Павел Пепперштейн
ТЕЛО, ТЕКСТ, ПРЕПАРАТ (НАШИ КОЛОНИИ В МОЗГУ)
"Исповедь англичанина, употребляющего опиум". М. 1994]
Если речь идет о повествовании Томаса Де Квинси, то тематическую триаду, вынесенную в заглавие данного предисловия, можно было бы уточнить: Тело англичанина, Тело текста. Тело препарата.
Итак, мы имеем "три тела", три вида телесности, каждый из которых по-своему мистифицирован и по-своему осуществляет себя. Эти "три тела" связаны отношением столь интенсивным и в то же время неясным, что оно (это отношение) превращается в мифологему, можно сказать, прямо на глазах. "Тело препарата" входит в"тело англичанина" и "оплодотворяет", инспирирует его на порождение "тела текста". Таким образом. Препарат начинает выступать как Отец Текста, Англичанин -- как Мать Текста, а Текст -- как их общее чадо, взволнованно и комично повествующее о своем зачатии и рождении, о своем происхождении. Из названных нами "трех тел" "Тело англичанина" наиболее загадочно, в наибольшей степени слипается с представлением о "трансцендентном". Галлюцинации длятся, длится вдохновленная ими и описывающая их риторика, длится история производства и потребления наркотиков, и, кроме опиума, продолжают производить и употреблять пиво, вино, хлеб, сыр, чай, кофе, бифштексы и другие вещи, когда-то питавшие тело Де Квинси. Мы баюкаем "тело текста" на руках, ощущая его физическую тяжесть, "тело препарата" присутствует как возможность, и при наличии особенно острого любопытства мы можем претерпеть многие из описанных приключений, пробежаться по тем же галлюциногемам, то карабкаясь по саморазвивающимся архитектурным ландшафтам в духе Пиранези, то увязая в океане из лиц. Строго говоря, ничего умопомрачительного здесь нет, поскольку это многим доступно. Но англичанин, умерший много лет назад, никому не доступен, он воплощает в себе то самое "ускользнувшее звено", то самое "что-то упущенное", смутное воспоминание о котором обычно мешает испытать полное гносеологическое удовлетворение от только что увиденного галлюциноза. Борхес, один из литераторов, испытавших сильнейшее влияние Де Квинси, в одном из рассказов написал, что англичане и при жизни призрачны, а после смерти они "уже и не призраки даже". Много лет назад, когда "тело англичанина", о котором идет речь, еще двигалось по поверхности земли, оно уже было "энглизировано", то есть, с нашей точки зрения, "ангелизировано" на уровне своей само-идеологизации и само-текстуализации. "Тело англичанина" идеологизирует себя в качестве некоей статуарности, пессимистически оценивающей собственную патетику, рассматривающую себя как "грандиозное и бессмысленное", что неожиданно порождает серию "щекочущих", "фроттажных" комических эффектов -- того самого "английского юмора", чье становление в качестве национально-имперского риторического кода связано со становлением и расширением пределов Британской империи, которая всегда оценивала себя "восхищенно-пессимистически", а значит -- в качестве определенного латентного предела -- смеялась над собой. Традиционно мощным было представление о том, что власть связана с пониманием, с гнозисом, или с его магическими эквивалентами. Напротив, Британия овладела миром в качестве фигуры непонимания мира, это была экспансия ангелов, "хладнокровных", "бледнолицых", "джентльменов" (то есть буквально -- "нежных людей"), которые в ходе экспансии не столько взирали на захватываемые сокровища и территории, сколько интровертно и нарциссично следили за тем, как внутри их "ангельского" сознания нарастает нереализуемый смех [1], ощущение абсурда, ибо мир, отдавшийся и не потребовавший взамен "понимания", -- абсурден. До англичан не было колонизаторов, столько культивировавших свое непонимание и нежелание "пояснить" захваченные культуры. Неизбежно затрагивая тему колониализма, естественно учитывать, что в данном случае речь идет не только о психоделике колониализма, но и о колонизации психоделики. Наиболее банальный образ колонизатора, который каждый из нас помнит с детства из политических карикатур. -- это европеец в пробковом шлеме. Но форме этот одиозный шлем представляет собой что-то среднее между стальным шлемом испанского конквистадора и обычной шляпой [2], однако он "пробковый", и здесь начинают работать галлюциногенные колеса "конъюнктуры фантазмов", возникает фантазм "ШЛЕМ-ПРОБКА" и ситуация ЗАТЫКАТЬ ГАЛЛЮЦИНОЗ головой как означаемое глубинной стратегии колониализма. Колонизатор на каком-то уровне всегда мыслит себя этой ПРОБКОЙ, препятствующей выплескиванию опасных и непредсказуемых "волшебных напитков", "эликсиров", "наркотических веществ", "джиннов из бутылки" и прочих неисследованных (и эта неисследованность -- готовая мифологема) влияний и инфекций "третьего мира". "Третий мир" здесь можно понимать политико-географически, как мир экзотики и колоний, переходящий затем в квазипубертальный мир "развивающихся стран", мир дедушек и внуков, противостоящий миру отцов и детей. но который можно понимать одновременно и как мир "трансдендентный", галлюцинируемый, как "страну за пеленой", "орбис терциус", где перманентно происходят пульсирующие "разводы" и "бракосочетания" Рая и Ада.
"пробкой", "затыкая галлюциноз головой". Колонизатор, естественно, пропитывается парами тех субстанций, спонтанное выплескивание коих он предотвращает, колонизатор психоделических пространств становится апологетом, адептом, агентом и' пропагандистом психоделики. Если говорить о "психоделической литературе", то се историю в западной традиции можно было бы описать как процесс распада и гниения ПРОБКИ (добавим, что "жженая пробка" в англоязычных текстах -- традиционный инструмент для "игры в негра"). Если Де Квинси -- это Литература Подмоченной или Подгнивающей Пробки, то литературу, ставшую канонической для так называемой "психоделической революции" 70-х годов (тексты Карлоса Кастанеды, Дж. Лилли, Тимоти Лири и др. идеологов "психоделической революции"), можно было бы обозначить как Литературу Полностью Гнилой Пробки: к этому моменту то, что когда-то было Колонизатором, растворяется в апологетике галлюциноза, становится (как это было в случае с Кастанедой) "учеником шамана". Однако Томас Де Квинси еще сохраняет отвращение к Малайцу, к этому навязчивому фантому "сплющенного лика", символизирующего аморфность, расплющенность, размазанность всего, что Извне заглядывает Внутрь (в "Петербурге" А. Белого герой также навязчиво и мучительно галлюцинирует лицо Монгола, проступающее сквозь стену "европейского дома").
и художников. Впрочем, влияние Де Квинси не ограничивается литературными рамками. Вот как, например, начинается рассказ А. Конан Дойла "Человек с рассеченной губой":
"Айза Уитни приучился курить опий. Еще в колледже, прочитав книгу Де Квинси, в которой описываются сны и ощущения курильщика опия, он начал подмешивать опий к своему табаку, чтобы пережить то, что пережил этот писатель"."
В дальнейшем повествовании Айза Уитни, подпавший столь роковым для себя образом под влияние Де Квинси, не играет никакой роли. Он -- лишь повод, благодаря которому доктор Уотсон попадает в притон курильщиков опиума, где встречает переодетого Шерлока Холмса. В этом притоне завязываются нити детективного сюжета, там также вертится малаец, а еще есть "негодяй-ласкар", хозяин притона, выбрасывающий трупы в Темзу через специальную боковую дверцу. Это сюжет о "человеке с рассеченной губой", о том, как бледное лицо джентльмена (нежного человека) расщепляется, встречаясь "лицом к лицу" с монолитно расплющенными "лужицами" и "лепешками" азиатских лиц. В конце Холмс устраняет это расщепление, восстанавливая былую цельность:
""Никогда в жизни не видел я ничего подобного. Лицо сползло с арестанта, как кора с дерева. Исчез грубый темный загар. Исчез ужасный шрам, пересекающий все лицо наискосок. Исчезла разрезанная губа. Исчез отталкивающий оскал зубов. Рыжие лохматые волосы исчезли от одного взмаха руки Холмса, и мы увидели бледного, грустного, изящного человека с черными волосами и нежной кожей, который, сидя в постели, протирал глаза и с недоумением глядел на нас, еще не вполне очнувшись от сна. Внезапно он понял все, вскрикнул и зарылся головой в подушку". "
Литература, описывающая галлюцинации, обширна. Галлюцинации бывают вымышленными, подлинными, массовыми, порожденными религиозным экстазом, исихазмом, медитациями, магией и оккультными практиками, психопатологией, горячкой, алкоголем, экстремальными ситуациями (например, близостью смерти) и, наконец, галлюциногенными веществами. Часто текст описывает галлюциноз, а препарат-галлюциноген, породивший его, при этом не упоминается, умалчивается или же эвфемизируется автором. Томас Де Квинси в этом отношении был довольно честен и педантичен -- и именно то, что он ввел в свое повествование Препарат в качестве главного действующего лица, делает его прозу новаторской, делает его одним из родоначальников "психоделической" литературной традиции, развивающейся на пересечении философского дискурса, исповедального нарратива и парамедицинского экспериментирования с собственным телом и сознанием. Де Квинси считают романтиком, однако его стиль еще полностью сохраняет традиции XVIII века, изысканное сочетание смешливости, критицизма и сентиментальности, унаследованное от Стерна и Свифта. Его считают предшественником английского декаданса, его также ставят в отношение к психоанализу и литературным опытам сюрреалистов. Иго дискурс капризен, и можно заподозрить, что ему нравится быть крайне непоследовательным. Единственная наука, внушающая ему уважение, -- политическая экономия. Он сам написал немало экономических трудов, по поводу одного из коих он высказывает неуверенную надежду, что "эта книга не станет отдавать опиумом". В этом нет ничего удивительного: наркоман -- это существо, находящееся в крайнем политическом и экономическом напряжении, он находится в патологически раздувающемся рабстве по отношению к любой конъюнктуре, к любой актуальности, к любому "скачущему курсу". Структурировать этот политэкономический экстаз, открыть в его потоках какие-то закономерности -- чисто терапевтическая задача для психоделизированного сознания.
"Исповедь англичанина" странным образом распадается (вне зависимости от реального композиционного членения) на две части, как-то слабо и ненадежно связанные друг с другом, -- это описание событий до первого приема опиума и описание событий после. В каком-то смысле часть текста "до" кажется бредовой и необъяснимой в отличие от текста "ПОСЛЕ", "до" все происходит как бы во мгле, в тумане, и описываются невнятные инициационные "ямы", "трудные пути", испытания. Все начинается с падения из мира учебного заведения (в английском космосе это один из кругов Ада, продолжающий и инверсирующий Рай детской комнаты в "хорошем доме") в Трущобу (в последующую викторианскую эпоху этот сюжет был канонизирован английской литературой; у Диккенса ребенок из хорошей семьи падал на дно, заселенное ошметками социума, у Кэрролла ребенок из хорошей семьи падал на дно, заселенное ошметками дискурсов). Ритуальные связи сначала с маленькой нищей девочкой и затем -- с проституткой, сон на дороге -- все это размещено в дидактико-педагогическом раду, в контексте "обучения": главные события разворачиваются на Оксфорд-стрит, герой спит на дороге в Итон.
"ям" к собственно описанию опиумных переживаний. Поводом для рокового знакомства с опиумом является зубная боль. Само по себе это значимо:
"трансцендированием" с "путешествиями в иной мир". Зубы -- единственное место нашего тела, где "внутреннее-мертвое", кость, часть скелета, выходит на поверхность. Зубы -- горная цепь, полукруг каньонов, определяющих ландшафт полости рта. По ним постоянно путешествует наш язык, ощупывая то одно, то другое ущелье этих "гор", и мы на каком-то уровне нашего сознания постоянно живем в этом ландшафте, сведения о котором нам поставляет чувствительный язык. Зубы -- это также забор, балюстрада, крепостные сооружения рта, это -- преддверие входа в таинственный "Ад" нашего тела. Я думаю, концентрические горные ландшафты и полукруглые замки дантовского "Ада" подсознательно детерминированы "геологией рта" -- вообще описания "Ада" и ковыряние в зубах можно было поставить в один типологический ряд процедур, прозвище которым -- ДАНТИЗМ. Ад и геенна изначально связаны с зубами через такие предельно лаконичные библейские описания, как "там тьма и скрежет зубовный". Наркотики и анестезия -- это то, что позволяет входить в "ад" (то есть и в "кабинет дантиста", и в "кабину Данте") без страха и боли, бесстрашно исследовать его машины, архитектуру, технологию, географию, экономику, политическую систему.
И все-таки, несмотря на все вышесказанное, зубная боль -- это лишь формальный предлог, гипертрофированный конъюнктурой фантазмов, этой "зеркальной шахтой". Подлинная мотивация, естественно, лежит в анестезии психической боли, поскольку наркомания -- это всегда не более чем любительская психиатрия, еретизированная психогогия, замкнутая нарциссически ("наркомания" и "нарциссизм" этимологически непосредственно связаны -- слово "наркотик" происходит от слова "Нарцисс"). Но это выводит нас уже на более абстрагированный и, если угодно, более утопичный ракурс рассмотрения таких тем, как "самолечение", "исцеленность", "депрессия" (эфемизированная у Де Квинси в виде уже упомянутых "инициационных ям" в сюжете), а подобный ракурс, хоть он и нерасторжимо связан с отношением ТЕЛО-ТЕКСТ-ПРЕПАРАТ, все же данной статьей не предусмотрен.
"нереализуемый смех" в том смысле, что этот смех никогда не звучит, всегда остается внутренним, потенциальным, он существует в качестве намека, как смещение, но никогда не переходит ни в какие формы "карнавальности", ни в какие формы коллективного экстаза. Имперский юмор не имеет ничего общего со "смеховой культурой" в балтийском смысле.
"Панама". Эта монета всегда казалась мне круглой никелевой иллюстрацией на тему происхождения любимого мной детского головного убора -- панамы.
"иной мир" еще в детстве, в кабинете зубного врача, то ли от чрезмерной боли, то ли от чрезмерной анестезии. "Там" его встретили два "проводника", которые сообщили ему, что всякий раз, когда ему случится посетить этот параллельный мир, они будут сопровождать и опекать его. В дальнейшем Лилли неоднократно проникал "туда" разными способами -- с помощью изоляции в сурдокамере, где он пребывал в абсолютной тьме, тишине и невесомости, с помощью ЛСД, посредством общения с дельфинами и пр.