ГРИГОРИЙ КРУЖКОВ
"ДУЛ Я В ЗВОНКУЮ СВИРЕЛЬ…"
Льюис Кэрролл и ангелы
http://www.stosvet.net/union/Kruzhkov/
В предисловии к факсимильному изданию "Алисы" 1886 года (с рукописного, украшенного собственными рисунками автора первоначального варианта сказки) Кэрролл писал:
Те, для кого душа ребенка - закрытая книга, кто не видит в его улыбке божественного света, ничего не поймут в моих словах, а для того, кто когда-то любил хоть одно реальное дитя, никакие слова не нужны. Ему ведомо то чувство благоговения, которое испытываешь в присутствии души, только-только вышедшей из рук Бога, на которую еще не пала никакая тень зла, а лишь самый краешек тени печали…
Эта тень печали, которая своим краешком падает на новорожденную душу ребенка - черта, характеризующую новозаветную, христианскую радость. В "Предисловии" к "Песням невинности" Уильяма Блейка она выражена формулой "wept with joy" и совершенно гениально выражена в переводе С. Маршака:
Дул я в звонкую свирель.
Вдруг на тучке в вышине
Я увидел колыбель,
И дитя сказало мне:
- Милый путник, не спеши.
Можешь песню мне сыграть? -
Я сыграл от всей души,
А потом сыграл опять.
- Кинь счастливый свой тростник.
Ту же песню сам пропой! -
Молвил мальчик и поник
Светлокудрой головой.
О влиянии Блейка на Кэрролла сказано много. Но, кажется, никто еще не отметил, что и "Алиса", и "Песни невинности" сходны в том, что оба произведения написаны по специальному заказу ребенка.
- Запиши для всех, певец,
То, что пел ты для меня! -
Крикнул мальчик наконец
Я перо из тростника
В то же утро смастерил,
Взял воды из родника
И землею замутил.
И, раскрыв свою тетрадь,
Сел писать я для того,
Чтобы детям передать
Радость сердца своего.
Нечто похожее случилось на речной прогулке 4 июля 1862 года. То, что Кэрролл рассказывал в этот день, было так необыкновенно и чудесно, что Алиса сразу же стала умолять его записать эту сказку для нее и не отставала до тех пор, пока он не взял "перо из тростника" и не принялся за работу. "- Запиши для всех, певец, // То, что пел ты для меня!"
Оксфордский дон, математик и логик Льюис Кэрролл был, прежде всего, сказочником, то есть принадлежал к числу тех писателей, которые всю жизнь занимаются наукой человеческого счастья.
Таких авторов немного. Большинство считает, что писательское дело - вскрывать общественные язвы, обличать пороки, проповедовать трагизм жизни или внушать людям необходимую им мораль. Однако отсутствие счастья, как заметил Морис Метерлинк, есть самый главный недуг человечества. Мир похож на больного, беспрерывно ворочающегося в постели и не находящего себе покоя. Необходимо говорить людям о счастье, чтобы они научились его искать. Граница между грустью и радостью тонка и зависит от умения видеть широко и зорко. "Счастье отделено от отчаянья лишь одной возвышенной, неутомимой, человечной и бесстрашной мыслью"27. Эти слова можно поставить эпиграфом к жизни Кэрролла.
Сказка об Алисе, как мы знаем, родилась из желания запечатлеть счастливый летний день, проведенный на реке с маленькими сестрами Лидделл, тот "июльский полдень золотой", который Кэрролл воспел в своем вступительном стихотворении. Он и решился напечатать свою книгу лишь для того, чтобы отблеск этого дня коснулся и других юных читателей.
Но материя счастья подчиняется общим законам сохранения ("Из ничего не выйдет ничего", - говаривал король Лир); значит, чтобы заряжать радостью других, Кэрролл должен был заряжаться ею сам. Откуда он брал счастье, из какого резервуара? Да оттуда же, из мира детства. Привычка к роли заводилы возникла в нем еще в родительском доме, где Чарльз был старшим ребенком. С неистощимой изобретательностью устраивал он для своих братьев и сестер всевозможные игры, шарады, кукольные представления, писал и разрисовывал домашние журналы. Он даже устроил в саду "железную дорогу", и хотя по-ездом служила простая садовая тачка с водруженной на нее бочкой, дорога была почти как настоящая - с буфетом на каждой станции, билетами и строгими правилами для пассажиров. Одно из правил гласило, что если пассажир ведет себя плохо или выпрыгивает на ходу, начальник станции может поместить его в тюрьму; зато всякий, кого три раза подряд переедет поезд, вправе обратиться за медицинской помощью.
поэты семнадцатого века Томас Траэрн и Генри Воэн, а веком позже с такою яркостью выразил Уильям Блейк в "Песнях невинности". Но если для Траэрна его детские воспоминания были неиссякаемым родником восторга перед миром, если для Воэна путь человека представлялся возвращением в детство, а для Блейка невинное состояние ребенка было отправное точкой его "пророческих поэм", обличающих рабство человеческого духа, то для Кэрролла общение с детьми сделалось условием самого его существования.
Евангельскую заповедь "будьте, как дети" он воспринимал буквально. И подлинно жил, лишь когда любовался детьми, играл с ними, писал им письма, придумывал для них игры, загадки и занимательные истории.
Тех, кто улавливает послания нездешнего мира, видят скрытое от других, называют духовидцами. Кэрролл и был подлинным духовидцем. Он видел в детях ангелов - естественно, что разговоры с ними были для него несравненно интересней общения с иными обитателями нашего мира, содержали в себе больше мудрости и истины. Стихи Кэрролла (его так называемые "серьезные стихи") обнаруживают сильнейшее влияние Блейка, но также Вордсворта и Кольриджа. Для этих романтических авторов дитя - мистическое существо, несущее в своем реальном, видимом облике символическое послание невидимого, ангельского мира.
Уильям Блейк занимал особое место в сознании Кэрролла Достаточно сказать, что он без зазрения совести пародировал всех своих любимых поэтов, включая Вордсворта и Теннисона, - но только не Блейка: тот был для него свят и не прикосновен. Вот почему имеет смысл пойти "вверх по течению мысли" и обратиться напрямую к Эммануэлю Сведенборгу, шведскому религиозному писателю, оказавшему основополагающее влияние на Блейка, - и к его учению об ангелах.
Высшим свойством ангелов (и людей) Сведенборг почитал невинность. Он ставил ее выше мудрости, выше даже любви, ибо любовь бывает небесная и адская - да, да, любовь есть и у духов Ада! Невинность же - постоянная готовность слышать Бога и быть ведомым его Волей. Символ невинности - агнец. У Блейка дитя всегда невинен и этим равен ягненку и Христу.
Он такой, как ты и я.
Однако высказывания самого Сведенборга о детях не однозначны. "Невинность детства, - пишет он, - не есть настоящая невинность, потому что она у них только во внешнем образе, а не во внутреннем; тем не менее даже из этого мы можем узнать, какова она, потому что она просвечивает в их лице, в их движениях, в их первоначальной речи…" Она "принадлежит только телу, а не духу, который у них еще не образовался, ибо дух должен состоять из воли и разума и происходящих от них начал любви и мышления…" (277)28. Однако дети все же подобны ангелам, потому что они не пекутся ни о сегодняшнем дне, ни о будущем, не обладают "самостью"29, которая всегда мешает раствориться в любви к Богу и миру.
Сведенборг считает, что невинность мудрого старца выше, чем невинность ребенка настолько, насколько "внутреннее небо" ангелов выше "внешнего неба", что человек в старости снова "становится как бы ребенком, но ребенком мудрым, т. е. ангелом, ибо ангел в высшем смысле есть мудрое дитя" (278).
Здесь (я знаю) многие бы поспорили со великим духовидцем. Увы, далеко не каждый человек в старости становится "мудрым ребенком", в то время как буквально каждое человеческое дитя сохраняет на себе отпечаток и теплоту божественных рук и то "наитие невинности", без которого невозможны ни истинная любовь, ни истинное благо.
взгляд преобладает в литературе XIX века. У англичан сошлюсь хотя бы на Диккенса, в русской литературе - на Достоевского.
Князь Мышкин объясняет матери и сестрам Епанчиным:
всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но не потому, что я сам был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Вот так, я думаю, тянуло к детям и Кэрролла. И неважно, что герой Достоевского вел с малышами серьезные беседы, а оксфордский чудак развлекал их всевозможными играми и фантазиями. Главное, что в основе их тяги к детям лежал естественный душевный магнетизм, то благоговение и умиление, которое у религиозных людей связывается с созерцанием ангелов.
И сколько бы осторожных и замысловатых писем ни писал Кэрролл родителям своих маленьких друзей и подружек, приглашая их к себе на сеанс фотографии, на обед или на прогулку и стараясь рассеять всевозможные сомнения старших, смысл всех этих стараний невинен и сводится к евангельской фразе: "Пустите детей приходить ко мне и не возбраняйте им" (Лк 18: 16).