Стефан Жеромский
Джозеф Конрад
Перевод Г. Языковой
Эссе
«Иностранная литература» 2000, №7
http://magazines.russ.ru/inostran/2000/7/zheroms.html
Один из величайших мастеров слова — Джозеф Конрад Коженёвский завершил свой земной путь.
Его жизнь и писательский труд свидетельствуют о могучей, поистине беспримерной силе воли. Семнадцатилетним юношей он покинул родную землю, город, глубоко погруженный в рутину прошлого и лишь изредка сотрясаемый тревогами общественной мысли, ступил на палубу иностранного судна, избороздил дальние моря и океаны и стал моряком, матросом, офицером и, наконец, капитаном корабля. Уже будучи взрослым, он отважился писать на языке, которого в детстве совсем не знал, на языке, с которым познакомился лишь в зрелые годы, и стал первоклассным прозаиком, великолепным стилистом, мэтром и авторитетом для тех, кто владел тайнами этого языка, безупречно отшлифованного за долгие столетия. Конрада можно без преувеличения назвать завоевателем, конкистадором, бесстрашным властелином духовных богатств, которые он стремился познать, дабы сделать их всеобщим достоянием и претворить в новые ценности. Во множестве замечательных произведений Конрад поведал людям, незнакомым с морской стихией, о том, почему он покинул родину, что пережил среди бурных волн безбрежного океана и что видел на далеких островах “twixt land and sea” . Это сказания свидетеля нашего времени, которому в годы его бурной юности довелось видеть земной шар в разных ракурсах, при самом разном освещении солнца и луны, который мерил земной круг и в тропическую жару, и при бледном мерцании северных звезд, который в течение нескольких десятилетий боролся с неистовством дикой экзотической природы, неизменно приглядываясь к различным проявлениям варварства и подлости человека и к бесконечным людским несчастьям. Море было для Конрада мечтой детства, и море стало главным содержанием его повествований.
— сцена, на которой мелькают трагические, смешные и грустные тени актеров. Превосходная в своей простоте, содержательности и честности книга “Зеркало морей” отражает все самое правдивое и существенное, что переживает, чувствует и думает брошенный в морскую бездну человек. Говорят, будто этот чужеземец был первым, кто заставил прирожденных мореплавателей-англичан по-новому взглянуть на море. Трудно судить, так ли это, но верно одно: он поведал им легенды, которых они не знали, отобразил сокровенные чувства и тайны сердца, породнившегося с рассекающим морские волны кораблем. Кто не помнит его рассказа о судне, наделенном дикой, бешеной, вскормленной морской стихией душой? Оно бросается на портовые сооружения, сокрушая и превращая их в груду обломков, подпрыгивает, наносит удары, словно взбесившийся пират, с непонятной яростью силясь стряхнуть с себя ненавистных людей.
Джозеф Конрад любил и воспевал корабли. Для него судно — живое, дорогое и почитаемое существо, его родной дом и странствующая частица суши, частица всего того, что осталось вдали и ждет его возвращения, его хозяин и друг, благодетель и защитник. После многих лет вынужденного пребывания на суше старый моряк произнес лишь одно слово, завидев в порту бесчисленные пароходные трубы и мачты, но в этом возгласе была заключена вся его жизнь: “Корабли!”
Разбросанное по всем морям земного шара морское товарищество, в сущности, было отчизной Джозефа Конрада. Во время долгих путешествий к бесконечно удаленным берегам он, внимательный и острый наблюдатель, почитатель моря и знаток его норова и капризов, постиг морскую душу во всей ее глубине и запомнил все, что моряки говорили и делали. Так возникла несравненная галерея портретов, написанных с реальных людей: капитан парохода “Нянь-Шань” Маквир (повесть “Тайфун”); спасающий разбитую барку капитан из романа “Лорд Джим”, пьяница, вроде бы только путающийся у всех под ногами, а по сути, самый настоящий герой. Портреты моряков с парусника “Нарцисс”', судов “Патна”, “Тремолино” и других — вот подлинная семья, вот народ поэта. Он помнит их всех, уважительно относится к каждой их черте: к порокам и странностям, к мечтам и глубоко затаенным страстям, — он любит их жизнь, их трудные дни и беспокойные ночи. Он любит каждого моряка в отдельности и всех вместе, где бы они ни странствовали.
В самом начале войны, в 1914 году, я имел честь познакомиться с Юзефом Конрадом Коженёвским и, как мне казалось, обрести его расположение; однажды после долгого разговора эта благосклонность как будто достигла предела, но чувствовалось, что чего-то все же не хватает. И тут знаменитый писатель наклонился ко мне, хлопнул по колену, многозначительно подмигнул, и шепнул на ухо: “О-го-го! А ведь пан наверняка был моряком!”
К сожалению, этого достоинства у меня не было, а потому поблекли и другие. Некоторые, так сказать, сухопутные произведения Конрада, к которым относятся “Тайный агент”, “Приключение”, в какой-то мере “Ностромо” (прекрасный роман о серебряных рудниках в Южной Америке), лишены этой вышеупомянутой “портретности”, все они как бы написаны под чьим-то влиянием: вроде бы на подлинные шедевры, но шедевры уже известные. В этих книгах Джозеф Конрад меньше похож на себя — в них мало говорится о честном и достойном труде моряка и куда меньше подлинной поэзии.
“Лорд Джим”. Главное в нем — терзания духа в застенках совести, которая гонит человека по свету, от моря к морю, от залива к заливу, с перешейка на затерянные в океане скалистые острова, не давая утихнуть тревоге и внутренней боли. Поистине великое творение!
Один из самых проницательных и тонких польских эстетов Вильям Гожица заставил меня задуматься о тайне “Лорда Джима”: говоря со мной о Конраде, он спросил, не кажется ли мне, что этот роман является невольной исповедью. Нет ли в этой притче о несчастливом юноше, который скитается по чужим краям в надежде утишить голос совести, скрытого намека на совсем иные духовные искания и муки? Не может ли быть так, что эта искусно построенная история рассказывает о предательстве иного свойства, о нарушении и забвении обязательств совсем другим человеком?
Ныне, когда эта победоносная, богатая событиями, прекрасная жизнь уже завершена, когда в трудах писателя уже ничего нельзя изменить, пора, наверное, хотя бы бегло, в общих чертах познакомиться с ее истоками, с ее польским началом. Полагаю, что, если вернуться к прошлому, показать его необыкновенное благородство, достоинство и красоту, многое станет понятнее. Во всяком случае, даст хоть какой-то ответ на вопрос Вильяма Гожицы.
Жизнь Джозефа Конрада, моряка, офицера английского торгового флота, романиста и публициста, охотно читаемого в обоих полушариях англосаксонского мира, в общем, достаточно хорошо известна и наверняка будет еще изучаться и переосмысляться заново. Постепенно откроются все истоки его творчества и испытанных им влияний. Однако его польское начало представляет для Запада своего рода загадку, ибо Джозеф Конрад и сам стремился в какой-то мере укрыть его в тени забвения, лишь изредка вспоминая в своих публицистических статьях о той части земного шара, где находится его родина. Между тем английские критики также указывают на таинственные, славянские, сознательно скрываемые им самим черты его души, на влияние родного языка, давшего мощный импульс для поиска нового выразительного стиля, ритмики, образности и силы, которые так характерны для возвышенной и щедрой английской прозы Конрада. Критик Ричард Кёрл, автор монографии о Конраде, столь высоко оценивает второй период творчества писателя, что сравнивает его с Гюставом Флобером, мастером из мастеров, безмерно обогатившим французскую прозу. Он пишет: “Музыкальность прозы Конрада — отнюдь не только развитие и расширение возможностей английской прозы, это вообще новая мелодика, романтическая, захватывающая музыкальность иной культуры”.
Думается, у нас есть лишь один способ оценить влияние Польши на душу английского писателя: узнать мир его родных и близких, который был хорошо знаком семнадцатилетнему юноше. Быть может, сильные, глубоко трагические семейные переживания и стали мощным толчком, заставившим Конрада устремиться на поиски чего-то нового и навсегда покинуть родину. Да и не он один рвался из тогдашнего застенка. Поэт и пламенный певец январского восстания Мечислав Романовский писал в отчаянии:
С вами я лучше ввысь полетел бы,
Молнией в туче жить я хотел бы!
Тут, как в могиле, сердце томится.
Что уж тут говорить о юноше, который видел вокруг себя одни могилы!
Кроме автобиографических заметок Джозефа Конрада, разбросанных в публицистических статьях “Визит в Польшу”, “Первые вести” (сборник “Заметки о жизни и литературе”), в книгах “Зеркало морей”, “Из воспоминаний”, и кроме хранящихся в Ягеллонской библиотеке, а также среди тайных актов (которые недавно были опубликованы в России и теперь находятся в “Цитадели”) и писем его родителей к родным и друзьям, самым богатым источником сведений о роде Коженёвских и малолетнем Теодоре Юзефе Конраде Коженёвском являются “Воспоминания” его дяди, брата матери, Тадеуша Бобровского, изданные во Львове в 1900 году. В первом томе этих воспоминаний обычно осуждающий “красных” и всякого рода радикалов Тадеуш Бобровский дает такой портрет отца Джозефа Конрада — Аполло Наленч Коженёвского:
“Порывистый, открытый, искренне любящий людей, но неумелый, порою даже беспомощный в практических делах. В своих суждениях о людях он был неумолим и на словах, и на бумаге, но в повседневной жизни, пожалуй, был даже слишком снисходителен — по-видимому, для равновесия, — о чем я ему не раз говорил, а может еще и потому, что у него двойная система отсчета: одна для людей маленьких, простаков, а другая — для великих мира сего... Сердце у него было мягкое и отзывчивое, а, может, еще и потому, переполненное сочувствием к бедным и угнетенным... Он обладал незаурядным поэтическим даром, его по праву можно отнести к числу самых талантливых учеников Красинского (стоит вспомнить “Семь слов на кресте”, остававшиеся в рукописи), а его переводы из Виктора Гюго и Гейне заслуживают названия выдающихся, так великолепно в них воссозданы стиль и фактура первого и горькая ирония второго. Его оригинальные произведения — пьесы “Комедия” и “Ради наживы” — пользовались немалым успехом у читающей вольнолюбивой публики...”
Во втором томе “Воспоминаний” приводится, в свою очередь, и характеристика матери Конрада:
”Старшая сестра моя отличалась большой красотой, великосветским обхождением, возвышенным умом и сердцем, она была гораздо образованнее обычных наших дам, однако характер у нее был сложный и угодить ей было нелегко: в ту пору она больше требовала, чем могла и хотела делать для других... Только позднее, когда она соединила свою судьбу с любимым человеком, черты ее ума и сердца, чувства и рассудка развились в полной мере. В самых тяжелых жизненных обстоятельствах, связанных с трагедией народа и общества, она сумела выстоять и до конца сохранить верность своему гражданскому долгу; будучи любящей матерью и женой, разделила изгнание мужа и снискала глубокую признательность и уважение как среди своих, так и среди чужих, достойно представив польскую женщину.
В июле 1855 года моя сестра Эвелина Бобровская, — продолжает далее Тадеуш Бобровский, — вышла замуж за Аполло Коженёвского. Сначала молодые поселились в Лучинце, куда переехала и мать Эвелины Теофилия Пильховская. Через год Аполло Коженёвский обосновался с женой в деревне Деребчинка, которую арендовал у Теодора Собаньского. Здесь 6 декабря 1857 году появился на свет Теодор Юзеф Конрад Коженёвский” .
Во втором томе “Воспоминаний” Тадеуш Бобровский рассказывает о дальнейшей судьбе этой супружеской пары и их малолетнего сына:
“Первой жертвой стал Аполло Коженёвский. Сблизившись со сторонниками освободительного движения, он отправился в Варшаву, якобы для литературных занятий, даже объявил подписку на ежемесячный журнал “Слово” — нечто вроде “ Ревю де дё монд”. Он занял видное место в варшавском подполье, однако вскоре, в октябре 1861 года, был арестован, заключен под стражу и осужден...”
Далее следует подробное описание пути в ссылку Аполло Коженёвского, его жены и их сына, маленького Конрада, — сначала в Пермь, а затем в Вологду. На предпоследней станции под Москвой ребенок расхворался, но жандармы не разрешили задержаться и “отсрочить ссылку”. Пока доехали до Нижнего Новгорода, пани Коженёвская так ослабела, что на остановках ее выносили из кибитки на руках.
“В Вологде в тогдашней польской колонии были главным образом ксендзы из Королевства и Литвы, — пишет Тадеуш Бобровский, — сестра моя оказалась двадцать второй, а ребенок — двадцать третьим ссыльным”.
“Тыгодник илюстрованы”, частично хранятся в Ягеллонской библиотеке. Эти письма — подлинное сокровище польской литературы. Главное действующее лицо их — маленький, шестилетний мальчик Конрадек, изгнанный в край цинги и стужи. Тревогой и беспокойством о нем проникнута каждая грустная пожелтевшая страница...
В 1863 году Коженёвским разрешили перебраться из Вологды в Чернигов.
“Моей сестре, — пишет автор “Воспоминаний”, — которая считалась лицом, сопровождающим мужа, было разрешено “по семейным обстоятельствам” на несколько месяцев приехать ко мне. Ее здоровье, уже тогда, видимо, сильно подорванное, требовало прежде всего длительного отдыха, а затем и заботливого лечения, но ни того ни другого осуществить не удалось, ибо спустя несколько месяцев тогдашний наш правитель генерал-губернатор Безак ни под каким видом не разрешил сестре остаться дома, а на тот случай, если бы она вздумала оправдываться болезнью, поручил исправнику отправить ее в больницу в Киев, о чем, дабы избежать этого крайнего обстоятельства, мне доверительно сообщил сам исправник. Поэтому сестре пришлось в первые дни осени уехать в сопровождении матери в Чернигов.
Дядя мой Адольф Пильховский, сосланный осенью 1861 года в так называемом “административном порядке” (то есть без суда, причем лицам этой категории предписывалось в течение трех лет распродать все имущество, как водится, за бесценок, был направлен в Оренбург”, — продолжает далее невозмутимый narrator possessionatus”.
— Стефане Бобровском, бесстрашном политическом деятеле, члене Народного правительства, заговорщике и эмиссаре, погибшем 2 апреля 1863 года на дуэли с неким Грабовским. Бобровский, двадцатидвухлетний юноша, гений восстания, один из его преждевременно угасших светочей, погиб от руки соотечественника на полпути к цели.
Его гибель, — сообщает Тадеуш Бобровский, — мы держали в секрете от матери вплоть до осени 1863 года; но во время переезда из Киева в Чернигов она случайно услышала на станции, как один из попутчиков сказал другому: “Сдается мне, что это мать убитого на дуэли”, — и тут несчастная узнала о трагедии! Как-то осенью 1873 года — дело было уже в Кракове — незнакомая женщина принесла ей окровавленную рубаху, прядь волос и прощальное письмо.
самые сердечные чувства и которому посвятил свой первый роман “Каприз Олмейера”. Во всяком случае, об этом свидетельствует посвящение “Т. Б.”
О своем пребывании в Кракове, о первой школе на Флорианской улице, о болезни, смерти и похоронах отца рассказывает сам Конрад — с горечью, но очень сдержанно. Отрывки из этого рассказа я привел в предисловии к первому тому собрания его сочинений. По-видимому, когда он писал, пред ним снова предстал этот зачарованный круг побежденного рыцарства: отец с матерью, брат матери, два брата отца, наконец, последний, самый младший — Стефан Бобровский. Хорошие и плохие, добродетельные и ущербные, ангелы этой могучей и проигранной битвы стояли перед ним полные скорби, опершись на свои мечи. Именно этот круг, этот лук скорби, чудовищно, до предела натянутый и с великим трудом удерживаемый, кажется, и вытолкнул его некогда из отчизны.
“Первые новости”, написанном в 1918 году, Джозеф Конрад рассказывает своим читателям, как библиотекарь Ягеллонской библиотеки (наш замечательный земляк, один из выдающихся, преждевременно угасших умов, доктор Юзеф Коженёвский) сообщил ему во время пребывания в Кракове в 1914 году, что в библиотеке хранится довольно толстая пачка писем Аполло Коженёвского, в которых частенько речь идет и о нем, малолетнем Конрадеке. Эти письма, написанные между 1860 и 1963 годами, были адресованы близкому другу, в чьих бумагах они и были обнаружены. В библиотеке Джозеф Конрад был со старшим сыном, по чьему адресу он замечает: “The attention of that young Englishman was mainly attracted by some reliсs of Copernicus in a glass case” . А о себе говорит: “I saw the bundle of letters...” Вот так, в ту самую минуту, когда он прижимает к груди пачку отцовских писем — последнее послание былого круга, — он именует своего сына англичанином...
Мы возлагаем на его могилу цветы наших свободных теперь полей, цветы, выросшие на останках мучеников и ангелов свободы, с верой, что чтим его достойно.
1924