Приглашаем посетить сайт

Демидова Ольга. Английский женский роман и формирование «женского политического» в России XIX века

Ольга Демидова

Уроки эмансипации

Английский женский роман и формирование «женского политического» в России XIX века

«Космополис»
№2(4), лето 2003

http://cosmopolis.mgimo.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=97

«век эмансипации», не в последнюю очередь — эмансипации женской. Идея освобождения женщины, как и многие другие, пришла с Запада и, претерпев на русской почве определенные изменения, стала к середине столетия одной из наиболее значимых для отечественной общественно-политической и художественной мысли. На протяжении нескольких десятилетий вокруг «женского вопроса» разворачивалась бурная полемика; отношение к нему, наряду с отношением к вопросу об освобождении народа, нередко становилось определяющим в расстановке сил на идеологическом поле. При этом литература, в том числе и западная, влияние которой в России было весьма значительно, либо вторгалась в жизнь (жизненные коллизии выстраивались на основе коллизий литературных, а литературные герои превращались в образец для подражания), либо, напротив, подвергалась переосмыслению в зависимости от идеологических установок и текущих задач противоборствующих партий. В обоих случаях происходило своего рода взаимоналожение культурных полей: художественное творчество использовалось как инструмент идейно-политической борьбы.

Первым для России иноязычным автором, в чьем творчестве «женский вопрос» занимает столь значительное место, стала Жорж Санд. Ее произведения буквально взорвали общественное мнение и на протяжении долгого времени пользовались огромной популярностью. Что до критической оценки творчества французской романистки, в разные периоды она была различной, но всегда неоднозначной — от открытого неприятия до восторженного почитания и следования образцу.

«феминизма», к которому сводили все идейное содержание романов Санд. Для критики следующего десятилетия доминантой творчества француженки явился предложенный ею пересмотр любовно-супружеской этики и изображение нового женского характера, хотя оценивались оба эти компонента по-разному. В 1850–1860 гг. романы Санд широко обсуждались в рамках полемики о русской женской литературе и об освобождении женщины, то есть о реформе любовно-брачных отношений, иначе говоря — эмансипации чувства. В результате в русской культуре XIX столетия сложился устойчивый амбивалентный стереотип, включавший в себя как мифообраз «нравственного урода», женщины аморального поведения и автора, пропагандирующего половую распущенность (Сенковский), так и инвариант «идеолога женской эмансипации», чья этика стала ориентиром морально-бытового поведения (Герцен) [Кафанова 1998].

Творчество Санд подготовило почву для восприятия в России английского женского романа, прежде всего произведений трех ведущих романисток XIX в. — Шарлотты Бронте, Элизабет Гаскелл и Джордж Элиот. На первый взгляд, их судьба в России оказалась достаточно счастливой: романы печатались в русских переводах почти одновременно с выходом в свет на родине, пользовались достаточно широкой известностью и получили признание публики. Единственным исключением стал роман Гаскелл «Мэри Бартон», изданный в Англии в 1848 г. В Россию он не был допущен цензурой, и русский перевод появился лишь в 1861 г. в журнале братьев Достоевских «Время» — это в значительной мере определило судьбу российского восприятия романа и творчества Гаскелл в целом [Demidova 1996].

«Мэри Бартон» был выполнен А. Бекетовой, один из переводов «Джейн Эйр» — С. Кошлаковой, один из переводов «Адама Бида» — Е. Конради. Публиковавшийся в «Отечественных записках» перевод романа Элиот «Миддлмарч» принадлежал А. Энгельгардт; впоследствии роман был издан женской переводческой артелью.

Показательно, что выбор произведения для перевода осуществлялся самой переводчицей в соответствии с ее эстетическими и/или идеологическими пристрастиями, а в некоторых случаях — с обстоятельствами ее жизни. Так, перевод романа Гаскелл «Руфь», героиня которого — «падшая» женщина, вступившая в неосвященную браком связь с мужчиной, мать внебрачного ребенка, принадлежит А. Маркеловой, чья жизненная коллизия во многом совпадала с описанной в романе. (Член известной петербургской Знаменской коммуны, организованной В. Слепцовым, Маркелова одна воспитывала внебрачного ребенка, зарабатывая на жизнь переводами; Слепцов посвятил ей рассказ «Питомка», судьба героини которого повторяет судьбу Маркеловой.)

Казалось бы, произведения английских романисток должны были восприниматься в России в русле традиции, заложенной Санд, творчество которой стало непреложным фактом русской культуры. Известно, что английская критика, на которую нередко опирались русские рецензенты английских романов, причисляла их именно к сандовской традиции. Это справедливо в первую очередь по отношению к Бронте, в романах которой отчетливо видно влияние Санд. Более того, произведения Бронте публиковались в русских переводах в те годы, когда романы Санд были признаны частью русского литературного канона. Бронте стала для России первой после Санд иноязычной писательницей, заявившей, что женщина имеет право «чувствовать, как мужчина». Сказанное можно отнести и к социальным романам Гаскелл с их выраженным протестом против бесправного положения женщины. В ее психологических романах позднего периода творчества и в романах Элиот столь явные декларации отсутствуют, однако и в них ощущается критическое отношение авторов к тогдашней буржуазной морали, считавшей женщину низшим существом.

— романы Диккенса, Теккерея, Троллопа, Мередита и др., о чем свидетельствуют критические отзывы, многочисленные высказывания читателей и работы русских авторов [Демидова 1990; 2001]. Что касается российского восприятия собственно «женской темы» в романах английских писательниц, оно было наименее адекватным. Доминирование мужского дискурса привело к парадоксальной ситуации: русская критика не только не оценила эмансипационной направленности английских романов, но и в некоторых случаях трактовала их прямо противоположным образом. Самым парадоксальным было то, что сторонники эмансипации упрекали Бронте в 1850-е годы за излишне «тенденциозный» призыв к эмансипации, а Элиот в 1860–1870-е — за отсутствие «тенденции» и прямого призыва. Так, в рецензии на роман Бронте «Шерли» А. Дружинин назвал размышления героини о положении женщины «неестественными монологами» и фактически отказал женщине в праве на социальный протест: «Женщины, по моему мнению, на то и созданы в свете, чтобы мириться со всякой действительностью и любить всякую действительность, — а если им от Бога дана сила, вроде силы нашей писательницы, — то и мирить с нею своих собратий» (как следует из контекста, речь идет именно о женской половине «собратий») [Дружинин 1853: 29, 26]. Через несколько лет М. Михайлов, один из адептов женской эмансипации, открывший России труды Милля по женскому вопросу, оценивая романы Элиот «Адам Бид» и «Мельница на Флоссе», писал: «…главная вина автора в том, что он чересчур рабски следовал рутинной мерке» [Михайлов 1860: 318]. В трагедии героини «Мельницы на Флоссе» он открыто обвинял общество: «Постоянно в течение всего детства своего Мэгги с страстным негодованием боролась против несправедливости, осуждавшей ее на рабское покорство… Такова более или менее история всех даровитых женских натур при настоящем положении женщины среди общества» [Михайлов 1860: 379]. При этом он упрекал автора романа за отсутствие социального анализа.

«Люди будущего и герои мещанства» героине романа Элиот «Феликс Холт, радикал» отводилось промежуточное положение между «людьми будущего» и «героями мещанства»: с одной стороны, она «сильно развилась под влиянием Феликса Гольта», но с другой — ее нельзя назвать «женщиной мыслящею и умною», поскольку «вся природа ее исчерпывается только одной любовью к тому индивидууму, который ей нравится, то есть не поднимается выше побуждений и стремлений, волнующих кур, кошек и голубей» [Ткачев 1986: 157, 159]. Через три года критик «Отечественных записок» М. Цебрикова практически повторила оценку Ткачева: героиня романа представляет собой «знакомый тип женщины … переход от слабого создания к мыслящему существу», которому, однако, не отводится другой роли, кроме «вечной роли ученицы» [Цебрикова 1871: 193]. Совершенно очевидно, что, кроме прочих факторов, критики брали за образец мотив «обращения» женщины, ставший столь популярным после выхода в свет романа Н. Чернышевского.

Причиной противоположных и в равной мере неадекватных оценок является, с одной стороны, различие и специфика установок «эстетической» (Дружинин), демократической (Михайлов) и радикальной народнической (Ткачев, Цебрикова) критики, а с другой — изначально принятое как данность и господствовавшее на протяжении нескольких десятилетий стремление освободить женщину «сверху», так же как и народ, в рамках эмансипации которого рассматривалась эмансипация женщины. При этом задача эмансипации народа была приоритетной и гендерно маркированной. К примеру, в рецензиях на «Адама Бида» речь шла об удачном изображении в романе главного героя, человека из народа Адама Бида, но не говорилось о трагедии Гетти, девушки из народа, образ которой Диккенс считал одной из удач автора. Разумеется, критика не могла не заметить в романах «женской темы», но она осмысливалась в границах русского мужского канона и с учетом требований момента, что приводило к игнорированию и/или искажению авторской позиции.

В этом смысле русское восприятие творчества английских романисток подчинялось общей закономерности: иноязычное произведение усваивается лишь в том случае, если оно отвечает внутренним потребностям воспринимающей среды, и лишь постольку, поскольку оно им отвечает. Иначе говоря, усваивается то, что может быть использовано для дальнейшего развития литературы и культуры-реципиента, и все трансформации, которые претерпевает иноязычное произведение в процессе усвоения, обусловлены направлением развития последних. Материальный канон складывается в зависимости от канона потребностей, формирующихся в недрах литературы и, казалось бы, зависящих исключительно от внутреннего процесса литературного развития. Но для того, чтобы стать осознанными и принятыми, то есть перейти из области возможного в область действительного, они должны быть актуализированы. Актуализация потребностей — задача критики. В России второй половины XIX в. литературная критика, за редким исключением, решала весьма далекие от литературы задачи: литературная полемика по сути почти всегда была полемикой общественно-политической. Кроме того, критиками выступали преимущественно мужчины, и те немногие женщины, которые в эти годы все же обращались к литературной критике, добровольно или вынужденно принимали это условие и следовали ему. В результате складывался мужской канон потребностей, что в свою очередь определяло «оптику» восприятия произведений женского пера. Они рассматривались в режиме «двойного преломления»: под углом потребностей русской литературы/общественной жизни и под углом полоролевых клише, предписывавших женщине «дополнительную функцию» по отношению к мужчине. По этой причине произведения, написанные женщиной, заведомо не могли служить решению эстетических задач; им отводилась сугубо прикладная роль — иллюстрации определенных идеологических установок момента. Наиболее отчетливо это выражено в рецензии М. Михайлова на английское издание «Мельницы на Флоссе». Успех произведений женщин-авторов критик связывал с тем, что женщины более верно, чем мужчины, «понимают общественное значение литературы» и «заботятся преимущественно о важности самого предмета рассказа, а как рассказать, это уже дело для них большею частью второстепенное» [Михайлов 1860: 315].

Именно этим объясняются упреки в недостатке «тенденции», которые обрушивались на Элиот в 1860–1870-е годы со стороны демократической и народнической критики. Это же повлияло и на русское восприятие произведений Гаскелл, чье имя в английской литературной традиции находится в одном ряду с именами Бронте и Элиот (как известно, К. Маркс относил ее к «блестящей плеяде английских реалистов» наряду с Диккенсом, Теккереем и Бронте). «Рабочий роман» «Мэри Бартон», ставший известным русской публике с опозданием на десятилетие, а по меркам русской политической истории — на целую эпоху, явно не отвечал господствовавшей в начале 1860-х годов демократической идеологии. Ее психологические семейные романы еще менее соответствовали задачам момента. Демократическая критика «просмотрела» Гаскелл. В результате ее творчество не получило в России достойного критического осмысления, а классическая триада Бронте–Гаскелл–Элиот на русской почве оказалась разорванной.

«женских» текстов считались автобиографичность, сюжет («история молодой девушки») и тематика («борьба женщины со своим сердцем»). Как уже отмечалось, критики различной ориентации нередко рассматривали романы английских писательниц с диаметрально противоположных позиций в зависимости от принятой системы ценностей, но в одном они были единодушны: такой сюжет и такая тематика типологически соотносимы лишь с произведениями женского пера. Основное внимание привлекали эпизоды, соответствовавшие данной установке. Так, в рецензии на роман «Джейн Эйр» Дружинин рассматривал торнфилдскую часть романа не только как центральную, но и как единственно значимую, поскольку именно здесь «семнадцатилетняя воспитанница ловудского института сходится наконец лицом к лицу с действительностью» [Дружинин 1852: 44]. Как известно, в Торнфилде Джейн встречает Рочестера и именно там завязывается любовная интрига, составлявшая, по мнению критика, основное содержание и смысл жизни героини. Причислив последний роман Бронте «Вильетт» к «разряду страниц, истинно шекспировских», Дружинин отметил мастерство автора «в описании женского сердца» и выделил доминанту «творческой энергии» Бронте: интерес к бесплодной борьбе героини с «напрасной страстью» [Дружинин 1865–1867: 228, 214].

Героиня Бронте, естественно, оказалась более приемлемой для русской критики, чем героиня Элиот, поскольку она больше соответствовала доминировавшему представлению о «женщине страдающей», ждущей или ищущей своего избавителя. Ее страдания не только более очевидны, но и вполне типичны с точки зрения мужского дискурса: это прежде всего страдания любовные, «борьба женщины со своим сердцем». Все усилия героини в конечном счете направлены на разрешение любовной коллизии. Мужчина выступает и как источник страданий, и, что значительно важнее, как избавитель; счастливый брак героя и героини — реальный или воображаемый — должен вознаградить ее за долготерпение. Разумеется, это не совпадало с авторским замыслом, но именно так «прочитывались» романы Бронте русской критикой и такое понимание предлагалось общественности.

Романы Элиот, стремившейся к «положительному» исследованию человеческой природы и характеров, заведомо не допускали подобного прочтения и не соответствовали представлениям об «истинно женских» произведениях. Ни сложный многоуровневый сюжет, явно несводимый к «истории молодой девушки», ни тематика, далеко выходящая за пределы «борьбы женщины со своим сердцем», не позволяли рассматривать романы Элиот в рамках сложившегося стереотипа. Выраженное желание автора перешагнуть установленные для «женского» романа границы, видимо, приводило критиков в некоторое замешательство и, как результат, вызывало у них раздражение (Дружинин писал о «повадках» главной героини «Ромолы», что они «почти раздражают нашу фантазию» [Дружинин 1865–1867: 450]). Последнее компенсировалось стремлением «приспособить» романы к принятой норме, устранить «лишнее», свести многообразие идей к определенной моноидее, выдвигаемой на передний план в соответствии с общественно-эстетической ориентацией критика. Произведения Элиот становились предметом обсуждения в рамках полемики о «народном романе» («Адам Бид»), о «герое времени» («Феликс Холт, радикал»), о «еврейском вопросе» («Даниэль Деронда»), о воссоздании различных исторических эпох в художественном произведении («Ромола») и пр.

На первый взгляд, традиция английского женского романа на русской почве не пересекалась с сандовской: если фоном для восприятия произведений английских романисток служило творчество их современников-мужчин, то «точкой отсчета» — российская действительность. К ней искусственно «притягивался» иноязычный текст, нередко получавший толкование, противоречившее не только авторскому замыслу, но и английской действительности. Однако объективно русская рецепция произведений английских писательниц происходила в рамках стереотипа, сложившегося в ходе рецепции романов Санд. Правда, русские критики более не отвергали идеи женской эмансипации и зачастую даже выступали ее горячими сторонниками — однако женщине при этом отводилась роль объекта эмансипации, а не ее субъекта. Женщину следовало освободить, в лучшем случае — помочь ей освободиться (весьма популярен был вариант «обращения» или «ученичества»). При этом освобождение понималось достаточно узко: речь преимущественно шла о праве на выбор в сфере сугубо эмоциональной, о «священном» праве женщины на чувство в противовес праву на профессиональную деятельность или на социальный протест. Эмансипация чувства подменяла эмансипацию как таковую, что в обстановке реально изменившегося положения женщины в обществе, расширения профессиональной женской сферы, участия женщин в политической борьбе представляло собой выраженный анахронизм.

– 1870-е гг.). Диссертация на соиск. уч. ст. к. филол. наук. Л.

Демидова О. Р. 2001. «С чужого языка»: английский женский роман в русской культуре XIX века // «Адам и Ева: Альманах гендерной истории», № 2.

Дружинин А. В. 1852. Коррер Белль и его два романа: «Shirley» и «Jean Eyre» // «Библиотека для чтения», № 11.

«Shirley» // «Библиотека для чтения», № 1.

Дружинин А. В. 1865–1867. Собрание сочинений, т. 5. СПб.

–1860. Томск.

Михайлов М. Л. 1859. Джордж Элиот // «Современник», т. 78.

«Современник», т. 83.

Цебрикова М. К. 1871. Англичанки-романистки // «Отечественные записки», т. 201.

–1989) // Oxford Slavonic Papers. NS. Vol. XXIX. Oxford.