Коринна Бейль
«Горячки» Жерара де Нерваля: трудное признание в безумии
пер. с фр. М. Гистер под ред. А. Строева)
«НЛО» 2004, №69
http://magazines.russ.ru/nlo/2004/69/be8.html
В литературном мире безумие Жерара Лабрюни (более известного как Жерар де Нерваль) не было секретом ни для кого из его современников. У него довольно рано начали проявляться заметные признаки нервного расстройства: в 1841 г., когда Нервалю было тридцать три года, он пережил первый серьезный приступ душевной болезни, за которым последовали долгие скитания по психиатрическим лечебницам, возобновившиеся в 1852 г. и продолжавшиеся вплоть до смерти Нерваля в начале 1855 г. Из страха быть отторгнутым писательским сообществом, поскольку жил он литературным трудом, Нерваль в своих творениях изображает безумие как иную форму разума, противопоставленную обыкновенному здравому смыслу. Он с иронией вспоминает о собственных сомнениях, о том, что считал недостатком отсутствие здравого смысла: теперь он его развенчивает, показывает его ограниченность, его заблуждения. Привычный к проявлениям жалости со стороны окружающих (его постоянно называли “наш добрый” или “наш нежный” Жерар), теперь он оспаривает приставший к нему образ слабого человека и демонстрирует умение жить среди людей, несмотря на свою им чуждость. Персонажи его произведений преуспевают там, где сам он терпит поражение: так, последний его герой, повествователь “Аврелии”, рассказывает о своем выздоровлении, в то время как сам поэт кончает с собой, повесившись, и не успевает завершить свою повесть. На страницах своих сочинений Нерваль вступает в спор с теми, кто называл его сумасшедшим: с Жюлем Жаненом, чью ложь он изобличает в предисловии к путевым заметкам “Лорелей”, с Александром Дюма, к которому обращено длинное посвящение в “Дочерях огня”. С давних пор исследователи изучают внутреннюю раздвоенность зрелого творчества Нерваля: слово безумия и слово о безумии [1] — головокружительную игру зеркал, в которой человек теряется в попытках ответить на обвинение в сумасшествии. Такова уж природа безумия: его нельзя описать, не дав ему самому высказаться [2].
Между тем Нерваль берется за эту почти невыполнимую задачу — он пытается отрицать болезнь. Помимо литературных деклараций, в его переписке можно встретить признания более личного характера. Во всяком случае, именно этого ждет читатель, который обращается к посланиям, написанным в самые тревожные периоды жизни поэта, как будто бы там a priori содержатся некие откровения. На самом же деле характер исповеди определяется личностью адресата. Описание болезни меняется в зависимости от того, обращается ли Жерар к близким друзьям, к врачам или же к отцу, доктору Лабрюни, который был категорически против литературных занятий своего сына. Даже в переписке Нерваль с большим трудом готов признать факт своего нервного расстройства, но здесь это затруднение находит иные пути выражения, чем в литературном творчестве. Далее мы увидим, что по отношению к трем упомянутым типам корреспондентов писатель использует различную тактику.
Недомолвки в исповеди друзьям
В письмах к друзьям Нерваль чувствует себя наиболее свободно. Он не скрывает своей болезни, он откровенен с Теофилем Готье, самым давним из своих приятелей (они познакомились еще в школе), и посылает ему весной 1841 г. шесть “сонетов к Дамам”, написанных во время сильного нервного кризиса. Однако, отправляясь в 1843 г. в долгое путешествие на Восток, Нерваль по-братски успокаивает Готье относительно состояния своего здоровья (письма [3] к Теофилю Готье, февраль—март 1841 г.: PL. Т. I. Р. 1368—1369; Каир, 2 мая 1843 г.: PL. Т. I. Р. 1379). Нерваль без колебаний рассказывает о мучительном лечении, которое предстоит ему в клинике (письмо к госпоже де Жирарден от 27 апреля 1841 г.: PL. Т. I. Р. 1379), или о душевных страданиях, которые он испытывает от этого заточения и от непонимания окружающих. Письмо к Арсену Уссе выдает всю скорбь и горечь, вызванные поступком Жюля Жанена: когда Нерваль был в первый раз помещен в психиатрическую лечебницу на Монмартре, Жанен напечатал убийственную статью, в которой говорил о нем как о покойнике. В послании к Феликсу Боннеру, главному редактору “Ревю де Пари”, поэт говорит о жестокой иронии “присутствия на собственных похоронах” (14 марта 1841 г.: PL. Т. I. Р. 1575). В период ремиссии он посылает тому же Жанену абсолютно разумное письмо, которое просит напечатать в качестве ответа в “Журналь де деба” — эту просьбу Жанен так никогда и не выполнил (24 августа 1841 г.: PL. Т. I. Р. 1381—1382). В продолжение второго периода нервных расстройств (1850—1855 гг.), путешествуя по Германии, он часто пишет Листу. Не вдаваясь в детали, Нерваль говорит о своем плохом самочувствии: “заболел в дороге”, направляясь в Веймар в конце августа 1850 г. (PL. Т. II. Р. 1274), “дважды тяжело заболевал <...> и долгим было выздоровление” в июле 1853 г. (PL. Т. III. Р. 805), затем, в своем последнем путешествии летом 1854 г., он с большей точностью рассказывает о происходящем с ним, описывает свои “видения” (23 июня 1854 г.: PL. Т. III. Р. 871). Он откровенен с музыкантом, ибо ему кажется, что германский дух, который воплощает Лист, с большей естественностью воспринимает безумие как расплату за гений; кроме того, Лист и сам страдал нервным расстройством.
Нерваль постепенно открывает природу болезни самым близким людям, однако делает это в довольно расплывчатых выражениях. В письмах к Теофилю Готье (3 сентября 1853 г.: PL. Т. III. Р. 809) или своему другу — архивисту Эжену де Стадлеру (начало сентября 1853 г.: PL. Т. III. Р. 808) — он говорит, что страдает “головой”. Его болезнь “нервного характера”, и он приписывает ее переутомлению. Нерваль уверяет, что победил ее, когда обращается к литераторам: “... у меня было недомогание, впрочем, незначительное. Что-то вроде нервной горячки, которая бывает у меня время от времени, но с которой я довольно легко справился” (письмо к Габриэлю Викеру о журнале “Ревю де дё монд”, 24 сентября 1853 г.: PL. Т. III. Р. 811—812). Он старательно преуменьшает масштаб своей болезни, когда знает, что недуг может помешать работе: Нерваль жил на литературные гонорары и, трагическим образом, счета за лечение в частных клиниках, где он подолгу задерживался, не позволяли ему перестать печататься, поскольку собственное состояние он давно растратил. Осенью 1853 г. ему пришлось с большой поспешностью подготовить и опубликовать “Дочерей огня” (свидетельство этой поспешности — композиция сборника). И вот, хотя совсем недавно Нерваль уверял, что справился с болезнью, в письме к близкому человеку он говорит об истинном положении дел: “... меня отвезли в лечебницу Бланша в довольно тяжелом состоянии — это следствие сильного перевозбуждения, причину которого я Вам объясню” (письмо от 7 октября 1853 г. к Эжену де Стадлеру: PL. Т. III. С. 813). Объяснение всегда одно и то же: он слишком много работает, и мозг не справляется с таким перенапряжением. В периоды ремиссии он верит, что сумеет завершить свои произведения: “... голова прошла, дело в шляпе”, — напишет он через год, 14 октября 1854 г., издателю Фердинанду Сарториусу (PL. Т. III. Р. 815), тогда как в реальности он пережил рецидив, но хочет, чтобы “Прогулки и воспоминания” и “Аврелия” были в конце концов напечатаны. Он не был готов признаться, что конца этим приступам не будет. Жану-Батисту Дюблану, своему кузену, он рассказывает о “странной болезни, которой стал для [него] критический возраст и в которой усматривают, без сомнения, лишь внешние признаки ненормальности” (письмо от 27 ноября 1853 г.: PL. Т. III. Р. 828). Годом позже, в Германии, он напишет то же самое своему врачу: “Моя бедная голова только что перенесла болезнь критического возраста” (письмо доктору Бланшу от 15 июля 1854 г.: PL. Т. III. Р. 886).
С течением лет Нерваль начинает иначе воспринимать свою болезнь. Он изливает друзьям свое горе, но в этой исповеди остаются недомолвки; его одолевает стыд, а необходимость печататься принуждает к умолчаниям.
Он редко пускается в откровения, — и тем они трогательнее. Оба приводимых нами далее письма датированы 1841 г. Первое адресовано Виктору Лубену, другу Нерваля времен тупичка Дуайенне и “Галантной богемы” [4], такому же, как Теофиль Готье или Арсен Уссе, другое — госпоже Дюма. Нерваль, кажется, был влюблен в актрису Иду Ферье еще до того, как она стала женой Александра Дюма; тем не менее он не решился драться за нее на дуэли с редактором “Мушкетера”, у которого состоял в литературных “неграх”. Нерваль открывается Иде Дюма в ноябре 1841-го, после нескольких курсов лечения, в конце очень трудного года. Он рассуждает о прошедших событиях. Это письмо часто цитировалось, ибо прекрасно иллюстрирует атмосферу лечебниц для душевнобольных середины XIX в. Нерваль представляет себя жертвой врачей — приспешников общества, которое не терпит свободы:
Вчера я встретил Дюма, а сегодня пишу Вам. Он расскажет Вам, что ко мне вернулось то, что принято называть разумом, но не верьте. Я всегда такой же, какой я был, какой я есть, странно только, что меня находили другим в те несколько дней, прошлой весной. Иллюзии, софизмы, самомнение — вот враги здравого смысла, в котором у меня никогда не было недостатка. В сущности, мне снился занятный сон, и я о нем жалею. Я даже иной раз задаюсь вопросом, не был ли он реальнее, чем то, что кажется единственно объяснимым и естественным сегодня. Но поскольку здесь есть врачи и комиссары полиции, которые следят за тем, чтобы поле поэзии не расширили за счет общественных мест, то мне не давали выйти и жить среди нормальных людей, пока я формально не признаю себя больным, что дорого обошлось моему самолюбию и моей честности. Сознайся! Сознайся! — кричали мне, как прежде кричали колдунам и еретикам, и, чтобы с этим покончить, я дал приписать себе недуг, которому врачи нашли определение и который в Медицинском словаре называют без разбору то Теоманией, то Демономанией (PL. Т. I. Р. 1384).
“умствующего безумия” (“паранойи”), как называли эту болезнь психиатры XIX в., — он подменяет собственной, мистической логикой рациональную логику врачей, которых сравнивает с полицейскими. Приказ “Сознайся! Сознайся!” бесконечно жесток; создается впечатление, что болезнь — проступок, а больной — преступник [5]. Во всяком случае, именно так изображает происходящее Жерар. Обратим внимание на то, какими словами он описывает состояние болезни: “... мне снился занятный сон, и я о нем жалею”. Он противопоставляет свой “сон” научным терминам. Нормальная жизнь, к которой возвращается поэт, не достигает тех высот, к которым возносило его безумие, но то была лишь временная иллюзия: сам автор часто называет свою болезнь “ужасной”. Женщина-адресат наделяется материнскими чертами: перед Идой Дюма Нерваль, как ребенок, изливает свое горе. Сходным образом он поведет себя по отношению к Жорж Санд, которой пошлет 22 ноября 1853 г. сонет-посвящение и безумное письмо (PL. Т. III. Р. 824—825; стихотворение подписано “Гастон Феб Аквитанский, он же Жерар де Нерваль”) [6].
Другую, наиболее полную дружескую исповедь, касающуюся болезни и лечения, обнаружил в 1993 г. Клод Пишуа. В нее также включены сонеты — это позволило датировать некоторые из “Химер” (сонет I и сонет IV из цикла “Христос в саду Гефсиманском”, “Антерос” и “Тараскон”, вариант сонета, подаренного Жорж Санд, в котором один катрен принадлежит Дю Бартасу). В конце 1841 г. Нерваль обращается к Виктору Лубену и вспоминает о постигшем его предыдущей весной приступе безумия:
Я был в безумии, это точно, если, однако, полностью сохраненная память и определенная логика мышления, не покидавшие меня ни на минуту, не позволяют охарактеризовать мою болезнь иначе, как этим горьким словом: безумие! Несомненно, для врача это было именно оно, хотя для меня всегда находили более вежливый синоним; для друзей это не могло значить ничего другого; для одного меня это было преображением моих обычных мыслей, сном наяву, чередой гротескных или возвышенных иллюзий, в которых было столько очарования, что мне лишь хотелось снова и снова погружаться в них, ибо физически я не страдал ни минуты, за исключением моментов лечения, которое почитали долгом мне навязывать (PL. Т. III. Р. 1487).
В следующей части письма происходит переоценка ценностей: сумасшедшие в клинике здесь оказываются мудрецами, врачи и друзья кажутся глупцами. В романтическом ключе Нерваль отождествляет безумие и гениальность:
Впрочем, выздоравливая, я утратил это мимолетное озарение, которое позволяло мне понять моих товарищей по несчастью; идеи, которые обуревали меня, почти все исчезли прочь вместе с горячкой и унесли с собой ту малую толику поэзии, которая проснулась было в моей голове (Ibid. P. 1488).
“понимать” — а ведь именно над “пониманием” работала медицина той эпохи, — Нерваль иносказательно указывает на то, как плохо понимали его врачи.
Ирония по отношению к психиатрам
Можно только удивляться точности терминов, которые Нерваль употребляет в письмах, объясняя, как оценивают его состояние доктора. Дело в том, что он был сыном врача и по настоянию отца учился медицине. Получив в 1829 г. степень бакалавра, Нерваль затем недалеко продвинулся в своих занятиях; однако полученные знания все же позволили молодому человеку успешно лечить заразившихся холерой во время парижской эпидемии 1832 г., помогая доктору Лабрюни. Нерваль напомнит об этом отцу незадолго до смерти, в письме от 21 октября 1853 г. (PL. Т. III. Р. 816), когда почувствует необходимостъ быть в его глазах таким же или почти таким же сведущим, как и те, кто его лечит, чтобы доказать свою способность оценивать собственное состояние.
несмотря на то что врачи подчас оказывались беспомощными перед страданиями пациентов. Нерваль лечился в четырех парижских лечебницах: в клинике госпожи Сент-Коломб (1841), клинике Эспри Бланша на Монмартре (1841), клинике Дюбуа (1852) и клинике Эмиля Бланша (1853—1854) в Пасси, стяжавшей славу за гуманное обращение с пациентами. Хотя у психиатров XIX в. не было эффективных лекарств, они с энтузиазмом исследовали психические феномены и, как показывает Жуан Раголи в книге “Читать бред” [8], именно на материале записок, признаний, писем, литературных текстов, а иногда и рисунков пытались изучать мышление душевнобольных. Это движение в психиатрии началось в конце XVIII в. с работ Филиппа Пинеля [“Наблюдения за безумием” (1794) и “Медико-физический трактат о психическом расстройстве” (1809)], за которыми последовали труды Жана-Этьена Эскироля “О страстях” (1805) и “О психических болезнях” (1838) и “Психологические фрагменты о безумии” Франсуа Лере (1834). Изучение творчества душевнобольных, отчасти предвосхитившее психоанализ, применялось не очень широко, но все же представлялось необходимым этапом для понимания больного.
Творчество Нерваля также стало объектом психиатрических исследований, нередко противоречивых: интерпретируя “Аврелию”, Моро де Тур [9] говорит о тождестве сна и сумасшествия, а Бриер де Буамон [10], напротив, обнаруживает различие между состоянием разумным и безумным. Два доктора Бланша, которые лечили Нерваля, просили его писать вообще и писать лично им. Видимо, Нерваль еще и рисовал: об этом свидетельствуют фрагменты “Аврелии”, бредовое генеалогическое дерево (его исследовал Жан-Пьер Ришар [11]), часто воспроизводящийся в изданиях Нерваля карандашный набросок “Поэты и королевы”[12]. Даже переехав в Пасси в клинику Бланша и перевезя туда библиотеку, Нерваль переписывается с врачом. Из этой переписки видно, что поэт по-прежнему рассуждает о своем безумии с помощью почти научной терминологии. И это не случайно. Эрудит и библиофил, с младых ногтей причастный к медицине, он не мог не прочитать или хотя бы не пролистать специальных научных трудов, посвященных его недугу.
останавливались и на этом: например, Моро де Тур пробовал употреблять наркотики, чтобы приблизиться к состоянию бреда (“О гашише и о психическом расстройстве”, 1845), и проявлял интерес к творчеству писателей, описавших подобный опыт, — Бальзака (“Луи Ламбер”) и Теофиля Готье (“Клуб любителей гашиша”). Моро де Тур первым научно обосновал тождество состояний безумия и сна, о чем уже давно говорили писатели-романтики, в частности немецкие (Э. Т. А. Гофман) и французские (Шарль Нодье, один из учителей Жерара; герой его повести “Фея хлебных крошек” Мишель — “лунатик”, влюбленный в Царицу Савскую, предстающую в образе нищенки).
Нерваль был знаком с этими исследованиями, во всяком случае, хотя бы отчасти. Об этом свидетельствует лексика, которую он использует в своих сочинениях: так, в знаменитом выражении из “Аврелии” — “излияние сна в реальную жизнь” (PL. Т. III. Р. 699) — слово “излияние” выбрано сознательно и отсылает к медицинской терминологии. Нерваль знал, что галлюцинация — первый симптом безумия, это установил в своих исследованиях Бриер де Буамон (“О галлюцинации”, 1845 и 1852). Поэтому он никогда не говорил врачам о своих видениях и снах наяву, тогда как своим друзьям, Виктору Лубену или Ференцу Листу, он рассказывал, как благоприятны они для поэзии. Письма писателя к Эмилю Бланшу выдают желание убедить врача в своем выздоровлении, заверить его в неукоснительном следовании его советам, подчеркнуть, что улучшением своего состояния Нерваль обязан его заботам. Конечно, порой некоторые проявления душевного расстройства проникали и в эту переписку, например, в послании от 27 ноября 1853 г. читаем: “Я слишком многого хотел, бросая вызов смерти. В иной жизни она вернет мне ту, которую я люблю” (PL. Т. III. Р. 828). Но такие письма редки. Можно предположить, что те из них, которые содержали наиболее явные признаки безумия, были уничтожены.
Свидетельств о взаимоотношениях Нерваля с доктором Эспри Бланшем не сохранилось, однако именно этот медик усовершенствовал практику ухода за больными. Он размещал пациентов в собственном доме на Монмартре, а затем в Пасси, в клинике, руководство которой позднее взял на себя его сын Эмиль. А главное, именно Бланш восстал против жестоких методов лечения, все еще широко практиковавшихся в то время — таких, как ледяной душ, применение наручников, смирительных рубашек и т. п. Тем не менее Жерар жаловался именно на такие методы. В 1839 г. Эмиль Бланш опубликовал деонтологический [13] труд “Об опасности телесных наказаний”, предвосхищавший книгу Франсуа Лере “О моральном лечении безумия” (1840). Нерваля заинтересовал в этой работе раздел о насильственном питании больных при помощи зонда, и соответствующий эпизод появился в “Аврелии”: молодого солдата, вернувшегося из Африки, насильственно кормят через трубку, введенную в ноздрю. Архивные документы о пациентах клиники Бланша не были сохранены, очевидно, для соблюдения конфиденциальности; в клинике лечились многие деятели искусства, например переводчик Данте Антони Дешан [14], Шарль Гуно, Ги де Мопассан [15]. Нервалю посвящен лишь один из немногих сохранившихся листов книги записей; в апреле 1841 г. в нем появляется слово “неизлечим”. Хотя Жерар и не видел этого диагноза, он знал о вынесенном ему приговоре. И потому в письмах он предстает как врач, способный к рассуждению и самоанализу. Он особенно подчеркивает благоприятные стороны лечения, пусть речь идет всего-навсего о сострадании госпожи Бланш. О последнем этапе жизни Нерваля нам известно прежде всего из его писем к Эмилю Бланшу. В посланиях, написанных по выходе из клиники, Нерваль называет творчество залогом успеха и общественного признания, которое должно благоприятно сказаться на лечебнице: “Я посылаю Вам две страницы, которые нужно присоединить к отправленным вчера. Если Вам угодно, я продолжу эту серию снов [“Аврелию”]” (письмо от 2 декабря 1853 г.: PL. Т. III. Р. 831), и затем на следующий день:
Встреча с отцом могла бы восстановить мои душевные силы и придать мне энергии для продолжения работы, которая, как мне кажется, должна приносить пользу и делать честь Вашему заведению. Благодаря ей мне удается освободить голову от видений, которые так долго ее наполняли. На смену болезненным фантасмагориям придут более здравые мысли, и я смогу вернуться в мир живым доказательством Ваших забот и Вашего таланта (письмо от 3 декабря 1853 г.: PL. T. III. P. 833).
Находясь в Германии летом 1854 г., Нерваль соглашается с диагнозом, вынесенным ему медиками, и оценивает себя самого как сторонний наблюдатель:
Он успокаивает врача, говорит о вернувшемся здоровье:
... размышление и здоровье позволили мне понять лучше, чем когда-либо, скольким я обязан Вашим заботам и Вашей безупречной ясности мысли. Вы прежде всего лечили дух, а именно в этом я и нуждался (PL. Т. III. Р. 872).
Иногда он упоминает об ошибочных критериях медицинской науки, когда пишет Эмилю Бланшу (поскольку врач моложе его, Нерваль относится к нему то как отец к сыну, то как сын к отцу). Например, в письме, отправленном в ноябре 1854 г., он признает, что сохранил “предубеждения” человека, лишь отчасти больного, но считающегося “безусловно больным с точки зрения науки”. Признавая необходимость медицинского вмешательства, Нерваль сдержанно дает понять, что “сохранил [свое] мнение” о том лечении, через которое прошел, “поскольку оно соответствовало недугу, многочисленные приступы которого, кажется, надолго прекратились” (PL. Т. III. Р. 905). Понятие “морального лечения”, “лечения души”, разработаное тогдашними психиатрами, — в частности, Франсуа Лере, — предполагает одновременно и психическое исцеление, и нравственное воспитание. За несколько дней до самоубийства Жерар признается Бланшу:
Ничто меня так не расстраивает, как мысль о том, что Вы, может быть, все еще обижаетесь на меня за ту болезненную раздражительность, которая оставалась у меня, когда я покидал Вас. Я приложил все возможные усилия к тому, чтобы заглушить ее и снова почувствовать благодарность за все, чем я Вам обязан (PL. Т. III. Р. 910).
“благодарность” (reconnaissance) и “обязан” (devoir) позволяют судить о теплых отношениях, установившихся между доктором и пациентом.
Незадолго до смерти Нерваль признается Антони Дешану, который находился в то время в клинике Бланша: “Я официально признаю, что был болен. Я не могу признать, что был безумен или даже что у меня были галлюцинации” (письмо от 24 октября 1854: PL. Т. III. Р. 900). Различие, которое здесь подчеркивает Нерваль, обращаясь к душевнобольному, находящемуся в том же положении, что и он сам, свидетельствует о ясности ума или, во всяком случае, о его проблесках. В ХХ в. состояние Нерваля, вероятно, охарактеризовали бы как невроз, который, в отличие от психоза, затрагивает лишь часть личности и оставляет место для сознания. Но с точки зрения медицины XIX в. это письмо Нерваля оказывается свидетельством не здравого рассудка, а “паранойи”. Не удивительно, что из-под пера поэта выходят пассажи, развенчивающие подобную медицинскую терминологию, как, например, в “Короле Бисетра” из сборника “Иллюминаты”. Подобным образом в “Аврелии” Нерваль противопоставляет научному познанию литературную традицию, восходяшую к Данте, Сведенборгу и Апулею, и описывает собственный опыт как погружение или посвящение, тогда как в письме к доктору Бланшу иронически воспроизводит мистические термины, чтобы продемонстрировать свое полное выздоровление:
Сегодня, в воскресенье 27 ноября [1853], три месяца спустя по моем водворении у Вас, испытания мои завершились и, говоря языком посвященных, “я возложил ключ Осириса на алтарь мудрости”. Я чувствую себя освобожденным от великой ответственности (PL. Т. III. Р. 827).
Эта смесь радушия и настороженной сдержанности заметна в письмах к кузену поэта Эваристу Лабрюни, который, как и отец Жерара, был врачом. Нерваль хочет убедить его в своей вменяемости, чтобы тот ходатайствовал о его выписке из лечебницы. “Я чувствую себя хорошо, я вполне излечился от перевозбуждения, вызванного чрезмерной работой и многочисленными путешествиями” (PL. Т. III. Р. 828—829). Термин “перевозбуждение” преуменьшает значение психического расстройства, оно изображается как горячка, жар, который можно сбить. Помешательство оказывается сродни циклотимии, маниакально-депрессивному психозу, о котором свидетельствуют творения Нерваля, — смеси радости и меланхолии. Эту последнюю медицина того времени относила к числу психических болезней, сопоставимых с депрессией. То, что было для Жерара странным нервным перевозбуждением, доктор Эмиль Бланш квалифицировал как “состояние неистового бреда”. Позднее доктор жалел о давлении, которое оказали на него друзья поэта, настаивавшие на скорейшей его выписке — как выяснилось, слишком поспешной (19 октября 1854 г.). Ее пагубные последствия сказались три месяца спустя.
Надежда быть понятым отцом
Этьену Лабрюни, что “чувствует себя превосходно” (письмо от 24 сентября 1834 г.: PL. Т. I. Р. 1289). Странно, что молодой человек двадцати шести лет от роду должен успокаивать отца на этот счет, если до сих пор у него не было проблем со здоровьем. Эти предположения подкрепляет письмо к другу, скульптору Жеану Дюсеньору, которому Нерваль рассказывает, что пересек итальянскую границу, тогда как от отца он это скрывает — “это его испугало бы” (письмо от 2 октября 1834 г.: PL. Т. I. Р. 1291). Из переписки Нерваля с отцом мы узнаем, что молодой путешественник болел и в Бельгии, и по возвращении во Францию в 1836 г., а затем в Германии в 1838 и 1839 гг. Он говорит об этом в расплывчатых выражениях, речь идет о “горячке” (“я припоминаю, что в Бельгии у меня случалась горячка”, письмо от 27 сентября 1836 г.: PL. Т. I. Р. 1302), или о “сильной усталости” (письмо от 19 ноября 1839 г. из Вены: PL. Т. I. Р. 1321), или о жестоких головных болях во время путешествия на Восток (ноябрь и декабрь 1843 г.: PL. Т. I. Р. 1406 и сл.).
С 1852 г., когда Нервалю снова пришлось сменить несколько лечебниц, тональность писем меняется. Он отчаянно пытается говорить с отцом как здравомыслящий человек — даже тогда, когда не уверен, что его разума хватает для адекватного восприятия окружающей действительности. У всех его путешествий есть лишь одна цель — поправиться, развеяться после напряженной работы. Он как одержимый стремится доказать, что литературная карьера столь же почетна, сколь и карьера врача. Он все время говорит о своем “нервном раздражении” или о “возбужденном состоянии”. И в то же время он пытается представить положение дел менее серьезным, чем оно есть на самом деле. Из клиники в Пасси он пишет 1 сентября 1853 г.: “Я пришел в состояние чрезмерного возбуждения от радости, и вот я в Пасси, среди друзей, в великолепном доме, в красивых садах” (PL. Т. III. Р. 808). Через несколько дней эта милая обитель начинает его тяготить; он хочет от отца большего понимания, чем от прочих врачей, и жалуется на свое заточение. Он утверждает, что тесное соседство с другими больными ухудшает его состояние (письмо от 21 октября 1853 г.: PL. Т. III. Р. 815), и демонстрирует напускную веселость: “... я пою и смеюсь лишь затем, чтобы одурманить себя и не думать о тех, кто мне дорог и кого нет со мной” (ibid.). А через два дня он продолжает свою исповедь:
Мое пребывание здесь продлили главным образом из-за некоторых странностей, которые якобы замечали в моем поведении <...>. Наконец я вышел, и никому не пожелаю пройти через такие испытания (письмо от 23 октября 1853 г.: PL. Т. III. Р. 818).
Эти “испытания” заключались, например, в том, что доктор Бланш перехватывал письма своего пациента и решал, отправлять их или нет, если верить обмолвке Жерара: в октябре 1853 г. он рассказывает, что доктор отсоветовал ему отправлять одно “несколько странное” письмо (PL. Т. III. Р. 818). Это подтверждает наше предположение о том, что часть корреспонденции, относящаяся к болезни, была утрачена.
Самые пронзительные письма поэт пишет во время последнего путешествия в Германию, как бы предчувствуя скорый конец. Он пророчески говорит отцу: “Если бы мне пришлось умирать раньше тебя, я подумал бы в последний момент, что ты, быть может, никогда не знал меня как следует” (письмо от 20 июня 1854 г.: PL. Т. III. Р. 867). Германия была связана для Нерваля с матерью, похороненной на прусском кладбище в г. Гросс-Глогау [ныне г. Глогов, Польша], где она скончалась в 1810 г. (она последовала туда за мужем, военным врачом, во время наполеоновских войн). Германия ассоциируется также с отцом: сыну кажется, что он идет по стопам Лабрюни-старшего. Именно благодаря отцу Нерваль выучил немецкий язык и прочел “Фауста” Гёте, перевод которого в 1828 г. принес ему известность, когда у него еще даже не было степени бакалавра. В посланиях к отцу здравые рассуждения перемежаются с признаниями в беспомощности; при этом Нерваль все время подчеркивает, что мнение о нем окружающих ложно, и уверяет, что болезнь помогает ему стать лучше: “Ты видишь, я рассуждаю уверенней, чем прежде. Это потому, что болезнь и порожденная ею меланхолия укрепили меня в моих помыслах” (письмо из Баден-Бадена от 31 мая 1854 г.: PL. Т. III. Р. 859). Через несколько дней, в письме из Страсбурга, он вспоминает, что говорили немецкие или польские друзья отца, когда он был ребенком: из-за его мистических речей его считали тогда “пророком” и даже “лжепророком”. Он прибавляет далее:
1854 г.: PL. Т. III. Р. 861).
Больной вводит в письма медицинскую лексику, поскольку ни на минуту не забывает, что отец его — врач. В этой переписке с отцом есть доля хитрости, довольно трогательной. Незадолго до смерти писатель сравнивает двух ученых мужей и пишет:
Доктор Бланш уже не кажется мне столь виновным передо мной, как раньше <...>. Похоже, все задались целью одарить меня дружбой за то, что мне, видимо, пришлось выстрадать; мое состояние никому не в тягость, его смягчают надежды, которые в меня вселяют, и уверенность в том, что меня любят даже те, от кого я в первую очередь пытался избавиться (письмо от 2 ноября 1854 г.: PL. Т. III. Р. 903).
Постоянно повторяющиеся слова “кажется”, “видимо”, “похоже” — быть может, ключ к самоубийству, которое совершилось ночью 25 января 1855 г.: больной находился в мире иллюзий. “Мне казалось, что я сам Бог, и заключен при этом в довольно жалком воплощении”, — рассказывал он об одном из своих припадков Виктору Лубену в 1841 г. (PL. Т. III. Р. 1488). Очевидно, на улице Старого Фонаря Нерваль просто оставил свою земную оболочку, что могло бы подтвердить диагноз, поставленный психиатрами его времени, — “теоманию”, или “демономанию”, которую сегодня охарактеризовали бы как маниакальную депрессию, осложненную паранойей [16].
к этому научному дискурсу. Жерар и критикует, и благодарит, он знает о своем неврозе и может освободиться от него лишь с помощью писем и творчества, целительной силы искусства. Если друзьям он описывает свою болезнь в очень простых выражениях (он “болен головой”, или у него “нервная болезнь”, которую он сравнивает с “перевозбуждением”), то только потому, что его недуг не поддается точному описанию. Особенно часто встречается в этих письмах слово “горячка”; для Нерваля оно эмоционально окрашено, так как ассоциируется с образом матери. Эта коннотация возникает дважды в последних произведениях поэта. В “Аврелии” он пишет: “Я не знал моей матери <...>; она умерла от горячки и усталости где-то в холодной Германии”[17]. А в “Прогулках и воспоминаниях”, созданных тогда же, признается:
Я никогда не видел маму, ее портреты украдены или потеряны <...>. Горячка, от которой она умерла, настигала меня трижды, ее приступы делят мою жизнь на равномерные, периодические отрезки. И всегда в эти периоды мое сознание поражали образы горя и скорби, среди которых прошло мое младенчество. Столько раз читали мне письма, которые мама писала с Балтийского моря, с берегов Шпрее или Дуная![18]
Поэт отождествляет смерть матери и собственное безумие, аргументом чему ему служат периодические приступы горячки, — как если бы смерть матери могла буквально разлиться “горячкой” по телу сына, а ее письма, которые ему “столько раз читали”, могли претвориться в его поэзию. Он признается доктору Бланшу в ноябре 1854 г., что грустит в день рождения матери (29 ноября), хотя и ошибается датой — письмо написано 27 ноября (PL. Т. III. Р. 828). Это заставляет нас переосмыслить послания, в которых встречается слово “горячка”, и увидеть в них очевидный признак болезни. За банальным словом стоит трагедия брошенного ребенка, лишенного матери, которую он даже не мог оплакать. Но признаться в этом невозможно.
Безумие — ответ на это страдание, которое остается невысказанным. Письма Жерара подчиняются стратегии, направленной на то, чтобы скрыть или преуменьшить безумие, преобразить его в разум. Его художественные произведения построены на иронии; переписка же скрывает иронию под маской благодарности и привязанности, но в ней проявляется боль поэта, который, по выражению Бодлера, “всегда был в ясном сознании”[19]. Личное послание и литературный текст сходятся в битве, исход которой предрешен: творчество красноречивее письма. За откровенностью скрывается пустота, пробел, который ничем нельзя заполнить. Ведь признать себя безумным — значит смириться с этим, что немыслимо для того, кто в своем страдании безумие уподобляет сну, а сон — жизни.
Пер. с фр. М. Гистер под ред. А. Строева
2) См.: Derrida Jacques. Cogito et histoire de la folie // Derrida Jacques. L’Оcriture et la diffОrence. Paris: Seuil, 1967. Русский перевод: Деррида Ж. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000.
3) Письма Жерара де Нерваля цитируются по изданию: Nerval GОrard de. кuvres complПtes / Гd. Jean Guillaume, Claude Pichois. 3 t. Paris: Gallimard, 1984—1993 (BibliothПque de la PlОiade). Далее ссылки на это издание будут даваться непосредственно в тексте статьи с сокращением — PL и указанием номера тома и страницы.
4) “Галантная богема” (“BohРme galante”) — круг молодых романтиков-бунтарей — начинающих поэтов, драматургов, художников, скульпторов, — живших в парижском тупичке Дуайенне неподалеку друг от друга во второй половине 1830-х гг. В этот круг входили Теофиль Готье, Нерваль, Петрюс Борель, Арсен Уссе, Филоте O’Недди, Жозеф Бушарди, Жеан де Сеньер, Камиль Рожье. В 1855 г. Нерваль выпустил книгу стихотворений “Галантная богема”. — Примеч. ред.
5) Этот тезис разработан в знаменитой книге Мишеля Фуко (Foucault Michel. Histoire de la folie И l’Йge classique (1961). Paris: Gallimard, 1972); рус. пер.: Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997.
звучит в “Аврелии” (эпизод с потерей обручального кольца, печальным предзнаменованием неверности новобрачного, также отсылает к бракосочетанию Стефани и Арсена Уссе, чьим свидетелем был Жерар). К сожалению, их переписка не сохранилась.
7) Кажется, Франция представляла еще лучший пример по сравнению с другими странами, если верить свидетельству Теофиля Готье. В “Путешествии по Италии” (1852) он описывает ужасные сумасшедшие дома, в которых грязь и теснота лишь усугубляли страдания больных. Он также пишет об использовании рисунков и писем как о паллиативе. См. главу “Госпиталь сумасшедших” (неподалеку от Венеции) в “Путешествии по Италии” (эта глава сначала вышла в “Ла Пресс” 16 октября 1851 г.).
8) Rigoli Juan. Lire le dОlire, aliОnisme, rhОtorique et littОrature en France au XIXe siПcle. Paris: Fayard, 2001.
9) Tours Jacques-Joseph Moreau de. De l’identiО de l’Оtat de rРve et de la folie, 1855.
10) Boismont Alexandre Brierre de. Du suicide et de la folie suicide, 1856.
’Оcriture // Richard Jean-Pierre. Microlectures. Paris, Seuil, 1979.
12) L’Album Nerval. Paris: Gallimard, 1993 (BibliothПque de la PlОiade). Р. 258—259.
13) Деонтология — учение о юридических, профессиональных и моральных обязанностях и правилах поведения медицинского работника, главным образом по отношению к больному. — Примеч. ред.
14) Поэт-романтик, помещенный в клинику одновременно с Нервалем, Антони Дешан был другом Альфреда де Виньи, который часто посещал его на Монмартре. Доктор Нуар, который фигурирует в “Стелло”, назван так иносказательно: Виньи хорошо знал доктора Бланша.
17) Nerval GОrard de. AurОlia // PL. Т. III. Р. 730.
18) Nerval GОrard de. Promenades et Souvenirs // PL. Т. III. Р. 680.
19) Бодлер отмечает в одном из своих этюдов об Эдгаре По: “Сегодня, 26 января, ровно год — с тех пор, как один писатель восхитительной честности, высокого ума, который всегда был в ясном сознании, тихо ушел, никого не потревожив <...> чтобы выпустить свою душу на волю, на самой темной улице, какую сумел найти...” (Baudelaire Charles. кuvres complПtes. T. II. Paris: Gallimard, 1976 (BibliothПque de la PlОiade). P. 306).