ГРИГОРИЙ КРУЖКОВ
"ЗЕЛЕНЫЙ ЧЕЛОВЕК" АНГЛИЙСКОЙ ПОЭЗИИ
О Джоне Клэре
http://www.stosvet.net/union/Kruzhkov/
Лишь образование внесет человеческий смысл
в жизнь косного и невежественного класса,
из которого я выкарабкивался на свет,
как тот, кто старается вырваться
из лап ночного кошмара.
Джон Клэр, из письма
Зеленый цвет - бальзам души болящей…
Из сонета "Одиночество"
I
Полузабытый крестьянский поэт романтический эпохи - но не "второй Роберт Бёрнс", а, наоборот, по характеру и темпераменту абсолютно противоположный знаменитому шотландскому барду, - Джон Клэр в последние десятилетия пережил нечто вроде ренессанса: публикуются новые биографии, письма, дневники, в сериях классики издаются его стихотворения. 13 июня 1989 года в "Уголке поэтов" Вестминстерского собора, этом Пантеоне английской литературы, в котором похоронены Чосер, Диккенс и многие другие, торжественно открыли мемориал Джону Клэру.
Одно из свидетельств возвращения поэта - цикл стихов нобелевского лауреата Дерека Уолкотта, посвященный памяти матери ("Щедрость", 1996). На фоне моря, пальм и тропического рассвета является неожиданный и трогательный образ - или, можно сказать, призрак - Джона Клэра -
бедного Тома-бродяги, поэта своей глухомани,
друга Жуков и Сверчков, зашнуровывающего башмаки
стеблем вьюнка, подгоняющего Бронзовика
тонкой соломинкой, Рыцаря Сороконожки,
кажущими свои башни, как улитины рожки,
вольного духом, хоть скованы ноги струей ледяной.
Заиндевела стерня; он стоит посредине потока,
жестом Предтечи благословляя даль за рекой,
башни, улиток, рассвет и песчаную эту дорогу…
Характерно, что образ Клэра смешивается у Уолкотта с образом "бедного Тома" - шекспировского Тома из Бедлама, жалкого сумасшедшего, с которым встречается король Лир во время бури - обездоленный король с обездоленным нищим. Мотив Бедлама, мотив безумия здесь не случаен. Впрочем, мы знаем, что у шекспировского Тома была своя тайна, и заключалась она в том, что одетый в лохмотья, бормочущий всякую чушь бродяга - на самом деле не безумец, а переодетый Эдгар, сын графа Глостера, спасающийся от злосчастных обстоятельств своей судьбы.
Мне кажется, что и Клэра стишком рано и слишком надолго записали в безумцы. Впрочем, не будем забегать вперед…
II
История полна странными совпадениями. В начале 1820 года лондонские издатели Тейлор и Хесси почти одновременно выпустили две новые книги стихов: последний прижизненный сборник Джона Китса и первый сборник совершенно неизвестного публике Джона Клэра. Двадцатипятилетнему Китсу предстояло через год умереть от чахотки в Риме; Клэр, который был на два года старше, дожил до семидесяти лет, из которых почти тридцать он провел в сумасшедшем доме; и поистине трудно решить, какая из двух жизней сложилась труднее и трагичнее.
Джон Тейлор, издатель с репутацией и поэтическим вкусом, долго колебался, получив в руки стихи необразованного крестьянина из Нортумберленда; он вообще славился привычкой долго запрягать перед тем, как ехать. В конце концов книга все же была издана под названием: "Стихотворения, описывающие сельскую жизнь и природу. Сочинение Джона Клэра, крестьянина из Нортемптоншира". Стараясь заинтриговать читателя, Тейлор предпослал сборнику обширное издательское предисловие - по сути, подробный биографический очерк об авторе с анализом его стихов. Думаю, будет уместно, если я приведу здесь отрывки из этого предисловия.
Нижеследующие стихотворения должны привлечь интерес благодаря своим внутренним достоинствам; но, помимо этого, они заслуживают внимания из-за обстоятельств, в которых были написаны. Перед нами подлинные произведения молодого крестьянина, поденного сельского работника, не получившего никакого образования сверх обычного для своего класса минимума; и хотя поэтам в этой стране вообще редко сопутствует счастье, это, по всей вероятности, самый обделенный из всех - обделенный судьбой, обделенный друзьями.
Джон Клэр, автор этой книги, родился в Хелпстоне, вблизи Питерборо, в Нортемптоншире, 13 июля 1793 года; он единственный сын Паркера и Анны Клэр, урожденных жителей той же деревни, проживавших в крайней нужде и бедности; насколько известно, так же существовали и все их предки…
Может показаться удивительным, что, живя в такой нищете, Клэр сумел найти средства, чтобы получить хоть какое-то образование. Он заработал их сам: брался за все, что предложат, батрачил с утра и дотемна. За восемь недель работы мальчик мог скопить ровно столько пенсов, сколько хватало на оплату месяца занятий в школе, и так, урывками, за три года он приобрел некоторые знания и научился свободно читать Библию…
Однако склонность к поэзии проявилась в маленьком Джоне еще до того, как он овладел грамотой. Однажды отец прочитал ему стихотворение из книги какого-то нравоучительного поэта - такие книжки разносились коробейниками по деревням и порой попадали в самые бедные семьи. Впоследствии он не мог вспомнить ничего - ни сюжета, ни слова, ни фразы - лишь острое, ни с чем не сравнимое наслаждение от самого звука метрической речи, от музыки стихов… Неудивительно, что вскоре после того, как Клэр пристрастился к чтению, он начал писать, подражая "Временам года" Томсона и любым другим поэтическим образцам, которые могли попасться в руки сельскому школьнику.
Прошло тринадцать лет с тех пор, как Клэр сочинил свое первое стихотворение: все это время он втайне развивал свой вкус и поэтический талант, без единого слова поддержки или сочувствия, без даже отдаленной перспективы какой-либо награды. Какой же сильной и чистой изначально должна была быть эта страсть, не истребленная столькими годами нужды, труда и беспросветной нищеты…
Публикация этих стихотворений стала результатом случая. В декабре 1818 года мистер Эдвард Друри, книгопродавец из Стамфорда, случайно прочел "Сонет к заходящему солнцу", записанный на листе бумаги, служившим оберткой для какого-то письма. Сонет был подписан двумя буквами "J. C." Выяснив имя и местопребывание автора, Друри приехал в Хелпстон, где познакомился и с другими стихами Клэра, которые ему весьма понравились. По его просьбе Клэр подготовил сборник, который был послан в Лондон на рассмотрение издателей, отобравших часть предложенных стихотворений для на-стоящего тома…
Автор и его произведения представлены ныне на суд читателей; от их решения зависит, в конечном счете, их судьба; но как бы ни рассудила публика, не подлежит сомнению, что ни один поэт в нашей стране не выказал бoльших способностей в обстоятельствах, столь враждебных их развитию…
III
Умелый ход Тейлора, разрекламировавшего Клэра как крестьянского поэта-самородка, а также его старания обеспечить благоприятные отзывы в печати сделали свое дело: эдинбургский журнал "Куотерли Ревю", который еще недавно вместе с "Блэквудс Мэгэзин" разгромил сочинения Китса, доброжелательно отозвался о стихах Джона Клэра. Книга имела успех, в течение года было продано более трех тысяч экземпляров. Для сравнения: книга Китса "Ламия, Изабелла, Канун Св. Агнессы и другие стихи", изданная тиражом в пятьсот экземпляров, расходилась двадцать лет, поэма Вордсворта "Прогулка" при том же тираже - семь лет. Впрочем, были популярные поэты, например, Вальтер Скотт, Джордж Байрон или Томас Мур, да и ряд других, ныне забытых, тиражи которых доходили до десяти тысяч экземпляров и более. Вообще, в этот период Англия переживала настоящий поэтический бум, пик которого пришелся как раз на 1820 год; позже читательский интерес к стихам резко упал…
отрывая Клэра от дел и смущая разными досужими вопросами. В общем и целом, Клэр наслаждался успехом - но не гонорарами: их издатель выплачивал скупо, с натугой; более того, приличные меценатские пожертвования, поступившие для автора от разных лиц, он поместил в какую-то компанию под проценты, которые должны были регулярно поступать Клэру, обеспечивая ему и его семье минимальный доход: в 1820 году Клэр женился и через шесть лет у него уже было шестеро детей. На практике эти деньги доходили до него не всегда регулярно, а в какой-то момент маленькая сумма уменьшилась еще вдвое. Но Клэр был не такой человек, чтобы чего-то требовать или выяснять. Он мог лишь иногда, ссылаясь на отчаянное положение, просить Тейлора заплатить хоть малость из того, что ему причиталось, и терпеливо, месяцами, ждать ответа.
В марте 1820 года состоялась первая поездка Клэра в Лондон. Он впервые увидел Темзу, Вестминстерское аббатство, театры, музеи, познакомился с многими литераторами, включая Джона Рейнольдса, друга Китса. С самим Китсом, в то время болевшим, повидаться не удалось. Вдогонку Клэру ушло письмо Тейлора от 16 марта: "Позавчера Китс зашел ко мне на обед в первый раз после своей болезни - Он очень огорчился, что не успел познакомиться с Вами - Когда я прочитал ему "Одиночество", он заметил, что Описание у автора слишком перевешивает Чувство - Но не огорчайтесь - Если это и недостаток, то хороший недостаток".
Мнение Китса о Клэре можно сравнить с мнением самого Клэра о Китсе из сохранившегося черновика его письма. Клэр признает, что описания природы у Китса бывают весьма изящны, но все-таки это взгляд горожанина, основанный больше на фантазии, чем на непосредственном наблюдении. Кроме того, говоря о лесах и полянах, он не может обойтись без нимф, дриад, фавнов и прочих фигур из древнегреческой мифологии, "за каждым розовым кустом у него притаилась Венера, за каждым лавровым деревцем - Аполлон".
К сожалению, с Китсом они разминулись навсегда. И лишь впоследствии их портреты работы художника Уильяма Хилтона (Клэр позировал для него в те же мартовские дни) много лет висели рядом в Национальной портретной галерее.
IV
Поражает, насколько портрет Хилтона не соответствует нашему представлению о "поэте-пахаре". Высокий лоб, мечтательный, устремленный к невидимой цели взгляд, длинные "артистические" волосы…13 Могут сказать, что художник увидел и намеренно показал в Клэре именно поэта, а не крестьянина. Но и по письменным свидетельствам рисуется отнюдь не "мужицкий" образ. Простые, сдержанные манеры Клэра и мягкость его обращения отмечались многими. В его собственных письмах и в дневниках обнаруживается острая впечатлительность и ранимость: все в мире было для него источником муки или наслаждения. Бродя по полям в своей бедной крестьянской одежде, он выглядел, по словам одной женщины, "как переодетый аристократ" (снова вспомним "бедного Тома" в лохмотьях!).
Недаром Чарльз Лэм в шутку называл его princely Clare, а также Claris-simus (от латинского "clarus" - светлый, ясный, а также "славный, знаменитый"), что можно, используя ту же игру, перевести как "ясновельможный Клэр, Клариссимус".
Клэр приезжал в Лондон всего четыре раза в жизни. Эти поездки приходятся на двадцатые годы - время процветания "Лондонского журнала", редактируемого Тейлором. В числе авторов были знаменитый критик Уильям Хэзлит, эссеист Чарльз Лэм, автор "Очерков Элии", Джон Рейнольдс, Томас Гуд, Барри Корнуолл (Брайан Проктер) и другие известные литераторы. Клэр подружился с многими из них; они вместе гуляли по Лондону, навещали знакомых, участвовали в шумных писательских обедах, на которых блистали сам Лэм и другие "великие остроумцы", как их называл Джон Клэр.
Вот характерная сценка из такого обеда, описанная пером талантливого поэта и журналиста Томаса Гуда14.
По правую руку Редактора сидит улыбающийся Элия со своим зорким взглядом - Проктер однажды заметил, что "от него не укроется иголка на полу" - и с таким же острым умом: будьте уверены, говорил Хэзлит, что именно с этих запинающихся губ слетит лучший каламбур и лучшая шутка за все время обеда. Рядом с Элией, выделяясь изумрудной зеленью на фоне похоронных писательских костюмов, как грядка брюквы среди вспаханного под пар поля, гляньте! да это наш Зеленый Человечек - Джон Клэр! В своем травяного цвета сюртуке и желтом жилете (с бледно-зелеными ростками панталон под столом) он выглядит как настоящая весенняя Примула…
Неудивительно, что лакей в ливрее и бриджах попытался загородить дорогу странному гостю, который из скромности поднимался по лестнице самым последним; впрочем, впоследствии он искупил свой промах, за обедом прислуживая исключительно нашему Пахарю, совершенно уверенный в том, что перед ним некий эксцентричный магнат или вельможа, нарядившийся Селянином…
Но вернемся к столу. Элия, будучи в душе более Ягненком, чем он хотел бы признать15, и неосознанно влекомый пасторальной зеленью, раз за разом обращается к Нортемптонширскому поэту с громогласными тостами, именуя его Клариссимусом и Клэром Великолепным, заставляя того вновь и вновь опускать глаза в свою кружку. Всем своим блаженным видом Хелпстонский житель изображает простака-деревенщину в обществе сливок писательского общества: Элии, Барри16, Герберта17, мистера Table Talk18…
Впрочем, Клэр был вовсе не так прост. Его собственные воспоминания о Лондоне и портретные зарисовки тех же Рейнольдса, Лэма, Хэзлита и других остры и независимы. "Деревенщина"? Деревенским в нем были лишь непосредственность и простодушие. Недаром Томас Гуд в своем словесном портрете поэта отмечает "изящное сложение, тонкость черт и нежный цвет лица, напоминающий скорее о Саде, чем о Пашне". Но наиболее точно и кратко общее впечатление от Клэра в Лондоне сформулировал Тейлор в частном письме:
"От нас только что уехал Клэр… Он был прекрасным Гостем, может быть, только чересчур воодушевлявшемся от Стаканчика Эля - Он встречался со всеми нашими Литературными Знакомцами и установил добрые отношения со всеми. Он не умеет каламбурить, но зато обнаружил такой запас Здравого Смысла и в разговоре делал такие проницательные Замечания - притом, что его Суждения о Книгах были глубоки и серьезны, - что, каков бы ни был Предмет Беседы, его всегда было интересно слушать".
V
Клэра, как поэта, выбившегося из необразованных низов, зачастую сравнивают с Бёрнсом. Такое сравнение в корне неверно. Бёрнс принадлежал к классу фермеров, а Клэр - к самому низшему классу наемных сельских рабочих: между этими классами проходила резкая граница. По сути, фермеры стояли ближе к сквайрам, чем к той деревенской голытьбе без кола, без двора, откуда вышел Клэр, и, как правило, относились к этой голытьбе, из которой они нанимали себе батраков, с большим высокомерием, чем даже сельские сквайры.
"Поэт-пахарь" Роберт Бёрнс получил вполне приличное образование, он учился философии, истории, физике, французскому языку и латыни. Батрак Джон Клэр не выучился даже грамотно писать; двадцать пять первых, самых важных лет он прожил в такой полной изоляции от всякой культурной среды, как если бы он был пленником замка Иф. Тяжелая работа от зари до зари не располагает к изящному, наоборот, она убивает всякую любознательность, всякую любовь к книгам и учению. То, что Клэр сумел сохранить в душе детское очарование поэзией, - чудо. Сродни десятилетиями лелеемой мечте узника о побеге.
Он батрачил за гроши, урывками, втайне от всех, писал стихи и засовывал их в щель между кирпичей, которая казалась ему надежным тайником; но мать, приметив это, нередко брала несколько листков на растопку печи: так погибло большинство его ранних стихотворений.
Одна природа была его сочувственницей. Только в одиночестве среди полей, ручьев и лесов он ощущал себя счастливым. Его стихи доказывают, что он любил все эти травинки и деревья, букашек и улиток, оттенки неба и облаков самозабвенно и бескорыстно. В детстве, он, правда, как и другие мальчишки, разорял гнезда, но, повзрослев, только удивлялся им и мог часами следить за жизнью какого-то птичьего семейства. Чем дальше, тем больше он отвращался от любого насилия и жестокости. Когда в своем удивительном стихотворении "Барсук" (1830-е годы) он восстает против варварской английской забавы - травли барсуков собаками, - степень его сочувствия достигает полного отождествления: автор сам становится барсуком, сам отбивается от кровожадных врагов, ненавидит их, сражается до последнего и гибнет в неравном бою.
Вообще-то, любовь к природе - не крестьянская черта. Природой обычно восхищаются горожане, дорвавшиеся до зелени и тишины (как Китс, например) или обеспеченные сельские жители, у которых довольно досуга (как Вордсворт, рисовавший ее идеальный образ "вдали от суетного света"). Даже у Роберта Бернса природа, в основном, служит фоном для лирического или обличительного монолога ("К срезанной плугом маргаритке", "О подбитом зайце, проковылявшем мимо меня"). Джон Клэр поражает и обескураживает читателя отсутствием всякой морали. Он не обменивает своей любви к природе на откровение, как, например, Вордсворт или Роберт Фрост. В его восхищении всеми формами жизни есть нечто буддийское - как сказали бы сегодня, "экологическое". Он просто смотрит и делится с нами радостью от увиденного. Вот, скажем, начало стихотворения:
Я выйду рано - в час мучнисто-серый,
Когда еще вокруг лежит роса
И ветерок порывисто-несмелый,
Как веялка, взвивает волоса.
И так далее, и тому подобное. Мы ждем - вот сейчас начнет вырисовываться вывод, но ничего не вырисовывается, стихотворение заканчивается так же описательно, как и начиналось. Это может вызвать разочарование. Но может быть и освежительно для читателя, уставшего от непременных сентенций и епифаний.
Кто-то, пожалуй, почувствует себя чуть ли не обманутым: вот, я прочитал целое стихотворение - для чего? где тут вывод? Но не то же ли это, что ждать вывода от жизни, верить, что в конце откроется смысл, "все распутается" (Кант)? И вот жизнь прожита, а откровения нет. Обделили?
Да нет же, оглянитесь назад, подсказывает нам Клэр, - откровение уже было, каждый миг этой жизни был откровением, каждая деталь, каждая мелочь в ней была откровением: удивляйтесь, радуйтесь и смотрите!
Вы можете сказать, что такого у него нет, я сам "вчитываю" это в Клэра. Не спорю. Может быть. Но и тогда спасибо автору, который дал мне возможность вчитывать это в его стихи.
VI
Второй сборник Клэра "Деревенский менестрель и другие стихотворения" вышел в конце 1821 года; он состоял большей частью из стихотворений, написанных в то время, пока готовился первый сборник. Отчасти в нем сказалось намерение автора сделать шаг навстречу тем, кто упрекал его за чрезмерную описательность, советовал "поднять глаза от земли" и "говорить о явлениях природы более философично". В результате получалось нечто более привычное, похожее на других поэтов-романтиков, например, на Вордсворта, - но все-таки не перепев; главная тематическая триада Клэра "природа - одиночество - детство" звучала у него по-своему:
ДЖЕЙМСУ ОГАСТАСУ ХЕССИ
И глупых истин мудрости не ведал,
Добра и зла еще не различал
И страху смерти и греха не предал
Души младенческой - о, если бы
Я был оставлен в местности пустынной,
Где нет людей, - и милостью судьбы
Меня природа, как родного сына,
Взрастила, не уча и не браня,
А лишь во всем хваля и потакая,
Чтоб в райской неге длящегося дня
Не знал я грез и снов - чтоб жизнь такая,
Блаженна, неизменна и светла,
Предвосхищеньем вечности была!
По форме это сонет, причем английского, "шекспировского", канона: три четверостишия плюс двустишие. В "Деревенском менестреле" много сонетов - или, говоря осторожней, "четырнадцатистрочников", ибо в большинстве из них никакие структурные каноны не соблюдаются: на шестьдесят сонетов приходится 36 (!) различных рифменных схем. Тут есть и итальянский, и шекспировский, и спенсерианский сонеты, и всевозможные их "сплавы", есть и сонеты, состоящие просто из семи двустиший. Некоторые критики полагают, что Клэр ничего не понимал в катренах и терцетах, я же уверен, что, наоборот, перед нами плоды сознательного экспериментирования. Не о таком ли "расковывании", "освобождении" сонета мечтал Китс:
Раз цепью рифм должны мы неизбежно,
Как Андромеду, сковывать сонет,
Живую прелесть обрекая мукам,
Давайте, если выхода здесь нет,
Хотя бы новым выучимся трюкам,
…
То, что продемонстрировал Клэр в своих сонетах, это и есть 36 разных "аллюров", - притом исполненных так непринужденно, что это до сих вводит в заблуждение литературоведов, подозревающих Клэра в незнании правил; он знал правила, но нарочно их забывал ради спонтанности и свободы.
Он любил все делать по-своему. Его стихи написаны без знаков препинания; ясно, что он был не в ладах с пунктуацией, как и многие другие поэты, оставляющие ее на произвол редактора (впрочем, теперь английские издатели предпочитают восстанавливать первоначальный, "модернистский", вид стихотворений Клэра). Но письма Клэр писал вообще без деления на предложения; и хотя в те времена манкировать точками и запятыми и злоупотреблять тире в переписке было модно, - но хотя бы начинать новое предложение с большой буквы он мог? Мог, но, по-видимому, не хотел, так что его проза внешне выглядит точь-в-точь, как поток сознания Молли в последней главе "Улисса" (в чем у нас еще будет возможность убедиться).
Вообще, в характере и в стихах Клэра чувствуется смесь внешней мягкости (пластичности) с внутренней силой и упрямством. Он умел настаивать на своих заблуждениях (важнейшая черта поэта!), превращать и сами недостатки в особенности стиля.
VII
"Деревенский менестрель" был, в общем, благосклонно принят критиками, но прежнего успеха не имел - новизна пропала. Между тем Джон Тейлор, занятый журнальными заботами, уже прохладней относился к делам Клэра: со следующим сборником "Пастуший календарь" (1827) он проканителил несколько лет. Изменилась и литературная ситуация: поэтический бум 1815 - 1825 годов закончился, начиналось время прозы.
То же самое происходило и в России с небольшим временным отставанием. Не случайно даже Пушкин в 1830-е годы все больше переходил на прозу и журналистику. Публика гонялась за интригующими новинками, в моде было гротескное, страшное или смешное: Барон Брамбеус, Гоголь с "Вечерами на хуторе", Одоевский с "Русскими ночами". В поэзии после смерти Пушкина и Лермонтова вплоть до середины пятидесятых годов установилась прочная пауза. Ситуация в Англии была сходная. К 1825 году Байрон, Китс и Шелли уже ушли из жизни; Кольридж и Вордсворт еще писали, но их лучший творческий период был давно позади; интерес публики к поэзии упал, и редкие светлячки стихов в журналах оставались почти незамеченными, пока в середине 1840-х годов их всех не затмила восходящая звезда Альфреда Теннисона.
Между тем жизнь Клэра в Хелпстоне становилась все труднее. Семья с каждым годом увеличивалась; жить в двух комнатах, которые они арендовали, становилось невозможно; летом, особенно в сезон уборки, Клэр, как прежде, нанимался поденным работником в поле. Критики, убеждавшие его не оставлять сельских трудов, исходили из благих соображений: они хотели, чтобы он оставался "поэтом-пахарем", и, поощряя его поэтические труды, не могли одобрить его попыток вырваться за пределы сословных перегородок. Отношение даже сочувствующих ему друзей и покровителей было половинчатым: ему помогали, но до известных пределов, так сказать, с разумной умеренностью.
Такое двойственное положение со временем становилась все более нестерпимым. Хуже всего было то, что в деревне Клэр был начисто лишен интеллектуального общения. При всей его любви к природе и одиноким прогулкам, жажда поделиться мыслями с равным собеседником была насущной, и она оставалась неудовлетворенной. Он вел обширную переписку, много читал и продолжал упорно, не давая себе передышки, работать над новыми стихами. Но тяготы и переутомление в конце концов сказались. Первый звонок прозвенел в 1823 году; по-видимому, это было нервное истощение, сопровождаемое разнообразными телесными симптомами; мы лишь знаем, что в письме к миссис Эммерсон он жаловался на "омертвение мозгов", "провалы памяти", "ухудшение зрения", "блуждающие боли" и "приступы озноба". В конце апреля следующего года Клэр в последний раз приезжает в Лондон. Его цель посоветоваться с доктором Дарлингом - врачом, которого ему рекомендовал Джеймс Хесси и который до этого лечил Китса, Хэзлита и других литераторов.
между боксерскими знаменитостями в большом лондонском зале; ухваткам модного френолога, определяющего характер человека по форме и "шишкам" его головы (ср. пьесу Козьмы Пруткова "Черепослов, сиречь Френолог"); визиту к знаменитому художнику Томасу Лоренсу, очаровавшему Клэра своей любезностью; театральным вечерам и так далее.
Кроме старых знакомых, он обзавелся новыми; назовем, в частности, Джона Бауринга, составителя "Антологии российских поэтов" (1821), а также Чарльза Элтона, ученого-античника, переводчика Гесиода и Проперция. Элтон посвятил Клэру интересное стихотворение, опубликованное в "Лондонском журнале": "Послание от безделья Джону Клэру".
Оно содержат немало любопытного; в частности, Элтон с первой строки отговаривает Клэра от мыслей задержаться в Лондоне: "So loth, friend John, to quit the town?" - "Так значит, тебе неохота, дружище Джон, уезжать из города?" "Я бы не стал на твоем месте жертвовать привычками простодушного детства, толкаться среди толпы и изнурять свой ум на обедах и ужинах, чтобы от шумных увеселений в конце концов зачахнуть и сгинуть"19.
Далее Элтон утверждает, что почитатели Клэра сбивают его с толку, склоняя к подражанию устарелым образцам: "Они хвалят худшее в тебе; твое лучшее до сих пор неизвестно".
Он упрекает публику в ханжестве: "Многие из них обременены скорбью и подозрениями! Им хотелось бы знать, как ты молишься, Клэр. Ты не лицемеришь, потому-то они таращат глаза и нюхом чуют вольнодумца; они умоляют тебя страшиться дьявола и клянутся, что ты попадешь в ад" "Честно говоря мне не очень-то нравится его показная набожность в некоторых длинных вещах она порой становится невыносима"20. Как и Китс, он не терпел поэзии, имеющей "слишком очевидные намерения" по отношению к читателю.
Добавлю еще несколько слов, чтобы расставить все точки над "i". Клэр не был атеистом, но он не выносил лицемерия священников и стадных путей к спасению, не любил, чтобы его пасли. "Одиночество и Бог для меня едины".
"Его кисть, мазок за мазком, изобразит твои задумчивые глаза с их упорным блеском, виски шекспировских линий, спокойную улыбку, твой здравый смысл и ум - прямой, без подвоха".
His touch will, hue by hue, combine
The thoughtful eyes that steady shine,
The temples of Shakespearian line,
The sense and shrewdness which are thine,
Withouten guile.
VIII
Во время своего третьего приезда в Лондон Клэр стал очевидцем события, оказавшего на него незабываемое впечатление: похорон лорда Байрона 14 июля 1824 года. Разумеется, Клэр читал в газетах о смерти поэта, но с похоронным кортежем встретился неожиданно. Шел в гости к кому-то по Оксфорд-стрит, увидел толпу, запрудившую тротуар. Толковали о каких-то похоронах, и по выражению лиц Клэр понял, что людьми владеет не просто досужее любопытство. Стоящая рядом девушка вздохнула и негромко воскликнула: "Бедный лорд Байрон!" "Я взглянул в лицо этой девушки оно было так печально и прекрасно в этот момент я мог влюбиться в нее за один этот вздох которым она почтила поэта он стоил больше чем все надутые хвалы в журналах и газетные выражения скорби… простые люди страны лучшие свидетели и пророки будущего они те вены и артерии которые питают сердце истинной славы дыхание вечности и душа времени запечатлены в этом пророчестве",
В эссе "О популярности", в других заметках для себя Клэр дает высокую оценку Байрону, хотя и достаточно взвешенную: он пишет, например, о том, что его греческая эпопея - "скорее актерство, чем геройство"; и тем не менее считает все грехи и недостатки поэта "пятнами на солнце": "он приобщен к бессмертным и сияет как алмаз на фоне современной литературы". Пройдет десять лет, и помещенный в лечебницу Клэр объявит себя Байроном и станет сочинять новые песни "Чайльд-Гарольда" и "Дон Жуана"…
В Хелпстон Клэр вернулся ненамного здоровее, чем был до отъезда. Тем не менее он продолжал упорно работать. В его голове роилось множество планов. Он писал стихи, дневники, критическую и очерковую прозу, брался за "Естественную историю Хелпстона", собирал и записывал народные песни, вел наблюдения за птицами: он был орнитологом-самоучкой, любил приручать птиц, в том числе, ястребов и галок. Его стихи о птичьих гнездах образуют большой цикл, который он мечтал опубликовать отдельной книгой; среди этих стихотворений есть замечательные, например, "Гнездо соловья", "Гнездо ворона"… Впрочем, замечателен и сам замысел.
ПТИЧЬИ ГНЕЗДА
Как зелен лес! Как свеж весенний воздух!
Летанье, щебетанье и возня,
Куда ни загляну - повсюду гнезда
Таятся в гуще крон, в тени ветвей,
Укромные, как маленькие кельи;
А выше - домик робкой варакушки,
Прилежно устланный травой и мхом,
А рядом - чиж скучает без подружки,
Посвистывая, чисто соловей,
Гулять вдоль рощ и кущ в закатный час
Под бдительным присмотром стольких глаз.
Другим - к счастью, осуществившимся - замыслом Клэра был "Пастуший календарь", цикл больших стихотворений о двенадцати месяцах. Это - чисто описательные, но яркие, интересные стихи, полные движения, красок и звуков. Круговорот времен года увиден в них детскими глазами - еще "незамыленными", любопытными до всего на свете. Сколько раз издатели Тейлор и Хесси упрекали Клэра в бескрылости, в "отсутствии человеческого интереса". Может быть, они и правы, если под "человеком" разуметь взрослого, но в том-то и дело, что в "Календаре" Клэра автор - ребенок, чье сознание лишь полупроснулось. Оно еще не отрефлексированно; зато обладает яркостью сна и абсолютным бескорыстием.
На мой взгляд, в своем "райском", радостном восприятии мира Джон Клэр чрезвычайно близок Кристоферу Смарту, автору "Ликований об Агнце" и "Гимнов, написанных на забаву детворе". Есть у Клэра и безусловное родство с автором "Песен невинности", о котором он еще тогда, в 1824 году, проницательно написал, что "".
Помещенный в этот ряд: Кристофер Смарт - Уильям Блейк, - Джон Клэр оказывается в своем истинном контексте; становится понятней и его "безумие", и неистребимая детскость, и тайный героизм его судьбы.
IX
Здесь будет уместно рассказать об одной проделке Клэра, на которую биографы обращают мало внимания, но которая мне кажется очень важной. Еще до выхода своего первого сборника Клэр увлекся поэзией XVI-XVII века, и этот интерес, несмотря на скудость имеющихся в его распоряжении книг, с годами лишь усиливался. В январе 1824 года он послал редактору газеты "Радуга" в Шеффилде стихи под названием "Тщеты жизни" в сопровождении письма, в котором сообщал:
я скопировал эти строки с рукописного текста, записанного на чистых страницах старинной книги, озаглавленной "Сокровище Мира, Сборник отменных Советов на все Случаи Жизни в стихах и в прозе, отпечатанный для А. Бетсворта под вывеской красного Льва в Патерностер-лейн год 1720" они кажутся навеянными чтением этой книги и написаны в манере той компании среди которой я их нашел мне думается они не хуже многих других старинных стихотворений сохраняемых с куда большим тщанием и под таким впечатлением я решился послать их вам надеясь что они смогут найти приютный уголок и спастись от забвения в вашем занимательном литературном издании но если я опрометчиво переоценил достоинства этих стихов прошу меня простить за потерянное время и труды…
Разумеется, все это, включая название книги, было чистейшей мистификацией. Но мистер Монтгомери, редактор, заглотал крючок и напечатал стихотворение на страницах "Радуги", тщательно воспроизведя историю их открытия по Клэру. Вдохновленный этим опытом, Клэр в последующие два года сочинил, разослал (подписываясь разными именами) и опубликовал в английских газетах журналах и другие "счастливые находки", в том числе "О смерти" Эндрю Марвелла, "Отвергнутую любовь" сэра Джона Харрингтона, "Мысли на кладбище" Генри Уоттона, "Цыганскую песню" Томаса Дейвиса и "Попрекай или дразни" Джона Саклинга. В мае 1826 года, когда Монгомери решил включить "Тщеты жизни" в сборник религиозной поэзии и попросил разрешения взглянуть на рукопись, Клэр чистосердечно во всем сознался и так объяснил мотив своего "преступления":
"Английских песен" Ритсона, "Образцов" Эллиса и уолтонского "Рыболова"21; позапрошлой зимой, несмотря на сильную болезнь, я написал ряд стихотворений в этой манере, постаравшись воспроизвести ее как можно лучше, и намереваясь напечатать свои стихи под именем старых поэтов, хотя произведения некоторых из них я и в глаза не видел…22
Надо сказать, что Клэр ввел в заблуждение не только Монтгомери; его поделки попали и в другие антологии, и даже через десять лет после его смерти, в 1873 году, в печати еще шел спор, подлинные это стихи или нет. Невольно вспоминается "честоновская трагикомедия t", из которой Пушкин якобы перевел своего "Скупого рыцаря" и дискуссия о которой до сих пор не смолкла. Литературные проказы были в духе того времени.
Впрочем, для Клэра это было не просто мистификацией, но проявлением искренней очарованности поэзией той эпохи, о чем лучше всего свидетельствует запись в его "Дневнике" от 8 сентября 1824 года, которую можно назвать: "Сон наяву после чтения "Рыболова" Уолтона". Клэр представляет себя на берегу реки в компании поэтов - "которым я недостоин и шнурки развязать на туфлях" - и тем не менее обходящихся с ним весьма любезно и запросто. Среди них Исаак Уолтон, сэр Генри Уоттон, сэр Уолтер Рэли, доктор Донн, Чарльз Коттон и Джордж Герберт. Некоторые из них декламируют отрывки из своих стихов, группка цыган напевает "Цыганскую песню" Фрэнка Дейвисона, - как вдруг брызнувший дождик заставил их поспешно смотать удочки и укрыться под сенью огромного сикомора, где прекрасная пейзанка, только что с сенокоса, спела им "", после чего вся компания отправилась в таверну и провела ночь, предаваясь веселью и воспоминаниям.
"Нежнейшей из мелодий" Кристофера Марло (1564-1593) может быть только его знаменитое стихотворение (сразу положенное на музыку) "Влюбленный пастух - своей возлюбленной":
Пойдем со мной и заживем,
Любясь, как голубь с голубком,
Среди цветов и горных трав.
Знаменитым стало и стихотворение сэра Уолтера Рэли под названием: "Ответ нимфы влюбленному пастуху":
Будь вечны радости весны,
Будь клятвы пастухов прочны,
Любясь, как голубь с голубком…
"Дневник" Клэра доказывает, что он знал стихотворение Марло "Come live with me and be my love". В сущности, я в этом не сомневался с тех пор, как впервые прочел грандиозное "Приглашение в вечность", написанное Клэром в 1844 году в Нортемптонской больнице для душевнобольных. Это стихотворение читается как дальнейшая реплика в споре: ответ пастуха на ответ нимфы. Но какой это страшный ответ! Нимфа говорит: "Все увядает, поля и горы остывают, весна надежд превращается в зиму печали; ах, если бы юность длилась вечно! - тогда я согласилась бы пойти с тобой". Клэр отвечает: "Не только все увядает и остывает - горы рушатся и миры гибнут; впереди нас - бездна, но если ты не боишься - come live with me and be my love!"
X
"Пастушьего календаря" (1827) Тейлор окончательно отказался быть издателем Клэра: дескать, поэзия сделалась убыточной, печатайтесь, мой друг, в альманахах. После десятилетних напоминаний ему прислали наконец-то счет от издательства, по которому выходило, что а) за три вышедших книги ему практически ничего не следовало и б) что он остался в долгу перед издателями. Клэр не терпел денежных тяжб, все его недоумения и обиды остались в черновиках писем, которые он так и не решился отправить. Лишь в некоторых строках дневника да в стихах прорывается его горькое разочарование в Тейлоре и других лондонских друзьях, которые, как ему казалось, бросили его, оставив терпеть бедствие на Хелпстонской мели. К этому времени относится его "Песня старика", в которой есть такие строки (в дословном переводе):
"Я не знал, что счастью моему придет конец, - пока, казалось бы, самые сердечные друзья не охладели ко мне, как солнце, которое высокомерно уклоняется от одинокой ночи. Мне не верилось в измену, ибо они не выказывали прямой вражды, а пылкая память напоминала мне об их прежней доброте. И вот я оглянулся и увидел, что все меня покинули, кроме собственной тени".
Между тем в семье Клэра было уже десять человек, включая беспомощных родителей, а основным его доходом являлись дивиденды от капитала, собранного почитателями после издания первой книги ("деньги от Фонда"). Эту мизерную сумму высылал ему тот же Тейлор. Долги росли. Здоровье Клэра было подорвано. Его лечили, как было принято в то время, кровопусканием, пиявками, жестокой (на хлебе и воде) диетой и так далее. Если эти средства окончательно не доконали больного, благодарить следует лишь его врожденную крестьянскую живучесть, а не докторов. Но едва чуть-чуть отпускало, как он снова брался за стихи и прозу, и снова ему приходилось барахтаться в море разнообразных житейских забот. Глубокая меланхолия становилась фоном жизни поэта, созданного для радости, умеющего извлекать ее крупицы из самой невзрачной жизненной руды. Дважды подряд в своих письмах он цитирует горькую мудрость Соломона: "Сын мой, лучше умереть, чем быть бедным".
После того, как иллюзии литературных заработков испарились, единственной надеждой стало получение в аренду дома с небольшим участком, чтобы кормиться от земли крестьянским трудом. После нескольких лет обращений к местным землевладельцам, обещаний и проволочек его покровителям удалось найти подходящий дом в деревне Нортборо, неподалеку от Хелпстона. Местность вокруг была менее лесистой, проще говоря, вокруг простиралась болотистая равнина, но сама деревня была красивой и обсаженной деревьями. Дом под соломенной крышей делился на шесть комнат, включая три спальни, просторную кухню и кабинет Клэра, за домом был огород и сад, в котором Клэр высадил множество яблонь, груш, кустарников и цветов, к саду примыкал выгон для двух коров. По сравнению с хелпстонскими условиями это был просто дворец.
И тем не менее переезд для Клэра сделался причиной глубокой депрессии, которую нетрудно объяснить. Его тоска по старому месту была, в сущности, тоской по прошлому. Ему не хватало знакомых деревьев, на которые он привешивал качели, вороньих гнезд на сосне. В стихотворении "Воспоминания" он перечисляет все милые названия детства, всю эту звучащую географию утраченной страны: Опушка Лэнгли, Футбольная Лужайка, Звенящий Ручей, Холодный Холм, Лягушачий Затон, Круглый Дуб… Нужно еще знать, какое значение Клэр придавал понятию "самости" ("identity"). Утратив то, что его окружало, он испугался, что может потерять самого себя. Для поэта такой чуткости и ранимости всякая чужбина (пусть даже расположенная в нескольких милях от родного дома) есть инобытие, всякое переселение - репетиция смерти. Он запаниковал - так ничтожно мало еще сделано для бессмертия. И тогда ему снова начали сниться сны о Мэри Джойс.
XI
"самая молчаливая и добронравная в школе", она была на четыре года его младше. Но разница, должно быть, не бросалась в глаза, потому что Клэр всегда был невысокого роста (как и Китс, который стеснялся танцевать, оттого что был коротышкой). Они гуляли и играли вместе и болтали о том, о чем болтают дети за игрой, но он вспоминает в автобиографических записках, как внезапно холодело и трепетало его сердце, когда он касался руки Мэри.
Потом он перестал ходить в школу в Глинтон и не видел ее несколько лет. Они снова встретились в Мартынов день на деревенских посиделках. Играли в фанты. Она раз за разом выбирала его и, краснея, платила штраф поцелуем. Они стали часто встречаться. Ему было уже семнадцать, а ей в ту зиму только исполнилось тринадцать - по деревенским понятиям, девушка, почти невеста (да и по веронским - тоже).
Но она была дочерью фермера, а он - нищим батраком без ясного будущего, а значит - ей не пара. Он все больше думал об этом, и ему казалось, что она думает о том же. Все его стихи к ней остались утаенными, романтические признания невысказанными. Их свидания, прогулки по весенним полям и дорогам постепенно сошли на нет. Ему нужно было что-то делать ради хлеба насущного, искать работу, постоянное место. После 1816 года, они, кажется, больше совсем не встречались.
Но Мэри осталась в его стихах, в его воспоминаниях. Чтобы не обижать Пэтти, он старался не упоминать в стихах имени своей первой любви, скрывая его за тремя звездочками. Но утаенное чувство продолжало жить в нем. И настало время, когда оно его спасло.
Погубило и спасло. Тогда, в Нортборо, он очутился на распутье. Можно было оставить "поэтическую блажь" и попытаться стать просто крестьянином. В сущности, у него не было другого выхода. Он устал жить на ничтожные подачки, которые никак не покрывали расходов семьи. Батрацкий сын, отравившийся в юности стихами, он жил как сомнамбула, стремящийся к одной недостижимой цели. Он сам понимал неуместность, раздвоенность своей жизни.
"Когда бы все люди чувствовали, как я, человечество не могло бы существовать - зелень полей лежала бы нераспаханной, деревья не рубили бы на дрова или на мебель и люди сохраняли бы мир таким, каким они нашли его в детстве, до самой своей смерти".
Поразительно, но здесь почти дословное совпадение с Пушкиным (хотя и несколько другая мотивация): "Когда бы все так чувствовали силу / Гармонии! Но нет: тогда б не мог / И мир существовать; никто б не стал / Заботиться о нуждах низкой жизни; / Все предались бы вольному искусству" ("Моцарт и Сальери").
Клэр не мог предаться вольному искусству как "праздный счастливец"; но он не мог и предать триединый идеал, к которому тянулся с юности: красоты, бессмертия, поэзии. Мэри Джойс явилась к нему как воплощение этого идеала: призрачная опора, ангел-хранитель его снов и яви.
Он вспоминает и записывает в дневник давний сон, приснившийся ему еще тогда, когда он не напечатал ни строчки стихов. Она предстала перед ним, улыбаясь своей завораживающей улыбкой, вызвала из дому и повела его на поле, называемое Хилли Сноу. Вокруг было множество народа, дамы в пышных платьях, какие-то солдаты верхами, упражнявшиеся в сабельных приемах, толпа кишела как на ярмарке. Он поразился своей малости в этой толпе и смущенно спросил ее, зачем она позвала его в это огромное скопище людей, когда его единственное желание и радость - быть в одиночестве со своими мыслями. "Ты лишь один из этой толпы", - произнесла она и быстро повела его прочь. В следующий момент они оказались в городе, в книжной лавке, и там, на одной из полок он увидел три тома со своим именем на переплете. Он недоуменно оглянулся на нее - и проснулся.
Другой сон, который он записал, был как бы видением Судного дня: много людей, спешащих по улице в сторону церкви, неестественный цвет неба и солнце, светящее каким-то лихорадочным, "лунным" блеском. В переполненном людьми храме она оказалась рядом - облаченная в белые одежды, как ангел-хранитель. Из угла часовни струился таинственный свет, оттуда должен был прозвучать окончательный приговор всему, что человек совершил на земле. Он услышал свое имя - и в этот миг "…"
"Я проснулся под звуки тихой музыки переполненный отрадой и печалью и продолжал говорить с ней наяву как будто она все еще склонялась надо мной - Эти грезы в которых она присутствовала как прекрасное женское божество подарили мне представление об возвышенной небесной красоте и ее приходы ночь за ночью оставили такие яркие следы в моей памяти - божественные отпечатки снов - что я не мог больше сомневаться в ее существовании…"
XII
"литературного целомудрия". Разумеется, за этими снами стоят великие литературные прототипы, прежде всего Данте, автор "Новой жизни" и "Комедии", певец Беатриче. Его вeнчанная жена Джемма ни разу не упоминается в его произведениях. Заметим, кстати, что Данте впервые увидел Беатриче, когда той было девять лет - почти как Мэри Джойс в год ее встречи с Клэром. Ангельское очарование детства несомненно отразилось на сакрализации образа возлюбленной у обоих поэтов: первое впечатление - самое сильное.
Можно вспомнить и Петрарку, и - ближе - Китса с его пророческими снами. Так в "Оде Праздности" (1819) перед мысленным взором поэта проходят три символические фигуры: Любви, Честолюбия и Поэзии. В пароксизме тоски и безволия он гонит их из своей жизни и навеки прощается с этими тревожащими, демонскими образами:: "Прочь, тени, прочь из памяти моей / В край миражей, в обитель облаков!"
Напрасно: Китс был не в силах изгнать из памяти эту триаду - любовь, поэзию и жажду славы. Он тоже нуждался в поддержке, в женственном воплощении своего идеала; но Фанни Брон была слишком живой, слишком земной женщиной для того, чтобы соответствовать этому тройному образу.
Клэру было "проще": Мэри Джойс уже давно перешла из плана реального в реальнейший, то есть идеальный. Став символом тоски и утраты, она утвердила свое место рядом с ним и в трудную минуту вдохнула в него силу сопротивления судьбе. Она стала его музой, ангелом-хранителем его дней и ночей; удивительно ли, что со временем он стал считать ее своей первой женой?
В 1835 году вышел последний, изданный по подписке сборник Джона Клэра "Сельская муза". Это было навязанное ему название, оригинальная рукопись Клэра называлась "" - "Летний коврик"; был такой старинный крестьянский обычай - вносить в дом вырезанный на лугу кусок дерна с цветами и украшать им комнату как ковриком. Последовало несколько благожелательных рецензий, несколько добрых писем от старых и новых знакомых - и все. И глухая безнадежность опять сомкнулась над ним.
Часы мои ползут, но время не идет,
Я чувствую себя лягушкой, вмерзшей в лед.
Но Клэр не сдавался. Он продолжал записывать в свою рабочую тетрадь все новые и новые стихи - как пишут его биографы, "ужасными самодельными чернилами". Их рецепт тоже сохранился среди бумаг Клэра: " день перед употреблением".
Этими "ужасными" чернилами он писал стихи о бродягах и отверженных, о живущих в лесу "одиноких испуганных тварях" (выражение Шеймаса Хини): птахах, ежах, зайцах, барсуках... В этих стихах все больше напряжения и тревоги, все меньше проблесков безмятежной радости.
Клэра опять донимает депрессия. Письмо доктору Дарлингу в Лондон поражает беспомощностью, почти отчаянием:
я очень болен не могу описать что я чувствую но попытаюсь как смогу - любые звуки сделались мне невыносимы разные мысли хорошие и плохие беспрестанно кружатся в моем мозгу я не могу спать по ночам лежу с открытыми глазами и чувствую холод пробегающий по телу и вижу какие-то кошмары наяву прошлая ночь не принесла мне никакого облегчения…
"I hid my love" - в частности, строку о "мушином звоне". Это стихотворение, наверное, одно из лучших в любовной лирике Клэра:
Любовь так долго я таил,
Что белый свет мне стал немил;
И солнце жгло мильоном жал.
Я ей в глаза взглянуть не мог;
Но каждый под ногой цветок,
Прекрасный, словно божий рай,
"Прощай".
Мы снова встретились в лесу,
Где колокольчик пил росу;
В жемчужно-серый ранний час
Я был обласкан синью глаз.
Ей пела песенку пчела,
И луч, скользя в листве густой,
Дарил цепочкой золотой.
Любовь так долго я таил,
Я всюду слышал дальний зов,
В жужжанье мух - рычанье львов;
И даже тишина могла
Меня пугать из-за угла;
Любовь сокрытая моя.
XIII
В ноябре 1836 года в Нортборо неожиданно заявился Джон Тейлор. Он привез с собой доктора для освидетельствования здоровья Клэра. По словам самого Тейлора, Клэр выглядел, как обычно, разумно отвечал на все вопросы, смеялся, вспоминая смешные происшествия в Лондоне. Лишь иногда что-то невнятно бормотал себе под нос. Если прислушаться, можно было расслышать нечто вроде: "боже спаси", "боже оборони докторов"… То ли "докторов", то ли "от докторов" - Тейлор не понял. Однако он сделал вывод, что разум Клэра пошатнулся. Приезжий врач был того же мнения и рекомендовал поместить Клэра в лечебницу. Тейлор сразу же нанес визит местному пастору Чарльзу Моссопу, который обещал переговорить с графом Уильямсом (чьим арендатором был Клэр) о больнице.
Что-то в этой истории остается для меня не совсем ясным. Прежде всего, по чьей инициативе возник вопрос о медицинском освидетельствовании? Не мог ли в этом с самого начала участвовать преподобный пастор Моссоп или, может быть, сама Пэтти Клэр? Последнее представляется вполне вероятным.
Ясно, что у Пэтти накопилось немало поводов для недовольства своим мужем. Работником он был никудышным, постоянно то болел, то хандрил, то чудил, то писал свои бесконечные вирши, от которых шло одно расстройство. Правда, он нежно любил детей (у них было три сына и четыре дочери), заботился об их образовании, выписывал и доставал для них самые лучшие и полезные книги. Согласно семейному преданию, он не мог видеть, как детей наказывали, и порой, когда Пэтти сгоряча пыталась вздуть кого-то из них, предлагал, чтобы взамен вздули его самого. И все-таки он, со всеми своими странностями и непонятными хворями, мог казаться обузой.
мужа, зато она была сильной и энергичной женщиной. Она терпела его стихописание, пока оно не стало совсем гиблым делом. К тому же, в последнее время Клэр явно рехнулся, вообразив, что у него две жены: Мэри Джойс, которой он не видел уже двадцать лет, и она, Пэтти. Не всякая женщина такое выдержит.
Говорили еще о пьянстве Клэра. Но это, по-видимому, было злостной сплетней. Он мог выпить и даже немного пошуметь - но пьяницей не был, тем более, буйным. Ни в молодости, ни в зрелые годы, ни в старости. Это мы знаем точно, ведь более двадцати пяти лет Клэр провел в больницах, под наблюдением врачей, внимательно следивших за его поведением.
Итак, Тейлор условился с преподобным мистером Моссоном, что тот обратится с графу Уильямсу по поводу Клэра. Пока граф думал (а в те времена лорды думали неспешно), миновало несколько месяцев, и тем временем в голову Тейлора пришла удачная мысль. Незадолго до этого он напечатал книгу известного врача-психиатра Мэтью Алена "Опыт классификации душевнобольных". При очередной встрече он переговорил с ним. Под покровом глубокой секретности были сделаны все нужные приготовления. Наконец, в июне 1837 года посланец доктора Алена появился в Нортборо. При нем была записка Клэру от Джона Тейлора, в которой говорилось: "Податель сего привезет Вас в Лондон. Положитесь на него полностью… Вам будет оказана полная медицинская помощь неподалеку от города, которая вас совершенно исцелит".
Через несколько дней Клэр находился уже за восемьдесят миль от своего дома, в местечке Хай-Бич возле Эппинг-парка, к северу от Лондона, где располагалась частная психиатрическая лечебница доктора Алена.
XIV
Здесь я хотел бы поделиться с читателями некоторыми собственными соображениями, может быть, и неверными - ведь я не специалист. Я думаю, что большая часть так называемых душевных расстройств имеет не физиологический, а социальный характер - и в смысле причин, и в смысле симптомов. Бедняка, окруженного голодной семьей и погруженного при этом в мечты стихотворства, безусловно сочтут сумасшедшим. Поместите этого же человека в барский дом, снабдите деньгами и штатом слуг - никому и в голову не придет объявить его больным, любые его эксцентричности будут трактоваться как милые чудачества.
косной, равнодушной среды. Такое давление прогнет любую душу. Но вспомним, как быстро проходили многие скорби и болезни Клэра, едва его пригревало солнце удачи, дружества и счастливого рассеянья от забот.
В Хай-бич, после неизбежного первого шока, он должен был почувствовать облегчение: лечебница доктора Алена дала ему передышку. Отметим, что это было одно из самых передовых заведений такого рода в Англии. В стране, где еще недавно понятие "сумасшедший" ассоциировалось с цепями и плетьми Бедлама, Алену удалось создать нечто вроде семейного пансиона для душевнобольных, где врач со своими подопечными жили в одном большом доме как добрые соседи, где устраивались игры, танцы и всевозможные совместные развлечения. Клэр получил полную возможность свободно гулять по окрестным полям и лесам ("красивее природы я не видывал в жизни", - писал он домой), сочинять стихи, сколько вздумается, и не беспокоиться о хлебе насущном.
Его физическое здоровье намного улучшилось, душевное настроение внешне успокоилось. Но именно здесь, в Хай-Бич, у Клэра развились некие странности, которые биографы называют "маниями". Здесь он стал писать "Чайльд-Гарольда" и "Дон Жуана" размером Байрона, причем в записных книжках сохранились наброски объявлений такого типа:
В ближайшее время будет напечатано -
Новый том стихотворений лорда Байрона
включая новые главы Чайльд-Гарольда
песни, фрагменты etc.
Отметим, что если сатирические фрагменты "Дон Жуана" Клэра грубоваты и малоудачны, то "Чайльд-Гарольд", написанный спенсеровой строфой с многочисленными вставными стихотворениями и песнями, принадлежит к числу замечательных произведений Клэра. От Байрона в нем принцип построения и свободная манера лирического изложения, все же остальное - совершенно клэровское, оригинальное. Называть эти вещи доказательствами "мании" или "отождествления себя с Байроном", на мой взгляд, рискованно. Продолжения "Дон Жуана" писались многими (одно такое издание имелось в библиотеке Клэра), как писались продолжения и других знаменитых произведений мировой литературы. Как мы уже говорили, для романтической эпохи были весьма характерны всевозможные литературные "игры в прятки"; Клэр к тому времени уже испробовал свое перо на сочинении "неизвестных стихотворений" Эндрю Марвелла и других старинных поэтов. Разумеется, стилизация или подражание включает в себя элемент самоотождествления с иным автором, но говорить о "мании величия" здесь вряд ли стоит - иначе следует признать "маньяками", например, всех переводчиков.
Не стоит забывать, что кроме понятия "мания" есть еще понятие "маски". Николай Гумилев писал, что искусство творить поэтические маски есть часть искусства творить стихи вообще. При этом "число и разнообразие масок указывает на значительность поэта…"
Кроме того, попав в сумасшедший дом (а жизнь в таком месте не сахар, сколь бы передовым оно не было), он использовал маску не только для игры, но и для защиты своего внутреннего "я". Заметим, что такая линия поведения имеет длинную и почтенную традицию в английской литературе, начиная с "Гамлета".
Те две-три постоянных мании, о которых пишут биографы, были скорее сознательными масками или ролями Клэра. Роль Байрона укрепляла в нем чувство свободы и поэтической раскрепощенности. Роль Боксера (он вспомнил виденные им в Лондоне бои) давала возможность сбросить излишек обиды, постепенно накапливавшихся в изоляции. Порой ему казалось, как затравленному барсуку, что на него накинулись все собаки мира. "Он вдвое меньше этих бестий злых / Но бьется насмерть, побеждая их!"23
В одной из записных книжек мы находим запись, которую можно рассматривать как свидетельство навязчивого бреда, а можно - как патетический монолог, сыгранный на воображаемой сцене.
ВЫЗОВ ДЖЕКА РЭНДЕЛЛА ВСЕМУ МИРУ
Джек Рэнделл Чемпион Призового Ринга
Что Он Готов Встретиться С Любым Противником На Ринге Или На Сцене
И Биться Против Заклада В 500 или 1000 Фунтов С Каждой Стороны
Честный Прямой Полуминутный Бой - Победи Или Проиграй
Вес Цвет Или Страна Не Имеют Значения Единственное Его Желание
Как сказал бы Полоний: "Если это и безумие, в нем есть своя система". Мне она более чем понятна. Вспоминаю, как в аналогичных обстоятельствах, оказавшись на много месяцев отрезанным от дома и друзей, я по много раз в день крутил знаменитую песню "Боксер" Симона и Гофункеля: "In the clearing stands a boxer, and a fighter by his trade / And he carries the reminders of every glove that laid him down or cut him / 'til he cried out in his anger and his shame / I am leav-ing, I am leaving, but the fighter still remains…"24
XV
Доктор Аллен и сам полагал, что болезнь Клэра не носит органического характера и что если бы он мог вернуться к семье и дому, но без подтачивающих его здоровье ужасных условий прежних лет, полное выздоровление было бы почти гарантировано. В лондонских газетах был объявлен сбор благотворительных средств: если бы удалось собрать 500 фунтов, это подняло бы доход Клэра до 60 фунтов в год и избавило его семью от нищеты. Последовало несколько пожертвований, из которых самым щедрым было от королевы-матери (20 фунтов), но общая сумма оказалась слишком мала для обозначенной цели; по-видимому, она вся ушла на оплату пребывания Клэра в лечебнице.
Тем временем Клэр все больше и больше тосковал по дому. Примечательны два письма 1841 года к Пэтти Клэр и Мэри Джойс, первое - отправленное, второе - оставшееся в форме черновика, - две мольбы о помощи, путанных и противоречивых.
"…Я Жму Руку Злосчастью И Обнимаюсь С Грозой Весна Улыбается И Я Должен Улыбаться Но Не прежде Чем Я Покину Это Место <…> Я предпочту Сносить Невзгоды В Одиночку Чем Обременять Ими Других Я Вернусь В Нортборо Как Только Меня Сменят С Караула Эссекс Прекрасное Графство Но "Дома Лучше" Береги Детей И Пусть Они Водятся С Хорошими Товарищами Тогда Они Будут Не Только Здоровы Но И Счастливы Не Знаю Почему Меня Держат Здесь Я Вполне Здоров По Крайней Мере Уже Два Года Да И Никогда Не Был Слишком Болен Лишь Обременен Беспрестанными Заботами Но Меня Удерживают Здесь Год За Годом Должно Быть Я Обречен Такой Судьбе Лучше Бы Меня Бросили В Трюм Невольничьего Корабля И Отправили В Африк", - пишет он Пэтти25.
А черновик письма Мэри Джойс начинается так:
Моя дорогая Жена Мэри
Я мог бы сказать моя первая жена и первая любовь и первое всё - но я никогда не забуду мою вторую жену и вторую любовь ибо когда-то я любил ее так же сильно как тебя - и до сих пор почти так же люблю - поэтому я решил вовек не покидать вас обеих - когда я пишу тебе я пишу и ей в то же самое время и в том же самом письме…
А заканчивается обещанием скорого свидания с обеими женами:
…поцелуй своих милых детей и передай им привет от пропавшего отца а также детей Пэтти и скажи Пэтти что ее муж остался таким же, каким был в день свадьбы двадцать лет назад сердцем и душой - Благослови Бог вас обеих со всеми семействами будьте здоровы и счастливы потому что я скоро с помощью божьей снова буду дома со всеми вами - моя любовь к тебе милая Мэри не изменилась а лишь возросла в разлуке…
Тем же летом 1841 года Клэр бежал из Хай-Бича.
XVI
Сперва он рассчитывал на цыган, которые обещали ему спрятать его в своем лагере и показать дорогу на север, в Нортгемптоншир, но цыгане неожиданно исчезли. Промаявшись ожиданием два дня, он решился обойтись без их помощи и выступил в путь самостоятельно. При нем не было ни гроша, ни еды в дорогу, лишь трубка, табак в кисете и надежда дойти. Он ночует где придется - на чужом сеновале, на голой земле, в канаве, мерзнет и дрогнет, четыре дня и три ночи обходится без куска хлеба, ест траву, жует табак, когда кончаются спички, сбивает ноги, выбивается из последних сил, но добирается до цели.
то руководит сам собой как полководец, то, как капитан, фиксирует в бортовом журнале новые острова и их обитателей.
20 июля Сегодня разведал дорогу указанную мне Цыганом и нашел ее пригодной для передвижения своей армии из одного человека вооружился мужеством и двинулся в поход мои верные войска последовали за мной однако из-за небрежно проложенного маршрута я пропустил дорогу ведущую в Энфильд и маршировал по большаку пока не поравнялся с трактиром "Пустые хлопоты" здесь мне повстречался только что вышедший из трактира знакомый подсказавший верное направление <…>
21 июля Когда я проснулся было уже светло и боясь как бы мой гарнизон не был взят внезапным штурмом и захвачен в плен я оставил свое пристанище возблагодарив Бога предоставившего его мне (ибо в голодный год что-то лучше чем ничего и любое место дающее отдых усталому путнику благо) и отправился по дороге на север искусно лавируя между полей и деревушек…
На четвертый день пути он наконец добрался до Питерборо, где встретил знакомых крестьян из Хелпстона, возвращающихся домой. Они дали ему несколько пенсов, на которые он перекусил в ближайшем трактире. Они же, по-видимому, сообщили Пэтти новость - она встретила его за четыре мили от Нортборо на телеге с лошадью. Сначала он ее не узнал и даже отказывался сесть в телегу. По этому поводу биограф Клэра глубокомысленно замечают, что "отношения с самыми близкими родственниками бывают труднее всего для душевнобольных".
А, может быть, дело обстоит проще и перед нами всего лишь была просто поэтическая драматизация момента возвращения, сымпровизированная Клэром? Прошло столько лет, что Пенелопа не узнает Одиссея (или Одиссей Пенелопу).
XVII
к Мэри Джойс:
Моя дорогая Жена, Я сочинил отчет о своем путешествии или точнее сказать бегстве из Эссекса ради того чтобы ты могла развлечься на досуге - Мне следовало раньше сообщить тебе что я еще в пятницу вечером вернулся в Нортборо но не видя тебя и ничего о тебе не слыша я скоро почувствовал себя бездомным в своем доме и безнадежно несчастным - хотя и не таким одиноким как в Эссексе потому что отсюда я все-таки вижу шпиль Глинтонской церкви и чувствую что моя Мэри близко… и хотя мой дом мне больше не дом но есть еще надежда пока память о Мэри живет рядом со мной…
Сохранился и черновик его письма к доктору Алену, в котором он объясняет свой побег: "…я могу сносно жить в любом положении и в любом месте хотя бы и в вашем доме возле леса если бы друзья порой вспоминали обо мне и навещали меня - но самое нестерпимое в таких местах как ваше это тупые служители и санитары которые порою так помыкали мною как будто я был их узником я смирялся с этим по своей нелюбви к ссорам но в конце концов слишком устал от всего и услышав голос свободы повиновался ему…"
Кончилось лето и настала осень 1841 года - последняя осень Клэра на свободе. Наши сведения об этих месяцах довольно скудны. Мы знаем только, что Клэр работал над окончанием "Чайльд-Гарольда" и, по-видимому, был весь углублен в стихи и чтение - в то время, как за его спиной шли переговоры о его дальнейшей судьбе. Тейлор писал доктору Алену, что, по мнению доктора Дарлинга, Клэр мог бы оставаться дома. В ответном письме Ален сообщает, что Пэтти находит состояние мужа намного лучше и согласна оставить его на испытательный срок. Ален был готов, если Клэру станет хуже, снова принять его у себя в Хай-Биче.
Далее все неожиданно и необъяснимо катится под горку. В декабре 1841 года - неизвестно, по чьему вызову - в Нортборо прибывают двое местных врачей, Фенвик Скримшир из городской больницы Питерборо и Уильям Пейдж. Они составляют свидетельство о душевной болезни Клэра. В нем утверждалось, в частности, что болезнь носит наследственный характер (никаких подтверждений тому не найдено до сих пор!), что последнее "обострение" случилось четыре года назад, и особо подчеркивался факт его бегства из лечебницы доктора Алена. В то же время признавалось, что никаких агрессивности по отношению к окружающим или к себе Клэр не проявлял, что поведение его не обнаруживало "слабоумия, озлобления или неопрятности". На обязательный для таких свидетельств вопрос, "какие жестокие потрясения или длительные умственные напряжения" могли привести к умопомешательству, врачи ни словом не упомянули бедность, одиночество, обманутые надежды, острую душевную ранимость. Причиной болезни медики назвали "многолетнее пристрастие к стихописанию".
и вырывался.
За пребывание в больнице (около десяти шиллингов неделю - такса для неимущих) согласился платить местный землевладелец лорд Фицвильямс.
XVIII
Директором Нортгемптонской лечебницы в 1841-1854 годах был Томас Причард, человек по своему передовых взглядов в психиатрии. Как и доктор Ален, он не применял примитивно жестоких методов, чтобы укрощать своих больных. У него были свои подходы. Сей, по мнению некоторых современников, полубезумный эскулап настолько верил в превосходство своей воли над волей пациентов, что предпочитал воздействовать на них месмерически, даже на расстоянии. Те больные, которых он классифицировал как "неопасных", по-лучали значительную свободу: они могли бродить без опеки в окрестностях больницы, а также ходить в Нортгемптон, до которого была всего миля пути.
Клэр сразу попал в "безвредные" и, несмотря на числящийся за ним "побег", получил разрешение свободно гулять и ходить в город когда вздумается. Там, под каменным портиком церкви Всех Святых он, бывало, проводил целые часы. Горожане любили его и нередко подносили стаканчик пива или пару унций табака. По просьбе мецената, он мог расплатиться стихами, которые на ходу сочинял. По городу ходило множество его шутейных, питейных, галантных и сатирических экспромтов; все они со временем затерялись и пропали.
Доктор Причард полагал, что, несмотря на укрепившееся физическое здоровье, в умственном плане Клэр постепенно деградирует и его безусловно ждет полное слабоумие. Доктор Причард ошибался. Редкие посетители, видевшие Клэра в 1840-х и 1850-х годах, отмечают его здравые разговоры о литературе, удивительную память и живое воображение: он умел рассказать о казни Карла I, о Битве у пирамид или о смерти Нельсона так, как будто он сам был очевидцем этих событий.
"Да-да, я именно он и есть; просто меня порой называют Шекспиром, порой Байроном, порой Клэром". Ваша воля принимать эти слова буквально; на мой взгляд они не более безумны, чем многое другое, что говорят поэты или (например) во что верят последователи Будды.
Казалось бы, привычка писать легкие стихи для милосердных самаритян, угощавших его в трактире, а также для самаритянок, с которыми он входил в какие-то загадочные отношения (женские лица всегда волновали его, и Мэри Джойс, его "небесная" любовь, была не помехой для мадригалов земным красоткам), казалось бы, эта профанация своего поэтического дара должны были привести к его вырождению и угасанию. И однако именно тогда, в сумасшедшем доме, ему удалось выйти на новый уровень письма и создать несколько удивительных по своей пронзительности стихотворений. Так иногда бывает у поэтов, потерявших друзей, потерявших читателей (вспомним хотя бы Павла Вяземского в старости), и, вне зависимости от обстоятельств, каждый раз - это пример верности музам и крепкой веры в поэтическое бессмертие.
Самое известное из этих поздних шедевров Клэра - стихотворение "Я есмь".
Я есмь - но что я есмь, не знаю; слово
Забыто, как я сам для всех забыт;
И самоед - ловец своих обид
В мучительных, туманных снах былого;
И все-таки я есмь, я жив - болит
Душа, но я живу - в забвенье, в горе,
Под вечный шум не молкнущего моря, -
Как на песке руина корабля.
Я всем чужой (кому ж ярмо на шее
Захочется) - чем ближе, тем чужее.
В тот край, где нет ни плача, ни тревог,
Чтоб с милым Богом пребывать отныне
И спать, как в детстве, - спать, не чуя ног,
На ласковом лугу, как на холстине:
Клэру было суждено провести в Нортгемптонской больнице целых двадцать три года. Я думаю, с годами ему становилось все страшнее и тяжелее, но он не позволял себе показывать это, чтобы окончательно не сойти с ума. Время от времени он писал детям и в ответ получал короткие ничего не значащие записки с приветами от родных и знакомых. Почти в каждом из его писем, ровных и спокойных, найдется одна неловко торчащая, ни к селу ни к городу вставленная фраза: "в гостях хорошо, а дома лучше".
Лишь иногда в письмах к Пэтти слышится безнадежное: возьми меня из этого ада, из этой земли Содомской.
- это английская Бастилия правительственная тюрьма где невинные люди томятся и мучатся пока не умрут - Английское жречество и английское рабство более свирепо чем рабство Египетское и Африканское когда сын страны в свои мужественные годы заперт и лживым обманом разлучен с лучшими мыслями своего детства - не смея обнаружить свою память о доме и любовь к близким - пребывая в мире как в темнице в отлучении от всех своих друзей -
Я хочу, чтобы читатель на этом месте сделал вдох, чтобы читать дальше:
слов полных ярости но ничего не значащих… - честный человек разоблачает мерзких жрецов этих лжецов и подлых трусов позорящих Христианство - я ненавижу и презираю этих трусов - В Откровениях они припечатаны заглавными буквами как "Блудница Вавилонская и матерь Блудниц" не значит ли это Жречество я думаю что именно так - это вздорное ханжество должно исчезнуть - как и всякое другое - Я начал письмо а кончил проповедью - да и бумага кончается тоже...
Это не настоящее письмо, а лишь сохранившийся черновик; можно предположить, что гневные строки против английского Жречества не были отправлены Пэтти - в черновиках Клэр всегда давал волю тем чувствам, которые он предпочитал сдерживать на людях; и все-таки сила его негодования поражает - вспоминается Блейк с его ненавистью к Английской церкви, вспоминается saeva Indignatio из эпитафии Свифта26.
В своей собственной эпитафии, написанной за десять лет до смерти, он просил написать лишь несколько полных смирения слов. Вот эта запись из Нортгемптонского дневника:
Я бы хотел лежать там, где Утреннее и Вечернее солнце могло бы подольше светить на мою Могилу. Пусть моим надгробьем будет грубый неотесанный камень, вроде жернова, чтобы шаловливые мальчишки ненароком его не сломали, и пусть на нем будут только эти слова: "Здесь покоятся надежды и прах Джона Клэра". Не нужно никаких дат, ибо я хочу жить или умереть вместе со своими стихами и прочими писаниями, которые, если потомство найдет их достойными, заслужат сохранения, а если нет, то не заслужат.
Примечания.
"'Twere profanation of our joys /To tell the laity our love." From "A Valediction: forbidding Mourn-ing," 7-8.
13 Эти свойства могли быть наследственными, если верить легенде, переданной первым биографом Клэра Мартином об его отце, якобы родившемся от ирландского бродячего певца, который забрел в Хелпстон и какое-то время учительствовал в местной школе.
14 Томас Гуд (1799-1845) известен в России, прежде всего, своей "Песней о рубашке", описывающей каторжный труд швеи ("Работай! Работай! Работай!" и т. д.) Это стихотворение любили все защитники рабочего класса, в том числе Карл Маркс, говоривший о Томасе Гуде: "Подобно всем юмористам, человек с очень чуткой душой…"
15 Фамилия Чарльза Лэма по-английски означает "ягненок".
16 Барри Корнуолл (Брайан Уоллер Проктер).
18 Уильям Хэзлит. Двухтомник его эссе, печатавшихся в "Лондон мэгэзин", вышел в 1822 году под названием "Table Talk".
19 Отрывки из стихотворения Элтона даются в подстрочном переводе.
20 Цитируя прозу Клэра, я везде сохраняю его пунктуацию (или отсутствие таковой).
21 Имеется в виду "Полное руководство по ужению рыбы" Исаака Уолтона (1593-1683), друга и биографа Джона Донна. Классическая английская книга о рыбной ловле, нашпигованная множеством очаровательно наивных стихотворений.
"Биография и неопубликованные материалы Джона Клэра".
23 Из стихотворения "Барсук" (около 1836 г.).
24 Перевод: "На открытом месте стоит боксер, привычный к ударам, на нем - отметины всех перчаток, которые сбивали его с ног или рассекали лицо; и настает момент, когда он восклицает с яростью и со стыдом: "Довольно, я ухожу!" Но боксер остается…"
25 В этом письме, как и в некоторых других текстах этого периода Клэр пишет каждое слово с заглавной буквы.
26 "Hic depositum est Corpus IONATHAN SWIFT … Ubi saeva Indignatio Ulteris Cor lacerare nequit…" ("Здесь покоится тело Джонатана Свифта… где яростное негодование уже не сможет терзать его сердце…" (лат.)