Форд М. Форд
Конрад и море
Перевод Л. Сумм
Эссе
«Иностранная литература» 2000, №7
http://magazines.russ.ru/inostran/2000/7/ford.html
Как ни странно, когда сейчас, через десять лет после смерти Джозефа Конрада, я сижу в Нью-Йорке и перечитываю его сочинения, больше всего меня трогают “Тайный агент” и другие книги, не имеющие отношения к жизни моряков: “Золотая стрела”, “Глазами Запада”, “Ностромо” и “Сердце тьмы”. Если таким будет окончательный вердикт публики о творчестве этого великого романтического поэта, его бедный дух найдет наконец успокоение. Ведь Конрад постоянно твердил, что море отнюдь не любимая его тема, он отвергал море, как отвергают опостылевшую любовницу, ненавидел его ненавистью щуплого человека, которому в штормовые морозные ночи не раз доводилось сражаться с бесконечными ярдами намокшего каната; он мечтал удалиться от моря и всех связанных с ним воспоминаний и постоянно повторял последние написанные Кристиной Россетти строки:
Благодаренье Богу, вскоре мы пребудем там,
Присущая Конраду причудливая восточная учтивость побуждала его приветствовать даже смиреннейшего из людей раболепными жестами, нежными прикосновениями, низкими поклонами и восхвалениями, которые прибавили бы гордости и восседающему на престоле русскому царю. Повторяю, я видел, как он разыгрывал этот спектакль в восточном вкусе перед старухой женой рабочего, перед нянькой своего сына, передо мной, перед членом палаты лордов, перед господами Госсом, Гарнетом и Голсуорси, перед родным сыном, мальчиком двенадцати лет от роду, перед бородатым, морщинистым, глуховатым крестьянином, возделывавшим земли Перта, — словом, показывал, что, уважая людей, уважает их всех одинаково. Уверовав, что каждому британцу лестно думать, будто в его жилах течет кровь викингов, Конрад, повинуясь своей прихотливой восточной учтивости, счел своим долгом большую часть творческой жизни расточать хвалы морским просторам, от Тилберийских доков до Палембанга и обратно, не забывая по дороге упомянуть и Сидни-Хедс.
Он удивительным образом недопонимал (и в то же время понимал) характер англичан. Поэтому не мог не начать свой непревзойденный роман “Юность” словами:
Это могло случиться только в Англии, где люди и море, так сказать, проникают друг в друга: море входит в жизнь людей, а люди знают многое, а то и все — о море.
Море и впрямь занимает в мыслях среднего англичанина больше места, чем в сознании жителей Иллинойса или российской глуши, однако немногим. Как и сам Конрад, все английские мальчишки моего поколения читали повести Марриета и в возрасте от десяти до двенадцати лет все поголовно были капитанами боевых кораблей, а то и адмиралами флота. Но фантазиями дело и ограничивалось, а нынешние мальчишки не открывают даже “Питера Симпля”. И все же, заразившись искусно разыгрываемым энтузиазмом Конрада, англичанин второго, а то и первого десятилетия нынешнего века, полистав какую-нибудь его книгу, выпячивал грудь колесом и ощущал себя суровым викингом, или потомком Дрейка, или сподвижником Нельсона, или, на худой конец, первым помощником, плывущим на австралийском клипере, чьи трюмы набиты шерстью. И словно в отместку этот англичанин требовал, чтобы Конрад писал о море и только о море.
море сыграло в истории английской нации — той англосаксонской мешанины, из которой она возникла.
— это Город Лондон. Расспросите их, и, если это люди осведомленные, они признают, что слыхали краем уха, будто где-то за городом, в каком-то забытом богом углу и впрямь обретаются корабли. Так житель Миннеаполиса, перебравшийся в Нью-Йорк, не станет спорить с тем, что где-то возле Бэттери, возможно, и стоят какие-то суда. В итоге оба согласятся, что наряду с Городом Лондоном не стоит забывать Порт Лондон или Порт Нью-Йорк — смотря где происходит дело.
Но Конрад прибыл в Лондон с другой, чудесной его стороны: шестьдесят миль поднимался он между доками — в них бок о бок, словно рыбы в идущем на нерест косяке, теснились морские суда — по устью великой серебристо-серой реки. Его встретил мир роскоши, упорства, отваги, предприимчивости и справедливости, первой и последней добродетелью которого считалось умение спустить судно на воду. Итак, для Конрада столицей стал Порт Лондон, и разве что хорошенько подумав, он бы признал, что следовало бы, возможно, именовать его как Порт и Город Лондон. Конрадовское мировосприятие довольно долго грешило наивностью.
Когда он писал: “Это могло случиться только в Англии”, — он выражал то, что было для него в ту минуту высшей истиной. Даже когда, оставив море, он писал “Юность” и “Сердце тьмы” в захолустной деревушке Станфорд-ле-Хоуп, среди глинистых равнин Эссекса, — здесь, недалеко от устья Темзы, он все еще оставался в пределах слышимости пароходных сирен и биения приливов...
Для писателя морская тема опасна вдвойне: когда глядишь на море с берега, оно разрезает горизонт надвое; если же берешься писать о людях, плавающих по морю, твои книги неизбежно будут зачислены в разряд детской литературы. Таково последнее оскорбление, нанесенное человечеством капитану Марриету. А ведь Марриет, первый наставник Конрада, писал о море даже меньше его и гораздо больше — о целях и стремлениях людей. Конрад порой — и даже слишком часто — придает мрачной водной стихии человеческие черты; Марриет никогда этого не делал. Для автора “Мичмана Тихони” море было досадной обузой, порой перерастающей в угрозу; для Конрада, стремившегося соблюсти вежливость по отношению к англосаксам — потомкам викингов и клеркам, совершающим воскресные круизы, море нередко (чего уж — слишком часто) превращалось в огромное, всеобъемлющее, антропоморфное божество, грозное, капризное, смеющееся, царственное, вспыхивающее слепым гневом, замирающее в солнечном блеске. Жестокий шторм в “Питере Симпле” отнюдь не уступает буре в “Тайфуне”, но никак не походит на каприз человекоподобного божества.
— это, по сути, мир без горизонта, старался вовлечь в сюжет возлюбленных своих героев. Конрад, сталкиваясь с той же проблемой, в доброй половине книг вообще не упоминал женщин, зато живописал не имеющие пола могучие волны, приписывая им и яростные порывы мужского гнева, и утонченное женское кокетство.
Но по мере того, как Конрад все более отдалялся от ненавистной стихии, все чаще в его книги проникали женщины и не имеющие отношения к морю мужчины, а в сюжеты его произведений — политические интриги и судьбы вымышленных государств. “Ностромо”, великая книга, первая созданная Конрадом после того, как он решительно порвал с морем, стала первым его политическим романом и самой любимой книгой. В ней еще ощущается размах, присущий его раннему творчеству. Чтобы спланировать это произведение, Конраду понадобилась вся человечская космогония — целая республика с механизмами управления, конституцией, интригами, коммерцией, индустрией, коррупцией — и целая вереница женщин, которую начинает портрет миссис Гулд.
В его политических романах женщины постепенно стали играть все более существенную роль, а именно политический роман все больше занимал его воображение. “Тайный агент” — о международной коммунистической организации с миссис Верлок в роли “бога из машины”; “Золотая стрела” — об интригах роялистов, причем в каждой фразе присутствует Рита, первая любовь писателя; “Глазами Запада” — о русско-швейцарском заговоре нигилистов, над которым, словно туманная дымка над городом, парит блаженно-прекрасный дух мисс Гальдин.
Однако политические мотивы отчетливо проступали и в его ранних морских описаниях малазийских эскапад. “Каприз Олмейера” обличает хищничество голландцев, вывозивших с островов пряности; в “Аванпосте прогресса” содержится разоблачение жуткой и циничной изнанки империализма, а в “Сердце тьмы” так страстно и вдохновенно вскрываются потайные пружины человеческого лицемерия, алчности, кровожадности — и конечно же героизма! — как вряд ли это удавалось какому-нибудь другому автору. В глубине души Конрад оставался приверженцем монархии и аристократии, политическая левизна вызывала у него инстинктивное подозрение, и втайне от самого себя он вкладывал во все свои книги мечту о реставрации Королевства Польского и прежней иерархии, увенчанной безответственными, бесшабашными и сверхутонченными господами. Только в этом Конрад видел спасение человечества... Но поэт брал верх над польским паном, и он описал голландцев, богатеющих в Малайзии на золоте, каучуке и крови, равно как и мерзкого вампира Леопольда II , едва ли не самого подлого ростовщика из тех, чьи деяния когда-либо запечатлевали страницы истории, — все эти кошмары пересилили даже роялистские пристрастия Конрада.
— городе, который еще пятнадцать лет тому назад покорно лежал у его ног. Он сказал, что с Конрадом покончено, поскольку в его книгах отсутствует описание массовых движений, а мир-де пошел дальше, и книги, посвященные индивидууму, не могут привлечь внимание публики, которая отныне видит мир исключительно с точки зрения этих самых массовых движений. Однако подобный взгляд на мир — очередная фаза, преходящая, как и все другие моды. На время фон в драме узурпировал права героев, но они еще вернутся, король возвратится в свои владения, ведь все мы — короли, хотя бы в стране собственной фантазии.
Кстати говоря, этот мой приятель по-прежнему считает Конрада исключительно “морским” писателем, автором книг, в которых ребячливые персонажи сражаются с тупой стихией. Ведь лучший моряк — человек, не обремененный культурой, а если случается, что романтика юности увлекает вслед за приливами и отливами сверхцивилизованного человека, подобного Конраду, она оборачивается ненавистью, как и вышло с Конрадом.
Конрад, отнюдь не обладавший классовым чутьем в современном смысле слова, к концу жизни сделался настолько чувствителен к общим и универсальным проблемам, что мог бы угодить сколь угодно взыскательным требованиям массовости. Он был буквально одержим “видением огромного города, чудовищного города, чье население превосходит население иных континентов и который в своей рукотворной мощи словно бы неуязвим для небесной улыбки или грозы... Он вмещает в себя любую страсть, любую пестроту красок и тьму, способную поглотить миллионы жизней”.
“Ностромо” перед нами возникает огромное вымышленное государство, где беснуются на воле все человеческие страсти — и низость, и измена идеалам. В книге “Глазами Запада” Россия предстает как живая именно за счет описания массовых движений, и здесь Конрад во имя польской ненависти к русскому царю допускает даже известную снисходительность к революционерам, которым в конце концов предстоит возвратить Польше утраченную свободу. А еще у нас есть “Тайный агент”, великолепный триллер, фоном которому служит сгущающаяся тьма, “способная поглотить миллионы жизней”, и над всем царит вечный образ женщины-матери.
Полагаю, сейчас Конрад и впрямь вышел из моды и сделался невыгоден с коммерческой точки зрения. Я слыхал, что принадлежащие ему вещи и сувениры почти не приносят прибыли на аукционах. На днях я обзвонил дюжину книготорговцев и нигде не сумел раздобыть его книги. Даже издатели ответили мне, что не могут предоставить мне полное собрание его сочинений, — правда, потом это все же как-то удалось сделать. Но Конрад к нам вернется. Всех великих людей постигает подобное посмертное забвение, которое длится от тридцати до шестидесяти лет, а то и дольше, когда речь идет о гении. (В 1663 году Сэмюэл Пипс все еще толковал о “Гамлете” как о “варварской и устаревшей пьесе”). Но я уверен, что в конечном счете Конрад возвратится и получит признание не благодаря своим морским декорациям, а благодаря произведениям “сухопутным”. “Ностромо” окажется важнее, чем “Лорд Джим”, хотя “Негр”, единственный “густонаселенный” роман о море, всегда будет считаться произведением настоящего мастера, ибо литературные приемы Конрада всегда были настояны на его неистощимом здравом смысле. Этот человек тратил три дня на две завершающие книгу фразы, и дело тут не столько в сверхскрупулезности, сколько в тонком понимании ремесла — ведь именно последний абзац оставляет послевкусие во рту у читателей, открывает последнюю тайну повести. И не следует забывать о неповторимой наивности Конрада, о страстном, не знающем себе равных любопытстве к мельчайшим подробностям и величайшим вершинам человеческого характера. Тому, кто пожелает стать великим писателем, недостаточно заявить: “Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо”, — нужно заслужить право написать на форзаце каждой своей книги: “Человеческое дороже мне, чем все богатства Индии”. Конрад заслужил это право.