Карпов А. А.: К истории одного "Неистового" мотива.

А. А. КАРПОВ

К ИСТОРИИ ОДНОГО «НЕИСТОВОГО» МОТИВА

Памяти Г. П. Макогоненко: Сборник статей, воспоминаний и документов / Под ред. В. М. Марковича и А. А. Карпова. СПб.: изд-во СПбГУ, 2000

http://lit.phil.pu.ru/article.php?id=26

Наряду с другими вставными повестями и новеллами знаменитый роман Ч. Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец» (1820) заключает в себе трагическую историю двух юных влюбленных, дерзнувших сохранить свое чувство в стенах монастыря (кн. 2, гл. IX). После раскрытия их тайны несчастные пытаются бежать, но оказываются обмануты монахом-проводником и завлечены в подземелье, где им предстоит погибнуть от голода. Предатель проводник, невиданный грешник и человеконенавистник, с дьявольским наслаждением следит за страданиями и унижением тех, кто вопреки всем препятствиям и запретам «посмели быть счастливыми» ¹, отмечает нарастание их взаимного отчуждения, сменяющего прежнюю привязанность и заботу: «Первые часы они еще старались как-то друг друга утешить... Всю ночь, однако, до меня доносились их тяжелые вздохи, то были вздохи, вызванные физическим страданием, перед которым все вздохи самых страстных влюбленных просто ничто... На следующий день холод и мрак возымели свое действие... голод стал мучить их все сильнее, они отошли от двери и стали ползать по полу поодаль друг от друга. Поодаль! Как я подстерегал этот миг! Немного понадобилось времени, чтобы их разделила вражда. О, какое это было для меня наслаждение! Они не могли скрыть друг от друга всей мерзости одолевавшего их обоих страдания... в проявлениях их чувств произошла перемена, которая не укрылась от моих глаз. Первый день они льнули друг к другу, и в каждом их движении можно было ощутить, что они составляют нечто единое. На другой день мужчина боролся за жизнь уже один, женщина только беспомощно стонала. На третью ночь... они прошли сквозь исполненную ужаса и отвращения пытку - пытку голодом; она постепенно разрывала все связующие их нити - любви, страсти, добросердечия. Обуреваемые муками, они возненавидели друг друга... На четвертую ночь я услышал отчаянный крик женщины: любовник ее, не помня себя от голода, впился зубами ей в плечо; лоно, на котором он столько раз вкушал наслаждение, превратилось теперь для него в кусок мяса... На шесmой день все стихло. Дверь расколотили, мы вошли – они были мертвы. Они лежали далеко друг от друга и совсем не так, как на ложе сладострастия, в которое они столь самозабвенно превратили жесткую монастырскую постель... На плече у нее была видна небольшая царапина: исступленный голод остановился на этом» ².

Очевиден пафос метьюриновского демонического соглядатая, с ненавистью реагирующего на любые проявления красоты и силы человеческого чувства, упивающегося зрелищем людской слабости и ничтожности: «Какой насмешкой над человеком оборачиваются самые страшные превратности его жизни! ... Да, я смеюсь над всем человечеством и над тем обманом, на который пускаются люди, когда разглагольствуют о сердце. Я смеюсь над человеческими страстями и заботами, над добродетелью и пороком, над верою и неверием; все это порождение мелких предрассудков, ложных положений, в которые попадает человек... Эти двое поставили на карту все... чтобы только смотреть друг другу в глаза. Достаточно было им проголодать несколько часов, чтобы они увидели, как они заблуждались. Самая обыденная потребность, на которую в другое время они посмотрели бы как на непрошеного пришельца, задумавшего оторвать их от высоких чувств... не только порвала эту связь навеки, но еще до того, как она порвалась, сделала отношения их источником муки и вражды, какие даже невозможно себе представить, разве что среди людоедов... Несчастные, как вы обманулись друг в друге!» ³

В тексте «Мельмота Скитальца» история несчастных влюбленных занимает вполне локальное положение. Однако в сознание читателей романа она вошла как один из самых эффектных его фрагментов. Вспоминая много позднее свои впечатления от книги Метьюрина, Э. Делакруа называл в числе поразивших его эпизодов и «сцену, в которой, прежде чем они оба умирают от голода, любовник съедает кусочек тела своей обожаемой любовницы <...>» ^4. В своего рода каталог наиболее примечательных образов и ситуаций произведения включает эти же его страницы и В. Скотт: «Мы находим в "Мельмоте" проклятое существо, более страшное, чем сам дьявол, героиню, которую мертвый отшельник венчает, имея свидетелем призрак убитого слуги; мы находимся среди... чудовищ скупости, маньяков и инквизиторов... влюбленных, пожирающих друг друга в подземельях более страшных, чем башня Уголино, и т. д.» ⁵.

Имя Уголино, графа Герардески, замурованного вместе с четырьмя сыновьями в Голодной башне (его судьба знакома нам, прежде всего, по «Божественной комедии» Данте), возникает в суждениях В. Скотта не случайно. Рассказ Метьюрина не только естественно вызывает подобную ассоциацию, но и, вероятно, навеян поэмой итальянского автора ⁶. Вместе с тем очевидны и различия, приводящие в «Мельмоте Скитальце» к возникновению совершенно новой по смыслу сюжетной ситуации. Жестоко страдающие и физически, и нравственно, персонажи «Ада» тем не менее проявляют трогательное самоотвержение, родственные связи между ними сохраняются, и именно этим усиливается драматизм изображаемого ⁷. Напротив, поведение героев Метьюрина в сходных условиях определяется почти животными инстинктами. Английский писатель предельно заостряет характерный романтический конфликт «духа» и «вещества», демонстрирует унизительную полноту власти плоти над человеческими чувствами: всепоглощающая безупречная любовь, прочная привязанность в экстремальной ситуации проходят испытание голодом, угрозой смерти и не выдерживают его, без остатка вытесняются исступленным стремлением к самосохранению.

***

История «мельмотовского» мотива победы голода над любовью нашла свое продолжение и развитие в русской литературе 1830-х годов - в эпоху, в значительной мере проходившую под знаком интереса к так называемой неистовой словесности. В качестве одного из предшественников и творцов этого течения в ту пору нередко воспринимался Метьюрин ^8.

Вероятно, первым из русских писателей выделенный мотив использовал В. Ф. Одоевский - автор «классической повести» «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко», написанной в 1830 году ⁹ и впоследствии опубликованной в составе сборника «Пестрые сказки» (СПб., 1833). Пародийный характер «Нового Жоко», представляющего собой повествование о семействе пауков, в конце концов истребляющих друг друга, очевиден. Так, само заглавие «сказки» указывает на ее соотнесенность с популярной сентиментальной повестью французского писателя Шарля Пужана «Жоко, анекдот, извлеченный из неизданных писем об инстинктах животных» (1824) ¹⁰, в которой, рассказана история привязанности «доброй» и «прекрасной» самки обезьяны к человеку ¹¹. Другим объектом полемики для Одоевского становится французская «неистовая» словесность и, в частности, живо обсуждавшийся в ту пору роман Жюля Жанена «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829) ¹². В ряду травестируемых в «Новом Жоко» литературных тем и повествовательных приемов оказываются также классицистические принципы следования образцам, эстетического преображения «безобразной» натуры ¹³. Этот перечень более или менее важных для истолкования «Нового Жоко» параллелей необходимо дополнить и еще одной, уже не имеющей собственно литературного характера. Речь идет о заключенной в «сказке» аллюзии на книгу Т. Р. Мальтуса «Опыт о законе народонаселения» (1798).

«Последнее самоубийство», опубликованной в 1844 году в составе романа «Русские ночи» ¹⁴. Однако отрицательное отношение писателя к идеям английского экономиста весьма отчетливо обнаруживается и в «Пестрых сказках».

«Предмет настоящего "Опыта", - заявляет в начале своего труда Мальтус, - состоит главным образом в исследовании действий великого закона, тесно связанного с человеческой природой, закона, неизменно и могущественно действовавшего с самого начала происхождения общества». Данный закон «состоит в постоянном стремлении, свойственном всем живым существам, распложаться быстрее, чем это допускается находящимся в их распоряжении количеством пищи» (курсив мой. - А. K) ¹⁵. Вместе с тем, продолжает Мальтус, существуют и некие «препятствия для размножения населения, действующие постоянно, и поддерживающие число жителей на уровне имеющихся для них средств существования...». Они могут быть сведены к двум разрядам: «Одни действуют, предупреждая размножение населения, а другие - уничтожая его по мере чрезмерного его возрастания. Первые можно назвать nреnятствиями nредуnредительными, а вторые - nреnятствиями разрушителъными.

последствия и взвешивать их» ^16. Препятствия же «разрушительные» сводятся автором к разного рода несчастьям, обрушивающимся на людей: войнам, болезням и проч. Нетрудно видеть, что если в своей антиутопии Одоевский демонстрирует действие всех мальтусовских «препятствий», сдерживающих «силу размножения», - рассудочного подавления «естественных побуждений», «порока и несчастия» ¹⁷, то в «Новом Жоко», в соответствии со спецификой выбранных персонажей, он останавливается лишь на «разрушительных» препятствиях. При этом заключительная часть «сказки» представляет собой рассказ о лабораторном эксперименте своего рода «нового Мальтуса», поместившего в сосуд семейство «мохноногих» подопытных и наблюдающего за их поведением в условиях острой нехватки средств к существованию.

В «Новом Жоко» гротескно преломляется целый комплекс положений «Опыта о законе народонаселения». По существу, стержневой становится в нем тема «пропитания» - поисков съестного, борьбы за него, связанных с этим столкновений. Одоевский словно иллюстрирует мальтусовские выводы о том, что недостаток пищи ведет к постепенному сокращению «населения» и в пределе таит в себе угрозу всеобщей гибели («известна жадность отца моего; скоро он истребил всех пернатых; новых не являлось на их место; голод представился нам со всеми терзаниями» ¹⁸). Вслед за Мальтусом автор «Пестрых сказок» фиксирует то, как нехватка «средств к существованию» убивает все чувства и даже инстинкты (включая родительский), место которых заступает единственное стремление - к самосохранению любой ценой («К велuчайшей горести, я в то время сделался отцом многочисленного семейства, потребности увеличились» ¹⁹⁾«Новом Жоко» присутствует и своеобразный мальтусовский пафос опровержения идеализирующего взгляда на «естественное состояние», характерный для глав «Опыта», посвященных жизни первобытных обществ. Английский автор подробно рисует здесь безрадостные картины нужды, рассказывает о том, как ее «неумолимое действие» толкает дикарей к войнам, ведущимся во имя полного истребления соперников в борьбе за пищу, о распространении в их среде каннибализма, жертвами которого становятся и ближайшие родственники. Так, ссылаясь на одного из путешественников, Мальтус излагает историю некоего «несчастного туземца и его жены, которые по окончании периода охоты съели сначала все кожи, служившие им одеждой, а затем, вынужденные жестокой крайностью, решились питаться мясом собственных детей; действительно, они привели свое намерение в исполнение <...>»^20. Как видно, все это весьма близко напоминает сочинение Одоевского.

Используя в качестве сюжетообразующей метафору «пауков в банке», автор «Нового Жоко» создает своего рода модель мира «по Мальтусу». В контексте этого общего замысла уточняется и смысл пародийного преобразования повести Пужана, обаятельная и самоотверженная героиня которого сменяется «естественными существами» совершенно иного характера, и опора на традицию «литературы отчаяния», с ее принципом беспощадного анатомирования реальности, стремлением «истощить» в искусстве «все ужасы жизни человеческой» ²¹. Совершенно в жаненовском духе сентиментальная идиллия с ее восторженным персонажем - «мохноногим» сыном Природы, трогательно заботящемся о «подруге», способном чувствовать и «пламенные страсти», и красоту природы и музыки, сменяется у Одоевского жестокими картинами бескомпромиссной борьбы за выживание, когда во всех без исключения героях «сказки» неизбежно торжествует их «естественная лютость». Характерна мотивная структура «Нового Жоко», довольно полно воспроизводящая набор таких «общих мест» «кошмарного жанра», как «кровосмешение, разбой, отцеубийство, братоубийство, предательство, казни, пытки, кровь, гной, резня и проч.» ²². Свое место в этом ряду находит и метьюриновский мотив победы голода над любовью, представленный у Одоевского в пародийно утрированном, «предельном» выражении: «... наконец природа превозмогла! Однажды - уже мрак начинал распространяться - вдруг я замечаю, что нет со мной подруги, собираю последние силы, обхожу замок и - увы! - в отдаленном углу подруга моя пожирает собственное детище! В эту минуту все чувства воспылали во мне: и гнев, и голод, и жалость, все соединилось, и я умертвил и пожрал мою подругу» ²³.

***

«Пестрых сказок» увидело свет еще одно сочинение, заключающее в себе выделенный «мельмотовский»мотив, - «Ученое путешествие на Медвежий Остров» О. И. Сенковского, вошедшее в его «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» (СПб., 1833). Основную часть «Ученого путешествия» составляют якобы расшифрованные Брамбеусом «Записки последнего предпотопного человека», в которых излагается история любви жителя древней Барабии Шабахубосаара к ветреной красавице Саяне, переплетающаяся с повествованием о некогда постигшей Землю катастрофе - столкновении с кометой, потопе, изменении климата и состава атмосферы, гибели человечества... В характерной для него манере Сенковский соединяет собственно фабульное повествование с иронически окрашенной научной полемикой («развенчание» концепций египтолога Ж. Ф. Шампольона, палеонтолога Ж. Кювье и т. д.), пародированием приобретающей популярность эсхатологической темы, злободневными высказываниями по вопросу женской эмансипации, выпадами против литературных противников, в числе которых особое место занимают представители «неистовой» словесности.

Как известно, отношение Сенковского к литературе «юной Франции» было достаточно сложным. Настойчиво и резко обвиняя «новую поэтическую школу» в распространении философии тотального отрицания, в «истреблении всего различия между добродетелью и преступлением, между пороком и честию, между прекрасным и отвратительным» ²⁴, писатель часто по-своему «утилизовал» ее приемы и образы ²⁵, был близок ей желанием непременно удивить и поразить читателя, характерным отсутствием «позитивности» в отношении к миру и человеку. Показательно, что оппоненты Сенковского упорно, хотя, и не вполне справедливо, оценивали его статьи и повести как «близкое, неумеренное подражание нынешним писателям французским» ²⁶, маскируемое нарочитыми, дезориентирующими публику филиппиками. Думается все же, что субъективно барон Брамбеус ощущал себя противником «неистовых». Так, негативное отношение автора «Фантастических путешествий» к литературе «сильных ощущений» проявилось в ее прямой характеристике как школы «страшного, мрачного, отвратительного, ужасного» ²⁷²⁸, в пародийной трактовке характерных для «френетической» словесности тем и сюжетных ситуаций. Вслед за «неистовыми» Сенковский использует в «Записках последнего предпотопного человека» подчеркнуто экспрессивную форму повествования, обильно вводит в него натуралистические детали, смело обращается к «запретным» темам, насыщает текст «кошмарными» картинами хаоса, природных и социальных потрясений, преступлений, человеческих страданий... Но при этом рассказ Шабахубосаара оказывается комически окрашен, само же невиданное нагромождение «ужасных» событий и подробностей не только не усиливает впечатления драматизма и значительности происходящего, но разрушает его. Именно так воспринимаются и последние записи «допотопного» героя Сенковского, венчающие историю его постепенного одичания и сообщающие о неожиданной победе, которую чувство голода одержало и над его страстной любовью к Саяне, и над безмерным горем, вызванным ее смертью. Первая из этих заметок еще рисует происходящую в герое внутреннюю борьбу: «Я рыдал целый день над ее трупом... Я осыпал тело ее страстными поцелуями... Вдруг почувствовал я в себе жгучий припадок голода и, в остервенении, запустил алчные зубы в белое, мягкое тело, которое осыпал поцелуями... Но я опомнился и с ужасом отскочил к стене...» ²⁹«Вода остановилась на одной точке и выше не поднимается. Я съел кокетку!» ³0. Более к этой теме рассказчик уже не возвращается.

***

Если В. Одоевский и Сенковский пародийно деформируют метьюриновский метод испытания любви голодом, то в мифологической поэме А. И. Подолинского «Смерть Пери» (1836) ему возвращено изначальное серьезное и трагическое звучание. В основе произведения – характерное для литературы романтизма контрастное сопоставление «земного» и «небесного». Увлеченная состраданием к потерявшему возлюбленную юноше, героиня Подолинского («существо, превосходнее человекa» ³¹⁾ «жизни телесной»:

О Пери, Пери! тщетно крыла
Ты вновь хотела б развернуть!
Тебя мучительно стеснила!
В какую бездну темноты

< >
Все трудности земного бытия
Предстали вдруг понятиям ея:
Она несет в заимствованном теле

Ей темя жжет полудня острый луч;
От жажды грудь горящая теснится... ³²

Вместе с телом девушки Пери обретает и владевшую ею «пламенную любовь» к избраннику. Это чувство - единственное, в чем, в глазах героини, заключается радость смертных. Однако даже оно не может выдержать испытания «земным». Пери переживает ревность, горе утраты, физическую боль, но самым мучительным и страшным оказывается мгновение, когда, оставшись с трупом возлюбленного в раскаленной пустыне, героиня ощущает невыносимый голод и желание утолить его плотью умершего:

И суждено испить до дна

Других, неведомых терзаний
Вдруг боли чувствует она:

Когтями внутренность ей рвет,

Ее терзая беспощадно.
И - страшно молвить, - может быть,
Блуждая жадными очами,
Пир отвратительный с орлами
³³

В своих примечаниях к поэме Подолинский еще раз повторяет заключительные строки приведенного отрывка и дает к ним специальное пояснение, подчеркивая тем самым их особое значение для раскрытия замысла: «Эти четыре стиха произведут, может быть, неприятное впечатление на читателя; но мне казалось, что, исключив их, я не передал бы вполне основной мысли моей поэмы и тем нарушил бы целость всего стихотворения» ³⁴. Действительно, вряд ли возможна более яркая и впечатляющая демонстрация несовершенства земного мира и человеческой природы. Отмеченный эпизод становится кульминацией произведения, повествующего о разочарованиях и «скорбях», ценою которых Пери искупает свою вину перед Аллахом и обретает спасение.

Примечания

1 Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. 2-е изд. М., 1983. С. 208 (Лит. памятники).

3Там же. С. 210-211. - Стоит отметить, что и в первом русском переводе романа, осуществленном не с оригинала, а с французскоro перевода Коэна, этот рассказ присутствует в полном объеме и звучит столь же эмоционально. Ср.: Мельмот Скиталец. Сочинение Матюреня, автора «Бертрама», «Альбигойцев» и проч. / Пер. с фр. Н. М. Ч. 3. СПб., 1833. С. 124-128.

4 Письмо к Т. Готье от 11 мая 1869 г. Цит. по: Алексеев М. П. Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» // Метъюрuн Ч. Р. Мельмонт Скиталец. С. 602

5 Scott W. Ch. -Robert Maturin // Scott Walter. Biographie litteraire des romanciers ce1ebres, depuis Fiе1ding jusqu’а nos jours. Т. IV. Раris, 1826. P. 215.

6 См.: Алексеев М. П. Указ. соч. С. 584. - Такого рода предположение тем более реально, что цитата из Данте присутствует в самом метьюриновском рассказе о бегстве влюбленных.

«С памятью об Уголино соединилось у потомства одно: отец, в глазах которого терзаниями голодной смерти гuбнут дети! (курсив мой. - А. K.). Это событие, исполненное ужаса, вдохновляло уже многих поэтов и художников. ... Участь Уголино предана бессмертию стихами Данте Алигиери» (Полевой Нuколай. Уголино: Драматическое представление. СПб., 1838. С. XVI-XVII особой пагииации).

8См., напр., в рецензии «Библиотеки для чтения» на «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум»: «Ирландский писатель Метьюрин, или Мечерин, человек с большим умом и дарованием, может быть назван изобретателем и предтечею "неистовой" словесности, бывшей недавно в такой славе во Франции: ужас был его изящное, и он с бесчеловечным хладнокровием любил раскапывать глубочайшие тайны сердца, которые для того именно и сделаны тайнами, чтоб люди не рассуждали об них вслух, для собственного блага» (1834. Т. 7. Литературная летопись. С. 22). Ср. также: Виноградов В. В. О литературной циклизации: По поводу «Невского проспекта» Гоголя и «Исповеди опиофага» Де Квинси // Виноградов В. В. Избранные труды: Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 45-46.

9О датировке произведения см.: Турьян- М. А. «Пестрые сказки» Владимира Одоевского // Одоевский В. Ф. Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою <...>. СПб., 1996. С. 141 (Лит. памятники).

10Cм., напр.: Сакулuн П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский: Мыслитель. - Писатель. Т. 1. Ч. 2. М., 1913. С. 370; Турьян М. Н. Указ. соч. С. 141-143.

М., 1830. Ч. 5. С. 308-375.

«Пестрые сказки» В. Ф. Одоевского и литературная ситуация 1830-х годов // Культурно-исторический диалог: Традиция и текст. СПб., 1993. С. 95-97. - О негативном, хотя и сложном отношении Одоевского к литературе «юной Франции» см. также: Сакулин П. Н. Указ. соч. С. 282-284, 371-381.

13Сакулин П. Н. Указ. соч. С. 369-370.

14По предположению В. И. Сахарова, это произведение было написано в начале 1830-х годов. См.: Сахаров В. И. От цикла романтических повестей к роману («Русские ночи» В. Ф. Одоевского) // Динамическая поэтика: От замысла к воплощению. М., 1990. С. 41.

15Малътус Т. Р. Опыт о законе народонаселения: В 2 т. Т. 1. СПб.,1868. С. 95-96.

16Там же. С. 103-104.

18 Одоевский В. Ф. Пестрые сказки <...>. СПб., 1833. С. 71. - Ср. с содержащимся в «Русских ночах» суждением о «безумной» «мысли Мальтуса, что голод должен, наконец, погубить всех жителей земного шара» (Одоевский В. Ф. Русские ночи. Л., 1975. С. 25 (Лит. памятники).

19Одоевский В. Ф. Пестрые сказки. С. 71. - Показательно сходство этого фрагмента с текстом «Последнего самоубийства»: «... разорвались все узы, соединявшие людей между собою <...>. Каждый в собрате своем видел врага, готового отнять у него последнее средство для бедственной жизни: отец с рыданием узнавал о рождении сына...» (Русские ночи. С. 55).

20Малътус Т. Р. Опыт о законе народонаселения. Т. 1. С. 134.

21Отзыв Н. А. Полевого о творчестве Ж. Жанена в ст. «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах» (Московский телеграф. 1832. Ч. 43. С. 376).

«Библиотекой для чтения» «Мнение известного английского журнала ,;Edinburg Review" о нынешней французской словесности»: «Для гг. Сю и Жанена, нередко даже для В. Гюго, злодеяние, убийство, посрамление женской чести, кровосмешение - суть коренные предметы повествовательного нравоучения» (Библиотека для чтения. 1834. Т. 1. Отд. 2. С. 75).

23Одоевский В. Ф. Пестрые сказки. С. 71-71. - В соседстве с этим фрагментом как еще одна вероятная реминисценция из «Мельмота» (начало «Рассказа испанца») может быть воспринят и зачин истории «мохноногого» героя Одоевского: «Слушайте ж: Я происхожу от рода древнего и знаменитого Арахнидов или Аранеидов... Семейство наше принадлежит к славной фамилии Ктенизов...» (Пестрые сказки. С. 57-58). Ср.: «... знайте же, что я про исхожу из очень знатного рода, одного из самых знатных в стране, которым она могла бы гордиться в дни своей славы, - из рода Монсада» (Метъюрuн- Ч. Р. Мельмот Скиталец. С. 68).

24Барон Брамбеус [Сенковский О. И.]. Брамбеус и юная словесность // Библиотека для чтения. 1834. Т. 3. Отд. 1. С. 38.

25См.: Сакулин П. Н. Русская литература: Социолого-синтетический обзор литературных стилей. Ч. 2: Новая литература. М., 1929. С. 524 - 525; Новиков А. Е. Творчество О. И. Сенковского в контексте развития русской литературы конца XVIII - первой половины XIX в. Автореф. канд. дисс. СПб., 1995. С. 20.

26 [Гоголъ Н. В]. О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году // Современник. 1836. Т. 1. С. 200. Ср. также: [Надеждuн Н. И.] Здравый смысл и Барон Брамбеус // Телескоп. 1834. Ч. 21. С. 131-175, 246-276, 317-335; П<авлu>щ<е>в Н. Брамбеус и юная словесность // Московский наблюдатель. 1835. Ч. 2. С. 442-465, 599-637.

28Там же. С. 31, 47, 50-51.

29Там же. С. 239.

30Там же. С. 240.

31Подолuнский А. Смерть Пери. СПб., 1837. С. 67.

33Там же. С. 60-61. - По признанию автора, толчком к написанию поэмы cтало знакомство с новеллой Жан-Поля (Рихтера) «Смерть ангела» (см.: Русская старина. 1885. N9 1. С. 82). Тем важнее отметить, что в сочинении Рихтера нет ничего близкого данному эпизоду (см. подробное изложение новеллы: Жан-Поль. Смерть ангела // Телескоп. 1835. Ч. 29. С. 352-359).

34Подолuнский А. Указ. соч. С. 71.