Приглашаем посетить сайт

Урнов Д. М.: Дальние странствия Маленького Пилигрима.

Урнов Д. М.

Дальние странствия Маленького Пилигрима

Редьярд Киплинг.

Перевод с английского с некоторыми сокращениями В. Н. Кондракова
Поэтические переводы Н. В. Димчевского. Вступительная статья Д. М. Урнова
Москва, издательство "Мысль ", 1983
http://kipling-redyard.viv.ru/cont/sea/1.html

непомерными - он, странствуя, рассматривал мир как площадку для действий своих соотечественников, "слуг Британской империи". Сама история опровергла эти претензии, однако неоколониализм и сейчас поднимает голову. Вот почему читателю, всматривающемуся со вниманием в политическую карту современного мира, целесообразно познакомиться с этой книгой.

"Писатель, чьи слова вошли в наш язык" - так значение Киплинга было однажды определено его соотечественником. Оценка эта прозвучала уже в ходе дискуссии - после его смерти, - когда в отношении Маленького Пилигрима высказывались наиболее важные доводы "за" и "против". Приведенная фраза была произнесена критиком, который в целом выступал как раз "против", признавая силу Киплинга.

Его слова вошли в повседневный язык, его строки стали крылатыми выражениями, те же слова и те же строки люди до сих пор произносят, не зная, что цитируют Киплинга. Он не просто писатель, он - современный мифотворец, создатель фигур, которые вышли за пределы переплета и в свою очередь стали типами нарицательными. Правда, как в пределах переплета, так и за его пределами эти фигуры передвигаются в основном не на двух, а на четырех ногах. Как известно, за исключением Маугли, это главным образом звери. Зато какие звери! Кот, который гулял сам по себе, чрезмерно Любопытный Слоненок, неустрашимый мангуст Рикки-Тикки-Тави, Волчица-мать и Волк-отец, старый вожак волчьей стаи Акела, медведь Балу и большая черная кошка пантера Багира - своеобразный фольклор, который тоже существует уже самостоятельно, помимо воли своего создателя.

А индийские джунгли? Или пустыни Африки и австралийские степи? Многим читателям дальние и никогда не виденные края на всю жизнь запомнились благодаря страницам Киплинга. Многие, напротив, повидали те же края именно потому, что когда-то читали Киплинга и отправились в путь, влекомые силой читательского впечатления. Определяя значение Киплинга в том серьезном споре, о нем говорили так, причем говорили в один голос все, и те, кто был "за", и те, кто был "против": создавал он не только книги, он создавал людей, формировал характеры, и это - из поколения в поколение. Чего же о нем тогда спорить?

Дело в том, что за пределами стран, которые когда-то составляли Британскую империю, Киплинг очень часто воспринимается вне всякой злобы дня, как писатель или поэт, который говорит о мужестве, чести, стойкости и силе. Англичане смотрят на это иначе. История сделала у них в памяти зарубки, которые связаны с Киплингом:


Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и вновь начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел,
И если можешь сердце, нервы, жилы

Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: "Держись!"...
Перевод С. Я. Маршака

Какие слова! А между тем многие соотечественники Киплинга слышать не могут этих стихов без скрежета зубовного. "На деле это означало, что нужно служить безропотной задницей, когда тебя пинками гонят в пекло" - так другой английский писатель, Ричард Олдингтон, рассказывал о том, чем для него самого и его сверстников, на Киплинге, так сказать, воспитанных, обернулись киплинговские призывы "Держись!" и "Будь мужчиной!".
не замечать.

Действительно, дети этого не замечают. Но даже чудесные сказки, перечитанные зрелым взглядом, подтверждают, насколько Киплинг в принципе везде остается верен себе, учит все тому же - уважать право сильного и получать пинки не рассуждая. Вот почему, когда влиятельный литературный авторитет попробовал Киплинга в этом плане просто обелить, ему сразу возразили: "Простите, но мы тоже читали Киплинга. Не нужно нам говорить, будто жестокость изображает он с позиции беспристрастного наблюдателя. Давайте лучше разберемся, почему, несмотря на всю демагогическую браваду, он все-таки не забыт и сохраняет серьезное значение". xxx

Редьярд Киплинг (1865 - 1936) родился в Индии, в Бомбее, в районе старого вокзала. Его отец Джон Локвуд Киплинг, художник, руководил там школой прикладного искусства. Такие школы разбросаны по всей Индии: изделия художественного ремесла - широко распространенный предмет индийской торговли, внутренней и на вывоз, национальная промышленность своего рода. То было единственное производство, которое англичане решили поощрять в индийских колониях. Вот почему помимо чиновников и солдат среди колонизаторов оказался и художник. Но ведь это искусство традиционно, почему же надо было индийцев учить? Нет ясного ответа на этот вопрос, как нет ясности в ответе на куда более общий вопрос: почему англичане чувствовали себя в Индии полновластными хозяевами?

Колонизацию Индии начали португальцы, которые в числе первых стали осваивать и так называемую Западную Индию - Америку. За ними последовали голландцы.

Когда англичане окрепли как морская держава, они тоже двинулись сюда по следам своих европейских соперников. В самом начале XVII в., в шекспировскую эпоху, королева Елизавета санкционировала основание Ост-Индской (Восточно-Индийской) торговой компании. На исходе того же века, во времена Дефо, английский король Чарлз II получил Бомбей в приданое за женой, португальской принцессой, получил и - сдал в аренду все той же компании. Движущую силу этой компании составляли пираты, но, как говорят историки, в ту пору провести границу между предприимчивостью и разбоем было очень трудно. Даже Дефо, который сам был пайщиком во владении торговым кораблем, считал, что если всех пиратов переловить, то, пожалуй, торговля прекратится. Свое вторжение в Индию англичане оправдывали для себя выгодой - в результате вывоза чая, пряностей, шелка и прочих товаров, а в глазах всего света - необходимостью наведения там порядка. Англичане ставят себе в заслугу упразднение в Индии рабства и некоторых диких обрядов, вроде самосжигания вдов, которые, по древнему обычаю, должны были следовать на тот свет за своими покойными мужьями. Но если число сгоревших вдов сравнить с количеством уничтоженных колонизаторами местных жителей, при этом уничтоженных - ради устрашения - наиболее зверскими методами, то пропорция получится не в пользу "порядка". Англичане ставят себе в заслугу прекращение междоусобных раздоров между индийскими магараджами. Однако эти раздоры прекращались путем проведения политики "разделяй и властвуй": одни раздоры прекращались, другие, напротив, разжигались... На исходе XVIII в. из-за внутрипарламентской политической борьбы всплыли чудовищные злоупотребления английского губернатора в Индии Уоррена Хейстингса. Знаменитый драматург и выдающийся оратор Шеридан произнес тогда в парламенте многочасовую разоблачительную речь, которая вошла в историю как знаменательное событие английской общественной жизни. Шеридан был неотразим в своем красноречии - Уоррен Хейстингс был полностью изобличен, однако мелким шрифтом в примечаниях к этой исторической речи указывается, что он остался безнаказанным, хотя и был смещен со своей должности. Губернатор-злодей был смещен, но в сущности все пошло по-прежнему. Еще один довод англичан в пользу британского владычества - защита Индии от иноземных вторжений. Хотя защита была опять-таки своекорыстной: она проводилась на основе убеждения, которое разделял и Киплинг, а именно, что англичане особенно хорошо умеют управлять другими народами. Но ради чего это делалось? "Ради наживы кучки капиталистов буржуазные правительства вели бесконечные войны, морили полки солдат в нездоровых тропических странах, бросали миллионы собранных с народа денег, доводили население до отчаянных восстаний и до голодной смерти. Вспомните восстания индийских туземцев против Англии..."[* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 379 - 380] В Индии за десять лет до рождения Киплинга англичанами было подавлено крупное национальное восстание, подавлено, по обыкновению, такими методами, которые превосходили жестокостью самые дикие древние обряды. Индийских повстанцев привязывали к жерлам пушек и - выстреливали.

Таким образом, его судьба совпадает с вековым периодом британского господства в Индии. Его творчество отражает острейшие конфликты того времени. Позиция "железного Редьярда" отличалась одной существенной особенностью: в отличие от различных "гуманных" краснобаев он предпочитал говорить открыто, называя насилие насилием. Автор обладал незаурядным литературным дарованием и стремился опоэтизировать силу, грубую, беспринципную силу, вернее, силу, признающую только один принцип - "пользу Империи", и там, где читатели привыкли к замалчиванию или к уклончивым формулировкам, они слышали от Киплинга резкую, жесткую речь.

Литературный путь Киплинг начал в англо-индийской колониальной периодической печати, и в течение семи лет, которые им с особым чувством на страницах этой книги упоминаются, он заставил к себе прислушаться. О нем услыхали и в Лондоне, куда он попал, надо сказать, не сразу, а после того, как совершил описанное здесь путешествие. Читающая публика британской метрополии также к нему прислушалась, в нем признали талант крупнейшие писатели-современники. Правда, те же авторитеты говорили: "Еще посмотрим, в какую сторону этот талант разовьется". Но в принципе ситуация определилась как-то сразу, и если говорили "Еще посмотрим...", то лишь потому, что он был молод. Как показало время, все действительно определилось рано, в дальнейшем лишь повторяясь с некоторыми вариациями, с новым накалом. Своим постоянством Киплинг стал даже надоедать читателям, но прежде всего он поразил их.

Первый сборник рассказов Киплинга, увидевший свет в 1888 г., назывался "Простые рассказы с гор". Если учесть, что слово "простые" может по-английски означать "ровные", "равнинные", то станет ясно, что здесь - намеренное противопоставление равнины и гор, простоты и сложности. "Простые рассказы о сложных вещах" - таков внутренний смысл этого заглавия. И конечно, в рассказах проявился подлинный писатель, способный именно так и говорить - просто о сложном, как бывает в самой жизни.

Первым признаком киплинговской простоты была краткость, которой он научился в газете, местной газете, сначала в Лахоре, затем в Аллахабаде. Второй особенностью была непосредственность рассказа - словно это не литературное произведение, не рассказ и даже не репортаж, а просто кусок живой речи. Теперь этот прием называется "сказовым", он вошел в литературный оборот, им пользуются многие писатели, причем пользуются ради той же цели - чтобы не рассказывать о человеке, но предоставить ему возможность рассказать о себе. В некоторых случаях Киплинг устранял даже наиболее привычные литературные условности, например какую-либо вводную часть, обозначение времени, места. Читателя как бы захватывали совершенно врасплох, останавливали на улице и обращались к нему с просьбой: "Возьмите меня к себе на службу, саиб, возьмите"... Ошеломленный читатель "останавливается", вслушиваясь в сбивчивую речь, может быть, не все сразу понимает, но вскоре ему становится ясно и кто с ним говорит, и где это происходит, и в чем суть дела. При этом автор в дело вроде бы не вмешивается. Вместо автора перед читателем выступает сам персонаж.

Первое впечатление от киплинговских рассказов таким и было - хлынул на книжные страницы поток жизни, причем читателям-профессионалам было ясно, что это, конечно, не само собой так получается: жизнь и все, - нет, это умело созданное впечатление жизненности.

"страна чудес", представала перед читателями в бытовых подробностях, мелочах жизни, повседневных заботах, которыми были заняты как индийцы, так и англичане. Заботы, понятно, разные. Для индийцев это были заботы о лишнем гроше, о том, как бы не умереть с голоду. Англичан-колонистов занимали продвижение по службе, ожидание очередного отпуска, какая-нибудь интрижка. Один из рассказов, который назывался достаточно громко: "История Мухаммед Дина", был по контрасту особенно кратким - в три странички - и особенно драматичным: о том, как, между прочим, по недосмотру врача, умер ребенок, индийский ребенок.

Непростым было в этих рассказах изображение англичан, или, как их называли, англоиндусов, граждан Британской империи, родившихся и живших в Индии. Киплинг сам принадлежал к этой категории людей и все их переживания знал доподлинно. Общую сагу Киплинга о своих соотечественниках можно бы озаглавить "Гордость, униженность и ущемленность". Эта сага о "слугах Империи", на плечах которых лежит бремя государственной ответственности. Они по своему положению вроде бы герои, в то же время они просто люди, даже людишки, одним словом, дрянь, а все же - молодцы!

"Никогда еще никто так не писал о наших людях в Индии", - сразу признали рецензенты. Вот характерный сюжет из второй книги рассказов Киплинга, которая называлась "Три солдата". Офицер издевается над подчиненными. А те тоже не сахар, прямо сказать - подлецы. Ведь что надумали: офицера сообща ухлопать, а на одного, непричастного, все свалить! Но не было счастья, так несчастье помогло. Этот один, сержант Мулвени, напился в стельку, потом проспался и случайно разговор своих друзей-предателей подслушал. Вида не подал и так все подстроил, что один из заговорщиков сам же тяжело пострадал: морду ему затвором разворотило. А офицер остался жив. Потом, правда, того офицера все же пристрелили. И за дело! Форменный был изверг. Однако не отымешь - смелый был человек, умел смерти прямо в глаза смотреть.

Еще один человеческий тип, которого Киплинг, дегероизируя, все же героизировал, - это шпион, лазутчик, разведчик. В ранних рассказах это был некто Стрикленд, позднее Киплинг написал о таком человеке целый роман, который назывался по имени главного персонажа - "Ким". В принципе это поэтизация двоедушия, которое становится уже не только службой, ролью, но второй натурой соглядатая. Этот "слуга Империи" даже не служит, не долг он исполняет, а неукоснительно, органически следует внутреннему закону своей предательски-преданной природы. "Такими людьми мы и держимся", - хотел сказать своим читателям Киплинг.

А вот авторитетное свидетельство современника о том, как творчество Киплинга воспринималось: "Весьма нелегко, конечно, вернуться к чувствам того периода, к тому же с тех пор над Киплингом безжалостно и всласть смеялись, критиковали его и разносили в щепки. Пожалуй, никто еще не был столь исступленно вознесен поначалу, а затем, с собственной помощью, так неумолимо низвергнут. Но в середине 90-х годов прошлого века этот небольшого роста человек в очках, с усами и массивным подбородком, энергично жестикулирующий, с мальчишеским энтузиазмом что-то выкрикивающий и призывающий действовать силой, лирически упивающийся цветами, красками и ароматами Империи, совершивший удивительное открытие в литературе различных механизмов, всевозможных отбросов, нижних чинов, инженерии и жаргона в качестве поэтического языка, сделался почти общенациональным символом. Он поразительно подчинил нас себе, он вбил нам в головы звенящие и неотступные строки, заставил многих - и меня самого в их числе, хотя и безуспешно, - подражать себе, он дал особую окраску нашему повседневному языку". Это вспоминает Герберт Уэллс, который был всего на несколько лет моложе Киплинга, но в литературу вступил на десятилетие позже, поэтому рассматривал его как старшего и в литературе, и на общественной сцене. Этот отзыв, если и пристрастен до известной степени, все же верно передает динамику впечатления от Киплинга - безусловная и немалая талантливость, тут же дешевая патетика; желание и умение открыть нелицеприятные истины одновременно с намерением, упрямым намерением, доказать недоказуемое.

"Ловкач и компания" - об английской военной школе, книге автобиографической, где, как в упомянутом выше. "солдатском" рассказе, все в общем-то насильники и проходимцы, но все же надежные ребята, Уэллс делает вывод: "И такое положение вещей для Киплинга выглядит в высшей мере приемлемым. Здесь мы и находим ключ к наиболее уродливой, самой отсталой и в конечном счете убийственной идее современного империализма - идее негласного сговора между законом и беззаконным насилием".

Правда, есть у Киплинга произведения, где подобной идеи нет, но в таком случае там и никакой замены ей не просматривается, там открывается истинная растерянность, отчаяние - черная бездна. Таков, например, рассказ "В конце пути" из сборника "Жизнь форы не дает". Действительно, Киплинг не дает здесь спуска ни самому себе, ни своим героям, все тем же "слугам Империи". Пулю в лоб себе пускает инженер, герой названного рассказа. То ли сам себе пускает, то ли ружье не так сработало - это не проясняется. Но ясно во всяком случае одно: дошел человек до конца, до предела, и дальше дорога для него только к смерти. Если угодно, это прямо антикиплинговский рассказ, подрывающий демагогический энтузиазм, бодрячество, которые обычно оказывались в его вещах преобладающей в итоге нотой.

Однако тут же Киплинг пишет сугубо по-киплинговски: на исходе века публикует он стихотворение, ставшее наиболее известным. Оно поистине было вбито в головы, вошло в язык, хотя и с недоброй славой. Это - "Бремя белого человека". "Несите бремя белых - не разгибать спины!" - призыв, не разгибая спины, стиснув зубы, помалкивая, служить имперским интересам. Была бы в свою очередь доказательством недоказуемого попытка отрицать силу этих стихов, хотя люди, которым их сначала вбивали в головы и которых потом пинками гнали исполнять преподанный в них наказ, слышать их тоже не могут. Здесь Киплинг "говорит уже не от имени рядового носителя "бремени белого человека", а от имени руководящих групп Империи. Он обращается не с самокритикой к начальству и сослуживцам (как это было в ранних стихах и рассказах. - Д. У.), а с пропагандой к будущим низовым кадрам империализма, к тому юношеству, из которого требуется воспитать верных собак капитализма на окраинах, к тем, которыми надо будет кормить неприятельские пушки..."[*Мирский Д. Поэзия Редьярда Киплинга, 1935. - В кн.: Литературно-критические статьи. М., 1978, с. 311 - 312.]. И это мнение авторитетное, не из вторых рук: оно принадлежит нашему литератору, долго жившему в Англии, так сказать, в киплинговские времена, непосредственно наблюдавшему за колебаниями в отношении англичан к "железному Редьярду".

В XX в. репутация Киплинга как бы раздваивается, причем с его собственной помощью, если воспользоваться словами Уэллса. Ряд его выше уже названных книг становятся или остаются настольным чтением, прежде всего для детей. Это не принижает достижений Киплинга, ибо, по известному выражению, писать для детей следует так же, как для взрослых, только еще лучше, и с выполнением этого правила Киплинг успешно справился, выступив истинным мифотворцем, создателем персонажей настолько живых и самостоятельных, что они вышли и за пределы переплета, и за пределы Англии и до сих пор гуляют по всему свету. Среди зрелых читателей Киплинга никто в свою очередь не откажется назвать несколько вещей, прозаических или стихотворных, однажды поразивших воображение, в то же время множество читателей отказываются воспринимать Киплинга по-взрослому, всерьез, по мере того как он все упорнее твердит свое, выступая трубадуром бесславной англо-бурской войны, первой мировой войны. Он воспринимается как анахронизм, представитель ушедшей эпохи. И "помогает" он себе только в одном - в нанесении ущерба своей репутации незаурядного литературного таланта.

На похоронах Киплинга, которым придали официальный характер, не было заметно писателей. Его останки сопровождали премьер-министр, генерал, адмирал и несколько семейных друзей - "люди дела", как выражается биограф. Не было видно даже тех его собратьев по перу, которые вскоре сделали попытку "воскресить" Киплинга. Да, о "неувядающем гении Редьярда Киплинга" заговорили вновь, но заговорили так, что это сразу же вызвало и возражения. Заглавием одной из полемических статей служил вопрос: "В пользу Киплинга?" Разумеется, дело не в том, что в его пользу нечего было сказать, а в том, что и как говорили его тенденциозные защитники. "Подобными похвалами, - отмечал автор статьи, - можно вызвать только отвращение к нему". Действительно, защита велась по принципу доказательства недоказуемого, то была превратная переоценка, когда, как нарочно, сильнейшими объявлялись слабейшие киплинговские страницы. Такая "защита", такое "возрождение" только вредят Киплингу - как "помогал" он сам заживо хоронить себя.
"Большой талант, как у Киплинга", - сказал Эрнест Хемингуэй, а реальное значение писателя может быть определено только на основе созданий, в которых этот талант проявляет себя.

"Тишина в нашей жизни стоит полнейшая", - писал Киплинг из Лахора в Аллахабад некоей миссис Хилл. Лахор - на севере Индии, в Пенджабе; здесь, как и в Бомбее, отец Киплинга заведовал художественной школой, а также музеем индийского искусства. Сам Киплинг сотрудничал в местной "Гражданско-военной газете" и в аллахабадском "Пионере". Описанные им покой и тишина прерывались визитами туристов, желавших осмотреть музей. Одним из посетителей оказался мистер Кук. Какой Кук? Знакомый и нам, хотя бы по стихотворению нашего поэта: "Есть за границей контора Кука... Горы и недра, Север и Юг, пальмы и кедры покажет вам Кук". Именно этот Кук - один из семейства всемогущих Куков - и посетил Лахорский музей. После этого посещения Киплинг отправился в свое полукругосветное путешествие.

Были и некоторые другие причины, побудившие его странствовать. Местное предание говорит о том, что Киплинг задел в газете одного офицера, тот явился в редакцию свести счеты с автором, однако был выброшен на улицу. Офицер возбудил против газеты судебное дело. И было решено, что Киплингу, хотя и не он расправился с офицером, от присутствия на суде лучше уклониться. Но это, конечно, был только повод, ускоривший сборы в путь. По существу Киплинга заставляла думать об отъезде его упрочившаяся литературная репутация. Его читали все англичане в Индии, тем более что рассказы его печатались помимо всего еще и маленькими брошюрками, которые распространялись на железной дороге. Киплинг мечтал выйти в большой литературный мир. Контора Кука могла предложить, разумеется, любой из маршрутов. Не Север, не Юг, не Запад, а Восток Киплинг выбрал по сугубо личным соображениям. В своих путевых очерках Киплинг описывает в качестве попутчика какого-то чудака профессора, но это лицо фиктивное или, безусловно, полуфиктивное. В действительности Киплинг последовал за миссис Хилл, которая покидала Индию вместе с тяжело больным мужем. Деловой основой поездки служила договоренность с редакцией "Пионера" о дорожных корреспонденциях.

книги сказывается. Он разбрасывается, несколько позирует, не всегда уместно и не всегда понятно острит. Но страница за страницей стиль крепнет, взгляд наблюдателя, в принципе очень зоркого, становится все более целенаправленным, и возникают, как в рассказах, живые словесные картины: люди, города, самые разнообразные виды природы.

Чрезмерные защитники Киплинга иногда ставят его в ряд с двумя великими соотечественниками-предшественниками - Дефо и Диккенсом. Сравнение в масштабе не выдержано, однако в некоторых отношениях оно возможно. В частности, творчество Киплинга, как это было с творчеством автора "Робинзона" и с творчеством автора "Пиквикского клуба", выросло из журнализма, оно всегда укоренено в злобе дня. Как когда-то Дефо объехал всю Англию (или же создал впечатление, будто объехал) и написал репортерски-деловой справочник по стране, указывая, где выгодно торговать, где строить, где прокладывать дороги, так и Киплинг не был путешественником праздным. В его путевых очерках выражается позиция незаурядно умного, достаточно дальновидного и всегда крайне заинтересованного "работника Империи", который все время внушает своим соотечественникам: если уж создавать Империю, то как следует! Поэтому прежде всего, с порога, Киплинг отбрасывает туристически-поверхностные рекомендации так называемого "глоб-троттера", всесветного бегуна, заезжего наблюдателя, который приехал, посмотрел и, думает, все понял. И по сравнению с кабинетными экспертами, теми, которые сидят где-то в министерствах, полагая, что исправно "несут бремя белых", служат "во славу британской миссии", Киплинг оказывается неизмеримо более практичен и прозорлив. "Агрессивный альтруизм" - так характеризует он позицию англичан в колонизируемых странах, разумеется иронически. "Альтруизм" - вынужденный. "Англичанин строит для других", - говорит Киплинг, имея в виду, разумеется, не реальную пользу для других народов, а лишь тот факт, что англичанам никак не удается выкачать из других стран столько, сколько им хотелось бы, вот поневоле и получается вроде бы "для других". Идеи колониализма "железный Редьярд" не ставил под сомнение, но постоянный объект для атаки, презрения и, наконец, обличения со стороны Киплинга - это сам колонизатор. Приехал понажиться, однако понятия не имеет, как, собственно, это делается, и не знает страны, вообще не хочет потрудиться, урывает кусками то, что под руку попало, и не думает о будущем. Одним словом, по сравнению с Киплингом или, вернее, тем своеобразным идеалом, который он себе рисует, это недальновидная, своекорыстная скотина, наживающаяся под флагом "патриотизма" и не желающая понять, что если будет так продолжаться еще одно-два поколения, то - вышибут. А позицию, занимаемую самим Киплингом, в те времена было принято называть "здоровым" или "умным" империализмом[*Этот термин употреблялся буржуазными историками и экономистами, в частности Гибсоном, книги которого были законспектированы В. И. Лениным в "Тетрадях по империализму" (М., 1935).]. Но логика, положенная в основу этой позиции, не могла оказаться "умнее" самой истории, даже если на место слабых и глупых послать (как представлялось Киплингу) сильных и умных.

"здорового" империализма, тоже известным писателем - Райдером Хаггардом, который биографически, творчески и идеологически находился по отношению к Африке в таком же положении, как Киплинг - к Индии и странам Дальнего Востока. Они сошлись на многих общих убеждениях, которые у обоих на глазах прошли проверку на практике, объективно-исторической практике. Проверка, от результатов которой они все же не могли отвернуться, привела их к пессимизму. В своем дневнике Райдер Хаггард записывает, что Киплинг задумал пьесу "Падение Британской империи", которая была оставлена не только потому, что драматургия оказалась областью, не отвечавшей особенностям дарования Киплинга, но и потому, что разработка подобной темы была чересчур тягостна для него. В том же дневнике Райдер Хаггард записал после посещения Киплинга в январе 1922 г.: "Он придерживается самых безотрадных взглядов на положение дел в Ирландии, Египте и Индии и заходит так далеко, что говорит: похоже, Империя разлетается вдребезги. Единственную надежду он видит в молодых людях, которые могут явиться. Но когда я спросил его, откуда они явятся, он отвечал, что ему это не известно. Все же он полагает, что они могут явиться под давлением обстоятельств. И я тоже так думаю, но пока подобных молодых людей что-то не вижу". А еще два-три года спустя Киплинг писал Хаггарду: "Каждый человек, я считаю, смотрит с разбитым сердцем на неудачу во всем, что он пытался осуществить всю свою жизнь. Если бы было иначе, мы были бы просто как боги, между тем, судя по всем имеющимся у меня данным, мы таковыми не являемся". Но это пишет Киплинг выходя, что называется, на последнюю прямую своего жизненного пути.

Очерковая книга "От моря до моря" написана в другое время, другим человеком, который, каким-то богом или демоном внушаем, судит о других странах и народах с позиции историко-государственного превосходства, высказывается решительно и дает советы так, словно от его мнений земная ось несколько сдвинется и ход истории пойдет по другому руслу. Так он держится даже в тех случаях, когда одобряет, хвалит, находит нечто достойное зависти и подражания, когда он добр к местным детям и галантен с туземными дамами; он все время судит, чувствуя за собой право судить; он ведет себя как "самый яркий представитель той Англии, которая железными руками опоясала весь земной шар и давит его во имя своей славы, богатства и могущества"[*Куприн А. И. Собр. соч. в 9-ти томах. Т. 9. М., 1964, с. 480.]

- Япония - США - таким образом Киплинг охватил одну из горячих областей современной политической карты. Тогда это было иначе: некоторые из этих стран и народов только еще выходили на арену большой международной политики. Япония, например, тогда лишь устанавливала связи с Европой, и Киплинг рассматривает эту страну с чувством первопроходца. В отличие от еще немногих тогда европейских посетителей Японии, обращавших в Стране восходящего солнца внимание прежде всего на экзотику, Киплинг, не упуская из виду сугубо местных красок, обычаев и нравов, в то же время очень зорко усматривает умелую переимчивость японцев, их желание и умение учиться постороннему полезному опыту, и некоторые его японские страницы звучат прямо-таки пророчески, предвосхищая нынешнее положение вещей, когда Япония соперничает на мировом рынке с ведущими капиталистическими странами.

В отдельных людях и целых народах, которые встречаются ему на пути, Киплинг в первую очередь ищет черты, обеспечивающие жизнеспособность. Это очень важный и привлекательный оттенок его позиции. "Он первым, - писал о Киплинге один критик, - наметил тот взгляд, который потом стали называть "антропологическим", т. е. мысль о том, что "представления другого человека о достоинстве и чести могут в корне отличаться от нами принятых и в то же время заслуживать уважения". Потом, правда, тот же "антропологический" взгляд был доведен до крайнего релятивизма, до полной относительности в представлениях о человеческих ценностях, когда и топор, и костер в качестве средств правосудия оказались тоже достойными уважения. Но изначальный толчок, благодаря которому стойкие, застарелые предубеждения были расшатаны, сыграл роль действительно благотворную. Киплинг не был, конечно, ни первым, ни единственным, кто это сделал, но все же он был среди первых, постаравшихся понять истинно другую точку зрения, из другого мира. И его повествовательный, "сказовый" прием, позволявший персонажу самовыявиться, устремлен был к той же цели. И его любимый герой-лазутчик успешно выполнял свою задачу, потому что умел вжиться в чужой мир. Как Маленький Пилигрим, Киплинг при всем немалом высокомерии в свою очередь прежде всего внимателен, он готов отнестись с уважением к трудолюбию, стойкости, к определенному нравственному укладу, в каком бы национальном обличье все это ни выступало. Конечно, нужно помнить, что у Киплинга не какое-то отвлеченное человеколюбие. Он высматривает подходящих, перспективных подопечных, подчиненных или по меньшей мере зависимых партнеров. Он нигде не говорит: "Этот народ и без нас обойдется". Скорее его идея такова: "Если без нас здесь обойдутся, то тем хуже для нас". Характерно рассуждает он в Гонконге, предлагая вывести особую породу туземных англичан, которые и не думали бы отсюда уезжать, а пустили бы корни, вросли бы в почву и тем самым укрепили бы здесь британские позиции. И он говорит об этом без иронии, без тени улыбки, хотя сам еще находится во власти комплекса англо-индийской "второсортности" и униженности. Таким образом, его обостренное и часто очень верное понимание других нацелено не на то, чтобы этих других предоставить самим себе, а на то, как эффективнее их подчинить, присоединить, присвоить. Так рассуждает он о Бирме, обо всем Дальнем Востоке.

Однако тут в самом деле нужно ввести меру относительную. Перед нами гражданин "первой державы мира" - таков был тогда престиж Англии. В своей статье о Киплинге Куприн написал об этом: "Страна, делающая лучшую в мире сталь, варящая лучший в мире эль, изготовляющая лучшие бифштексы, выводящая лучших лошадей..." Этот список можно было бы еще и расширить за счет ассортимента разнообразных изделий и предметов, которые являлись английскими и считались лучшими. Вот по этой шкале, где "английское" и "лучшее" значились на одном и том же делении, самочувствие Маленького Пилигрима несколько занижено, содержит заметную дозу самокритики.

Чехов. По тем же местам он проехал примерно на год позднее, но если принять во внимание масштабы времени и места, то можно считать, что они едва разминулись. Во всяком случае, одни и те же места они видели в одном и том же состоянии. В Японии Чехову помешала побывать эпидемия холеры, однако он посетил Гонконг. Они с Киплингом входили в один и тот же порт, швартовались у того же причала, ходили по одним и тем же улицам, пользовались одной и той же канатной дорогой, взбирались на одну и ту же гору, видели одно и то же торгово-деловое оживление - их некоторые впечатления просто совпадают. Но даже при совпадениях их впечатления имеют разную подоплеку, разную окраску. Буржуазную, коммерческую деловитость Чехов наблюдает, вспоминая о только что им виденной у себя феодальной давности бюрократии и солдатчине. Не строя никаких иллюзий, он все же отдает себе отчет в том, что и этого уровня нужно еще достигнуть[*См. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Т. 4. Письма. М., 1976, с. 139]. А Киплинг тут же включается в дело, выспрашивая, кто торгует, чем, на какой основе? Ревниво отмечает он между прочим, что одевают Гонконг американцы - не англичане. В самом деле, подобно Дефо, он с тревогой всматривается в биржевую горячку, он понимает, что это преуспевание - "бумажное", за которым столь же внезапно, как возник бум, может последовать крах.

"здорового" империализма - наиболее динамичного в то время способа развития, но здесь нельзя не заметить и внутренней двойственности. Считая пагубным одностороннее потребительское хищничество, с которым он на каждом шагу сталкивается в действиях своих соотечественников, симпатизируя местной деловитости и развитию, Киплинг в то же время не приемлет вполне логики этого развития. Тоскливое ощущение, что рано или поздно все же каждую страну придется предоставить ее собственной судьбе, не покидает Киплинга в итоге каждого из посещений. Одним словом, пусть страна развивается, но как бы не развилась она чересчур сильно!

У Киплинга, например, в отношении той же Японии проскальзывают ноты консервативного утопизма, по логике которого каждую страну хорошо бы и несколько развить, и несколько подморозить, оставить в состоянии приятной для стороннего взгляда живописной патриархальности.

С особыми чувствами Киплинг подходил к американским берегам. Между прочим, отметим: когда он высаживался в порту Сан-Франциско, где-то здесь подрабатывал крепкий парень, будущий его читатель и отчасти последователь, хорошо нам знакомый Джек Лондон. Упомянем и такой факт, ускользнувший от внимания биографов Киплинга, однако сохранившийся в литературной хронике Сан-Франциско: Киплинг предложил местному журналу свой роман "Свет погас" и - рукопись не была принята. Надо отметить, что тот же роман, неоднократно переработанный, не имел особенного успеха и в Англии: большая форма вообще не давалась Киплингу, оставшемуся признанным мастером рассказа. Как считают летописцы литературного Сан-Франциско, этот отказ сказался на состоянии духа писателя и на его общем впечатлении от города. Но прежде всего, конечно, надо учесть, что, принимаясь писать об Америке, Маленький Пилигрим следовал уже достаточно большой, сложившейся английской традиции, в основном критической, подчас, можно даже сказать, высокомерно-критической. Паломники из Старого Света приезжали в Новый, чтобы посмотреть да посравнивать, и почти неизменно делали вывод, что дома как-то уютнее, спокойнее, порядка больше[*О том, насколько распространенным и устойчивым, достаточно европейски общим было это впечатление, говорят и путевые заметки русского путешественника той же эпохи. См. Огородников П. От Нью-Йорка до Сан-Франциско и обратно в Россию. СПб., 1872. Эта книга была хорошо известна Достоевскому, который опирался на нее в некоторых своих выводах относительно буржуазной демократии]. А что сообщит соотечественникам Маленький Пилигрим? Когда он удивляется тому, что к нему пристают с расспросами незнакомые люди, что в гостинице служащий, вместо того чтобы заниматься им, гостем, занимается собой, во всех этих случаях Киплинг как бы ставит и свою подпись подо всем тем, что описал еще посетивший Америку Диккенс, а следом за ним целый ряд литературных, дипломатических, военных и религиозных путешественников. А капитан Фредерик Марриет, известный писатель, критиковал даже рабовладельческую систему, но как критиковал? С точки зрения собственной выгоды, вернее, той выгоды, которой он лишился вместе с отпадением американских колоний, а был он с материнской стороны, уходившей в Америку, потомком владельцев обширных плантаций. Ему просто обидно было видеть, что те же плантации принадлежат другим. Но в этом пункте Маленький Пилигрим своей подписи как раз не ставит. Вернее, он ставит подпись под мнением самих американцев, тех американцев, которые гораздо честнее и серьезнее критиковали рабство, и не только критиковали, но и боролись с ним до отмены. Для Киплинга, судя по некоторым его замечаниям, этот вопрос тоже решен раз и навсегда, хотя вместе с тем он ясно видит нерешенность острейших расовых проблем. С умением, достойным опытного и зоркого репортера, намеренно сохраняя репортерски-наблюдательскую позицию и не вмешиваясь, не углубляясь, Киплинг фиксирует развертывающиеся возле него внутриамериканские споры, обличающие коррупцию, бесцеремонное вмешательство бизнеса в политику, непринципиальность партийных разногласий между республиканцами и демократами, которые любыми средствами добиваются влияния и власти. В то же время Маленький Пилигрим показывает себя убежденным сторонником технических завоеваний американцев. В отличие от многих путешественников, роптавших на неустроенность заокеанских железных дорог, Киплинг спокойно переносит и пыль, и дым, и копоть; его даже не особенно страшит, что может развалиться мост, по которому идет поезд. Тут сказывается Киплинг, который первым в литературе живописал паровоз, словно живое существо, который одним из первых приобрел автомобиль, хотя и не смог с ним самостоятельно справиться. Читая американские страницы книги Киплинга, нельзя вместе с тем не учитывать и довольно скоро совершившейся перемены в его мнениях, в частности о прямолинейной, доходящей до грубости простоте нравов. Дело в том, что через несколько лет, после женитьбы на американке, Киплинг сам решит обосноваться на восточном побережье Америки, в штате Вермонт. Тут Киплинг попал в положение несколько парадоксальное, потому что вел себя чересчур просто, на взгляд самих американцев, жителей восточного побережья, державшихся пуританских традиций. Они не могли понять, как уважающий себя джентльмен разъезжает по всей округе на велосипеде, вместо того чтобы пользоваться коляской, и хорошо бы с кучером. Каково же было удивление тех соседей, которые попадали к этому чудаку в дом и обнаруживали там совершенную чопорность, включавшую, например, специальное переодевание к обеду.

Гораздо более глубокий парадокс киплинговской судьбы открывается в том факте, что "железный Редьярд", считавшийся несгибаемым патриотом, фактически был человеком без родины. Отправляясь в описанное здесь дальнее путешествие, он навсегда покидал Индию, потому что, за исключением одного очень короткого визита, он в этой стране больше не был. И не только не был, но и уклонялся от приглашений приехать, считая, видимо, все связи порванными. Его американский опыт, начавшийся в целом удачно и даже счастливо, оборвался трагически - смертью маленькой дочери и дошедшей до суда ссорой с родственниками жены.

Сассекс, на юге Англии, где и дожил до конца своих дней. "Мой дом - моя крепость" - эту традиционную английскую поговорку повторял всякий, кто посещал киплинговский дом, который напоминал крепость прежде всего толщиной стен и мрачностью обстановки, царившей там особенно в поздние годы. С внешней стороны эти переезды могут показаться просто прихотью. Разве не мог себе этого позволить прославленный писатель, который, что называется, жил как хотел? В том-то и дело, что ему не удавалось жить так, как он того хотел! Он мечтал осесть на какой-нибудь земле, именно врасти корнями, а ему, куда бы он ни приезжал, так или иначе давали понять, что человек он тут приезжий, временный. И никакие годы не позволяли забыть об этой временности, никакие стены не защищали от внутреннего непокоя. Истинной причиной непокоя была изначальная придуманность киплинговской идиллии, насильственность, с которой он и в творчестве проводил свою идею, проводил, твердил свое, даже если этому прямо в лоб противоречили факты.

Но, необходимо подчеркнуть, это упрямство росло в нем с годами. На страницах этой путевой книги мы встречаемся в самом деле с еще молодым человеком, чья позиция только определяется. Определяется здесь же и его тенденциозность, но все же он следует живым впечатлениям, настоящему художественному чутью, он прислушивается к голосам самой жизни. Натура человека сказывается и в отношении к тем книгам, которым он отдает предпочтение, и, надо признать, литературный вкус Киплинга был сколь стойким, столь же и разборчивым. От своего школьного учителя, побывавшего в России уже после Крымской войны, Киплинг услыхал имена Пушкина и Лермонтова. Он испытывал глубокое уважение к Толстому и в начале XX в. возглавил английский юбилейный Толстовский комитет.

Конечно, трудно представить себе позиции более несхожие, особенно в ту пору! Но непоколебимая мужественность Толстого, проявляющаяся в описаниях того, "как умирают русские солдаты", не могла не импонировать Киплингу. Ему так и не удалось совершить одно литературное паломничество, о котором он мечтал, именно посетить Стивенсона, жившего в далекой Океании, на островах Самоа. Зато в этой книге он описывает, как ему удалось совершить другое литературное паломничество - к Марку Твену. А Калифорнию он рассматривает как бы сквозь страницы Брета Гарта.

Замечательно удается Киплингу описание различных ремесел, рукоделья, например, в Бирме, в Японии, и это не случайно. Киплинг вышел из среды так называемых "прерафаэлитов", группы художников и поэтов, стремившихся возродить средневековые, еще дорафаэлевские кустарные промыслы. Доктрину "прерафаэлитов" Киплинг не разделял, считая ее надуманной, чисто эстетской, но воспринял от них любовь к хорошей ручной работе, ладно сделанному предмету. В этом отношении он многое воспринял от отца, прекрасного рисовальщика. Они даже сотрудничали, причем Джон Локвуд Киплинг испытал со стороны сына обратное воздействие, которое сказывается в его интересной, к сожалению совсем забытой, книге "Человек и зверь в Индии". Это, собственно, совместная книга: в ней стихи Киплинга-младшего, проза и рисунки Киплинга-старшего; а в целом книга проникнута духом специфической киплинговской достоверности, подлинности в изображении человека и его близкой связи с природой.

"журнализм" в худшем смысле, имея в виду поверхностность, недостаточность знания того, о чем он пишет. Здесь, конечно, необходимы критические разграничения, разборчивость. Уверенный голос Киплинга срывался, давал фальшивые ноты, если пытался он доказать то, чего невозможно было доказать даже на основе ему известного. И тогда его подводила излюбленная им позиция "знатока", "участника", "непосредственного свидетеля". Это касается, например, войны или проблем экономики, политики. Но кто поверит, что Киплинг не видел своими глазами тех мест, которые он сделал местом действия рассказов о Маугли?[*А он действительно не видел этих мест, что удостоверено в биографии Киплинга, прошедшей самую строгую фактическую проверку родственников писателя. См. Canington Ch. Rudyard Kipling. His Life and work (1955). Harmond-Sworth, 1970, p. 260.] Не видел холмов Сеоне и реки Вайнгунги, но видел другие холмы и другие реки, а то, что он видел, он схватывал с необычайной цепкостью, благодаря чему и создавалось впечатление причастности, непосредственного проникновения в предмет. Это умение сразу за ним признали и по достоинству оценили собратья-писатели. А один маленький мальчик - мнение его попало на страницы журнала Киплинговского общества - так и сказал: "Понимаешь, мама, все пишут обычно снаружи, а этот Киплинг - изнутри". Символом этого Киплинговского умения как бы проникать в предмет, будь то слон или паровоз, может послужить глаз кита. Пароход, на котором Киплинг пересекал Атлантику, наскочил на морского великана. "Он посмотрел на меня, - вспоминал Киплинг, - маленьким красным глазком величиной с бычий глаз". И вот на почве мимолетного впечатления в киплинговских сказках возникает Кит, у которого узкое горло, - в натуральную величину, живой, рассуждающий зверь. А в основе - маленький красный глазок. В этих путевых очерках та же цепкость проявляется в пейзажных описаниях, в рассказах о памятниках старины, в картинах различных городов и отдельных улиц. Нет никакого сомнения в том, что человек, прочитавший эту книгу Киплинга, а потом вдруг попавший в тот же город, на ту же улицу, подумает: вроде бы он все это уже однажды видел...

"От моря до моря" - эти слова широко известны, только не всегда осознается, что это - из Киплинга, что это одна из тех фраз, которые он отчеканил и которые вошли в язык. В некотором смысле это символ его судьбы.

"Влияние его было огромно", - отметил Константин Паустовский на правах современника и собрата по перу. Действительно, это влияние, формировавшее не только стиль других писателей, но самих людей, хотя, как мы слышали, многие из них были не особенно признательны Киплингу за такое влияние. Перестала существовать Империя, нет больше Англо-Индии, но именно потому, что Британской империи больше нет и пафос "железного Редьярда" ушел в прошлое, некоторые его лучшие книги, в том числе собрание этих путевых очерков, представляют собой исторический урок, поучительное чтение.

Д. Урнов

Предлагаемая книга Р. Киплинга не является, строго говоря, путевым дневником. Это собранные под общим названием очерки, предназначавшиеся для англо-индийской газеты "Пионер", издававшейся в Аллахабаде.
"Сивил энд Милитари Газетт" (Лахор, Пенджаб) и "Пионере". Он возвращался в Англию через Бирму, Китай, Японию и Америку, обязавшись еженедельно поставлять в "Пионер" статью с дорожными впечатлениями.

К тому времени Киплинг завоевал в Индии прочную репутацию маститого журналиста и подающего большие надежды писателя, но был почти не известен в Англии. Путевые заметки "От моря до моря" адресовались узкому, "домашнему" мирку Англо-Индии, и Киплинг не предполагал, что когда-нибудь они будут "поданы к большому столу". Он даже не позаботился об авторском праве.

"иной жизни", поэтому очерки, особенно первые, изобилуют реминисценциями, обращениями к англо-индийцам и прочими отступлениями. Однако по мере удаления от Индии, по мере того как перед Киплингом открывался новый мир (особенно США), его "вторая родина" постепенно словно отходит в тень, превращаясь в конце концов в "рыхлое облако на далеком горизонте".

В те годы жизнь Англо-Индии "словно дверь на петлях вращалась" вокруг Симлы - небольшого поселения на северо-западе Индии в предгорьях Гималаев, где в течение 6 - 7 месяцев в году (апрель - октябрь), когда на равнине царила жара, держал свой походный штаб вице-король.

Вслед за вице-королем в Симлу тянулся длинный кортеж высокопоставленных и мелких чиновников, военных, их семей, искателей приключений и пр. Жизнь в Симле носила двойственный характер: с одной стороны, деловая обстановка правительственной резиденции, с другой - атмосфера летнего курорта с его развлечениями и своеобразным стилем светской жизни. Последнее было слишком хорошо известно Киплингу для того, чтобы не оставить следа в его творчестве. Отсюда и характер очерков, их тон - "тон курительного салона, внезапная завязка и остановка повествования, прослоенного отвлечениями и циничными комментариями". Так характеризует Чарльз Каррингтон - биограф Киплинга первые произведения писателя.

Сан-Франциско 11 мая. После двадцатидневного морского перехода он высадился в Америке, а 5 октября был уже в Ливерпуле.

(в частности, русской), сопровождал вице-короля в важных дипломатических миссиях (например, встреча на границе с афганским эмиром) и помимо индийских дел был, по-видимому, отлично осведомлен в вопросах мировой политики. Поэтому едва ли можно согласиться с биографом Киплинга, когда он пишет, что зрелыми являются лишь мнения писателя относительно политики и экономики в Пенджабе. Достаточно обратить внимание на следующие слова Киплинга: "... я утешаю себя тем, что пишу не для читателей в Англии. Иначе мне пришлось бы удариться в притворный экстаз по поводу чудо-прогресса в Чикаго... и вообще пресмыкаться перед золотым тельцом".

Книга представляет большой интерес с точки зрения географии и этнографии, а ряд оценок, содержащихся в ней, позволяет современному читателю глубже уяснить некоторые процессы, подмеченные автором и получившие затем развитие в исторической перспективе