Бертран Рассел
Джозеф Конрад
Перевод М. Красновского
Эссе
Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2000, №7
http://magazines.russ.ru/inostran/2000/7/russel.html
С Джозефом Конрадом меня познакомила наша общая приятельница леди Оттолин Морелл. Это произошло в сентябре тысяча девятьсот тринадцатого года. Много лет я с восхищением читал Конрада, но никогда не отважился бы искать с ним встречи, если бы нас не представили друг другу. В его поместье, находившееся неподалеку от Ашфорда в графстве Кент, я отправился, томясь каким-то беспокойным ожиданием. Удивление — вот что я испытал прежде всего: Конрад говорил по-английски с очень сильным акцентом, а его облик никак не вязался с морем. Он был до кончиков ногтей аристократ, польский шляхтич. К Англии и морю он питал самые что ни на есть романтические чувства. Море влекло Конрада с детства. Когда он заявил родственникам, что избрал стезю моряка, они попытались настоять на том, чтобы он поступил в австрийский флот. Но он мечтал о приключениях и тропических морях, о таинственных реках, окруженных темными лесами, а служба на австрийских кораблях конечно же ничего такого не сулила. Намерение Конрада получить место на английском торговом судне ужаснуло его близких, однако переубедить юношу оказалось невозможно.
В своих книгах Конрад предстает перед нами строгим моралистом, человеком, который отнюдь не сочувствует революционерам. Почти обо всем мы с ним судили по-разному, но в чем-то самом главном наши убеждения поразительно сходились.
— ничего похожего в моей жизни больше не было. Мы редко виделись, не встречались, бывало, годами. Внешне жили совсем по-разному, однако разделяли определенный взгляд на человеческую жизнь и человеческую судьбу, и это сблизило нас с первой встречи. Думаю, простительно процитировать здесь отрывок из его письма, которое он прислал мне вскоре после нашего знакомства. Я понимаю, что приводить подобные слова нескромно, но уж очень точно выражается в них то, что и я чувствовал по отношению к нему: “... глубокое, исполненное восхищения чувство, которое останется неизменным, даже если Вы никогда не увидите меня вновь или забудете о моем существовании уже завтра, usque ad finem ”.
Из написанного Конрадом я больше всего люблю страшную повесть под названием “Сердце тьмы”, в которой говорится о слабом человеке — идеалисте, обезумевшем от опасностей тропического леса и одиночества, которое от ощутил среди дикарей. Эта вещь, как мне думается, лучше всего раскрывает жизненную философию Конрада. Не знаю, пришелся ли бы ему по душе такой образ или нет, однако цивилизованная и хоть сколько-нибудь нравственно приемлемая жизнь, по-моему, представлялась ему опасной прогулкой по едва застывшей лаве, которая в любой миг может разверзнуться и поглотить неосторожного. Разнообразные формы крайнего и столь свойственного человеку безумия были очень хорошо известны Конраду — это и убедило его в необходимости порядка. Пожалуй, вопреки Руссо Конрад полагал, что “человек рождается в оковах, но может стать свободным”. Не слепые порывы и бездумные поступки ведут человека к свободе, но умение подчинить их главной цели — так, мне кажется, сказал бы Конрад.
Равнодушный к политической борьбе, он, однако, имел политические пристрастия. Самыми сильными из них были любовь к Англии и ненависть к России, что нашло свое отражение в “Тайном агенте”; ненавистью к России, и царской, и революционной, еще больше проникнут роман “Глазами Запада”. Такая нелюбовь к России была для поляка традиционной. Она зашла так далеко, что он не смог принять Толстого и Достоевского и как-то раз признался, что из всех русских романистов восхищается только Тургеневым.
Если не считать любви к Англии и ненависти к России, политика его не занимала. Его интересовала душа человека, столкнувшегося с безразличием природы и враждебностью себе подобных, а также борьба со страстями — возвышенными ли, низменными ли, но равно ведущими к гибели и разрушению. Больше всего он размышлял об одиночестве. В одном из самых характерных его произведений, повести “Тайфун”, капитан — простая душа — спасает корабль за счет своего непоколебимого мужества и суровой решимости. Но вот шторм миновал, и он пишет длинное письмо жене, где рассказывает о происшедшем. Рассказывает, как если бы не сделал ничего необычного — лишь выполнил свой долг. Однако у читателя, которому известно все, что пережил и совершил капитан, складывается совсем другое впечатление. Тайком вскрывший конверт стюард— единственный человек, который знает содержание этого письма; жена не дочитывает его до конца, посчитав скучным.
Кажется, воображением Конрада неотступно владели мысли об одиночестве и страхе перед чуждостью мира. Об этом страхе написаны “Изгнанник” и “Сердце тьмы”, им наполнена повесть “Эми Фостер” — невероятно трогательная история словацкого крестьянина, корабль которого терпит крушение на пути в Америку. Уцелев после кораблекрушения, герой попадает в одну из кентских деревушек. Все в деревне боятся чужака и всячески досаждают ему, лишь Эми Форстер, глупая и некрасивая девушка, приносит несчастному еду и в конце концов становится его женой. Но когда муж в горячечном бреду начинает говорить на своем родном языке, она хватает ребенка и убегает — ее пугает его чуждость, и он умирает в одиночестве. Порой я думаю, что Конрад, подобно этому крестьянину, был очень одинок среди англичан и лишь благодаря невероятным усилиям воли справлялся с этим чувством.
в тоталитаризме, где порядок насаждается сверху. Конрад, приверженец древней традиции, признавал лишь самодисциплину. Он презирал разболтанность, но ненавидел порядок, навязываемый извне.
Мне были очень близки подобные убеждения. Во время нашей первой встречи разговор с каждым словом становился все более и более откровенным. Казалось, мы оба проходили сквозь толщу поверхностных фраз, пока не достигли сокровенного пламени правды. Ничего похожего я больше в жизни не испытывал. Мы смотрели друг другу в глаза, потрясенные и опьяненные тем, что вступили вместе в заповедную зону. Нас переполняло чувство, похожее на страстную любовь — такое же сильное и всеохватное. Я ушел потрясенный и долго не мог прийти в себя.
Все годы, пока шла война и после, во время моего пребывания в Китае, откуда я вернулся в 1921 году, я не получал от Конрада никаких известий. В том же году родился мой первенец, и мне хотелось, чтобы Конрад стал его крестным отцом, но, по возможности, без официальной церемонии. Я написал ему: “С Вашего позволения я желал бы назвать своего сына Джоном Конрадом. Моего отца звали Джоном, моего деда звали Джоном и моего прадеда также звали Джоном; а к имени Конрад я отношусь с глубоким уважением”. Он благосклонно отнесся к моей просьбе и подарил сыну чашку, как и принято в подобных случаях.
о моей книге, посвященной Китаю. Конрад писал: “Мне всегда нравились китайцы, даже те, что пытались убить меня (а заодно и других) во дворе особняка в Шантабуне; и даже тот малый (он, правда, поменьше), который в Бангкоке украл ночью все мои деньги, но перед тем, как исчезнуть в дебрях Сиама, почистил и аккуратно сложил мою одежду. Китайцы вообще сделали мне немало добра. И если не считать беседы с секретарем Его Высочества Цзеном на террасе случайной гостиницы и поверхностного знакомства с поэмой “Невежественный китаец”, это все, что я знал о китайцах. Но по прочтении Вашей необыкновенно интересной книги меня посетили самые мрачные мысли о судьбе этой страны. Такой взгляд на будущее Китая, — продолжает Конрад, — никого не оставит равнодушным, — и тут же добавляет, говоря о моих надеждах на международный социализм: — Смысл подобных вещей мне не ясен. Ни книги, ни разговоры не смогли победить мою уверенность в том, что миром правит рок. И хотя человек сумел подняться в воздух, — говорит далее Конрад, — он не парит, как орел, а летает, как жук. А Вы, должно быть, замечали, как отвратителен, смешон и беспомощен жук в полете”. В этих пессимистических высказываниях было куда больше здравого смысла, чем в моих вымученных и неверных надеждах на счастливое разрешение китайского вопроса. Необходимо сказать, что будущее только подтвердило его правоту.
Это было последнее письмо. Встреч тоже больше не было. Как-то раз я увидел Конрада на улице: он увлеченно беседовал с незнакомым человеком, стоя у дома моей бабушки, который после ее смерти превратили в артистический клуб. Не желая прерывать серьезный, как мне показалось, разговор, я прошел мимо. А после смерти Конрада сильно пожалел, что не отважился тогда подойти к нему. Дома этого уже нет — его разрушили во время последней войны. Имя Конрада, полагаю, сейчас стало забываться. Однако его благородный образ горит в моей памяти яркой звездой , увиденной словно на дне колодца. Мне очень хотелось бы донести ее свет и до других.