Проскурнин Б.: Почему Джордж Элиот недооценена в современной России, или О пользе зарубежного взгляда на российскую англистику

Б. Проскурнин

Почему Джордж Элиот недооценена в современной России, или О пользе зарубежного взгляда на российскую англистику

Нет сомнений, случись мне не прочитать роман «Миддлмарч», моя читательская потеря была бы в самом деле равна потере Карен Хьюитт, если бы вдруг она никогда не прочитала «Анну Каренину». И не только потому, что «Миддлмарч» «маркирует» собой целую эпоху в английской литературе, а его автор — один из ведущих представителей традиции английского романа. Это была бы значительная утрата, поскольку «Миддлмарч» — значительное художественное явление, поднимающее общечеловеческие проблемы и интересное именно этим.

Трудно представить сколько-нибудь серьезный разговор об истории романа в мировой литературе без английских романистов: Дефо, Филдинга, Стерна, М. Шелли, Скотта, Джойса (при всем том, что шотландец Скотт вовсе не английский, а англоязычный писатель, как и ирландец Джойс, который создал величайший роман ХХ века на английском языке, опираясь — в том числе — и на английскую романную традицию). В немалой степени оказались востребованными мировой романной практикой и достижения крупнейших английских писателей XIX века: Диккенса, Теккерея, сестер Бронте, Гаскелл и других, кого принято причислять к «блестящей плеяде английских реалистов».

На протяжении почти столетия в российской науке об английской литературе и культуре было принято относить имя и творчество Джордж Элиот ко второй волне английской реалистической прозы XIX века, менее значимой и уступающей первой. Пафос статьи Карен Хьюитт направлен на то, чтобы побороть эту, как ей кажется, очевидную несправедливость, разрушить некоторые стереотипы, до сих пор бытующие в современной российской практике изучения англий­ской литературы, и, пожалуй, даже «пободаться» с вековой культурной традицией восприятия английской литературы в России.

От наблюдательного взгляда автора (в течение уже двадцати лет по нескольку раз в год приезжающего в Россию и побывавшего в десятках наших университетов от Архангельска до Ростова-на-Дону и от Смоленска до Томска) не скрылся тот факт, что в море имен и наименований мировой литературы, переводимых и публикуемых в России наших дней, не нашлось места для викторианского классика, одного из тех, кто, по сути, «соединил» век ХIХ и век ХХ в английской литературе, — для Джордж Элиот.

В самом деле, советская переводческая и издательская практика выглядит здесь предпочтительней нынешней: были сделаны переводы «Сайласа Марнера», «Мельницы на Флоссе» и «Миддлмарча». В дореволюционной же России все главные произведения Элиот переводились практически в год их выхода в свет в Англии: «Адам Бид» — в 1859 году, «Мельница на Флоссе» — в 1860, «Сайлас Марнер» — в 1861, «Ромола» — в 1863, «Феликс Холт, радикал» — в 1866 — 1867, «Миддлмарч» — в 1872 — 1873, а «Дэниел Деронда» — в 1876 — 1877 годах.

Те, кто определяет издательско-литературную политику сейчас, конечно же, не видят в проекте под названием «Издание прозы Джордж Элиот» даже слабого намека на коммерческий успех, который является для них главным мерилом. Как, впрочем, не видят они подобной возможности и в издании романов Троллопа, Гарди, Конрада и других писателей-классиков, внесших немалый вклад в становление великой традиции «хорошего английского романа» и без разговора о которых серьезное филологическое и культурологическое образование просто невозможно. Не видят этого и те, кто определяет государственную политику в области издания литературы для вузов и школ, если таковая вообще имеется: судя по тому, что происходит, государство устранилось из этой необычайно важной сферы — массового издания добротной художественной литературы, в немалой степени определяющей уровень культуры нации.

Этим объясняется и отсутствие на полках книжных магазинов в наше время произведений писательницы, чью «литературную честь» так горячо отстаивает К. Хьюитт и за возрастание известности которой в России она так ратует, сетуя на однобокость и ограниченность российского знания об ее великих соотечественниках. А между тем блестящие (чаще всего сделанные на Би-би-си) экранизации английских романов XIX и начала XX века пользуются значительным зрительским интересом и в России не только в связи с традиционно сильной режиссурой и актерской игрой, но в большей степени благодаря добротному литературному материалу, легшему в основу сценариев. Жаль, что отечественные переводчики и издатели не учитывают этот фактор, который внешне кажется не очень благоприятным для литературы (люди читают роман после того, как они посмотрят экранизацию, тогда как для нас, литературоведов, предпочтительней обратный порядок знакомства с сюжетом и героями, созданными богатым воображением писателя), но который, как показывает триумф блестящей экранизации «Идиота», стремительно превращает зрителя в весьма внимательного и благодарного читателя. А это ли не «голубая мечта» всякого преподавателя литературы?! Стоит согласиться с К. Хьюитт: одной из причин малой известности Дж. Элиот широкому кругу российских читателей является национальная традиция (а то и стереотип!) восприятия английской литературы, которая по своей сути «шекспироцентрична» и «диккенсоцентрична». Хотя один список переведенных и опубликованных с 1859 по 1877 год романов Элиот убеждает, что картина литературных интересов читающей России прошлого не была столь ограниченна (при всем том, что количество читателей, да и просто грамотных, в те времена в нашей стране было минимальным и совершенно несравнимо с нынешней ситуацией, пусть даже и в условиях девальвации «девиза» «Мы самая читающая страна в мире!»).

Впрочем, как справедливо утверждает автор статьи, этот «шекспиро- и диккенсоцентричный канон» — явление не только российское, а общемировое: уверен, что ответ на вопрос «Кто из английских писателей самый популярный в вашей стране?» более или менее сведущего в литературе француза или немца не будет разительно отличаться (опыт такого рода «мини-опроса» у меня есть) от ответа русского любителя литературы, и неизменно прозвучат эти два имени — Шекспир и Диккенс, поскольку трудно найти кого-нибудь, кто не знает о Гамлете или Оливере Твисте. (Думаю, что Карен Хьюитт здесь ошибается, полагая, что самым популярным героем Диккенса в России является Пиквик; история маленького Оливера гораздо больше знакома русским, чем забавные, но все же уж очень «английские» — в том числе и с точки зрения пресловутого «английского юмора» — приключения чудака Пиквика.)

К. Хьюитт согласна, что в нашей стране существует традиция критического осмысления творчества Элиот. Правда, моя английская коллега иронично (и в чем-то справедливо!) пишет о том, что этот интерес проявляет узкий круг специалистов, ограниченный университетской профессурой, аспирантами и студентами, изучающими английский язык и литературу. Конечно, жаль, что мы не можем сказать о современных, к примеру, толстых журналах, что они активно занимаются пропагандой хорошей классики и творчества Элиот в том числе так, как это делали в России до 1917 года. Творчество писательницы, допустим, становилось под пером М. Л. Михайлова в его статьях в «Современнике» (№ 11 за 1859 г. и № 9 за 1860 г.) основой не только для осмысления того, как литература относится к действительности, и размышлений об эстетической самоценности искусства в целом, но и для построения системы либеральных ценностей. Умами российской интеллигенции в большей степени сейчас владеет телевидение, так сказать, «слово электронное», а не печатное — со всеми минусами и плюсами этого господства. Отсюда мой призыв к издателям иногда «посматривать» в телевизионные программы, чтобы при необходимости быстро откликнуться на демонстрацию очередного сериала по произведению зарубежной классики. Буквально на днях в ответ на мой вопрос: «Кто прочитал “Собор Парижской богоматери” Гюго после просмотра знаменитого мюзикла?» — в аудитории, слушавшей факультативный курс «История в зеркале мирового романа» на историко-политологическом факультете нашего университета, поднялось десятка полтора рук, что, учитывая нефилологическую аудиторию, не так уж и мало. А после показа сериала, основанного на романе Элиот «Дэниел Деронда», несколько человек буквально встали в очередь на получение совершенно незнакомой современному русскому читателю книги из библиотеки регионального Центра по изучению викторианства, в 1997 году открытого при содействии коллег из Оксфорда и Тюбингена в Пермском университете, где я работаю.

Уже тот факт, что романистика Джордж Элиот введена в «канон» университетского историко-литературного образования, мне, студенту конца 1960-х годов, изучавшему ее творчество только «факультативно», кажется значительным завоеванием: примерно за двадцать лет, прошедших после того, как это «введение» состоялось, только Пермский университет подготовил более двух тысяч выпускников, которые (при условии, что они честно отнеслись к своим «читательским» обязанностям) вышли из университета, имея вполне целостное представление об английском литературном процессе XIX века. А филологических факультетов у нас не одна сотня во всех университетах России — классических и педагогических. Теперь уже стало общим местом иметь главу, параграф, раздел о Джордж Элиот в любом учебнике по зарубежной литературе XIX века.

А между тем, как я уже говорил, русская «элиотиана» насчитывает более 150 лет. Предметом особой гордости является тот факт, что первая зарубежная биография писательницы, скорее всего, появилась именно в нашей стране: книга Л. К. Давыдова «Джордж Элиот. Ее жизнь и литературная деятельность» вышла в свет в 1891 году в Санкт-Петербурге. Начиная с 1850-х, ее творчество находилось под пристальным вниманием российских литературных критиков, и каждый ее новый роман (нередко еще до перевода на русский язык) тут же (пусть даже и бегло) анализировался в журналах «Дело», «Вестник Европы», «Заграничный вестник», «Современник» и других. Ни один обзор современной иностранной литературы в 1850—1870-х годах не обходился без разговора о ней, не говоря уже об особо близких отношениях Элиот и И. С. Тургенева, пристальном интересе к ее прозе со стороны Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. (См. об этом подробнее в дис­серта­ции О. Демидовой «Шарлотта Бронте, Элизабет Гаскелл, Джордж Элиот в России (1850 — 1870-е годы)», ЛГПИ, 1990.)

Однако история публикаций произведений Джордж Элиот и работ об ее творчестве в России убеждает, что после смерти писательницы интерес к ее творчеству резко упал (подобное произошло и с некоторыми ее старшими и младшими современниками — Дизраэли, Троллопом, Мередитом, Батлером, весьма активно печатавшимися в России при жизни), а после 1917 года у нас за ней закрепилась характеристика писателя «периода кризиса английского социального романа», для которого характерно «измельчание реалистической проблематики, засилье ложных позитивистских представлений»¹. Для большинства отечественных исследователей английской литературы характерна была оценка романистики Элиот, данная А. Аникстом (в одном из немногих более или менее развернутых описаний ее романов в советское время): «Хотя писательница отразила в своем творчестве социальные противоречия эпохи, морально-этическая проблематика приобретает в ее романах самодовлеющее значение, и нередко дидактический элемент берет верх над художественным»². Общим местом советской «элиотианы» было уничижительное сравнение с Диккенсом и Теккереем; об Элиот, Мередите, Батлере, Гарди говорилось: «Романисты-реалисты 1860—1890-х годов значительно уступали Диккенсу и Теккерею в широте охвата общественных явлений, в глубине обобщений и силе критики пороков буржуазного общества» ³. При этом в отечественной оценке творчества писательницы столь же общим местом стало утверждение, что Элиот (как и некоторые ее современники) обладала «большими научными познаниями и философской эрудицией»⁴. Главным в оценке творчества Джордж Элиот стал уровень разоблачения «пороков буржуазного общества» в сравнении со степенью социальной критики и разоблачения у Диккенса (и непременно только у Диккенса), а не уровень собственно художественности. Примерно та же история случилась и с Г. Флобером, творчество которого долгое время рассматривалось только в сравнении с Бальзаком. Конечно, динамика литературного процесса познается в диахроническом осмыслении вклада каждого из его участников; но все же каждого!

мастерства, вдруг «выдвигали» какую-нибудь фигуру, которая для английского литературного процесса оказывалась малозначащей. Так случился «парадокс» О. Уайльда, который в конце XIX — начале XX века был, пожалуй, наиболее популярным английским писателем в России, поскольку воспринимался интеллектуальными и эстетическими лидерами эпохи едва ли не знаковой, или, как сказали бы сейчас, культовой, фигурой как раз в силу своей экстраординарности и о котором уже по традиции в современной России говорят и пишут много больше, чем, к примеру, о Гарди, порою до неузнаваемости искажая картину английской литературы второй половины XIX века. Действительно, серьезного исследователя английского литературного процесса не может не поразить обилие отечественных диссертаций об Уайльде и практически полное отсутствие (за исключением книги 1970 года М. Урнова «На рубеже веков» и работ уфимского англиста А. Федорова) серьезных исследований о Томасе Гарди, великом английском романисте, только потому, что, в представлении россиян, Гарди не повезло быть современником Уайльда. Да и в творчестве Уайльда толком не осмыслено самое талантливое — его комедии, которыми он более всего и известен у себя на родине. Надо сказать, такое положение сложилось весьма прочно в связи с тем, что в подобной историко-литературной ситуации выросло несколько поколений читателей и побороть сложившуюся традицию восприятия вряд ли легко.

«байроноцент­ризм» в русской трактовке английского романтизма, идущий от романтиков начала XIX века и таких непререкаемых авторитетов, как Пушкин и Лермонтов. Байроновские достижения оказались менее всего воспринятыми в английской литературе последующих периодов (да и его времени тоже), где по большому счету господствовало «вордсвортианское начало», то есть то, что внес в национальную литературную традицию старший современник Байрона У. Вордсворт. Однако традиция восприятия, сложившаяся и закрепившаяся в национальном историко-литературном опыте, вносит свои коррективы, с которыми приходится считаться, особенно издателям.

Но в случае с Джордж Элиот есть еще одна причина ее малой известности в России (и некоторой историко-литературной «небрежности» в оценке ее творчества рядом вузов­ских преподавателей и теми, кто пишет об английской литературе XIX века, и даже отторжения и игнорирования), о которой К. Хьюитт не пишет: все еще бытующее спрямленное и неадекватное понимание роли в эволюции национального менталитета и сути той эпохи, в рамках которой состоялась Элиот как писательница, — викторианства. В отечественных работах, посвященных викторианству, непременным стало безоглядное использование таких критических словосочетаний, как «пресловутый викторианский комплекс», «викторианский снобизм», «викторианское лицемерие», «викториан­ские табу», «викторианский консерватизм», «викторианский империализм» и т. п.

Недиалектичное отношение к эпохе переносится и на писателей и художников, творивших в то время, но более всего — на Элиот и Троллопа, основных «жертв» предвзятого отношения к их времени, поскольку они наиболее полно воплотили его сущность. Но ведь викторианство — это целая эпоха, это история жизни не одного поколения англичан (формально с июня 1837-го по январь 1901 года, когда на английском престоле находилась королева Виктория, а по сути, едва ли не всего XIX века); это период стремительного развития страны во всех сферах, и рисовать его только в черных красках несправедливо и просто неверно. Односторонность оце нок здесь неуместна, поскольку речь идет о жизни народа, нации.

В мировом сознании Англия — страна классического принципа преемственности:по этому принципу и по принципу прецедента построена вся ее политическая система (и неписаная конституция), а также правовая сфера. Поэтому утверждение, что национальная культура Англии XX века неразрывно связана с культурой XIX века, далеко не банально. Известный английский исследователь «культурно-генетического сродства» века XIX и века XX А. Харт-Дэвис утверждает, что «многое из того, что определяет наш мир сегодня, является викторианским…»⁵.

англичан, которые воспринимаются иностранцами как «чисто английские»: фундамент современной культуры быта и культуры сада и газона, культуры сервиса и культуры отдыха, культуры торговли и культуры путешествия, не говоря уже об основах нравственной, политической и социальной культур. Сложнее дело обстоит с преемственностью в сфере духовной культуры, если вспомнить необычайно жесткую критику ряда сторон викторианства и в пределах периода (те же Диккенс, Теккерей, Бронте, Троллоп, Мередит, Элиот, хотя они, безусловно, были «детьми своего века»), и особенно сразу после него. Она так укрепилась в сознании всех «поствикторианцев», что до сих пор мешает оценить роль этой эпохи в культурном континууме английской и — шире — британской нации.

Автор одного из революционных исследований викторианства «Грани викторианского сознания: 1830—1870» У. Хоутон прямо утверждает: «…вглядываться в викторианское сознание означает видеть некоторые первичные источники современного сознания». Причем, как справедливо замечает исследователь, речь идет не о «сфере высокой мысли»: для нее это истина, и «не одно размышление о демократии и социализме, об эволюции, христианстве и агностицизме не обходится без упоминания Милля и Дарвина, Ньюмена и Хаксли»⁶. Речь должна идти о более глубоком, если не глубинном, сродстве викторианского сознания с современным его типом, и даже не столько собственно сознания, сколько того, что Г. Га­чев называет «национальным воззрением на мир», национальным «складом мышления», «сеткой координат», при помощи которой тот или иной народ (в данном случае английский) «улавливает мир»⁷.

Прав был тот же У. Хоутон, когда еще в 1957 году призывал отказаться от восприятия викторианства и XX века в понятиях «черного» и «белого»: «Нам необходимо изменить цвета на серый и белый, осознать, что викторианский оптимизм — по-прежнему основа жизнеотношения, хотя и ушла сопровождающая его взволнованность; что наш “век тревог” страдает теми же страхами, что потрясали оптимистическую поверхность викторианской жизни; что наш скептицизм — в действительности просто радикальная форма сомнений <…> что чувства одиночества и изоляции, которыми мы так озабочены, уже были осознаны и едко выражены викторианцами; что в их эпохе лежат непосредственные корни нашего коммерческого духа, нашего антиинтеллектуализма, нашего упования на силу; что даже спешке и стеснению, в которых мы живем, уже сотня лет, а викторианская склонность к сосредоточенности и серьезности на досуге — миф»⁸.

Именно в эпоху правления королевы Виктории, во многом благодаря тому, что оно было самым продолжительным в истории страны и на это время приходятся пики экономического, социального, политического и духовного развития английской нации, в своей законченности складывается «национально-историческая система понятий и ценностей»^9, «высокого викторианства» и утверждения «среднего класса» в качестве ведущей экономической, социальной, политиче­ской, нравственной силы общества (и начала творчества Элиот, отметим!), по мнению большинства историков, окончательно оформляется английская нация.

Английский историк Г. Перкин пишет, что к 1880 году средний класс «стабильно и триумфально доминировал в морали и идеологии общества»¹⁰. Это были идеология и психология, «построенные» на диалектике двух крайностей: с одной стороны, радикализма как отражения столь свойственного викторианцам критицизма, во многом перешедшего к ним из XVIII века, с другой стороны, консерватизма, но не столько в политическом смысле, сколько в бытовом, нравственном и психологическом, как тенденции сохранения лучшего из прош­лого при движении вперед.

Но при этом нельзя не отметить «идею разумности [как] центральную характеристику» времени (по крупнейшему анг­лийскому мыслителю эпохи Дж. С. Миллю) и то, что эти две крайности имели «общий знаменатель»: поиски практического начала (за что Милль и был жестоко критикуем Достоевским, правда, не всегда справедливо). В викторианское время «практическое» и «разумное» («здравое») были почти синонимами со всеми вытекающими позитивными и негативными последствиями (Элиот отдала немало сил и таланта осмыслению этой диалектики, акцентируя, насколько важно не утерять при этом духовного, за что и была почитаема Достоев­ским). Разум викторианцев почти полностью был сосредоточен на конкретном действии, и они как бы «подверстывали» те или иные идеи к практике повседневной жизни, полагая их основным критерием истинности и отвергая склонность к разного рода абстрактным рассуждениям. Это время известно своим антиинтеллектуализмом и догматизмом, даже «разводом теории и практики»¹¹, хотя едва ли не самый существенный вклад в английскую теорию общества и природы внесли именно два викторианца — Ч. Дарвин и Дж. С. Милль.

суждений викторианцев, отметим, что уже в 1860-е годы, когда, между прочим, слава Элиот достигла своего апогея, резко обозначилась антидогматическая идея: началось формирование более широкого взгляда на жизнь, нередко весьма релятивного, что привело впоследствии к появлению, например, декаданса как мироощущения, декларирующего свою противопоставленность викторианским «стабильностям». Не случайно Милль и другие викторианские мыслители так сильно «атаковали тиранию практического расчета и пользы»¹². Но все же среди викторианцев преобладало мнение, что именно практицизм «сделал англичан самой мощной и богатой нацией в мире», как утверждал в «Естественно-научных лекциях и эссе» Ч. Кинг­сли¹³.

Однако диалектика двух крайностей в сознании викторианцев — радикализма и консерватизма — сглаживалась общей направленностью социальной, политической, экономической, нравственной систем английского общества к либерализму как течению, благодаря чему в сознание англичанина крепко, если не навсегда, вошли либеральные ценности, сердцевину которых составлял индивидуализм, что особенно критиковалось современниками и последующими поколениями. Утвердились понятия свободы и независимости личности, ее права на самостоятельное и сугубо частное существование (знаменитое privacy), концепции умеренности и терпимости, разумности и безоговорочного подчинения закону, даже если он несовершенен, постепенности в изменении законов и правил, практицизмаи эмпиризма и, наконец, что особо развилось уже после 1860-х годов как логическое продолжение и преодоление идеологии «свободного рынка» во имя новой государствен­ности, — идея коммунитарности и коллективизма (общин­ но­сти).

К этому же, имея в виду английский менталитет, необходимо добавить как «базовую составную часть доминирующей идеологии»¹⁴ пуританское, точнее, протестантское, в том числе евангелическое, начало («жизненное, не книжное христианство», как говорили в викторианские времена, в том числе очень горячо и Джордж Элиот тоже), основывающееся на идее напряженного труда и индивидуальной моральной ответственности каждого.

(чему, собственно говоря, и посвящены произведения Джордж Элиот и что привлекало в ее романах Л. Толстого). Отсюда знаменитые викторианские энтузиазм, оптимизм и вера в неизбежность прогресса. Это был период веры в то, что «поведение человека является внешним знаком его характера и что как его характер, так и поведение человека контролируются его сознанием»¹⁵.

И все же согласимся с диалектичным суждением Гарольда Перкина: викторианство — один из кульминационных моментов «глубоких изменений в национальном характере», когда «англичане перестали быть одной из самых агрессивных, грубых, буйных, прямых, разгульных, жестоких и кровожадных наций в мире и превратились в одну из самых сдержанных, вежливых, опрятных, чувствительных, не в меру щепетильных и лицемерных наций»¹⁶.

ли не решающую рольв формировании культурного облика современной английской нации, национального характера, национальной психологии, образа мышления, материальной, политической, духовной и художественной культуры современной Англии.

И творчество любого викторианского писателя необходимо рассматривать в этом контексте, особенно — творчество Джордж Элиот, приходящееся на период «высокого викторианства», пика его развития. Более того, если мы хотим лучше понять викторианство, нам нужно изучать и знать творчество Элиот, и, наоборот, если мы хотим более или менее понять ее романы, повести, стихи, нам нужно отказаться от устаревшего, «клишированного» восприятия викторианства, попро сту говоря, быть более вдумчивыми и диалектичными в его оценке.

Я бы пошел еще дальше и подчеркнул, что, если мы хотим лучше понимать современных англичан и современную английскую жизнь, нам надо переводить, публиковать, читать, изучать и понимать романы Джордж Элиот, поскольку между ее эпохой и современностью на самом деле существует прочная генетическая связь.

— общечеловече­ское) содержание творчества Элиот. Только тогда мы сможем вывести его за узкие для нее (как настоящего классика!) рамки историко-национального феномена и увидеть то, что видели в нем ее русские, немецкие, французские современники: блестящий художественный синтез интеллектуальности и психологизма, постановку общечеловеческих вопросов смысла жизни и полное обертонов повествование (сохранением которых при переводе произведений Элиот на русский язык так озабочена Хьюитт), новую образность и метафоричность.

Можно было бы поспорить с рядом положений Карен Хьюитт в ее осмыслении некоторых произведений писательницы («Мельницы на Флоссе» или «Феликса Холта» хотя бы). Так, к примеру, К. Хьюитт вслед за некоторыми своими предшественниками в трактовке творчества Элиот полагает, что писательнице не удалось уйти от несоразмерности повествований о детстве и зрелой жизни героини «Мельницы на Флоссе» Мэгги Талливер.

Думается, однако, что неравномерность двух частей не снимает возможности разговора о принципиальной «кантиленности» повествования о героине, не вписывающейся в стандарты времени и страстно ищущей формы самовыражения и самораскрытия. Психолого-аналитическая напряженность повествования, обеспечивающая драматизм всего романа, несомненно «работает» на эту целостность, как и определяющая уже к моменту создания «Мельницы на Флоссе» в творчестве писательницы идея «единого потока жизни» (этим объясняется и символика образа реки Флосс в романе).

Я поспорил бы и по поводу якобы отсутствия целостности в «Феликсе Холте», как кажется К. Хьюитт, тоже распадающемся на две отдельных истории — собственно Холта и Трэнсомов. Однако, думается, «сюжет Трэнсомов» и «сюжет Феликса Холта» — элементы единой системы. И дело не только в неожиданно открывающихся наследственных правах возлюбленной заглавного героя на поместье Трэнсомов, хотя этот сюжетный ход тоже способствует воспроизведению жизни как единого потока, в котором перемешано смешное, трагическое, обыденное и в котором нет ничего случайного. У этих двух сюжетных линий, помимо всего прочего, есть политологическая общность, проявляющаяся в традиционной для Элиот сопряженности, по меткому замечанию Дж. Беннет, — «“внутреннего круга”, то есть маленькой группы индивидуумов, погруженных в некую дилемму, и “внешнего круга” — большого социального мира, внутри которого эта проблема должна быть разрешена»^17.

Впрочем, вряд ли стоит сейчас разворачивать такого рода дискуссию: уж слишком специальным может стать разговор. Гораздо важнее, как думается, то обстоятельство, что статья Карен Хьюитт заставляет серьезно задуматься не только о несправедливости судьбы по отношению к наследию Джордж Элиот в нашей стране, но и о необходимости пересмотра некоторых весьма устойчивых стереотипов нашего восприятия и викторианской эпохи, и Англии в целом, да и всего XIX века.

1 История английской литературы. Т. 2. М.: Изд. АН СССР, 1955. Вып. 2. С. 395.

2 Аникст А. А. История английской литературы. М.: Учпедгиз, 1956. С. 344.

3 Там же. С. 337.

4 Там же.

6 Houghton W. The Victorian Frame of Mind: 1830—1870. London, New Haven: Yale University Press, 1985. P. 14.

7 Гачев Г. Д. Национальные образы мира. М.: Наука, 1988. C. 44.

8 Houghton W. Ор. сit. P. 14.

9 Гачев Г. Д. Указ. соч. С. 44.

–1880. London: Penguin, 1976. Р. 453.

11 Houghton W. Ор. сit. P. 111, 112.

12 Ibid. Р. 118.

14 Harrison J. F. C. The Early Victorians, 1832—1851. London: Panter, 1973. Р. 161.

—1901. London, Oxford: Oxford University Press, 1968. P. 42—43.

16 Perkin H. Ор. сit. Р. 280.

17 Critical Essays on George Eliot. London, University of London, 1970. P. 254.