Т. Г. Лазарева (Курган)
Поиски истины и суеверия
http://www.e-filolog.ru/zarubezhnaja-literatura/35-zarubezhnaja-literatura/57-the-search-for-truth-and-superstition.html
Использование сверхъестественных мотивов и фантастики в романах Вальтера Скотта обычно связывают с его сочувственным интересом к «готическому» направлению. При этом отмечается, что писатель более скупо использовал фантастические мотивы в своем творчестве, нежели предромантики, и в большинстве случаев трактовал эти мотивы по-своему. Исключение составляет лишь роман «Монастырь», где вездесущая Белая Дама Эвенелэй активно вмешивается в действие. По мнению А. А. Елистратовой, например, фантастика придает сюжету исторического романа его особый, «вальтер-скоттовский» поэтический колорит, но «сама по себе обычно ничего не объясняет». В большинстве случаев, пишет исследовательница, фантастическое и таинственное низводится Вальтером Скоттом «до чисто служебной роли подчиненных моментов интриги», рассчитанных то на комический эффект, как, например, «воскрешение из мертвых» обжоры и пьяницы Ательстана («Айвенго»), то на разоблачение «чудес», которые оказываются мнимыми («Вудсток»).[1]
С подобной точкой зрения можно и согласиться, но, думается, что отношение романиста к народной фантастике не столь однозначно. Скотт действительно объясняет все сверхъестественные явления то психологическим состоянием персонажей, то случайными совпадениями, то сознательной мистификацией, но одновременно он иронизирует и над доверчивостью читателей, принимающих эти рационалистические объяснения. Все без исключения романы Скотта заканчиваются описанием исполняющегося пророчества или предсказания.
В фантастике, считает Ю. М. Лотман, проявляются основные черты того повседневного сознания, которое стремятся изгнать. Писатель моделирует «невероятное» окружение на основе наиболее глубоких представлений о незыблемых проявлениях окружающей жизни. Человек, фантазируя, раскрывает свою глубинную сущность. В силу этого понятие фантастики становится относительным.[2] Исходя из этого, можно предположить, что, вплетая в ткань романов народные суеверия, поверья, сверхъестественный элемент, Скотт пытается разрешить какие-то очень важные, на его взгляд, проблемы. Проследим ход размышлений романиста над одной из них, а именно — существует ли в народных суевериях хоть какое-то зерно истины.
Астрология как наука, ведущая свое происхождение от языческого поклонения звездам[3], а значит, языческая по своей сути, в романах Скотта смыкается с колдовством, чародейством, хиромантией, физиогномикой и т. д. Хотя здравомыслящие герои писателя постоянно смеются над верой в их действенность, сам Скотт не дает окончательного ответа, предоставляя в распоряжение читателя различные доводы и контрдоводы, чтобы каждый сам для себя решил, где истина. Судя по всему, писатель сам искал ответ вместе с читателями. Часто здравым смыслом у него наделены не самые привлекательные персонажи. Столкнувшись с непонятным явлением, они испытывают страх и ненависть к тем, кто способен вызывать подобные эффекты и кого в более безопасных обстоятельствах считают просто сумасшедшими.
Создается впечатление, что Скотт постоянно подталкивает читателя к осознанию того, что здравомыслие, лишенное воображения и сомнения, порождает только жестокость и ненависть к тому, что не может объяснить, а в конечном итоге — превращается в свою противоположность — суеверие, против которого само борется. Любопытны рассуждения одного из героев Скотта о здравомыслии. Чудаковатый поэт Клод Холкро («Пират») считает, что безумие в этом мире ничуть не хуже развлечений и любви, лишь бы оно не обернулось меланхолией. Прозаические обитатели этой планеты, говорит он, слишком уж стремятся не потерять рассудка, то есть всегда сохраняют здравый смысл.[4] Но здравый смысл иногда может упустить нечто более важное, чем открытая выгода.
но страха не испытывают. Именно такие люди во все времена пытались проникнуть за пределы земного бытия и познать связь между видимым и невидимым мирами. Эта страсть познания двигает науки вперед, распространяя их свет и освещая жизнь других людей.
Страстное желание постичь неведомое Скотт возводит к праматери Еве, которая стремилась к знаниям различными способами, включая запретные. Жажда знания снедала и Норну («Пират»), когда «сердце ее было гордым, а руки невинными». Она жаждала сравняться могуществом с прорицательницами норвежских саг, именно поэтому она обратилась за помощью к хозяину Карликова камня — духу Карлика Тролда. Астролог Галеотти Марти («Квентин Дорвард») представлен Скоттом как великий ученый, изучавший свою высокую науку в Истрагоффе у отшельника-армянина, который сорок лет не видел солнца, потом у грека Дубравиуса, способного воскрешать мертвых, и даже у шейха Эбу-Али, который жил в пещере в Фиванской пустыне. В библиотеке Марти рукописи древних классиков лежали вперемежку с объемистыми трудами христианских богословов, с произведениями кропотливых ученых-алхимиков, с манускриптами, написанными восточными письменами.
Обращает на себя внимание тот факт, что астрологи Скотта изучали свою науку в течение многих лет, используя все источники знаний о звездах, которые были им доступны: старинные труды древних астрологов, учения отшельников, магов, фанатиков-ученых, изнурявших свою плоть в наблюдениях за небесными светилами. Народные же предсказатели и провидцы наделены необычными способностями от природы. Так, например, способность предсказывать будущее человека дана цыганам от рождения как своего рода инстинкт.[6]
Если способности астрологов в основном ограничены умением читать и толковать язык звезд, то те персонажи, которые выступают как колдуны и колдуньи из народа, наделены писателем более разнообразными талантами и сверхъестественными способностями. Так, Мэг Меррилиз («Гай Мэннеринг») и Норна («Пират») способны управлять ветрами, обеспечивать удачное плавание всем судам, находящимся в море вблизи мест обитания колдуний. Они способны поднимать и успокаивать бури, заклинать духов природы, болезни. Мэг, помимо вышеназванных способностей, помогает грешным душам освободиться от грешного тела и перейти в загробный мир. Хайраддин («Квентин Дорвард») обладает властью над семью ночными призраками.
Следует особо отметить, что Скотт всегда разграничивает способности колдуний, которые кажутся сверхъестественными, поскольку объяснить их наука пока не в состоянии, и способности, которые приписывает им народная молва, превращаясь в суеверия. Он открыто называет народные толки суевериями, характерными для того времени, когда свет разума и просвещения не настолько широко распространился, чтобы существование призраков и колдунов бралось под сомнение. Тем не менее, колдовство с привлечением духов природы и эльфов в романах Скотта действует напрямую, вне зависимости от побочных обстоятельств. Наиболее интересен в этом отношении роман «Пират», насыщенный духом древних языческих верований, распространенных на Шетлендских и Оркнейских островах. Заклинание Норной духов четырех стихий, обряд замены живого сердца свинцовым для излечения душевного недуга Минны, колдовство, направленное на соединение сердец дочери юдаллера с сыном этой ворожеи, — все, на что направлены эти действия, исполняется вне зависимости от того, хочет этого здравомыслящий читатель романов или нет. Только объяснения этим, может быть и случайным, совпадениям мы нигде у Скотта не найдем.
«Квентин Дорвард» Скотт очень подробно описывает кабинет придворного ученого, где рядом с серебряным распятием находится античная погребальная урна, несколько маленьких бронзовых пенатов древних язычников и множество других вещей. Он как бы подталкивает читателя к пониманию того, что процесс познания непрерывен, что человек должен использовать любой источник для расширения знаний об окружающем мире, будь то язычество, восточная религия или античная мифология. Наука не знает границ. Астролог Галеотти потому радуется изобретению книгопечатания, что оно способно не только сохранить те знания, которые по крупицам собирались самоотверженными учеными, но и распространить их на все большее количество людей, подобно «непрерывному благодатному дождю».[7]
Следовательно, язычество выступает здесь как один из этапов в познании окружающего мира, в продвижении человеческой мысли по восходящей линии в познании единого Бога. Многие достижения этого этапа сохранились в народных верованиях, преданиях, обрядах и обычаях, но их смысл и значение со временем забылись. Современная же Скотту наука пока не в силах объяснить те явления, которые были подвластны языческим жрецам и считаются сверхъестественными даже в XIX в. Именно поэтому интерес Скотта к народному творчеству, к духовному облику народа перешагнул чисто литературные, художественные рамки. Фольклор превратился для романиста в источник таких знаний, которые отвергались официальной церковью как присущие язычеству, неясные обрывки которых сохранились в народной среде вплоть до начала XIX в.
Вероятно, мысли о постепенном познании мира через религиозные системы приходили к Скотту неоднократно. Отзвуки подобных размышлений можно обнаружить в словах султана Саладина («Талисман») о совместимости веры в Аллаха и веры в духов: «Хотя пророк (да будет благословенно его имя!) и посеял в нас семена лучшей веры, чем та, какой учили нас предки в населенных духами мрачных убежищах Тугрута, мы не осуждаем, подобно другим мусульманам, тех могучих первобытных духов, от которых ведем наш род. Мы верим и надеемся, что эти духи осуждены не окончательно, но лишь проходят свое испытание и могут еще быть впоследствии наказаны или вознаграждены. Предоставим муллам и имамам судить об этом. Нам довольно того, что почитание этих духов не отвергнуто учением Корана».[8]
В «Письмах о демонологии» (1830) Скотт дает перечень языческих богов и духов, которым поклонялись племена, жившие на территории Шотландии (III, VI письма). Он делает это для того, чтобы показать, в какой мере христианство превосходит язычество по своей нравственной направленности. И радуется тому, что в его время уже не знают не только функций, но и самих имен древних божеств. Однако как ученый он не может пройти мимо этого сонма демонов, поскольку либо осознает, либо интуитивно чувствует, что перечень божеств и отдельные упоминания о них в книгах средневековых авторов дают общую картину духовной жизни народа, которая является результатом естественного накопления в памяти людей представлений, возникавших в разные эпохи на протяжении тысячелетий. С распространением христианства многие языческие боги были забыты, а их функции распределены между различными святыми. Первоначальная суть многочисленных языческих обрядов, сохранившихся в сельской местности, также забылась. Скотт близко подошел к пониманию того, что в формах и деталях каждого обряда содержится ценная информация о миропонимании людей, совершающих его.
На проблему сосуществования языческих верований и христианских воззрений в стране у Скотта свой взгляд. Его он излагает достаточно подробно в романе «Пират». «Суеверие, — пишет он, — когда оно не предстает перед нами во всем страшном обличье сопутствующих ему ужасов, а лишь слегка возбуждает воображение, таит в себе обаяние, о котором нельзя не пожалеть даже на той ступени развития, когда вера в чудесное почти полностью изгнана светом разума и широко распространившегося просвещение. В былые же невежественные времена область таинственных страхов неотразимо влекла к себе тех, чья фантазия не имела других источников возбуждения. Особенно справедливо это по отношению к тем разновидностям мелких религиозных предрассудков и обрядов, которые примешивались к забавам прежних, менее просвещенных времен и, подобно гаданию в канун Всех святых в Шотландии, одновременно и считались игрой и всерьез принимались за пророчество. С такими же чувствами люди достаточно образованные якобы в шутку посещают в наши дни гадалок, в действительности же далеко не всегда относятся к их ответам с достаточным скептицизмом».[11]
момента истины в них. Так, восторженная мечтательница Минна, вспомнив жуткий рассказ Норны о своей судьбе, убеждает здравомыслящую сестру в том, что нельзя не верить в видение у Карликова камня, не зря же в течение многих веков чудесная пещера считается делом рук демона и постоянным местом его пребывания, не зря о ней сложено множество легенд. Тем более, что зловещие предсказания призрака полностью сбылись. На это Бренда отвечает, что расстроенное воображение их несчастной родственницы легко порождало призраки и видения, поскольку совесть ее была отягощена воображаемым преступлением. Видение никогда не приняло бы в глазах Норны столь отчетливого образа и, может быть, даже не сохранилось бы в ее памяти, если бы не последовавшее за ним несчастье. Вполне вероятно, что большая доля того, что она, как казалось ей, вспомнила, было созданием ее собственного воображения, расстроенного страшным происшествием. Кажется, тут бы и поставить точку в споре. Однако задача Скотта совсем другая; он сеет сомнения в правоте здравого смысла, приводя слова священника из церкви Святого Креста: «... Вся наша мудрость, когда она прилагается к тайнам, превышающим возможности разума, хуже безумия и... если бы мы не верили в то, что выше нашего понимания, то опровергли бы свидетельства собственных чувств, которые на каждом шагу позволяют нам наблюдать явления столь же действительные, сколько и непознаваемые»[12]. Возражения Бренды, что достаточно образованная и наделенная разумом девушка не нуждается в доводах священника, звучит слишком неубедительно, с большой долей самомнения и самоуверенности.
может постигнуть.
Слияния языческих и христианских представлений в воззрениях на мир у деревенских колдуний наиболее ярко Скотт показывает в образе Мэг Меррилиз («Гай Мэннеринг»). Все действия цыганки Мэг подпадают под категорию ведьмовства, или, с точки зрения правоверных христиан, служения Сатане. Однако в заклинании св. Кольма, которое Мэг пела во время родов, в момент рождения Гарри Бертрама, элементы диких суеверий переплетаются с библейскими и агиографическими образами[13]. Попутно следует отметить, что библейские образы, метафоры, выражения присутствуют в речи всех персонажей Скотта, наделенных удивительными способностями.
По словам Мэг, на то была господня воля — сохранить Гарри Бертрама от несчастий, а ей велено вернуть ему отцовский дом 14. Цыгане, помогавшие ей в спасении Гарри в самый опасный для него год жизни, считали, что это приказано ей свыше какой-то таинственной силой[15]. Себя она называет грешницей, поскольку своим проклятьем накликала беду на своего бывшего лэрда. Беда же превышает по масштабам ту обиду, которую он нанес ей, изгнав ее табор со своих земель[16]. Священник считает ее язычницей, а Гарри Бертрам просит похоронить цыганку по христианскому обычаю. Скотт вкладывает в уста священника очень интересные, на наш взгляд, мысли: на Страшном Суде с каждого спросят столько, сколько ему было дано. А заблуждения и пороки, происходящие от невежества Мэг, «искупаются ее бескорыстной преданностью, доходившей едва ли не до героизма». И только Бог «властен положить на одну чашу весов наши грехи и заблуждения, а на другую — наше стремление к добру и увидеть, что тяжелее»[17].
Неоднозначность образа Мэг подтверждается и различным уровнем ее общения с другими персонажами романа. С каждым человеком она разговаривает так, чтобы он понял ее и сделал, как она хочет. Стиль ее речи соответствует стилю жизни того, к кому она обращается, будь то контрабандист, церковный проповедник, богатый лэрд. И совсем другой оборот принимает ее речь, адресованная полковнику Мэннерингу, составившему гороскоп Гарри Бертраму в ночь его рождения: «Ищешь хорошо, а найти не можешь. Взялся подпирать дом, что рушится, забыл, видно, что сам жизнь ему предсказал. Далеко было, глазами видел, теперь близко стало, руку протяни. Пошли сегодня к десяти часам карету в Портанферри на Крукредайкскую улицу, и пусть кучер привезет в Вудберн тех, кто попросит его ради Бога»18. Или: «И он знает, и я знаю, что кровь кровью смоется и потерянное найдется...»; «Час пробил, судьба свершилась и колесо повернулось»19; или стихи, по словам одного из персонажей романа, достойные Кумской сивиллы:
Скотт[21].
Для непосвященных это — чистая околесица, словоизлияния сумасшедшей старухи, для посвященных за метафорами стоит более глубокий смысл, который может раскрыться лишь достигшим определенного уровня знаний. С Гарри Бертрамом Мэг разговаривает полуметафорами, которые он не понимает до конца только потому, что не знает всей подоплеки событий. Истина же ему откроется в будущем[22].
Мэг Меррилиз считается одним из лучших образов Скотта, обладающих сверхъестественными способностями[23].
Неоднократное обращение Скотта к образам колдуний и колдунов объясняется его стремлением понять природу их способностей. Судя по достаточно обширному перечню книг средневековых авторов, который Скотт приводит на страницах своей работы «Письма о демонологии», можно предположить, что народные суеверия привлекали внимание ученых не только как этнографический материал, но и как проявление определенной системы мировидения, имеющей под собой достаточные основания. Скотт пишет, что еще в средние века ученые усомнились в возможности творить волшебства, которые приписывались ведьмам. Однако они не отрицали некоторые их способности, не свойственные обычным людям, и признавали, что объяснение удивительным способностям ведьм находится пока за пределами человеческого разума, хотя могли объяснить их общением с дьяволом, что было бы совершенно привычно для того времени. В ряде романов Скотт упоминает о том, что простой народ в своем суеверии приписывает эти необычные способности общению не с демонами, а с духами природы, которые не враждебны человеку, а скорее стремятся при определенных условиях быть полезными ему[24]. Так говорят о Норне («Пират»), Мэг («Гай Мэннеринг»), Хайраддин говорит о себе («Квентин Дорвард»).
В легенде султана Саладина («Талисман») о происхождении его рода Скотт пытается представить другую точку зрения на язычество, нежели принятая официальной церковью Шотландии. Котроб, король подземного царства, от которого ведет свой род Саладин, говорит дочерям мудреца Митроспа, будущим женам его братьев, что он и его братья принадлежат к тем, «кто создан из чистого, первозданного огня и кто с презрением отказался, даже вопреки воле Всемогущего, склониться перед глыбой земли лишь потому, что ей было дано имя «Человек»». Их называют жесткими и неумолимыми притеснителями, но это не верно. «По природе, — говорит Котроб, — мы храбры и великодушны, мы становимся мстительными только тогда, когда нас оскорбляют, и жестокими — когда на нас нападают. Мы храним верность тому, кто доверяет нам»[25].
бога: действительно ли это дьявол, Сатана, или все-таки «природы часть, / Стихийная немая власть /, Которой нет преград?» Ограничена ли его власть над людьми временем их пребывания на Земле или распространяется и за «последней чертой»? И вообще, можно ли причислять всех без исключения языческих богов к армии Сатаны, или они не имеют к ней никакого отношения? У писателя нет ответа.
Спор между язычеством и христианством как религиозных системах Скотт решает в пользу последней. Характерен в этом отношении роман «Пират». В романе он приводит главных героев в Керкуол, рядом с которым находится Круг Одина, или Стеннинские менгиры, посвященные древним богам Валгаллы. Здесь молодая Улла Тройл (Норна) заключила брак с Бэзилом Воаном по языческому обряду, призвав в свидетели дух Одина. Именно здесь происходит откровенный разговор ее с сыном, хотя оба и не подозревают о своих родственных отношениях. Здесь она впервые слышит правду о своих претензиях на сверхъестественное могущество. «Ты мудра, матушка, — говорит Кливленд, — во всяком случае, ты очень искусна, а всякое искусство — могущество. Я вижу, что ты прекрасно умеешь плыть по течению событий, но отрицаю, что ты в силах изменить это течение»26. И впервые Норна не знает, что ответить. В этом капище она получает от Кливленда на память именно ту табакерку, которую много лет назад вместе с золотыми четками подарила своему жениху в залог верности. Это был знак свыше, по табакерке она могла признать собственного сына, которого искала и ждала все эти годы, но она даже не взглянула на нее. Так женщина, считающая себя повелительницей стихий, оказалась в роли простого человека, над страданиями которого, по ее же словам, смеются могущественные духи. Ведь благодаря ее же усилиям, как будто в наказание за претензии на власть над духами, здесь же, в Круге Одина, Кливленд схвачен и обречен на виселицу.
В этих же Стеннинских менгирах Минна обещает дать клятву верности своему возлюбленному Кливленду. Здесь она видит его в последний раз, здесь отказывается от надежды на счастье с ним. В конечном итоге, именно здесь Минна отказывается от иллюзий, которые питала по отношению к профессии пирата, отрекается от своей любви к языческим преданиям предков, которые приносили жертвы ложным богам. В менгирах она дает клятву принести свои ложные мечтания в жертву единому и милосердному Богу, которого не знали язычники.
Таким образом, в капище, посвященном богам Валгаллы, разрешается спор между язычеством и верой в единого Бога, вершится Божий суд. Здесь дается божье предупреждение тем, кто претендует на сверхъестественное могущество.
Вальтер Скотт придерживается господствовавшей в Шотландии церкви, у него не было просветительских сомнений в божественном промысле. Отвергая любые атеистические воззрения XVIII в., он, однако, был чужд религиозного рвения и питал отвращение ко всем видам фанатизма[27]. Скотт постоянно отмечал инстинктивную мудрость народа, какое-то глубинное, неосознанное знание законов природы, законов Жизни. Естественно, что представления шотландцев о мире, выраженные в их верованиях и преданиях, какими бы неразумными они ни казались ученым, не могли в глазах Скотта быть совершенно беспочвенными.
убежденным протестантом, он постоянно мечется между двумя сторонами язычества, стараясь разграничить их. Это и объясняет недоумение исследователей творчества Скотта по поводу его непоследовательности в вопросах о сверхъестественном.
Включая сверхъестественные мотивы народных верований в романы, Скотт не только описывает нравы эпохи и общественной среды, особенности духовной культуры народа. Он одновременно приглашает читателей поразмышлять о способах познания окружающего мира, о Боге, об ошибках и достижениях человечества на пути к знаниям. Он сам еще сомневается и ищет, а потому сталкивает разные точки зрения на проблему суеверий, не навязывая своего мнения. Каждый волен решать сам. Лишь одно непреложно в его размышлениях: христианство является более высокой ступенью на пути развития человечества, в его продвижении к Добру и Свету.
Библиографический список и примечания
1. Елистратова А. А. Скотт // История английской литературы: В 3 т. — Т. 2. — Вып. 1. — М., 1953. — С. 173.
2. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. — М.: Искусство, 1970. — С. 279.
— Т. 19. — М. -Л., 1965. — С. 224.
4. Скотт В. Собр. соч.: В 20 т. — Т. 12. — М. -Л., 1963. — С. 235.
— V. 10. — Sole-Sz. — Oxford: The Clarendon Press, 1933.
6. Скотт В. Собр. соч.: В 20 т. — Т. 15. — М. -Л., 1964. — С. 235.
7. Там же. С. 200–201.
— Т. 19. — М. -Л., 1965. — С. 47.
9. Scott W. The Journal of Sir Walter Scott from the original manuscript at Abbotsford. In 2 vls. — Edinburgh: D. Douglas, 1890. — V. I. — P. 45.
10. Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. — М.: Наука, 1994. — 608 с.; Он же. Язычество Древней Руси. — М.: Наука, 1988. — 783 с.
11. Скотт В. Собр. соч.: В 20 т. — Т. 12. — С. 296.
12. Там же. — С. 287.
— Т. 2. — М. -Л., 1960. — С. 42–43.
14. Там же. — С. 230.
15. Там же. — С. 449.
16. Там же. — С. 189, 487.
17. Там же. — С. 489–490.
— С. 428.
19. Там же. — С. 400–401.
20. Там же. — С. 428.
21. Там же. — С. 357.
22. Там же. — С. 230, 467.
— М.: Молодая гвардия, 1978. — С. 123.
24. Scott W. Letters on Demonology and Witchcraft // Scott W. Miscellaneous Prose Work. In 7 vls. — V. 5. — Paris, 1838. — P. 351.
25. Скотт В. Собр. соч.: В 20 т. — Т. 19. — С. 46.
— Т. 12. — С. 538.
27. Дьяконова Н. Я. Английский романтизм. Проблемы эстетики. — М.: Наука, 1978. — С. 85–86.
© 2011 Филологические страницы. Все права защищены.