Борисенко А.
Кое-что о чародеях и фокусниках
Русский журнал, 23. 07. 1999,
http://old.russ.ru/krug/kniga/99-07-23/boris.htm
Чарльз Диккенс. "Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим". Перевод А. Кривцовой и Е. Ланна
Англичане почти перестали читать Диккенса. Он ассоциируется у них с чем-то школьным, скучным, обязательным. Забывая Диккенса, они "перестают узнавать себя". Например, один мой английский приятель чрезвычайно гордится тем, что он совершенно нетипичный представитель нации. Придя домой из офиса и сняв надоевший галстук, он достает из ящика крошечные причудливые фигурки и часами раскрашивает их специальными красками. Под штрихами тонкой кисточки обозначаются черты гномов, чародеев, королей. (Один чародей был преподнесен мне в подарок и теперь управляет ветрами и бурями с моей книжной полки.)
Если бы мой приятель читал "Большие надежды", то непременно вспомнил бы мистера Уэммика, который, приходя домой из Сити, слышал приветственный залп игрушечной пушки и по миниатюрному подъемному мосту радостно спешил в свою сказочную домашнюю крепость к Престарелому Родителю. А после снова, застегнувшись на все пуговицы, шел в Сити. "Контора – это одно, а личная жизнь – другое".
Диккенс кажется вам сентиментальным? Но послушайте, как заразителен, как зорок его смех – он смеется и над собой тоже, внося спасительную кислинку в сладкий кисель чувствительного повествования. Диккенс скучен и предсказуем? То-то никто до сих пор не разгадал "Тайну Эдвина Друда" – его незаконченного загадочного романа. Диккенс устарел? Маленький чародей у меня на полке простирает длань к небу – англичане ничуть не изменились.
Да, он и сентиментален, и тривиален, и старомоден. Да, он моралист и зануда – вон, тридцать томов накропал, и все одно и то же – кроткие сестры, неблагодарные братья, бесчувственные дельцы и зловещие старухи. М. Л. Гаспаров, анализируя стихотворение Мандельштама "Домби и сын", пишет, что поэт намеренно смешал диккенсовские образы и персонажи для достижения определенного художественного эффекта. "Все образы – диккенсовские, но к роману "Домби и сын" они не сводимы. Оливер Твист – персонаж из совсем другого романа, в конторе он никогда не работал; Домби-сын с клерками не общался: судебной интриги в Домби-сыне нет; банкрот в петле явился, скорее всего, из концовки третьего романа, "Николас Никльби"; но любвеобильная дочь опять возвращает нас к "Домби и сыну". Получается монтаж отрывков, дающий как бы синтетический образ диккенсовского мира, - все связи между ними новые. Читатель, воспринимая их на фоне заглавия "Домби и сын", ощущает все эти образные сдвиги с особой остротой".
Рискну высказать кощунственное предположение: Мандельштам вполне мог просто не помнить о том, что Домби-сын не общался с клерками, а Оливер Твист не работал в конторе. Это было бы неудивительно - каждый роман Диккенса населен таким количеством персонажей, оплетен таким клубком сюжетных линий, что их мудрено запомнить. Но вот в чем штука: среди общих мест, банальных ситуаций и повторов встают такие яркие, причудливые, неожиданные фигуры, всплывают такие незатертые, особенные фразы – их невозможно забыть. У Диккенса нет сериальных персонажей, переходящих из романа в роман, но иные из его героев имеют в других романах "аналоги", с которыми их нетрудно перепутать. Самого же Диккенса не перепутать ни с кем.
Что вспоминается, когда слышишь: "Дэвид Копперфильд"? Пунктирный сюжет: злой отчим, сиротство, тяготы и лишения. Годы учения, любовь, смерть юной жены. Годы скитаний и творчества, счастливое воссоединение с возлюбленной. Во все стороны разбегаются тропинки побочных сюжетных линий.
Нет, вспоминается не это – сюжет ускользает, перевирается, тонет во мгле. Зато вечно, достоверно, ярко:
Юный Дэвид старательно выводит в письме к служанке Пегготи загадочное поручение: "... просил сказать, что Баркис очень не прочь".
Бабушка в садовых перчатках громовым голосом кричит "Дженет, ослы!"
Добросердечная карлица мисс Моучер победоносно предъявляет обрезки княжеских ногтей.
Урия Гип извивается в угрожающем подобострастии.
Мистер Дик запускает воздушного змея.
Агнес сидит у камина.
"Двух капитанов", они вернутся чудачествами ваших знакомых англичан – и, как любят выражаться в нынешних рекламных роликах, это еще не все.
Тридцатитомник Диккенса – длинный ряд темно-зеленых томов. Они по-особому пахнут – толстой интересной книгой, книгой "с картинками и разговорами". Картинки – например, иллюстрации "ФИЗА" (Х. Н. Брауна) - черно-белые, какие-то диковинные, слегка диспропорциональные. Такие странные картинки можно встретить в английских пабах. Переводы разные: легкие, виртуозные переводы О. Холмской, В. Топпер, Е. Калашниковой, М. Лорие (их много хвалили). Громоздкие, тяжеловатые – А. Кривцовой и Е. Ланна (их много ругали). Ругали прекрасные переводчики, глубоко уважаемые мною мастера: К. Чуковский, И. Кашкин, Н. Галь. Нора Галь с горечью писала о том, что библиотекари жалуются: дети, дескать, не хотят читать Диккенса. По ее мнению, виноваты в этом были переводы:
"... Под эгидой Е. Ланна в 30-томнике так и остались сухими, формалистическими, неудобочитаемыми несколько лучших творений Диккенса, в том числе "Записки Пиквикского клуба", "Оливер Твист", "Дэвид"...
– их "буквализм" и "формализм", их развернутый комментарий так явно проистекает от любви - к Диккенсу, к Англии, к девятнадцатому веку. Странные громоздкие фразы умиротворяюще гармонируют с диспропорциями картинок, темен смысл непонятных слов со звездочкой...
Бедные дети, отвергшие Кривцову и Ланна! Слыша "Дэвид Копперфилд", они только и представляют себе, что импозантного фокусника, соломенного жениха Клаудии Шиффер. А он ведь – просто мальчишка по сравнению с тем, другим фокусником, что уже полтораста лет заставляет здравомыслящих людей смеяться и плакать над скучным, нравоучительным, сентиментальным романом.