилась. В романе “Девяносто третий год” решается вопрос не столько об оценке Великой французской революции, сколько об отношении к революционной борьбе в принципе. Гюго безоговорочно становится на сторону революции против реакции и в прошлом и в настоящем, но противоречия самой революции неотступно тревожат его душу. Конкретный исторический эпизод под пером великого романтика преображается в титаническую схватку Прошлого и Будущего, Добра и Зла, Света и Тьмы. Вся картина сложных событий и бурных страстей эпохи сводится к столкновению двух вечных и враждебных друг другу моральных сил, — она приобретает упрощенные и грандиозные очертания, свойственные образам народного эпоса.
“Девяносто третий год” — это книга о героях, о героической борьбе целого народа. Автор не пытается стать на точку зрения участника событий, современника революции; подобно эпическому поэту, он как бы бросает на прошлое взгляд издалека, позволяющий охватить всю эпоху, оценить величие событий и выделить в них главное.
Основные силы революции олицетворяются в образах ее вождей. Но, верный художественному принципу “освещать истинные факты через вымышленных персонажей”, героями романа Гюго делает не Дантона, Робеспьера и Марата; портреты великих деятелей революции 1789—1794 годов возникают лишь в одном эпизоде — в сцене их беседы в парижском кабачке (причем образ Марата искажен под влиянием буржуазных историков); главные герои романа — это Лантенак, Симурден и Говэн.
Маркиз де Лантенак, главарь контрреволюционных банд, “убийца отечества”, готовый продать Францию англичанам ради восстановления монархии, окруженный ничтожными принцами — эмигрантами, высокомерный и бесчеловечный, — это символ реакции, тёмного прошлого. Ему противостоит революция, олицетворенная в образах сурового республиканца Симурдена и великодушного мечтателя Говэна. Весь роман построен так, чтобы подчеркнуть глубочайший смысл такого контраста. Лантенак действует на фоне живописных пейзажей Бретани конца XVIII века, где мрачные леса кишат бандами полудиких, но фанатически упорных в своей борьбе за неправое дело крестьян. Вокруг Симурдена вырастает величественная картина революционного Парижа, оживают охваченные энтузиазмом народные толпы, “предлагавшие родине свою жизнь”, бурные заседания Конвента, во время которых на переполненных трибунах не хватало места и “в зал вливалась улица”. Символическое значение в романе приобретают не только образы героев. Париж и Бретань — это такие же смертельные враги, как Снмурден и Лантенак; феодальному насилию, воплощенному в старинной башне Тург, противостоит насилие революционное, воплощенное в гильотине: “Тург — это долг, гильотина — платеж”, “Тург — это преступная история, гильотина — история карающая”. Гюго признает справедливость народной мести за многовековое угнетение ч страдания. Он даже готов признать, что якобинский террор 1793 года был вызван исторической необходимостью, по из соображений высшей гуманности отвергает всякое насилие, как отверг и белый террор версальцев, и красный террор Коммуны. Изображая гражданскую войну в Вандее, навязанную Республике, писатель видит в ней величайшее народное бедствие и с горечью отмечает ожесточение обоих лагерей: “Не миловать” — девиз принцев, “Пощады не давать” — девиз патриотов. “Бронзовая маска гражданской войны двулика, — пишет Гюго, — одной стороной она обращена к прошлому, другой к будущему, но оба ее лика равно трагичны”. Война приносит страдания и смерть людям, человеку, а ведь “народ — это тот же человек”.
Вот почему, отвергая реакцию в лице Лантеиака, Гюго олицетворяет революцию не в одном, а в двух героях, Симурдсне и Говэне, представляющих две стороны ее — насильственную и гуманистическую. Симурден и Говэн противостоят Лантенаку, как епископ и Апжольрас противостояли Жаверу. Это “два полюса истины”, направленные против лжи прошлого. Симурден — воплощение разума и справедливости, сторонник “республики меча”, требующей неуклонного исполнения революционного долга, беспощадности к врагам, — это сегодняшний день революции; Говэн, грезящий о “республике идеала”, о всеобщем мире, братстве и счастье, — это ее завтрашний день.
— ночная беседа обоих героев, do время которой каждый излагает свои взгляды, — беседа, выливающаяся в острый идейный диспут. Комиссар Конвента Симурден полон республиканских добродетелей, но ему не хватает теплоты, абстрактная любовь к человечеству заслоняет от него отдельного человека, культ равенства и справедливости грозит обратиться в догму, лишенную живого человеческого содержания. Для него “Республика — это дважды два четыре”; будущее, по словам Говэна, видится ему как “обязательная для всех казарма”. Говэн же мечтает о полном расцвете человеческого духа: “... для ума я хочу свободы, для сердца — равенства, для души — братства... Человек создан не для того, чтобы влачить цепи, а чтобы раскинуть крылья. Пусть сгинут люди-ужи”. В восторженной декламации Говэна явственно слышится голос самого автора. Но он, как и его любимый герой, не видит иного пути к светлому будущему, чем суровый путь Симурдена.
Тем не менее Гсвэн, который сражается за революцию с оружием в руках, но хотел бы победить старый мир великодушием и милосердием, — это самый светлый образ романа, он до крайности идеализирован. И на его стороне народ. Сержант Радуб и все республиканские солдаты от души сочувствуют поступку Говэна, отпустившего пленного врага, Лантенака, как некогда Жан Валь-жан отпустил Жавера; и те же солдаты единодушно осуждают непреклонность Симурдена, пославшего Говэна на плаху. Да и сам Симурден изнемогает под тяжестью исполненного долга, и это приводит его к самоубийству.
Рано или поздно для многих героев Гюго наступает минута, когда добро, по твердому убеждению писателя, дремлющее в каждой человеческой душе, хоть на миг одерживает победу над злом. Такой душевный кризис пережил Жан Вальжан при встрече с епископом, Жавер, спасенный своим врагом, Лантенак, поставивший на карту дело короля и собственную жизнь, чтобы вынести из огня троих крестьянских детей. В глазах Говэна Лантенак совершил безотносительно добрый поступок (оставим в стороне вопрос о психологической правдивости этого поступка с точки зрения реализма, — мы уже выяснили, что “Девяносто третий год” не реалистический роман), — вот почему он отвечает на милосердие милосердием. Однако Гюго впервые вынужден признать, что отвлеченная гуманность, гуманность сама по себе, которая не считается с требованиями жизни, может принести не пользу, а вред людям. Нищий бродяга Тельмарш, укрывший Лантенака, жалеет об этом, увидев совершенные последним злодеяния. “Если бы я знал...” — шепчетет он. Когда-то Жавер, потрясенный милосердием Жана Вальжна бросился в реку; Лантенак же, отпущенный Говэном на волю, вновь становится злобным и опасным врагом родины и революции.
В конце романа, оценивая свой роковой поступок, совершенный в порыве великодушия, Говэн говорит: “Я забыл сожженные деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных пленников, добитых раненых, расстрелянных женщин; я забыл о Франции, которую предали Англии. Я виновен”.
Говэну привозят гильотину, где ему вскоре суждено сложить голову. Но это не значит, что Гюго отказывается от мечты о братстве и мире между людьми и полностью принимает беспощадную суровость Симурдена. В том и состоит трагизм романа, что каждый герой по-своему прав. Писателю так и не удалось в героическом прошлом найти ответ на мучительные вопросы настоящего, постигнуть диалектику освободительной борьбы. Но в последнем своем романе Гюго поднялся до художественного прозрения, которое открыло ему трагедийность самой истории. “Два полюса истины” объединяются лишь с гибелью обоих героев, которая в заключительных строках “Девяносто третьего года” создает, словно в древнегреческой трагедии, некое просветление, восстановление гармонии: “Две души, две трагические сестры отлетели вместе, и та, что была мраком, слилась с той, что была светом”.
“Девяносто третьего года” занимают злоключения бретонской крестьянки Мишель Флешар и ее детей, — недаром вокруг их судьбы завязан узел сюжета. Эта крестьянская семья — простые люди, первые жертвы угнетения, насилия и войны: дед искалечен своим феодальным сеньором, муж убит на войне, жена бежала из сожженной деревни, чудом осталась жива после расстрела и, лишенная крова и пропитания, бродит по лесам и дорогам, одетая в лохмотья, с беспомощными детьми на руках...
Вместе с тем образ простой крестьянки вырастает в символ Материнства, продолжения жизни, человечности, которая возвышается над ненавистью и враждой. “Кто ты? — спрашивают ее. — Ты синяя? Белая? С кем ты?”—“С детьми”,—отвечает мать.
В изображении детей в полной мере проявился гуманизм Гюго. На этих страницах резко меняется тон и колорит повествования, суровая патетика уступает место доброй улыбке, писатель находит на своей палитре самые светлые и нежные краски. Дети—это жизнь, добро, то будущее, за которое борются и погибают и Симурдеи и Говэн. И символично, что мать и троих детей принимают в свою семью солдаты Революции, — республиканский батальон Красный колпак.
“Девяносто третьего года” со злободневными политическими событиями. Официозная газета “Ла пресс”, устами своего литературного рецензента обвинила старого писателя в желании подогреть свою угасающую будто бы популярность подлаживанием “ко вкусу дня”. “В малейших деталях этой книги-манифеста, — писала газета, — ... чувствуется дыхание того революционного гения, коим вдохновляется ныне поэт; видно, как по ветру развевается знамя социальных требований... знамя, разумеется, не белое и не трехцветное; во всяком случае, оно развернуто и прикреплено к древку таким образом, что виден один лишь красный цвет” (“Ла пресс”, 1 марта 1874 г.). Знаменательно, что критику со страху почудилось, будто Гюго выступил под красным знаменем пролетарской Коммуны. Мы знаем, что дело обстояло значительно сложнее. Но такая оценка лишний раз доказывает, что Гюго до конца был с прогрессивными силами в их борьбе против реакции: его даже начали называть “девяносто третьим годом в литературе”, — прозвище, которым он не без основания гордился.
Последнее десятилетие своей жизни писатель не прекращал литературной и политической деятельности. Кончина Гюго была воспринята как событие общенационального значения; в стране был объявлен траур, за гробом писателя шло около миллиона человек, собравшихся со всех сторон Франции и Европы. Похоронен Виктор Гюго в Пантеоне — усыпальнице великих людей Франции.
“Девяносто третий год” сегодня? Исторический роман, запоздалый памятник революционного романтизма, книга, в , которой вопросы столетней давности обсуждаются на материале событий двухсотлетней давности средствами искусства XIX века? Почему же в таком случае роман Гюго захватывает и умудренного и юного читателя? Как всякое истинное произведение искусства, “Девяносто третий год” не только подводит итог прошлому, но и открыт будущему. Сегодня, глядя на эту книгу сквозь призму исторического опыта XX столетия, мы можем в полной мере оценить ее идейное и художественное богатство.
Со времен Гюго жизнь бесконечно усложнилась. Человечество пережило такие катаклизмы, перед ним встали такие проблемы, открылись такие перспективы, о каких и помыслить не мог великий романтик при всей мощи своего воображения. Но тревожившие его исторические и нравственные проблемы не сняты, а напротив, обострились и приобрели глобальные масштабы. Противостояние сил реакции и прогресса, героика народной освободительной борьбы, предательство реакционной верхушкой общества национальных интересов и желание подавить собственный народ чужими руками, при помощи чужого оружия — все эти темы романа Гюго словно в гигантском увеличительном зеркале отражаются в сегодняшней жизни человечества. Разве исчезли с лица земли угнетение и несправедливость, бедствия и страдания? Разве миллионы матерей не повторили трагическую судьбу Мишель Флешар, разве сожженные деревни, расстрелы мирных жителей, голод, разруха, гибель женщин, детей и стариков — это предания прошлого? Разве зверства Лантенака и его банд не бледнеют перед чудовищными жестокостями фашизма и расизма? Гюго заявил о правомерности народного возмездия за преступления против человечности — животрепещущий вопрос в наши дни. Он наметил в своей книге важнейшую проблему нравственного выбора — одну из широко распространенных проблем мировой литературы XX века. Не безосновательны оказались его предостережения от опасности догматизма, “слишком прямых линий” в революционном движении, от понимания нового общества по-симурденовски.
мужественным жизнеутверждением, верой в будущее, доверием к разуму и сердцу человека. В нынешний ответственный момент истории человечества Виктор Гюго— наш союзник.