Приглашаем посетить сайт

Белицкий П.: Господин Флобер.

Павел Белицкий

ГОСПОДИН ФЛОБЕР

Интернет-журнал "ПРОЛОГ"

Размышления

"Флобер - стилист"...

Флобер - булавочник, и "Госпожа Бовари" нацарапана самой мелкой булавкой.

В сущности - офорт, но офорт травленый желчью, сарказмом и иронией.

Нет, не "тина мелочей", но пальцы, собранные в скрупулезную, тщательную щепоть: даже японская кисточка велика для столь мелких деталюшек, столь тонких, просвечивающих полутонов; в такой щепоти можно булавку держать, как кий, и - великое искусство! - весь роман, вся история жизни разыгрывается, как бисерный бильярд ритма фраз, рикошетов интонаций и падежных окончаний, выверенных, как дуплет... "У него на душе есть один страшный грех, угрызения совести отравляют ему жизнь и скоро сведут его в могилу: в "Госпоже Бовари" у него, видите ли, стоят рядом два существительных в родительном падеже: "венок из цветов апельсинного дерева". Он в полном отчаянии, но сколько ни старается - иначе не скажешь", - посмеивается Готье. Расскажите мне, что у Флобера был другой предмет, например, Эмма, или же Шарль, а может быть провинциальные нравы, - что угодно, что терзало бы его совесть, отравляло бы жизнь и сводило его в могилу, - нет, только "два существительных в родительном падеже". Все остальное - люди, жизни - только орудия, без которых, увы, не обойтись, придаток к "стилю", и - ах, если бы можно было написать роман, где не было бы ни сюжета, ни действующих лиц, произведение, которое целиком и полностью держалось бы на стиле и только на стиле!..

Нет никакого сочувствия у Флобера ни к одному из своих персонажей, - что ж. Нет его и у нас. Нам остается сочувствовать только самому г-ну Флоберу, - но и это невозможно. Потому что утонченный и изысканный роман его - даже не "жестокая вивисекция" (Сент-Бёв), даже не "Флобер, вскрывающий Эмму Бовари", как изобразил его Лемо. Господи, да они же там все заранее обречены, как овцы, приносимые в жертву. Может быть - Реализму, а может быть - Стилю.

"Когда я пишу роман, я думаю лишь о том, чтобы добиться некоего колорита, цвета (...) Ну а все остальное - персонажи, интрига и прочее - это уже детали. В "Госпоже Бовари" мне важно было только одно - передать серый цвет, цвет плесени, в которой прозябают мокрицы. Сама же история, которую мне нужно было сюда всунуть", - !!! - "так мало занимала меня, что еще за несколько дней до того, как я начал писать, госпожа Бовари была задумана совсем иначе: это была набожная старая дева, никогда не знавшая любовных ласк"...

Нет, определенно они все там были обречены и закланы во имя мастерства передачи серого цвета.

"У него на душе есть один страшный грех",- но это же belles-lettres, а поэтому г-на Флобера и не мучают угрызения совести.

Что ж, хорошо провинциалу, увлекшись филигранными околичностями, клеймить провинциальные нравы - это ставит его в стороне, если не выше; хорошо, живя на ренту, изображать буржуа как мокриц, а в "Лексиконе прописных истин" так ненавязчиво не написать под литерой "Б": "Буржуа - всегда говорить презрительно, как будто не имеешь к ним никакого отношения"... Да и мокрицы - как раз то, что может прийти в голову, если перо твое поминутно окунается в чернильницу в форме жабы.

И Флобер - в стороне: "В числе всех этих персонажей, нет ни одного такого, по поводу которого можно было бы предположить у автора желание отождествить его с собою (...) - ни одного из них он не пощадил, как щадят друга; он проявляет совершеннейшее беспристрастие" (скорее же - бессердечие. О том же и Гонкуры: "Разрезая страницы этой книги, мы вдруг начинаем понимать, чего именно всегда так не хватает нам у Флобера: в его романе недостает сердца, точно так же, как нет души и в описаниях". Но вернемся все же к Сент-Бёву),- "совершеннейшее беспристрастие, он присутствует только для того, чтобы все увидеть, все показать, все сказать - но нигде во всем романе не мелькнут даже очертания его лица. Произведение носит совершенно внеличный характер"...

А вот тут, все же, можно бы поспорить. В определенном смысле, произведение "носит" именно и совершенно личный, портретный даже, характер; из всех его деталюшек, разглядываемых ценителями в упор и сквозь оптику часовщика, на "профанской" дистанции, как из мазков импрессиониста, с пугающей фатальностью складывается лицо самого господина Флобера...

Г-н Флобер весь из противоречий: поклонение искусству, l'art pour l'art, но и озабоченность "правдой жизни", - и ни тени сомнения: а действительно ли вот это-то и есть правда, а можно ли ее вообще знать в той степени, на которую претендует данная форма реализма; преклонение перед фактом, документом и - счастливый Флобер! - уверенность, что объективное доступно, что оно и есть сама истина, а не просто-напросто отсутствие воображения. Действительная установка на документ или потребует от "изящного" искусства аскетизма и целомудрия, или сведет его к искусству фальшивомонетчика. О том же и Поль Валери: "Этот антагонизм между самой догмой Реализма, сосредоточенностью на обыденном, - и стремлением к исключительности, к личной значимости своего бытия, - побудил реалистов заняться совершенствованием и поисками стиля." - (интересно вот так вдруг заметить откуда растут эти длинные, соответственно бледные, но истонченные уже совсем до дистрофии, ноги "эстетизма" и "стильности", на которых по литературе столетия, туда-сюда, как модель по подиуму, пробегали, раздетые под конец до состояния едва прикрытой цитаты, Ницше, например, или Шопенгауэр, или Кьеркегор), - "Они выработали артистический стиль. Они вкладывали в изображение самых обычных, подчас ничтожных предметов изощренность, истовость, труд и бесстрашие, достойные восхищения, не замечая, однако, что нарушают свой принцип и что творят какую-то новую "правду" - подлинность собственной, вполне фантастической выделки. В самом деле, вульгарнейших персонажей, не способных ни увлечься красками, ни насладиться формами сущего, они помещали в среду, описание которой требовало глаза художника, впечатлительности человека, чувствительного ко всему, что ускользает от личности ординарной. И вот эти крестьяне, эти мелкие буржуа жили и двигались в мире, который так же не в состоянии были увидеть, как безграмотный - разобрать чей-либо почерк. Когда они говорили, их нелепицы и трюизмы включались в систему изысканной, мелодической речи, взвешенной слово за словом, которая вся дышала сознанием своей значимости и стремлением бросаться в глаза. В итоге реализм создавал диковинное впечатление самой нарочитой искусственности".

"фактами", за всей бутафорией подлинности и жизненности, скрывается единственная и главная интрига романа, действительный его сюжет, - сюжет воплощения стилистического совершенства, интрига передачи "серого цвета", а единственным живым и подлинным лицом в романе, главным его героем оказывается сам художник, мастер, стилист - в данном случае господин Флобер. Именно в этом смысле надо понимать признание самого Флобера: "Эмма - это я". То есть госпожа Бовари - это некая "всунутая" деталь "г-жа Бовари", а вот роман "Госпожа Бовари" - это сам Господин Флобер.

Приложение.

"Флобер - булавочник".

коробочку с медяками и долго, со значением перебирать пальцами каждый черный, зеленый, бурый и - всего лучше - бесцветный грошик, чтобы в конце концов уложить всю скуку животную по стопочкам и подбить роман, как подвести сальдо.

Сладострастный ненавистник, как он злорадствует, как смакует все оттенки серости, но и это с педантичностью нумизмата: не психолог - Скупой Рыцарь над ящиком мелочных наблюдений. Все заметит, все подберет, все в копилочку, а ты - получи в наследство аккуратную, выверенную и высчитанную труху и, может быть, если хватит терпения, перебрав ее, найдешь в кладке ржавчины целый сверкающий луидор: "Она хотела умереть и одновременно хотела жить в Париже", а дальше непременно уже и нечто ювелирное, но грубо раздавленное каблуком и явно побывавшее в руках у пирата: "Она толкнула его локтем (...) в овале шляпки (...) загнутыми ресницами (...) к нежной коже щек приливала (...) носовая перегородка отсвечивала розовым (...) между губами (...) перламутровый край белых зубов (...) Может быть она дразнит меня? - подумал Родольф (...) сзади шел господин Лере"...

"Николай почувствовал себя одним куском с лошадью", или же: "Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь, и даже злюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и понимаю его насквозь", - Достоевского, - но привычному и понимающему в этих непрожеванных кусках во весь рот, в этих русских увесистых фразах-пирогах и пельменях - тонкие, скользкие устрички флоберовского "стиля" не пища - баловство...