Революция социальная и революция романтическая
(тезисный конспект статьи А. В. Карельского)
http://readeralexey.narod.ru/Karelsky.html
: Данная публикация представляет собой тезисный конспект научной статьи. Она является не научной, а учебной публикацией, предназначенной для предварительного ознакомления с содержанием указанной статьи. В некоторых случаях автор конспекта пересказывает содержание статьи своими словами, в других - прибегает к прямому цитированию. Ни в первом, ни во втором случае это не оговаривается. Следовательно, данная публикация не может быть использована для правомерного цитирования в научных работах и публикациях. Ее цель - изложить основные положения выдающейся по ясности и таланту статьи о романтизме. Желающих прочитать статью А. В. Карельского целиком отсылаем к самой публикации, выходные данные которой указаны в конце этого конспекта.
1. Романтизм был революционным переворотом в культуре Европы, решительным поворотом сознания, принципиально новой его ступенью. Суть этой «революции» − утверждение автономной субъективности, свободы личности от всякой внешней обусловленности. Прежде всего это касается области творчества (отказ от предшествующей «риторической» литературной традиции), но также проявляется и в социально-политической, культурной, религиозной областях.
2. Романтизм возник как позднейшая (спустя 5-10 лет) реакция на Великую французскую революцию. Эта реакция − разочарование в сути, методах и последствиях революции. Это разочарование и кладет начало литературной биографии первых романтиков.
3. Восторженное отношение «старших» романтиков к революции психологически обусловлено их юным возрастом на момент революции (15-20 лет) и воспитанием (идеал «свободы» просветителей, повышенная восприимчивость к жизни чувства Руссо и сентименталистов). Отсюда радикализм и революционный энтузиазм будущих романтиков, их относительно спокойное отношение к кровавым методам революции.
− как непосредственно пережитого события (первое поколение романтиков), либо более умозрительно, через призму актуальных событий своего времени и с проецированием революции в будущее − в последующих поколениях. Для «младших» романтиков французская революция существовало уже только в форме идеи, а реальным опытом жизни стали социальные и культурные последствия ее.
5. Суть «разочарования» романтиков в революции − осознание, что искомая свобода, «вольность», не достижима на путях социальной революции, общественного (пере)устройства. Она − «суть достояние единичного человека, если он чист душой и горит любовью и поклонением Богу в Природе» (Кольридж, «Франция», комментарии). Залог свободы − в возвращении от «ков людских» (Вордсворт), от «персти человечьих дел» (Кольридж) к гармонии природы и через нее — к «тайникам души».
6. Это разочарование в «человечьих делах», к которому пришли на своем опыте первые романтики, стало доминантой романтического сознания. Именно здесь романтизм как мироощущение и художественная позиция сохранял во всех перипетиях развития свою «чистую» сущностную специфику; и именно здесь он стал революционным переворотом в европейском художественном сознании.
7. «Тайники души» — сугубо индивидуальная сфера романтической сублимации. Иенцы неспроста объявили о равновеликости поэтической души космосу, об их взаимопроникновении и взаимоналожении (Новалис). Романтический гениальный индивид («сверхобыкновенный человек») присваивал вселенную, размещая ее в расширенном пространстве души, строя параллельный мир в противовес реальному.
8. В самых общих чертах главную угрозу, устрашившую романтиков, можно, очевидно, определить как устанавливающийся в результате революции буржуазный порядок. Можно привести немало свидетельств того, что романтики очень скоро распознали и решительно отвергли такие его сущностные черты, как сугубый практицизм, оборачивавшийся эгоистической жаждой материального преуспевания, пренебрежение ценностями духа, превращение всего — и искусства в том числе — в предмет купли-продажи; короче говоря, пресловутый «буржуазный чистоган». «Повсюду мы находим теперь громадную массу пошлости, вполне сложившейся и оформленной, проникшей более или менее во все искусства и науки. Такова толпа; господствующий принцип человеческих дел в настоящее время, всем управляющий и все решающий, — это польза и барыш и опять-таки польза и барыш» ( Ф. Шлегель, 1802).
«антифилистерства», боязни толпы. Это не просто проявление элитарного высокомерия: романтики разглядели тут реальную опасность для самой сферы духовности, многократно усилившуюся именно с началом буржуазной эпохи. Революция принесла с собой распространение «просвещенности» на широкие массы третьего сословия. Это влекло за собой и подчинение искусства рыночным законам, открытость его всякому, в том числе и оскорбительно-профанскому суждению, усиление зависимости от требований публики, соблазн и опасность деформации художнического намерения в угоду этим требованиям.
«филистерства», и там, где не решилась ограничиться только обществом «сверхобыкновенных человеков», поэтов-демиургов, распахнула двери для сословия четвертого, для «простого народа». Это было сделано во избежание греха эгоцентризма, сразу осознанного.
11. Романтики, обратившиеся к проблеме народа изначально, надо полагать, по мировоззренческим и этическим причинам, увидели в фольклорной простоте еще и весомую легитимацию для своих эстетических устремлений. То был в известном смысле тактический союз принципа глубоко субъективного самовыражения с принципом «общезначимости».
12. Ментальность и психология простонародья воспринималась романтиками почти как часть Природы, − как маргинальная сфера, удаленная от современной жизни с ее буржуазно-цивилизационным прогрессом и ей противопоставляемая. В романтическом «народничестве» находила свое выражение «центробежность» романтического мировоззрения.
13. Составив поначалу великую этическую поправку к радикальному романтическому гениоцентризму, попытку дополнить его альтруистическим измерением, народничество главной и самой больной проблемы романтизма не решило и не сняло. Романтикам легко было мыслить себе идеальное человечество будущего и любить его, благодетельствовать ему, но среда, повседневно их окружавшая, снова и снова разбивала этот образ. Идеал всякий раз оборачивался новой иллюзией: романтическая, возвышенная идея свободы всякий раз, пытаясь соотнестись с реальностью, с землей, не находила почвы и опоры — вернее, всякий раз обнаруживала ускользающую почву, проваливающуюся опору.
«народ» в употреблении романтиков есть некая расплывчатая отвлеченность, «идеологема». Как всякая идеологема, оно имеет оценочную окраску. В романтической идеологии эта окраска изначально положительна, но в принципе это столь же стилизованное понятие, как и «толпа», и «чернь», и «филистеры», только с противоположным знаком. Понятие с ускользающим содержанием. И этого не могли не почувствовать романтики, жаждавшие опоры. Вообще традиционное романтическое и все последующие неоромантические отождествления народа с крестьянством, с тем, что у земли, у «почвы», превращали народ — и чем ближе к нашему времени, тем очевиднее — в меньшинство нации.
15. Попытка более или менее определенной социологической привязки («независимое крестьянство», «простой народ») придает понятию народа по крайней мере некий осязаемый смысл и еще может в художественной сфере вдохновить на такие шедевры, как баллады и поэмы в народном духе Вордсворта, как «Старый мореход» Кольриджа, как фольклорные поэтические стилизации Арнима и Брентано, как «Повесть о честном Каспере и пригожей Аннерль» Брентано. Но она и сужает, конечно, русло творческих возможностей, тем более для романтиков с их изначально всеохватным устремлением, с их планами нового мирового, даже космического переустройства. Точно так же ограничивает эти возможности и узконациональная идея — родная сестра народничества в системе раннего немецкого романтизма. На этом посту «высокий» романтизм долго не продержался. Позднее творчество Кольриджа, да и Вордсворта после «Лирических баллад» уже весьма далеко от демонстративной ориентации на «простой народ», фольклор и почву.
16. Кого брать в царство свободы, кем там управлять? Историческая основа у таких размышлений как будто всякий раз иная: непосредственно французская революция у Вордсворта и Кольриджа, освободительная борьба греков в конце XVIII века у Гёльдерлина, политическая атмосфера европейской Реставрации у Байрона и Пушкина. Но во всех случаях речь идет о показательной и болезненной переоценке понятия «народ», а если быть совсем точным — о его девальвации, вызванной в конечном счете осмыслением того же революционного опыта.
17. Вырисовывающаяся во всех этих мучительных раздумьях проблема романтического мироощущения — это именно ускользание однозначно положительного, идеального образа народа, невозможность четко отделить его от реальной и действенной массы обыкновенных современников — массы, которая предстает растерянным романтическим взорам то кровожадной толпой в дни революции, то покорным стадом в дни Реставрации, то косной и вязкой массой обывательской бездуховности в остальные, мирно текущие дни. «Буржуа заполонили все и вся...» (Брентано, 1798)
— если вообще дается. Она хочет всего и сразу. Романтики не просто не хотят ждать — они хотят влиять, хотят иметь дело с современниками отзывчивыми и податливыми, «такими, какими они должны быть», какими они хотят их видеть. Всякое реальное расхождение, малейшее взаимное непонимание ввергает их в отчаяние (самый яркий и трагический символ — Клейст). В этом смысле весь романтизм — жажда и поиск собеседника, единомышленника, мечта о нескончаемости — «неразделимости и вечности» — однажды сплотившего их юношеского союза, о распространении этого союза на всех. Но эти «все» снова и снова отпугивают их своим несоответствием максималистским романтическим требованиям — служением лишь «пользе и барышу» (Ф. Шлегель), и главное — «пошлостью». Отсюда один из сквозных и самых кровных мотивов романтической литературы — мотив «любви, растраченной в пустыне», любви невостребованной. Предмет любви − в данном случае, «простой народ» − обманул ожидания.
— или к чему приходят ценою немалых усилий (а, по сути, ценою самоотречения, прощания с романтизмом) — это увидеть других людей непредвзято, безотносительно к себе самим, «такими, какие они есть», и тем более — признать, что и у этих других могут быть свои бытийные резоны и своя правота. Над этой проблемой («другие» — не «толпа», не «чернь» и не «филистеры», а прежде всего люди) бьется мысль Гёльдерлина в «Смерти Эмпедокла».
20. Последующая история европейской лирической поэзии свидетельствует о том, что в главном ее русле перенята и развита была все-таки не народная образность и тематика, а интимная доверительность тона, естественность и спонтанность лирического выражения — черты, свойственные романтической ментальности вообще, творчеству именно заостренно-индивидуальному.
21. «Меня все возвращает к себе самому», — обмолвился Новалис в «Учениках в Саисе». Это сказано как будто в сугубо натурфилософском контексте, о тождестве познания природы и самопознания. Но это, по сути, и формула всего романтического мироощущения в его последовательном выражении. Его выходы в социальную сферу кончались именно возвращением «к себе самому». Так было и с великолепным простонародным приключением романтизма: оттуда вынесен был прекрасный поэтический опыт. Но не будем обманываться: при всей ориентации на «простоту» и «народность», романтики оставались элитарными поэтами, мастерами виртуозной стилизации. Романтический гений все-таки остался «сам свой высший суд».
— гениальной и исключительной — возник не из внезапно обуявшего поэтов зазнайства; он был почти рефлекторной реакцией самозащиты против устанавливающегося торжества массовости, против угрозы духовного угнетения. В истории европейской литературы романтики затем не раз поднимались и против угнетения социального и национального; но для понимания сути и сердца романтизма надо четко осознавать, что все прочие его восстания были производными от этого главного — восстания Личности, бунта против всякого посягновения и притязания на ее абсолютную суверенность. И в этом суть той «параллельной» революции, которую они противопоставили революции буржуазной; в этом суть романтического переворота в духовной истории Европы — переворота, имевшего для этой истории не менее значимые последствия, нежели последствия буржуазной революции для истории социальной.
23. В романтизме возникла радикально новая концепция человека и его жизненного пути. Доромантический индивид всегда так или иначе соотносил себя с внеположным миром, с установлениями человеческими или Божескими. Просветительская литература — ближайший круг чтения романтиков в пору их возмужания — культивировала жанр «воспитательного романа», показывая, как человек, вступая в жизнь, учится жить, учится соответствовать законам внешнего мира. Романтическая литература ставит проблему совершенно иначе: в ней молодой человек, вступивший в жизнь, должен не столько «вырасти», сколько сохранить по возможности свое «детское сознание», уберечь его от натиска внешнего мира, от давящей тяжести «тюрьмы». Отсюда апология детского сознания в романтической литературе — именно как сознания наивного, невинного, еще, так сказать, «не воспитанного», не подогнанного под общий ранжир и потому более открытого истине бытия, нежели сознание взрослого, уже отмеченное печатью внешнего мира и потому лишенное индивидуальности, непредвзятости. Согласно романтической бытийной философии и гносеологии, ребенок мудрее взрослого. На этой линии мысли и могла возникнуть знаменитая парадоксальная формула Вордсворта: «Ребенок — взрослому отец!». Это желание сохранить навек детство и юность − знамение поистине радикального перелома и переворота: зачеркнуть все прежнее и начать с tabula rasa, с монады индивидуальности.
«правил», против просветительского дидактизма, против рационалистического морализаторства были не просто признаком очередной «смены направлений»; то был в тенденции тоже радикальный пересмотр самого статуса творческой деятельности. Доромантический художник все-таки сообразовывался с установлениями некоего внеположного ему порядка — от эстетических до этических. Романтическая революция открыла путь к легитимации даже и самомалейшего изъявления субъективной творческой воли, не признающей никаких кодексов.
25. Логика заложенного романтиками принципа вела к тому, что произведение искусства могло становиться чисто индивидуальным, единичным самовыражением, не соотносимым ни с какими внеположными критериями верификации. Для его восприятия и понимания, собственно, недостаточно даже и знания «манифестов», законоположений соответствующего «изма», если они высказывались. Тут менялся сам вековой кодекс взаимоотношений между «творцом» и «публикой»: писатель освобождался от обязанности пользоваться каким-либо общепринятым языком, будь то язык эстетических законов или язык повседневного речевого общения, зато «публике» вменялось в обязанность знать сугубо единичный образный, символический язык данного единичного творца. Не выучит, не поймет — ее забота; произведение искусства от этого не убудет — оно покоится в себе самом. На этом пути искусство логически может прийти — и не раз приходило! — к крайнему герметизму. Тогда встает вопрос: это ли и есть конечный смысл осуществленной романтиками духовной революции? И соотносимо ли с этим результатом их изначальное притязание на корректировку результатов революции социальной, на свершение лучшей, истинной революции?
и к переустройству мира. Их художник-гений не только сам себе закон, но и воплощение идеала человеческого существования; он мыслился как неотразимый и заразительный пример гармонии, способный увлечь за собой и других, поднять их из пошлой рутины недолжного быта в поэтический рай должного бытия. Свобода самовыражения индивида — как субъекта новой революции — была лишь средством для достижения возвышенной и гуманной цели всеобщей свободы.
27. Но такой путь к другим оказался на поверку тоже весьма долог, и романтическая революция снова и снова избывала себя лишь в сфере художественного сознания; рай превращался в Парнас, а потом и в башню — то из слоновой кости, то из черного дерева.
28. И все же не по крайностям герметизма и нарциссизма следует судить о результатах романтической революции. Она имела более значительные и плодотворные последствия. Одно из самых важных касается художественного языка. Зримое присутствие воли творческого субъекта в каждой монаде художественного мира стало практически обязательным элементом языка и структуры всего высокого искусства XX века, в том числе и того, которое отнюдь не исключает традиционных, объективных возможностей верификации. Реципиентам искусства в XX веке волей-неволей пришлось привыкать к тому, что для понимания большинства художественных произведений этого века, в том числе и давно уже ставших классическими, надо не только искать соответствий их образам в объектном мире, но и смотреть на них сквозь призму вот этого единичного — авторского — сознания.
души. Мы не всегда даже и осознаем, сколь властны в нас рецептивные стимулы, внушенные именно романтиками. Так, английский исследователь не без оснований говорит о «нашей постромантической (или все еще романтической) манере чтения», в силу которой мы теперь склонны воспринимать, «прочитывать» любой образ мировой литературы, будь то гомеровский Ахилл или шекспировский Гамлет, так, как его восприняли и прочли именно романтики.
— странные люди, лишние люди; да, гении, да, энтузиасты, да, сплошь и рядом «честные люди с чистым сердцем» — но всё «маргиналы». Все их эйфории и все эскапады, воспарения и отпадения, их форсированный энтузиазм и их двусмысленная ирония — это все конвульсивные реакции индивидуальности, ощутившей себя в тесном и все сжимающемся кольце пошлости, нормы, Массы. Их мир, наверное, и впрямь «компенсационная мифология», по выражению другого исследователя. Но их революция не прошла бесследно, и романтический художник, долго обороняясь от правил и законов, навязываемых ему публикой, все-таки взял реванш: он вынудил публику смотреть на мир его глазами.
ПОЛНОСТЬЮ СТАТЬЯ: Карельский А. В. Революция социальная и революция романтическая // Вопросы литературы. М., 1992. N 2. С. 187-226.